Мы бываем разными. Но есть ли прямое различие между людьми, то различие, что позволяет говорить - вот это я, а вот это уже не я? Порой просто не возможно узнать себя в накрывшем с головой безразличии к миру. Безразличие исчезает или не исчезает, а себя из-за некоторых действий стыдно узнать. Стыдно, ведь понятно, что ты не хотел такого, и никто бы не захотел.
Мне очень часто бывает стыдно за дела, которые произошли по причине моей глупости, и произошли очень-очень давно. Те дела, которых уже точно никто не помнит. Помню лишь я, и мне стыдно. Я становлюсь отвратительным самому себе.
И еще, я часто думаю, что в раннем детстве не было никакого зла, никакой черни и не было жестокости и ненависти. Я часто думаю, где был именно тот момент, когда все неожиданно ворвалось в мой мир - вся эта грязь, в которой так трудно не испачкаться...
Мне было лет пять, хотя, может, и четыре. В одной уральской деревеньке жила моя бабушка, у которой гостили я, брат и мама.
Помню то лето. Помню, но вряд ли смогу объяснить его особенности. Как описать мое детское восприятие, спаянное с закатом социалистической эпохи? Я тогда вообще плохо разбирался, где город, а где деревня. Остановка "Московская" означала для меня то, что там начинается Москва, а не то, что там проходит одноименная улица, а до столицы еще пять тысяч таких же расстояний. И то, что я вряд ли когда ее увижу.
У бабушки было три огорода, все у реки и рядом с домом. Все они были густо и широко обсажены крапивой. На один такой огород я и пришел с мамой. Мама что-то делала, кажется, пропалывала грядки, а я ел еще не запрещенный мак, срывал перья лука, собирал божьих коровок с травы и кружил их, заставляя взлететь с моей ладони.
Здесь крапива росла за оградой, и заросли ее протягивались метров на пять к полю, за которым начинался лес.
В огороде было сыро, и каждый раз находил на нем прудовиков. О том, что они так называются, я узнал лишь в восьмом классе на биологии. Тогда же это было просто что-то живое и забавное. Приставляешь палец к его прохладному нежному тельцу, а тельце присасывается. Тогда ты отрываешь палец, и снова приставляешь. Так продолжается, пока тебя кто-нибудь не отвлечет.
Меня отвлекла лягушка, барахтающаяся в траве. Ее жирноватое тельце не позволяло прыгать на длинные расстояния, поэтому поймать ее не составило большого труда.
- Сережа, чем ты там занимаешься? - спросила мама, ковыряющаяся в гряде.
- А у меня лягушка есть, - довольно протянул я.
Мама взглянула в мою ладонь.
- У-у, какая жирная! - подыграла мне мама и вновь переключила внимание на какую-то непонятную мне садово-огородную деятельность.
Что мы, дети, делали с лягушками, когда ловили их? Мы держали их в ладонях, не давая им выпрыгнуть. Надо сказать, лягушка, очень настырное существо. Оказавшись в сомкнутых ладонях, она всеми силами пытается разомкнуть их своей острой мордочкой. Она находит именно ту прореху, которая и является самой верной. То есть, не между пальцами, а именно между ладонями.
От этих усилий, было щекотно и смешно. В итоге, невозможно было удержать существо в ладонях, мы отпускали их и долго - долго смеялись. Не знаю, есть ли какие-нибудь реальные причины для такого смеха, но мы смеялись.
Мы никогда не делали лягушкам больно. В этом не было бы никакого удовольствия.
Но мама сказала, что эта лягушка - жирная. Не толстая, не большая, не пухлая, а именно "жирная".
Вряд ли я тогда знал, насколько этот мир черней моих детских представлений. Вряд ли я понимал, что зло существует и помимо сказок. Я еще ни разу не видел ненависти...
Но откуда-то, путем каких-то ассоциаций, я решил, что "жирные" должны "срать".
Пальцы надавили на брюхо лягушки. Но ничего не "вышло". Тогда я взял лягушку за задние лапки, и потянул их в противоположные стороны. Очень легко и плавно они разъехались, образовав внизу брюшка кровавую брешь. Лягушка молчала. Но мне кажется, глаза ее заслезились, хотя практически это невозможно. У лягушек нет слезных желез. Кишечник слегка вывалился, и теперь свисал между лапок.
Я был мал, и ничего тогда не понял, а лишь радостно заявил:
- Мам, смотри, лягушка покакала!
Мама взглянула на бедное земноводное и глубоко вздохнула - для нее в тот момент ничего не случилось, а для меня случилось.
- Зачем ты это сделал?
- Что?
- Зачем ты разорвал ей брюхо?
- Я не разрывал, мам, это лягушка покакала, - произнес я разочарованно, моя забава была не поддержана.
Мама приподнялась с корточек и направилась ко мне. Я сообразил, что она хочет лучше рассмотреть лягушку, и что мне попадет за вранье. Не долго думая, я размахнулся и кинул лягушку туда, куда мама точно не пойдет ее разглядывать - в крапиву.
О том, как должно быть больно - кишками на жалящие шипы крапивы - до меня дошло лишь через несколько лет. Но случай запомнился лучше, чем свое имя. По-моему, я тогда получил подзатыльник. И все.
Остальное я получаю каждый раз - когда вспоминаю эту историю. Мне становиться противно. Я начинаю ненавидеть себя. И дело не только в жестоком убийстве лягушки: сквозь ту брешь между ее лапками не только вывалился кишечник существа, вместе с ним в мой мир ворвалась жестокость, ярость и ненависть.
До этого я жил как в раю, но после...
В жизни мне встречались люди, чем-то похожие на лягушек, я чурался и отходил. Но если не получалось, старался искупить свою вину, помогая им, даря им какую-то новую мечту. Они, конечно же, сомневались в том, что она когда-либо осуществится. Но я повторял и повторял одно и то же:
- Верь. Если не поверишь, то, конечно не сбудется. Верь, я буду рядом, мечта скоро сбудется.
Они начинали верить.
Я не хотел, но...
Я не хотел, но получалось так, что я поступал с ними также, как и с той лягушкой: разрывал тельце так, чтоб свисали кишки, - и в крапиву...