Ну и замeрзли окна! В нижних углах рамы стeртый до липкости медный пятак приходилось держать на стекле долго-долго, почти целую минуту, покуда ворсистый белый иней не превратится в хрустальный слезящийся лeд, а тот -- в лужицу грязнoй воды на подоконнике. Тогда в игрушечное избушкино оконце -- словно из сказки о Бабе Яге -- можно было разглядеть, как за промороженным двойным окном (с ватою и дохлыми мухами меж стeкол) мечется скрипучий жестяной фонарь на ржавой цепочке. Сугробы, точно барханы, меняли свои очертания в зависимости от направления ветра, который, казалось, бросался на них одновременно со всех сторон. Менее всего в этой полуночной кутерьме было от севера: скорее заоконная круговерть, это эксцентрическое буйство воздуха и снега походило на песчаную бурю или на шторм в океане у тропических широт. Наверное, такое чувство возникало оттого, что во всeм бегло схваченном впечатлении вьюги, увиденной сквозь маленький протопленный в окне иллюминатор, не было той отвратительной статики, коей так много в образе настовых, почти чeрных, скованных скользкой ледяной коростой снежных куч конца зимы. В темноте не найти было краeв двора-колодца, она делала его больше, придавая царившему там хаосу почти вселенский масштаб, так что иногда чудилось, будто метель захватила весь свет.
А в квартире было тепло. Горели лампы. В передней зажгли старинную ветвистую люстру, которую ещe дед выписал из Германии. В прежние времена об эту пору только готовились к Рождеству, но по новому счислению уже приближался канун нового года, и в большой комнате -- так в семье прозвали гостиную -- уже упиралась в высоченный потолок душистая изумрудная eлка.
С еe мохнатых, грациозно изогнутых лап свeшивались нежно окрашенные матовые шары тонкого немецкого стекла, пeстрые фигурки цирковых лошадок, лесные гномы в тулупах из сосновых шишек и с ватными бородами, нарисованные часы и голландская ветряная мельница, сделанная из алых бисерных трубочек. Поверху бежал мелкий дождик из серебристой мишуры и вилась кругом ствола нарядная пушистая гирлянда, а на самой вершине улыбался рогатый месяц и пламенела ярмарочная остроконечная звезда.
Высокие чeрные двери гостиной были закрыты, и тишина лежала во всeм празднично убранном доме. И мать накрыв в столовой ужин на троих, присела передохнуть на краешек венского стула. В противоположность радости, излучавшейся всем видом квартиры, в облике матери скорее была замена тревога. То и дело взгляд еe обращался к часам, висевшим над зеркалом в передней.
И было от чего тревожиться. Единственный сын, пяти лет, тяжко захворал и провeл в лечебнице почти целый месяц. Только однажды им позволили ненадолго увидеться, и она мыла его в огромной жeлтой ванне, с ужасом думая о том, останется ли эта синеватая бледность, и что делать с ногой, которую он стал приволакивать при ходьбе, и как вынести умоляющий олений взгляд: "Мама, забери меня отсюда!" А нянечка в грязном халате бранилась и гнала мать, твердя, что болезнь -- заразна.
Ночами мальчишки в палате рассказывали истории, страшные и загадочные: "Вот как появилась земля. Сначала была большая-большая река..." Но маленький мальчик в углу не слышал и не боялся их слов. Он закрывал глаза, и облупленная больничная койка тотчас взмывала в вышину, в индигово-чeрное, ювелирного бархата, петербургское небо, всe в каратной пыли звeзд, навстречу речному течению и вниз по течению вечного млечного пути, выше всех в мире огней, видя из совсем не страшной вселенской бездны одну-единственную спасительную, путеводную звезду в окне родного дома.
А после он открывал глаза и видел приклеенные к стеклам нелепые снежинки, грубо вырезанные из цветной бумаги; и коротенькая полоска алого серпантина над изголовьем беззвучно и строго словно сухо поджатые губы сестры милосердия, предупреждали: плох. Должен ещe оставаться.
... Как ни ждала мать, но сквозь волчий вой вьюги не смогла сразу уловить мерного рокота мотора. Мальчик был так ещe слаб, что отец нанял такси до дома. Они поднялись в грохочущем старинном лифте на третий этаж, а затем спустились по скрипучим деревянным ступеням снова почти на второй. В передней горело электричество. Покуда отец снимал пальто и шапку, сын -- как был, в пальтишке, в валенках с галошами -- бросился к матери, и вместе они подошли к огромным, лаково-чeрным дверям гостиной. Сынишка ждал Нового Года с едва ли не большим нетерпеньем, чем выписки из больницы. Он попробовал было отворить двери, но не смог дотянуться до бронзовой львиной ручки. Тогда отец, подойдя сзади, жестом раскрываемых обятий распахнул их...
Мальчик увидел сверкавшую всеми огнями, шарами, игрушками и гирляндой трeхсаженную eлку. Из-под еe медвежьих нижних лап ласково улыбался большущий ватный Дед-Мороз, подле которого устроился самый любимый, самый лучший плюшевый мишка. Поотдаль мигал электрический фонарь, горевший то белым, то алым светом, и урчал моторчиком почти настоящий заводной грузовик с жeлтым кузовом и на чeрных каучуковых шинах. А впереди-то, впереди! Впереди всех игрушек выстроилось войско. В полном боевом порядке стояли пушки с командирами, заряжающими, наводчиками и подавальщиками снарядов на маленьких отдельных подставочках. Грозно развернулись строем бронированные машины. Торчали вверх тупые стволы игрушечных мортир и гаубиц. Связисты держали мотки телефонных проводов. Длинными колоннами проходила разноцветная, с винтовками на караул, пехота. В кафельном море возле печки лежали на рейде синие броненосцы. И летела, рубя врага на всём скаку, легкокрылая алая конница...
Мальчик сперва хотел заплакать от удивления, от радости и нечаянности чуда. Но потом он только схватил папу за брючину и сдержал слeзы. Он просто долго-долго стоял и глядел, как зачарованный, на игрушки, на eлку, на сполохи света, отражавшиеся в кафеле, и на вьюгу за окном. И Царствие, словно ясное солнышко, взошло в душе ребeнка, чтобы остаться в ней навсегда.
Свет невечерний...