Маленькая басня
— Ах, — сказала мышь, — мир становится все теснее и теснее с каждым днем.
Сначала он был таким широким, что мне делалось страшно, я бежала дальше и
была счастлива, что наконец видела вдали справа и слева стены, но эти
длинные стены с такой быстротой надвигаются друг на друга, что вот я уже
добежала до последней комнаты, а там в углу стоит мышеловка, в которую я могу заскочить.
— Тебе надо только изменить направление бега, — сказала кошка и сожрала мышь.
Франц Кафка. Перевод А. Тарасова
На перроне Царскосельской железной дороги ненароком встретились два старых приятеля. Иннокентий Модестович Мышин, в прошлом небольшой чиновник Министерства уделов, ныне служивший скромным учителем древней истории во второй классической гимназии, был худеньким, сутуловатым человечком невысокого роста, с редкими светло-русыми волосами и маленькими, близко посаженными глазками, чей водянисто-голубой цвет скорее подошел бы какому-нибудь лифляндскому барону. Стоял конец гнилой петербургской зимы. С неба падали одинокие снежные хлопья и кружились в жестком, колючем ветерке. Смеркалось, как всегда в это время года, очень рано. Мышин, поеживаясь в своей серой шинелишке, только что направился с билетом и свежим нумером Ведомостей к вагону, как вдруг услышал за собой свое имя и обернулся.
Позади него, немного в отдалении, упруго шествовал высокий, полный и усатый господин в шубе с бобровым воротником и в высокой шапке. "Максим Борисович!" — обрадованно воскликнул Мышин и заспешил навстречу усатому господину. Тот захохотал фамильярно и радушно, и тут же заключил Мышина в свои мягкие, пушистые объятия. От усов его, покрытых серебристым инеем, пахло кельнской водой, коньяком и дорогой душистой сигарой. "Какая стерлядь в здешнем трактире! Вообрази, Мышин, так заобедался, что едва на поезд не опоздал!" Максим Борисович Шатин, родом из семьи московских купцов первой гильдии и потомственных почетных граждан, жил в столице уже давно. Он вообще любил пожить на широкую ногу и, к тому же, предпочитал самолично наблюдать порядок своих многочисленных коммерческих предприятий. Полное, немного круглоглазое лицо его и теперь лучилось необыкновенным довольством.
"Далеко ль едешь?" — поинтересовался Шатин. "Да нет, просто к коллеге в Царское, проведать," — отозвался Мышин. Он не задал встречного вопроса, так как и без того знал, что у Шатина на окраине Царского была небольшая фабрика. Без дела Максим Борисович путешествовал разве что только в Крым, да изредка на воды в Германию. Друзья взошли в вагон. Поезд тронулся, и, разсеянно следя за пролетающими мимо унылыми, мерзлыми полями, они продолжали вспоминать старое. Мышин был шапочно знаком с Шатиным еще в гимназии, после встречал его в университете и заграницей, но потом они надолго потеряли друг друга из виду. Снова встретились они лишь много лет спустя, в ресторане, во время масленицы, когда Шатин поспорил с каким-то купцом, кто из них больше съест блинов, и выиграл. Мышин подивился тогда еще, как привлекшая его однажды умная, легкоранимая чувствительность пухлого мальчика-гимназиста уступила место вальяжной, ничем не смущаемой солидности Шатина-взрослого. Теперь в нем порой мелькало что-то хищное, хваткое — и Мышин смутно припомнил доходившие до него темные слухи о том, что с деловыми соперниками Шатин был подлинно безпощаден. Но даже совершая, по слухам, поступки, не бывшие вполне comme il faut, Максим Борисович умел вести себя с чрезвычайным достоинством. С той же масленичной встречи как-то незаметно так повелось, что Шатин продолжал называть его по гимназической привычке по фамилии, тогда как Мышин в ответ обращался к тому, хотя полушутя, но все же по имени-отчеству.
На вокзале в Царском они долго и тепло прощались, долго сетовали на погоду, дела, обещали писать. Максиму Борисовичу подали автомобиль с поднятым верхом, а Мышин кликнул извозчика и, влезши, запахнул полость. Снег валил все гуще, и целые годы заносило метелью...
***
Следующий поезд отходил семь лет спустя неизвестно откуда, а прибывал в Севастополь ранним сумрачным утром. Страшен был вид этого видавшего виды состава, который, словно подбитая камнем змея, шипя и извиваясь вдоль расхлябанных подъездных путей, медленно втягивался в разстрелянное здание депо на фоне горящих пакгаузов и мечущихся теней. Пассажиры его сидели на крышах разномастных вагонов, висели гроздьям на подножках и, сойдя, тотчас бросались искать извозчиков. На перроне уже начиналась давка. Вдали выли гудки и слышались одиночные выстрелы.
Мышин соскочил с подножки и налегке, с одним фанерным чемоданчиком, бросился было за всеми на поиски экипажа, но на мгновение замешкался в толпе, пропуская вперед какую-то даму в юбке, сшитой из занавески, и вдруг ни с того ни с сего с размаху влетел в массивную фигуру в тулупе, как раз выходившую тоже на площадь. Сильные руки схватили его и вытащили из гущи народа немного в сторону, за угол, в начало пустынного проулка, но еще прежде того, как Иннокентий Модестович успел позвать на помощь прохожих, он услышал: "Мышин!" — и увидел в поднятом воротнике тулупа знакомые глаза навыкате, круглое пенсне и висячие усы. Тебя-то какая нелегкая принесла?! уже восклицал между тем Шатин. "Ох, и не спрашивай," — вымолвил Мышин, немного переведя дух. "Я ведь в городе остался. Со службы, понятное дело, долой, но жил как-то, вещи продавал. А летом восемнадцатого как начали таскать! Месяц просидел в Крестах за происхождение, потом за связь с одним профессором, которого еще раньше выслали. Всех коллег арестовали. Насилу ноги унес."
"Ну-ну, конечно," — кивал головой Шатин и, взяв Мышина под руку, повел его дальше вглубь проулка. По сторонам тянулись безоконные серые стены складов и торговых дворов. "А отчего ж ты сюда-то так поздно? Посадка-то, поди, уже почти кончилась?" — снова спросил он. "А ты словно не знаешь, Максим Борисович! Я же сперва со всеми в Киев, пожил там немного, деньги за гдовское теткино имение получил. После в Новочеркасск, а потом в Симферополь, а уж дальше — сюда. — "Ах, вот оно что..."
Мышин немного отдышался, отвлекся от пережитого в пути и стал исподволь рассматривать своего спутника. Случившееся с ним в последние годы мало изменило Иннокентия Модестовича, но из осторожности он все же спросил: "А куда ты меня, собственно, ведешь?" — "А тут рядом, за углом татарская харчевня, посидим, закусим, пока толпа разойдется," — отвечал Шатин. Осторожность Мышина была тем более уместна, что внешне вид Максима Борисовича резко изменился со дня их прошлой встречи. Теперь на нем был какой-то дворницкий тулуп, подпоясанный широким поясом, бесформенный меховой треух и валенки с галошами. Правый карман тулупа заметно оттопыривался.
"Как же ты в Константинополе устраиваться будешь?" — продолжал допытываться Шатин. "Ты, я гляжу, и без вещей совсем?" — "Сам ума не приложу," — проговорил Мышин раcсеянно. "Я, веришь ли, очень дурно переношу перемену мест. Даже заграницу почти не выезжал. А тут, как назло, бежишь, словно таракан из выстуженной избы, и конца этому не видно. Мне порой кажется, что мы все бежим по склону воронки, знаешь, такой, как у виноделов, и стенки к концу сужаются. Когда-то думалось беги, куда глаза глядят, такая ширь была кругом. Ан нет, так и просидел полжизни у себя на Вознесенском и носа никуда не казал. А после, как началась вся эта катавасия, так сорвался и побежал. Сперва на Украину, потом на Дон... Теперь вот осталась одна Таврическая губерния. Мне снилось уже не раз тропят меня, как волка, и все уже тропинка в лесу, а флажки все ближе, ближе... И то сказать: все имущество в одном чемодане." — он указал на фанерный чемоданчик. "Здесь и деньги за теткино имение и сбережения последние. Десять тысяч фунтами и золотыми рублями. Все, больше ничего не осталось. Постой, а ты-то сам как же?" — смутившись, спохватился Мышин.
"Я-то ничего," — ответил Шатин, и снова в его чертах мелькнуло нечто хищное, словно за пушистыми усами блеснул белый оскал. "Ты обо мне не тужи. Я и к новым хозяевам приготовился," -- сказал он словно в шутку и, вытащив из кармана тулупа новенький вороненый наган, повертел его перед лицом приятеля.
"Н-да," — промолвил Мышин в явном замешательстве, просто чтобы что-нибудь сказать. "А я не могу больше бежать. Меня просто не оставляет чувство, будто воронка все сужается. Сяду я с беженцами в трюм — а там меня и прихлопнут."
Проулок неожиданно кончился, и вместо перекрестка с татарской харчевней за углом, они уперлись в тупик. "Эх, Мышин, Мышин. Тебе, должно быть, надо было бежать в другую сторону," — сказал Шатин и взвел курок нагана.
LA, ММI.
|