Он стоял в чистом поле и глядел из-под руки вдаль. Прямо на глазах у него творилось нeчто непостижимое. Ковыльный простор скоро темнел. У скифских курганов росли тени, степь наливалось дерюжною серостью, небо свивалось, словно пересохший пергамент, и раздирало своими острыми углами края дикой равнины. Из белесого марева, царившего ещe мгновениями ранее, точно ниоткуда, возникла мрачнейшая туча. Весь небосклон заполнился ею, и глядевший пред собою всадник решил, что слепнет. Ибо стоял тихий, ясный летний полдень. В воздухе даже не пахло грозою. Только вдруг стало совсем беcсветно, ровно о часе вечернем. Тут догадался он взглянуть на самое солнце: да так и остолбенел. Не менее, чем на треть, червонный диск был уже скрыт круглою чернотою; а та всe продолжала наползать, заливая тотчас остывшие долы.
Ветер метнулся под копыта коня, швырнул пригоршню песка в очи. Скоро ни зги не будет видно. За что сия казнь, за какие грехи наша? Или не натерпелись мы сверх всякия меры? Для чего посылаетъ Господь новые испытания? Восемь месяцев ездил князь по разоренному краю, собирал деньги, ратников, коней, скот. Ездил в Путивль, в Рязань и къ этому вору в Тверь, рядился, уговаривал, грозил... Давно ли? только накануне из приземистых ворот древнeго детинца выступала мeрным шагом его железная дружина, за нею же тянулись длинным хвостом полки земского ополчения, дружины союзных князей, юные чернцы из лавры... Червленые стяги и белыe хоругви колебались на острых золоченых древках, и плыл над толпою провожавших строгий лик чудотворныя иконы. И вот -- затмение. Страшно знамение! Даже сознание его будто затмило нечто мягкое и черное, как совиное крыло в полунощи, так неожиданно и стыдно, и скорбно было остановиться, как вкопанному, в поле, в пути, в голове стотысячного войска, и не ведать, что делать далее. И на мгновение странная хворь овладела князем, да такая лютая, что и в глазах у него помутилось. Он вздрогнул, откачнулся назад, схватившись за луку сдла, и, тяжело дыша, вперил остекленевший взор в черное, ночное и внезапно зимнее небо.
Посреди него развернулась светлая страница, похожая на берестяную грамоту. На ней-то и явились князю чудовища, доселе не виданные. Их образа никто не смог бы описать. Ему предстали тьмы людей, одетых одинаково, как ратники, в серые длиннополые кафтаны; они сперва сидели, скорчившись, в неглубоких продолговатых ямах, а после бросились по грязи через поле, с короткими тупыми пиками наперевес и вдруг падали, и более уже не поднимались, точно каждого из них поразила тяжелая половецкая стрела. Страшная сеча явилась. В небе с ревом проносились огромные черные кресты, извергавшие пламя. Сухая твердь степной земли то и дело разверзалась, словно зыбучие пески, образуя круглые овраги, в которых бесследно исчезали новые и новые ратники. Окутанные облаками удушливого смрада безглазые адские звери ползли с лязгом, подобным стократно умноженному звону мечей, давя все на своем пути и заваливая ямы, где хоронились еще живые воины. "Сии на колесницах, и сии на конех, мы же во имя Господа Бога нашего призовем," -- шептал князь побелевшими губами, весь дрожа, как в лихорадке, "Тии падоша, мы же восстахом..." -- Полю же брани не было предела. На многиe версты простиралось оно, заволоченное дымом пожарищ, за которым было вовсе не видно тусклого зимнeго солнца. Тело князя, холодное и недвижное, оставалось намертво влитым в седло скакуна, застывшаго среди голыя степи, но душа его парила беркутом над местом битвы. Он видел пылавшиe избы и внимал кликам иноземных ратаев, борзо лопотавших на незнакомом наречии. Звуки его напомнили князю не то говор свеев, не то надменныe речи цесарских гостей, слышанныe им некогда во Великом Новегороде.
Цесарцы крепко теснили других воинов, сильных числом, но худо одетых, прижимая их к берегу широкия реки. Последниe кричали друг другу слова, в коих князю чудились отголоски безобразно искаженныя словенския речи. Яко сокол, летел его дух над равниной, стремглав падал на горящее поле и сквозь жирный дым глядел на все приближавшийся участок боя. Там из круглoго кургана бил снопами желтый огонь, и набегавшие на него целыми толпами ратники кровавым венцем падали наземь. Вдруг один из них, ликом совсем еще отрок, поднялся в рост и жезл краткий воздeл над собою. "За родину!" крикнул он хрипло и тоненько, будто уже простреленный навылет, и бросился в самое жерло смертельного пламени. Словно слыша далекий плач Ярославны, стынет крылатая княжья душа в поднебесной выси, где ей внятно и ведомо все. Кафтан отрока тотчас лопнул и растекся багряною кровью. Но ревущее полымя на мгновенье умолкло. И воспользовавшись этим, сотни и тьмы измученных словенских полчан ринулись к потухшему холму: вотъ они уже на его вершине и воздвигают там стяг изорванный, червленый, на нем же отчего-то не зрит князь образа Нерукотворнoго Спаса. И по всему далекому берегу дрогнули цесарцы и хрипят отчаянно, зубами держась за реку, и ворчат утробно, и отползают вспять, в степь, точно зашибленная камнем гадюка.
А после небо раcсветало среди бела дня, черный диск сползал со вновь засiявшiя денницы, и ко князю на всем скаку подлетел вестовой. "Половцы," -- указал он вдаль, гдe у края обозрeнья откуда ни возьмись показались конныя лавы. "Что дeлать, княже?" Словно Боян, воззрися князь на отроча зраком невидящим. Яко видеста очи его отрока инoго, в дерюге кровавой, у реки. И рече Игорь: "Мертвыи сраму не имут."