Когда на землю на синий труп планеты слетятся стервятники, слетятся ангелы спецслужб с золотыми кудрями и в противоядерных шлемах, меня расстреляют в оливковой роще за косноязычные, языческие попытки мои полюбить детенышей человека, злых мальчиков с легкой походкой и вирусом надменной глупости в крови. Меня, немого, мычащего слова любви, произносящего звуки космических азбук, неземные аббревиатуры животных инстинктов, расстреляют, как лучшего поэта земли в оливковой роще при фатальном стечении звезд. Пули вакханки разорвут на куски мое тело, как тело орфея. Так в смерти своей я сравняюсь с ним, обретая дар речи. Одновременно человеческой, птичьей и ангельской. Я, дерево, научившееся издавать нечленораздельные звуки, умру с песней на устах. Дерево, смертельно влюбленное и ненавидящее птиц. Птиц, живущих в его опадающих комах. Птиц, поющих так, как ему не дано. Птиц, поющих в такт его иссушенному злобой древесному сердцу. Поющих легко, как легко нас, безгласных уродов, бросают красивые мальчики. Как легко переходят на левую сторону улицы, завидев меня на правой. Как легки голоса птиц и слова человеческой речи. Как тяжело звуки даются мне. Как я в кровь стирал неповоротливые губы, силясь произнести "люблю". Как тяжело закипала во мне бессловесная ненависть к людям и птицам, когда мальчик смеялся над моим окровавленным "лю": "что это? Лютня, лютеция, лютики, люди? О чем ты?" как легко он смеялся и как тяжело умирал. За это меня и казнят. За то, что его бесстыдные легкие губы тоже покрылись кровавой пеной. За то, что и он разучился говорить, умирая в моих ветвях. Но красавчик дионис это не преступление, это лишь дань олимпийцам, мое золоченое кресло, благодарность за злое уродство мое, за мою немоту. Когда каратели спецслужб прилетят, как стервятники, на тело земли, я крикну им: "НЕ-БО", что значит "не боюсь". Дионис мой поступок из рода простейших.
Но как объяснить. Не карателям, а себе объяснить некрасивую девочку герду, офелию подмосковных прудов, вцепившуюся в стебель кувшинки. Ведь когда я отламывал ее серые пальцы от растительной пуповины цветка, когда яростно рвал из рук ее стебель кувшинки, я уже задал себе этот вопрос, а она еще смотрела на меня бесцветными глазами сквозь грязную воду. Сама покорность. И я был бы тронут. Я бы вытащил ее из пруда ее смерти. Согрел бы и спрятал в своих колыбельных ветвях, мою аннабель ли, укачал, успокоил и сделал невестой своей, эту кроткую личинку человека. Но ее подвели ее пальцы, которые схватили стебель цветка и пытались бороться со мной. Которые разозлили меня. И я опять возненавидел женщин, людей и ее. И лицо ее стало похоже на лицо скрипача с картины шагала, такого же цвета. А я наступил ей на грудь и смотрел, чувствуя себя еще более одиноким и отверженным, чем после смерти диониса.
О, ангелы спецслужб, красавицы-блондинки с автоматами наперевес, бегущие к месту моего захвата, я целую ваши карающие руки, но послушайте, что я сказал этой жалкой русалке, подходя к ней сзади, шлепая по черной воде подмосковных прудов, я, урод и убийца, хрипло шептал ей: "НЕ-БО", что означало "не бойся". И она застыла на месте. И я видел ее так четко. Видел, как мышиные волосы прилипли к острым ключицам, как кожа покрылась отвратительными пупырышками страха, как пальцы сжались на горле кувшинки, а я заклинал ее ужас: "НЕ-БО". И вам, жестокие ангелы в шлемах, вам, красавицы в униформе, я, батист гренуй, чудовище франкенштейна, вам, блистательные мои убийцы, вам говорю я: "НЕ-БО". Это и есть мое последнее слово. Это и есть моя последняя песня: НЕБО.
-2-
война
моя смерть избегает меня. Зато сколько чужих падает без памяти в мои отчужденные ветви. Сколько птиц и людей у меня на счету. Я устал ждать и жаждать расплаты. Оплаты труда. У пруда моей смерти безлюдно, как прежде. Эринии в полицейских фуражках, дивные девы жестокости и правосудия, миновали мои катакомбы. Бомбы и мины убили эриний. Подорвали их тонкие жизни сквозь бронежилеты. Собрали в букет и поставили в вазу на стол олимпийцам. Я остался в живых. Мычал, минотавр, призывая тесея-убийцу. Но тесей так запутался в нитях к концу лабиринта, что связанной личинкой, порочной куколкой рухнул к моим ногам. Так посмеялась надо мной ариадна, мстя за убийство жениха своего. Моего диониса. Убил их обоих. Несложно. Задушил той же нитью. Потом вытащил из паутины тесея и долго качал его на ветвях. И ходил с ним по каменным коридорам. Какая-то нежность случилась со мной. Какая-то песня. Одни только гласные. Странно.
Когда наступила война, я решил, что пришел мой черед. Вспомнил юность и древность, когда короли-уроды были без рук, без ног и без глаз. Еще хуже, чем я. Их лечили магнитом и космосом. И они становились безумны. Их дряблую плоть покрывали горячими губами, поливали огненной кровью прекрасные юные воины. а когда начиналась война, короля выносили, как знамя, в самую гущу сраженья, чтобы он первым, как бог, дегустировал смерть. И я ждал. Смотрел телевизор и видел очищение мира от скверны и слабости. Упивался первобытной жестокостью этих солдат пустыни и новой эры. И ждал. Радовался новым казням. И ждал.
Но они не пришли. Не нашли своего короля в глубине христианской страны и погибли. И с ними ушла в песок новая эра и хитрая скрытная смерть моя вероломной невестой отдалась не мне, но армии армагеддона. А я, агасфер, снова остался в живых. Так наступила старость.
-3-
снег, смех и смерть
она звонит по телефону и говорит, что выпал первый снег. Ползу к окну. Окно заросло кораллами грязи. Провожу черту. Языком рисую просеку в коралловых лесах и вижу белое вещество, населяющее воздух. Прилив совершенства. Головой разбиваю стекло. Омерзительно чистый воздух. Обжигает жабры. Кричу: "смотрите, белый порошок! Ликуйте, личинки людей, это они добрались и до нас и рассыпают над городом белую смерть, это мышьяк и пыль эпидемий. Креститесь, крысы, ловите пастью ядовитую манну, это ваш день!" так я кричу. Пока не начинаю задыхаться. Пока не вспоминаю о своей немоте. Пока не слышу кипящий на губах моих кровавый клекот вместо гармонии человеческой речи. Во мне нет горечи. Я слишком презираю людей, чтобы быть понятным. Я падаю головогрудью на щит подоконника и страстно пожираю хлопья белого яда, рыча. Потом понимаю, что это обычный снег, обманка, очередная иллюзия смерти. А война проиграна очень давно. Усталость. Лежу на щите. Пою себе песню старею. Это колыбельная. В ней только гласные. Я никогда не пытался ее записать или запомнить. Она приходит каждый раз разная. По-разному красивая. Из разных гласных. В нее вселяются сны, утоляющие мою боль и жажду совершенства. Это сны смерти. Сны юности и жестокости. Похожие на черные подмосковные пруды. И я пою во сне.
Проснувшись, я задаюсь вопросом: зачем она мне звонит. Ползу обратно. Трубка обреченно и женственно качается на шнуре. Короткие гудки кардиограммы. Значит, сердце работает. Давлю на рычаг: длинный сплошной гудок, сигнал остановки, нота освобождения, прямой, как стрела омелы, мост, по которому бежит мне навстречу прекрасная дикая смерть.
Я думаю, кто мне звонит и зачем. Не дает мне покоя. Кто? Может быть, это вовсе не женщина, а мой ангел-хранитель, ненавидящий меня, как и все остальные, раз в сезон, для отчетности что ли, нарушает мой вакуум, сообщая, так официально и глумливо, о том, что происходит за моими заросшими окнами: снег, наводненье, война. А потом пишет доклад в небесную канцелярию: "звонил. Контактировал. Без изменений". Старею. Впадаю в постыдную мистику. Больно.
Бывает и хуже. В минуты особенной старческой слабости, я начинаю думать, что это "она" и что ей есть до меня какое-то дело, если звонит. И я, мягкий, как мидия, растекаюсь по пыльному полу с цветами в душе, студень-мечтатель, дохожу до полного сумасшествия, представляя, что та несовершеннолетняя утопленница, так покорно смотревшая на меня сквозь воду, не умерла. Что ее сине-зеленое тело нырнул и достал какой-нибудь положительный юноша с мускулатурой и разрядом по плаванью. Что она долго болела, но все-таки выросла. И стала другой. Не такой, как они: не счастливой. И единственной яркой минутой обязана мне и воде подмосковного пруда. И поэтому я неизменный герой ее мыслей. И она мне звонит. И она собирается с духом, чтоб явиться ко мне во плоти, чтобы я воплотил то, чему помешал недалекий красивый ныряльщик. Чтобы вновь испытать оргазм отлученья от жизни. И придет. И натешусь с ней всласть. И никто не посмеет вспугнуть мою радость. И она, моя радость, мне будет покорна и утешится в кроне моей. Навсегда. Так я мечтаю. Но я видел сам. Видел заметки. В местных газетах. Утонула девочка. Утонула в пруду. Собирала кувшинки. Родители в горе. И прочий мусор. Другие мысли: придет не за смертью, но смерть приведет за собой, проводница, карающий ангел с зеленым лицом. Или, может, какой-нибудь родственник, как в древнегреческих мифах, какой-нибудь пылкий и мстительный брат, например. Стоп. Не надо мужчин. Не пускать в эту тему пленительных мальчиков, слишком жестоки. Да, я деградирую. Да. Мысли о женщинах. Женщину легче убить. И еще потому, что они мягкосердны. И смерть моя женского рода. Старею.
Я аморфен. И мне нужна амфора, чтобы влить в нее морфий моей души, которая, как лишняя морфема, пришита к корню тела моего. Я думаю стихами. Я пою себе песни. Я нелеп. Я стар. Я стер, износил панцирь ненависти и насилия, я голое старое тело. Мой демон распался на пригоршню мелких бесов. Я больше не могу убивать, я слишком слаб. Мне нужна женщина. Я зависим от ее телефонных звонков.