Анастасия Афанасьева
Живет в г. Харькове.
http://www.stihi.ru/author.html?verdana
verdana@hotbox.ru
НИКОГДА И НИКТО
1.
Там, где ивы рыдают в мохнатость травы, прохожу - еще юный и нищий:
лишь свистулька внутри, мыщцы глины, сливовая кровь.
И рождается корень в груди, cкриплым ястребом свищет,
и ползет по сосудам к ладоням, в подкожный альков.
"Эй, оскальная жизнь, - от кого ты меня полюбила?
Любвеликая смерть, - для кого ты меня бережешь?"
Так томились деревья, беззвучно трава говорила,
так дышали ушибы земли, разбиваясь о дождь.
Для воды гулкой - почва порожняя, щедрая стала ли, стала ль могилой?
Иль кормленье корней - это истинно жизнь,
коль "живешь" здесь равно "отдаешь"?
"Эй, оскальная жизнь, - от кого ты меня полюбила?
Любвеликая смерть, - для кого ты меня бережешь?"-
Небоглазая Анна горчащей водой говорила.
Я же сладко болел, подставляя ладони под дождь.
И, так словно кромешная правда, внутри моя молодость, молодость ныла,
на руках вырастали сгущенные розы,
словно самая чистая ложь...
...так, как я подставлял ей ладони - никто никогда и
как она с них срывала цветы - никогда и никто.
Ибо всю нищету свою юную - с корнем отдал ей,
ибо всё, чего жаждал - немого срыванья цветов.
2.
Чем ты меня отравил, мой мертвец, признавайся!
Розы твои, что ни тронь - ядовиты шипы...
Видишь - с горошину бусины крови на пальцах?
Слышишь ли - кровь моя пахнет, как эти цветы?
Эй, журавлиные крылья, я ль вами владела?
Рыбой немою не я ли плыла к берегам?
Куда бы ни шла я - направо ли, прямо, налево,
ястреб клюет: "Для него, для него берегла".
Кровью цветочной - твоей - немота обезумела,
Крылья - шипами. Закрой же отчаянья клюв!..
Ивы рыдают в мохнатость травы - там, мой юный,
выйди из почвы - я жизнь от тебя полюблю.
ДОРОГА И МУЗЫКА
Он тронулся - умом ли, с места ль, горько храня слепую юность в животе
штормящей, океанящею полькой, - он вспарывал пейзажи (да не те).
Тупым ножом стареющего тела апрельскую снимая чешую,
он шел, вбирая воздух переспелый, держась за землю (только не свою).
Воруя явь из городской кормушки - трухлявой и изношенной, как крест,
он ел (не то), кормил (не тех). И скучно ломал он одиночеству хребет,
но зарастало, будто на собаке, тоской виляла сука-ночь... Тогда
он оступался в гибельные знаки смиренья и надежды, как миндаль,
горчащие... Как зверь, недобезумясь, натягивал мелодий поводок -
перекрывал ошейником латунным больное горло (видимо, не то)...
...он тронулся, держась за спелый воздух, уверенно идя в гортань метро -
куда-нибудь, где "выход": безысходность ввинтилась в напряженное нутро.
И музыка безудержно лилась (да все не та - рыча, свистя, фальшивя),
но он держался за сердечный вальс, прося для цепкости - лишь шестирукость Шивы,
как вдруг, случайно, обдала водой машина, просвистевшая тревожно...
И он взглянул на брюки, а потом - на чистоту и суетность прохожих,
и вдруг осел, лицо роняя в руки, стыдом царапая груди стекло так,
что лопались внутри - как почки - звуки... И музыка апрельская умолкла:
слились в одну все цифры циферблата. Желанья нового проклевывалась песня:
мне б тронуться (умом ли, или с места), но чтоб туда. Откуда нет возврата.
КАМНИ
Мой дом из камня, время в нем - гранит.
Здесь пули мотыльков свинцовым свистом
пикируют в сердца.
И так болит,
что я кричу - "Баллиста мне! Баллиста!"
Снаружи камни дышат в дверь шершаво.
Полуночная плоть с глазами-яшмой
на зов приходит - и вскрывает правой
грудную клетку мне.
Почти не страшно,
нутром наружу, на булыжной койке
своих потерь окаменелых соли
крошить позволив левою рукою
баллиста-на-ночь. На ночь - и не боле.
...Вот пальцы бьют по сердца родониту
горячую и влажную чечетку -
и пули, обездоленные ритмом,
звенятся на пол - каменный и черный.
И воздух, абрикосово-невинный,
щетинится от звона против шерсти,
стараясь рыком резать пуповину
меж мною и любимыми - ушедшими.
Соленое дыхание шалавы-
баллиста у виска кричит о море -
"Давай же, ну же, плачь о Них! Отравой
безумных слез - да на гранит ладоней,
на стены, пол, на каменное время -
вода пытает и крошит породу..."
...С отчаяньем прирученного зверя
зову воды целебные потоки,
но вместо моря лечащего - только
роняю в руки каменные крохи,
лишь бусинные мраморные крохи...
ДВА РОСТКА НАСТРОЕНИЯ, ОДНО ЗЕРНО ПРИЧИНЫ
Небо-китаец сыплет последний рис
на загорелую кожу земли-гречанки.
Сладкую чушь пою, из-под струн ресниц
глядя во двор, звенящий лаем овчарок.
Воздух ладонью детской ерошит тишь
и подставляет горсть под речные губы -
так молока желает грудной малыш,
так, запыленные, жаждут дыханья трубы.
И под отрадный гомон вечерних рас
встречной рекою я выдыхаю имя
в горсти мгновенья, в холод пустых пространств
меж рисом и кожей, с выдохом ставших твоими.
***
Во всех моих скольжениях ночных -
ни тени ястребиного полета,
который так стремителен, как время,
и так же бесконечен.
Потому,
лишенная небесностей иных,
железную махину небосвода
зрачками плавлю.
По закону трения
смертельно тягло плавленую тьму
я пью...
Когда желудок сводит,
а глотка забивается как сток,
что невозможно крикнуть - помоги мне,
что хуже: словно чисел февралю -
тебя мне, до сдавленья легких, мало,
(все мотыльковый страх - прилипнуть мордой
к непониманья жгучей паутине),
- высвобождаю отчужденья жало
и распускаю тараканьи строки,
и их - своим бессилием травлю.
В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ О РЫБАХ
В скользкое рыбье время - язык молчания ближе.
Сказали не больше воздуха, что вишневые жабры
свистом и хрипом жалил;
выдохом теплым вышел,
с пузырьком отпустив на волю - немую жалость.
И задрожало море, чувствуя кроткий выдох
спазмами сожаленья, жаждой громадного шторма,
волнами громче неба;
скорбью о том, что рыбью
плоть так легко вспороть, но - невозможно заштопать.
ГОЛОСА ДОМА
Кв. 1 Ледяная рыбешка
Февралится мне, мое сердце, моя Ярославна!
На каждый твой плач - существуют заглушки метелей...
Ах, волки! Коль были мы братьями - хором запели б,
Но я - ледяная рыбешка, плывущая плавно...
По рекам любви - онемевшим, гортанно-глубоким,
По морю смертей - засолЁнном плакучею ивой...
О, южная боль моя, пальмовый зверь любвеокий!
Прости, что с течением - ты все живей и красивей...
О, волны, узорное дно - что проноситесь мимо?
Волхвы обещали мне - жизнь...
Остается безумно
Стучать плавниками, увидев небесные руны:
Да так, чтоб растрескался лед, не доплыв до Гольфстрима.
Кв. 2 Птица
Ты, запятая в предложении моем, песчаной жизни новый разделитель -
То ль преисподний дух, то ль небожитель (Нам важно ли, к кому с ума сойдем?)
В ладони носом тычется метель, и город подставляет спины-арки -
Лишь для того, чтоб, расстелив постель, его освистывали, прогоняли шавкой?
Я для того ль в тебе заточена, как новорожденный тот - в наготу закован,
Чтоб, испугавшись косвенного слова любви, молчаньем страсти пеленать?
И для того ль из сердца и из желчи отчаянная песня создана,
Чтоб мне, молясь в отверстие окна, подумать - "Отче...", молвить - "человече"?
... в моей отчизне снежных четвергов в который раз вплываю в параллельность -
и обживаю в хлопковой постели Голгофу, высотой в одну любовь...
(и все поет, поет слепая птица в просторной клетке ребер неподвижных -
Осанна! дай, и будь же милосерден! Помилуй грешных, праведных и иже,
Налей же силы, и медовой веры...)
И чаша полнится, и мы ее взахлеб, навылет - махом хлестким выпиваем -
И желчь, и радость пьем, не разбирая (а птица в клетке - все поет, поет...)
И воскресает новая зима, и бьет мороз игольчато стаккато -
А мы прощаем жизнь, так виновато глотаем небо зимнего окна...
И ты, пропущенная кем-то запятая, приходишь знаком препинанья - лишним.
А воздух тих, и спел, и неподвижен, и клетка видится вдали - уже - пустая...
Кв.3 Февральский сон
"здесь время-тетерев, вельветовый барон
клюет тугую мякоть грецкого ореха
телесной юности.
И если через реку -
То вместе переправь нас, мил Харон!
Пока ж - февральничай, звени, совместный голос,
Двойное сердце, бей в гигантский бубен!
Ладони сшив в ночном диване будней,
Вдыхай метель предчувствием обола"...
... такую ночь в бокал разлили боги,
что четверговым сном опустошив -
ни праведничать мне, ни согрешить:
ослепло сердце и бессильны ноги...
и сахарно, и тяжко провисает
февральский сон о нашем существе
двойном, что возникает в голове:
то ль ты похож на снег, а то ли сами
снежинки полны прожитым...
Окну
и небу в нем, забыв слова молитвы,
я напеваю свой вопрос улитки -
бесснежно ль на плоту - и одному?..
...И утомленный перевозчик, вдруг
Увидев снег над черной гладью Леты -
Вздыхает: "Смертный, ты опять бессмертен,
Коль мысли о тебе снежат в аду".
СНЕГ
...плыл медленный август, медовый и медленный август
И я застывала под ним - не растенье, не гриб...
И млечный хрусталь зазвеневшей груди человечьей
Немного - и был бы чешуйками трещин отмечен.
Я падала наземь, я слышала грохот, пугалась,
И слух забивала травой. Но гремело внутри.
И лязгало сердце, и мне так хотелось признаться
Тебе в этом сладостном звоне и грохоте... Вдруг,
Пока находила слова, оголились деревья
И абрисы слились, тончая, с венозною тенью...
Молчала в стыдливую тишь, холод склеивал пальцы...
Потом выпал снег, все засыпав - и зренье, и звук.
ОДНО ВОСПОМИНАНИЕ
Здесь, под готической вуалью летних
теней густого, опечаленного сквера
мы поднимали пыль тысячелетий
и насыщали пылью атмосферу.
И воздух словом вздрагивал меж нами,
Тем оживляя в мир иной ушедших.
Героев книг бессмертных вспоминая,
Не-вечным нам - вдруг становилось легче...
...Так змейка обездоленного слова
проскальзывала в сердца ржавый ящик,
что раскрывался он свежо и ново,
и вымысел роднился с настоящим.
Так обживая плоскости друг друга,
Покинув сквер, под небом потолочным
Мы создавали идеальность круга
Из полукружий наших одиночеств.
"Свеча горела" на столе сосновом
И тень любви, в которой не повинны,
Ложилась на стену, увековечив снова
Себя в стихах известных и старинных.
СУШЕ СТАРУШЕЧЬЕЙ КОЖИ...
...шепелявая окись в груди у меня, в груди....
(Полина Барскова)
Суше старушечьей кожи, преснее отвара риса
Залежь песка внутри у меня, внутри.
Чем омывать, о боже, город ушедших близких,
Коль на щеках - пустынная сушь горит?
Глуше немОты рыбьей, гуще смолы еловой
Тишь у меня в гортани, глухая тишь.
Чем же мне песни глыбу рушить на старый глобус
Мира, в котором ты, как и я, - молчишь?..
РЫБОЛОВНОЕ
-наживка-
Ухожу, убегаю к воде. Мне особенно синим
Нынче кажется небо, и море мне снится все чаще.
Так душа растворяется в выси; безудержно, сильно
Так впервые целуют любимых. Неистово пляшут
Озорные бесята внутри. Выплываю, срываюсь -
С этим чувством я здесь невозможна. Для будущей жизни
Отложив самосуда сосуд, это существованье
Я прощаю себе. Что же клюнет? Ведь, бог мой, наживкой -
Бесконечно свихнувшийся, видишь, одной ногой- в лодке,
А другой на два метра в земле - где-то возле Тибета...
... но за всю свою боль и за счастье, не стану заметней,
чем песчинка на пляже. И это прекрасно, поверьте.
-ожидание-
Поплавок на поверхности. Знаешь, случаются дни...
Это безумь диктует сценарий, и тонкий бамбук
так и тянет сломать. Деревянное тельце ладьи
обозначить пробоиной. Выпустить весла из рук.
На свое отраженье в воде смотришь, как на билет,
Что просрочен. Взлететь подмывает до дрожи, до крика.
Напиваясь отчаяньем, круг замыкаешь. И смерть
Запевает так тоненько-тоненько, близко и тихо.
Но подумав - "сегодня любимым захочется с лодки
посмотреть на закат", превращаешься в камень. Сжимая
пресловутую удочку, слышишь знакомые нотки,
только где-то вдали...
-возвращение-
Эти звезды и снег существуют. И дольше, чем мы.
Эти истины - тысячи раз проговорены кем-то.
Миллионами рук, что протянуты к небу - взаймы
У времен получается - неповторимость момента...
Выливаюсь, сбываюсь, всего на мгновенье дыханьем
Ощутив эти море и воздух... И снова младенцем
возвращаюсь домой - с неизменно пустыми руками,
но с наполненным доверху гулким, трепещущим сердцем.
БУДУЧИ ВОЗДУХОМ
Грязно-белая чайка над замерзшей железной лужей.
Коричневый пекинес куда-то тянет ребенка в куртке.
Если здесь встретишь женщину - то вдову или проститутку.
Быть в этом городе воздухом - означает ненужность.
Мое присутствие видно по движенью цветных оберток,
Взмывающих с тротуаров, над которыми пролетаю.
Мастер, на что ты дал мне свободу и столько тайны,
Но нЕ дал возможность выбора направленья полета?
Что ж это каждый третий без повода сотрясает,
Что ж во мне столько сердца, а вместо сосудов ветер?
Сколько мою воздушность ярмо безумия стерпит,
Столько и одиночества отпущено небесами.
Ломоть со мной преломивший, куда же ты - стало вет-ре-но?
Пряди со лба слетели, мурашки пошли по коже?
Тропы "кафе-постель-тоска" скучны и исхожены.
Новые проторяя, - как бы жалость не спутать с трепетом...
Да, и еще вот эта трипроклятая тяга к рекам -
Пребывание в городе напоминает слалом...
О параллельности - правда, и будучи только ветром
С тобой говорю, а значит - ты есть. И это немало.
БЕСОТРИО
Память
А когда наступает вечер, и легче услышать
Разговоры вещей, чем собственный тихий голос,
В трюме памяти мечутся серые мысли-мыши
И скребут коготками по темно-сосновому полу.
Каждый шорох мышиный становится новым морем,
Проступившим у радужек, рвущимся в явь сквозь пальцы.
Духи неба-земли! Обжигала соленым горло,
А найду ли причал, столь желаемый мной - скитальцем?
Берега мои, каждый водою времен отточен
И далек настолько, насколько далёки звезды.
Я любила всех, но видимо - слишком поздно...
Прижимаясь рукою к небу своих одиночеств -
Я взываю: - куда же, куда они все уходят?
Снегом тают в ладонях, плывут на плоту Харона?
И мышами скребутся, звуком стремясь в свободу,
Где волчица-ночь исходит протяжным стоном.
2. Надежда
... и вот, наконец, с наступленьем рассвета, когда ты
услышишь свой кашель вдруг так, словно он где-то сзади -
в той плоскости, где и долги, и немые расплаты, -
полночные бары тоски закрываются на день.
В висках перестук гулкий - то бьют грядущим куранты,
А ты же, ведомый надежды коварнейшим бесом,
Сбываешься, плача от счастья, идя по канату,
Натянутом над неизменно болотистой местностью.
3. Влюбленность
... в точке времени "икс", вне пространств, отведенных для нас,
Понимание ноет укусом гигантского шершня -
Чтоб тебя полюбить, мне хватило воды сумасшествия,
Но ее недостаточно, чтоб разлюбить. И сейчас
Я настолько сильна, что спуститься в Тартар за тобою
Не составит труда, но при этом - бессильна настолько,
Что, увы, обернусь непременно. А после - так горько,
Как способны безумцы, к воде прижиматься щекою
И царапать песок, морем боли оттачивать грани
Той любви, что чем тверже - тем больше в способности ранить.
КОГДА ОНА ПОЕТ
Когда она поет, тесно пространство
Для птиц и флейт, для плача и для слов -
И звук ее шагов, ее шагов
Стихает в страхе: хрупко постоянство
Той красоты, что порождает песня...
И, выдыхая тихие миноры, на ноте "до"
Звенит хрустальной трелью
Слепое детство, мартовское детство...
И в белом платье - белом!..- как метели,
Ладонью чувствуя сухую кисть отца -
Она идет смотреть на шапито...
Там - вкус мороженого... Клоун без лица
С огромным синим шариком в руке...
А после - ночь... Сквозняк на чердаке...
Скрип половиц - шаг сказочных чудовищ...
А помнишь -
Помню...
Помнишь,
Ярче, ярче!..
- тугое соло на виолончели,
И привкус слез, и пение метели...
Глухую осязаемость потери
И первое вхожденье в параллельность,
В незыблемую параллельность с тем ли,
Из-за которого ты целых две недели
Лежишь без сна?..
...и скомканы постели,
и влага на подушке,
душно,
душно!..
- вдруг - переход в стабильность контрабаса...
рассвет, глаза отца - "как ты посмела
в таком-то возрасте?!"... и - яркая трава,
да черные платки... а голова
взлетает с мыслью - вот и сметь-то не с кем...
а спеть бы детство, снова спеть бы детство!...
но это - участь нового младенца...
...сейчас одеться,
по-весеннему одеться,
и каблуками цокотать, как по фарфору,
шаги оставив сзади, как и город...
сложить из множества накопленных пустот
в душе - плеяду, тьму прекрасных нот...
... весь мир молчит, когда она поет.
В тугом пространстве под безумным небом
Летят, летят, летят копейки листьев...
Стою недвижимо, вдыхая ошалело
Морозный воздух. Осязаю кистью,
Всей кожей - песню... И свои пустоты
Я забываю, слушая ее... Ладонями зашториваю слух -
"Господь, господь, мой бог, могущий дух -
не дай услышать стон последней ноты,
ее финальной, сумасшедшей ноты..."
ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ЧУДА
В январе, тридцать первого, небо глаза раскрывает
До простой синевы, и земли испещренный пергамент
Так белеет, что каждый зрачок, на него посмотревший,
Превращается в точку. И я, становясь на год легче,
Выдыхаю и радость, и боль вместе с паром. У края
Губ храню неслетевшее слово любви: понимаю,
Что слова - мишура: говорить, а не чувствовать счастье
Есть предательство счастья. Все чаще тебя вспоминаю,
Знаешь, как-то зудяще-навязчиво... Мелочи, части...
Да, картинки, мгновения, кадры... А сколько меж нами
Накопилось песка из часов? Пол-Сахары? Наверное...
Странно, я забываю лицо твое; ярко-безмерно
Помню вкус и все ямочки в смехе... Вот глупость-то...
В январе, тридцать первого, крыши касаются бога,
Идеальная синь сквозь зрачки остро тычется в душу,
Замирает дыхание... Пауза... Дворик немного
Растерялся. Восторженно окнами смотрит наружу,
Где снежинка застыла в полете, на солнце сияя,
В неподвижности словно являя предчувствие счастья...
И на вдохе ловлю новый возраст - до самого дна я
Прорастаю им, всеми "случится", "настанет" и "будет",
Выдыхаю - "уже", "пережито". И в точке "теперь"
Я курю, вспоминая тебя. Глупость, правда, но трудно
В одиночку поверить в реальность столь зыбкого чуда.
Появись, подтверди, сохрани его, чувствуя кожей -
Тот же двор, тот же снег, ту же синь... И тогда я, быть может,
Безвозвратно, всецело смогу в это чудо поверить.
Алтын
вот, говоришь, гордый - так выпрямись хордой, пересчитай ступеньки носом,
поцелуй кафель на площадке, плюйся пылью, грязью c чужих ботинок
выветрил гордость, выблевал вместе с грязью,
и - сирота, изгибаешься дугой, ползаешь нагой.
вот, говоришь, - сирота, нет ни черта, ни брата, ни жены, ни отца,
ни врага-благородца, ни друга-подлеца,
зияет черное дупло вместо лица,
а в руках ивовый кнут да письмецо от гонца:
"помнишь, был гордым, выбирал между медом и пирогом,
прогонял гостей - я мол сейчас хочу говорить о другом,
у моей женщины молоко в груди, в моем сердце кровь, в печени желчь,
у меня есть всё, а всего не утопить, не сжечь.
вот тебе кнут, хлещи по голеням, бедрам, спине,
потому что печень сожгли, сердце водорослями поросло на дне,
молоко выпил нищий - обогатившись, сложил голову на ее плечо,
хлещи-свищи, зарывай любовь, обернутую парчой"
в ответ яростно топчешь исписанный клочок,
я тебе что, юла, я тебе что, волчок,
чтобы крутиться, смотря потере в дырявый зрачок,
да пошёл ты, гонец, ко всем чертям, мне и без того горячо!
послушай и запиши, дружок, счастье - это когда нечего терять
повторю, чтоб пропечаталось, счастье - это когда нечего терять
счастье когда нечего некого когда некого нечего, как, впечаталось
я абсолютно счастлив да я совершенно счастлив