Екатерина Келлер
Хорватский фотоальбом
1. Пула
Я повторяюсь и повторима
в имени, в створках амфитеатра,
звонкой подкове Древнего Рима,
брошенной всадником где-то у моря,
в солнечной вспышке удачного кадра,
в сговоре с памятью и в разговоре
с городом, местом, пейзажем, бассейном
Леты, заросшим хорватскою речью,
с тем, что врастает размытым, весенним
небом в руины Arena di Pola,
с фиговой водкой и сыром овечьим.
Не разговор - изумленное соло
стройной туристки, застывшей на фото.
Что ей останется, кроме соблазна
блеклый альбом перелистывать: вот он,
город, возникший из южного гула,
город, давно на забвенье согласный -
город согласных в имени Пула,
солнцем палимый, балканский, опальный,
загнанный в скобки, в строфу, в перепады
амфитеатра: приморские пальмы
смотрятся в небо, смотрятся в море -
тяжестью фона - а что еще надо? -
и не участвуют в разговоре.
2. Еще один фотоснимок
Створчатым гулким подобьем римского амфитеатра
строфы сжимают пространство до тишины и щелчка,
до смещенного ракурса одного удачного кадра.
Фотобабочка ловится на растерянный зов сачка.
Снимок сделан - затишье. Легко ли ему, отснятым,
но непроявленным оставаться где-то внутри?
Оголенному слову с выжженным ароматом,
непривычной тайне затемненных витрин?
Слово сказано. Грецкий орех расколов, в скорлупке
обнаружим новое, сияющее впотьмах,
и зажав его в клюве, понесем, подобно голубке,
из ковчега навстречу морю. Но один осторожный взмах
твоего сачка, и вместо острова будет суша,
вместо рокота моря гекзаметр Илиад.
Вот еще один экземпляр на альбомном листе засушен -
мотыльком упавший в коллекцию драгоценный видеоряд.
3. Отпускное
Отпускное такое, курортное и тягучее,
запиваемое вином на балконе слово "Опатия",
перелистанное зимой, затертое и закрученное
в неподъемный дорожный узел - когда захлестнет апатия, -
воспоминанье о море, сочное, переспелое:
небытие страницы, небытие явления.
Восходящим солнцем пленку засветит: белое
нестираемое пятно совершенного преступления.
Так отпускай же в небо, не помни и не удерживай
отпускное чудачество чаек кормить крошками,
не кричи им вдогонку, хлеб искрошив, "Где же вы?"
Замерев на фото, пусть вечно летят в прошлое.
Пляжный сезон
Бикини в черно-белую полоску.
Лужайка, размалеванная тенью
И светом. Между берегом и телом,
Загаром натираемым до лоска,
Зазор не больше здесь, чем между телом
И телом. Впрочем, в плоскости души
Уже не важно, кто там, между делом,
К пейзажу, как заплатою, пришит.
Открытие купального сезона:
Потягиванье дня из банки пива,
Пока самозабвенно и лениво
Сыр солнца источается слезою.
Пока продукты времени и смысла
Беззвучно бродят где-то в глубине,
А маклеры подсчитывают числа
И ставят вентилятор в кабинет.
Купальные костюмы всех расцветок,
Без модных наворотов и по моде,
По образцам, чье время на исходе,
Как нам доносят данные разведок
На берег озера - велосипедный стрекот,
Веселая мышиная возня
И отголоски трепа и упреков,
Невнятных для тебя и для меня.
Затягиваясь зноем, как зевотой,
В соблазн впадаем: может, тоже ляжем
Под тентом, под кустом, срастемся с пляжем,
Разморенные качкой отчего-то
На берегу. Мы, опершись на якорь,
Напоминаем корабли в порту:
Часами медлим в ожиданьи знака
И наконец выходим за черту,
В большой заплыв - вглубь озера, туда, где
Пляж кажется лишь ковриком у двери,
Картинкой на стене, по меньшей мере,
А не базарной толчеей в Багдаде.
И вот на расстоянии руки, не
В руке уже, но вскоре вновь в руке
Пейзаж на солнце сохнет, как бикини,
Испачканное в иле и песке.
Сентябрьская зарисовка
Утка всплеснула крыльями, и вдвоем мы
Смотрим в открывшую глаз изумрудную заводь,
Как она снялась с поверхности водоема
И крикливая, шумная, понеслась куда-то на запад.
Водоем зарос камышом, ряской, осокой,
Но в середине вода пробивается и лоснится
На предзакатном солнце, еще высоком
И слепящем глаза, рябящим и сквозь ресницы.
Вдруг в разрезанной облаком перспективе небесной сини
Промелькнет, исчезая за узостью горизонта,
То ли крепнущее крыло, то ли лист, слетевший с осины,
Только что зеленый, подернутый позолотой?
Нам пока все внове. Так ребенку про смысл вселенной
Отвечают смущаясь, небрежно, почти что в шутку.
Но почему-то душа, вырвавшаяся из плена,
Кажется нам похожей на ту же утку,
На летящий знак, буквицу мертвой речи,
Вдруг проснувшуюся, подающую звонкий голос
И ответа ждущую - но ответить обычно нечем,
Несмотря на нежность и боль, горечь и гордость.
В осыпающейся пыльце, мошкарой обживающей воздух,
Горизонта тончайший волос кажется золотистым.
И, закатом застигнуты, смотримся мы, как в воду,
Как в глаза друг другу, в свет заосенних истин.
В ожидании снега
А он мне приснится, и ты не узнаешь. Один
Из тех, в кого долго и глупо была влюблена я.
И смутная жалость растает снежинкой в груди,
Начавшийся день узнаваньем любви пеленая.
Наш город-раскраску листает беззвучно ноябрь
И сыпет на крыши каскады бесцветных горошин.
Нет, это не тайна. И можно бы было... Но я б
Тебе не сумела сказать, объяснить, мой хороший,
Как сладко и сумрачно в том захудалом мирке,
Где ходят в кино на забытые фильмы из детства,
Где держатся за руки, слушая дождь, как оркестр,
Когда от стаккато финального некуда деться.
И сон растворится в прозрачнейшем дня веществе,
Почти без остатка. И тоненько сахарной пудрой
Присыпет покатые крыши белесый рассвет.
Наступит наш день. Наше первое снежное утро.
***
Одиночество. Ожиданье. Окно. Ответь мне,
Расставляющий эти нули по возрастанью - вдоль
Обнаженной линии жизни, продырявивший ряд отверстий
В четкой линии сердца, пересекшей мою ладонь.
Продолжай ворковать призываньем ручного слова -
Я не слышу. Не отзываюсь. Не повинуюсь. Сплю.
Будет время еще бояться чудовищ многоголовых.
Просто глянь за плечо налево и потихоньку сплюнь.
Не смотри на меня. На память, наугад заглянув в бездонный
Первобытный колодец, уходящий во тьму времен,
Я расставлю тайные знаки, как следы, на своей ладони.
На замок заперев отчаянье, припишу вверху: "На ремонт".
Ну прости мне это блуждание от окна до окна, от двери
До стены, мои не-стенанья, повторимость моих клише.
Каждый штрих на моей ладони боевым крещеньем проверен,
Попаданьем случайных пулек в разлинованную мишень.
Моему Щелкунчику
День ускользает из пальцев дождем за оконной
Тьмою. В столовой завесили плотные ставни,
Свечи зажгли. Оловянных гусаров - по коням,
В ночь им скакать, сражаться во вражеском стане.
Стопка ликера для гостя, а детям - орехи,
Plaetzchen*, конфеты и полный графин лимонада.
Снега бы, - просим. Но дождь обнажает прорехи
Голой земли бессердечно и нежно. Не надо
Этих красивых игрушек, расплакаться впору.
Милый Щелкунчик, зачем ты меня утешаешь?
Елка наряжена, как королевна, нет спору,
Звонко, волшебно мерцает в ветвях ее шарик,
А под ветвями подобье рождественских ясель,
Где пастухам и их овцам является ангел -
Мастерской, доброй рукой обработанный ясень.
Рядом, под елкой, смотри - настоящие санки.
Снега бы только. И мчаться на санках под пенье
Сердце саднящих и тешащих слух колокольцев.
Знаю сама, я измучила вас нетерпеньем,
Что мне поделать, раз нежность под сердцем так колется,
Праздничной ели под стать? Лучше смейся и щелкай
Крепкие шарики бед, лучше детям в ладони
Сыпь сердцевинки побед, под разряженной елкой
Смейся и плачь, мой Щелкунчик, мой милый Адонис.
Нежной глазурью печаль застывает на сердце.
Как монотонно мышиное бдение будней...
Впрочем, не слушай меня, уведи меня сказочной дверцей
В детские сны - до рассвета, а там - будь, что будет.
*Plaetzchen - немецкое рождественское печенье.
Построждественское
Мое простуженное чудо,
на ладан дышащий сочельник,
в ладони холода ночуя,
в мелодии виолончельной
или в старинном волхованье
над горсткой слов, над кучкой пепла,
раствором хвойной соли - в ванне,
из пряных ароматов слеплен,
войди на цыпочках, доверься
курантов звонкому паденью,
разбейся сумрачным довеском
к дарам, которые поделят
не верящие в свет в пещере
и ждущие в потемках - чуда.
Упорным прищуром прощенья
я в лица всматриваться буду
сквозь запыленное пургою
окно троллейбуса, сквозь зимний
пейзаж, я, что-то дорогое
зажавшая в руке. "Прости мне."
Имитация голоса
Что мне от этой радости, истончающей своды сердца,
Кельи, где утлым пламенем бьется в лампадке - память?
Подле тельца из золота - агнца кроткое тельце.
Что мне теперь - подобие звука губами мять,
Ответвляться от шепота, голосовым отростком
Вскармливая одиночество - тушу мою коровью.
Отроческое желание вылизывать из бороздки
И из соска выцеживать молозиво вместе с кровью.
Что мне от скудной бренности, бережной, как ладошка
В вязаной теплой варежке, спрятанной в жизнь, как в кокон?
Ждать ли чего от голоса? Думать ли, что не ждешь, как
Сам в пространство прорежется, вылупится ненароком?
Хор под тугими сводами будет пытаться гимном
Парус надуть, дыханием выветрить все пустоты.
Что, разорвать шепоток? Подпеть? Истово так. "Помоги нам."
В стройный парад голосов вступить звонкой фальшивой нотой
Или опять беспощадно мять звук губами одними,
Чтобы потом - в неминучее: хрип, кашель, молчанье, выдох
Терпкого имени Твоего - что мне Твое имя?
Разве умеет глина хранить вечность в любых видах?
Снег
Ввечеру этот город заливается колоколами,
Звон - от храма к храму. Началась вечерняя месса.
Задыхается эхом пространство, как собака-лунатик - лаем,
Возвращается в отзвуке. Не находит себе места.
Это я по-прежнему жду. Это снег ложится на крыши,
Тротуары, улицы. На кусты, деревья, ресницы.
Это ты - умеющий слушать, но увы, не могущий слышать,
Без меня - потерявшей облик, но еще умеющей сниться.
Чечевичной крупою пытались Гензель и Гретель
Проложить себе путь, как надежду вернуться к дому,
Где никто не встретит - и лучше б никто не встретил.
Но никто не знает, в какой заколдованный лес идем мы,
И никто не подскажет. И снег заметает память
Чечевичных зерен на свежем вчерашнем срезе.
В зачарованный омут откровенья прошлого канут,
В мелкой крупке утонут. Станут тканью вещей. Грезим?
Колокольным дыханием нас оплетает город,
Вызывает из морока, тонкой ведет тропинкой.
Вот окно, где я жду. Вот окно, где ты спишь. Скоро
Мы на просеку выйдем - только не торопи. Как
Приглушенно и вязко отзывается чья-то память,
Вдалеке, за заснеженной явью глухого хора...
Ничего, что я буду, прижавшись к тебе, плакать?
Холодеющий отзвук. Засыпающий снег. Скоро...
Имя
Господи или тот, кто впервые дал мне имя,
прозвучавшее смутно, нечетко, издалека -
словно кто-то в беззвучный час истово и наивно
за мелодию принял предгрозовой раскат, -
тот, кто учил меня - школьницей ли влюбленной -
пробовать на язык сладкий, щемящий лед,
в щель упрятывать голос, плод возвращая в лоно,
воду на мельницу лить, в ступе ее колоть,
тот, кто меня повел, принимая на веру память,
палевый плотный воздУх речи, стихов, утрат,
тропкой несовпадений, падалиц-яблок - падать
в самую мерзлую ночь к беспросветным зимним утрам,
тот, кто меня наконец не отпустил на волю,
выдав мне право петь, плакать и ворковать,
душной гарью открыв рот мне, вчерашней болью,
точно фокусник, вынул, как карту из рукава,
кто ты, я теперь здесь, я откликаюсь, ибо
я - порожденье твое, твой послушный продукт,
я продолжаю петь несмолкающей сонной рыбой
или ее скелетом в недомерзшем пока пруду.
Город
Вчера мне снился твой город - не тот, в котором была я,
а тот, где я никогда... Фантазия в чистом виде.
Все та же "любовь к географии", к поставленной в ночь палатке,
к чужим рубежам, к нетронутости событий.
Мы странно взрослеем. И я об этом жалею.
Не в возрасте дело, не в мареве откровений:
пройдя до конца распахнутую аллею,
мы видим, что дальше - некуда. Улица. Муравейник.
И мы тогда возвещаем и urbi, и orbi
надорванным голосом (детский, дурацкий пафос!),
что мы отсюда уходим. Что мы быть поводом скорби
уже не желаем, от скарба скорбей избавясь.
И может быть, нам покажется чуть ревнивым
захоженный мир с его потерянным центром.
Но мы ничего не добавим к навеки созданным мифам,
к воздушному замку и прочным воздушным стенам.
Речные маршруты
1.
С грузом речи расстаться,
рассказать бы, поверить кому-то,
на холодную гальку
или на мокрый песок уронить
небывалую правду о том,
куда нас уводят
ночные речные маршруты:
в долгие чудные странствия
в светлое прошлое
в сны безымянной страны...
ничего не суметь объяснить
над холодной водой,
над водой, пробегающей мимо,
выносить ожиданье, как плод,
просиживать на камнях,
пока сумерки смерть
не приблизят,
не предскажут рассвет
и не вложат в рот тебе имя
не звенящую больше монетку
тепло одного дня
и не выплеснут снасти "скажи"
и осколки слова на берег
несгорающей веры
нескудеющей светом волны
повторять про себя
в тишине
в тишину говорить
верить
что одно твое слово сомкнет финал тишины.
2.
Найдешь языком ложбинку в прохладной шершавой речи,
бисер, впадинки смысла на вкус и цвет разбирая,
ростки, отливы запинок, складочек или трещин,
в холодной пещере дыханья закручиваемых спиралью,
а после легко пружинку отпустишь - так было просто
дышать на ее конце, летящем - куда - не знаю:
восторг и летняя ночь, река под мостом и звезды
в раскрытой ее ладони, рассыпанный бисер знаков.
И кажется, что легко читать по ее извивам,
холодную дрожь моста считая упрямой блажью,
все то, что будет с тобой: площадка памяти с видом
на набережную, где ты гуляла во дне вчерашнем,
где яблони ищут ветер всей поверхностью листьев,
где веером сложит день за кадром щелчок заката,
и ты никогда не поймешь, откуда они взялись-то,
тропинки на кончиках слов, на кончике языка, ты
сбежишь со склона холма, бескрайний воздух ломая
попыткой его вдохнуть, но он уходит, крошится,
и вечный рубеж - река, протянутая прямая
с изогнутой скобкой губ, в ее рисунок прошитой.
3.
Вдоль ладоней моих - реки теряют русло,
пароходных линий гудки трубят растерянно,
ищут путь в тумане, заученный наизусть, но
непроходный - глушат его растения
неслабеющей хваткой, неукротимым завтра.
Захожу по колено в воду, собираю водные лилии:
вдоль ладоней моих бродят ichтиозавры,
проплывают рыбы с застывшими в камень лицами.
Капитаны с мостков приказ отдают: дел-то,
паруса подшить, расправить простой крыльями.
Семь недель напролет дождь затопляет дельту,
не смывая с ладони красный рубец имени.
4.
Что я Тебе скажу, когда поплыву наощупь
сквозь ледяную воду к мигающему маяку?
В чем упрекну Тебя, в чем? Разве могло быть проще,
разве не счастье - плыть в туман и глушь "не мо-гу",
даже если маяк обернется fata morgana
или блуждающим светом летучего корабля.
Плыть, бесконечно плыть в ту даль, где еще моргает
то ли моя же немощь, то ли Твоя земля.
С чем я уйду от себя, когда подоспеет вечер,
тень на дрожжах взойдет, чем я к Тебе вернусь
в первую брачную ночь, что сомкнет ледяную вечность
от называнья имени до отверзанья уст?
Хозяйка стеклянных зверушек
Хозяйка стеклянных зверушек склоняется над витриной.
Они не слышат ее в запорошенном светом мире -
два шага от сумерек. А она стоит и смотрит
над миром стеклянным, которого не коснуться.
Так начинается вечер. И ты смотри на
фигурку в его лучах, но только не смейся.
Вот-вот затянет медком колокольного звона,
сомкнутся стрелки часов и утонет сердце,
и музычка обожжет, как всегда бывало,
холодная и стеклянная - что ж ты хочешь?
И ты звала меня, и ты меня не узнала, -
так повторяет Орфей, в переулках ночи
сжимая в горсти осколок неровной рифмы
и острого вдоха. Она от него уходит,
густой шоколад подворотен ей тешит сердце
и льдинка в бокале реки, вспененной кока-колы.
Иди, лови другое слово своею сетью
и прячь другую память в черные колбы.
Екатерина Келлер(c)2003
Журнал "РЕЦ"(с)2003
Группа "РЦЫ"(с)2003