День подходил к концу. На стены набрасывались тени еще больших, по сравнению с дневными, размеров и прилипали, молчаливые, безликие. Тысячи лет и знаменитые, и не очень известные лица, поменяв за день множество выражений, обретали ближе к вечеру безликость. Она была явной и совершенно не гармонировала с телом, отчего создавалось ощущение чего-то мистического, даже демонического. Это что-то демоническое крепко связывало тени со стенами, потому, чувствуя причастность к давно объяснимому, но до сих пор ужасающему, хозяева теней тысячи лет стремились побыстрее покинуть вечерние улочки, дабы, запершись в своем доме, почувствовать спокойствие. Но даже в собственном доме, сидя перед свечой или настольной лампой, несчастные вновь ужасались и вспоминали о нечистоте совести. Кто-то ложился спать, заставляя себя закрыть глаза и погрузиться в светлый сон акварельных красок, чтобы спастись от одной безликости, а взамен получить другую, только не столь резкую и гораздо менее устрашающую. Кто-то вдалбливал в свою голову мысли об абсурдности страха и кричал где-то внутри себя о свете, пожирающем темные человеческие пороки, липкие человеческие сомнения. Кто-то просто переставал обращать внимание, найдя отвлекающее занятие. Среди них попадались и те, которые драили посуду или готовили суп, и те, которые играли в шахматы, рисовали, читали. У последних было больше шансов отвлечься, так как они превращали тень в нечто материальное, до глубины души девственное, а значит поддающееся познанию и неопасное. Но ведь наверняка хоть один человек, внимательно присмотревшись к переходу тела в тень, подумал, что может это душа, его больная грязная душа, липнет ко всему подряд. Потом, взглянув на солнце, пропитавшись древними скрижалями лучей, он счел тень за напоминание. Он один, повернувшийся лицом ко всем черным сторонам своего существования, стал размышлять о причине нарастания душевных болячек. Этот человек принял нововведение периодичности, он воспользуется им и будет искать выход. И обязательно найдет его...
День подходил к концу. На стены набрасывались тени, словно мушки, мотыльки на лобовое стекло автомобиля. За покрытым лаком столиком сидел человек, всматривающийся в стену. Он думал о том, что не знает, сколько ему еще отведено дней и о том, что успел уже сделать, о том, что, безусловно, необходимо менять что-то в своей жизни. Он решил, что будет искать...
[Кто понесет груз...]
1
...И с каждым днем делался Иисус все невыносимее...
Разваливались скалы слоеным тортом, когда Христос ставил ногу на вековой камень, отступала вода, когда Христос наклонялся к дрожащему зеркалу, дабы омыть руки. Раньше все было по-другому: природа как-то реагировала не столь бурно, да и апостолы жили рядом с учителем в вере и не плелись по городским дорогам сомневающимися фанатиками. Изменилось что-то в мире, изменилось что-то в учителе, и апостолы почувствовали эти перемены. А Иисус, почувствовал ли он? Точно никто не мог ответить: ни всезнающие пески, ни всевидящие птицы, ни всепроникающие грозы. Христос по-прежнему был сыном божьим, по-прежнему его наполняли удивительные способности исцелять и устрашающие блики ясновидений, только вот непонятная пассивность возрастала с каждым днем... "Да он только и делает, что ест и спит. Еще, правда, все время упрекает вас...", - однажды тихо сказал апостолам, сидящим у костра, худощавый мальчуган, когда спокойный учитель уже передавал свое тепло покрывалу...
"Уйду я от него! Ой, Уйду...", - обычно повторял про себя Петр, выслушивая очередную Христову жалобу, и ностальгически вгрызался в воспоминания о днях светлых. Живо представлял он себе картину: жара - пот стекает реками, ветер поднимает пыль в воздух, тупые рожи, вымазанные какой-то дрянью, червивые яблоки, червивые зубы, но все это как будто за массивными прозрачными воротами, зачиненными на десятки замков. Ведь Иисус рядом. И все эти страдальческие пьяные лица перестают быть такими безобразными и, кажется, становятся способны впитывать свет божественных слов, когда Христос взмывает в своей красноречивости в небо - амвон. Легкой и изящной птицей парит он... Вот он подлетает к воротам, касается гладкой поверхности, и те, в момент, разлетаются на множество мелких кусочков - светлячков, не способных поранить. Начинается проповедь. Лица делаются серьезными, трезвыми, жара перестает донимать, все и все становятся внимательными слушателями. А сердце Петра пляшет - так ему легко и тепло... Пляшет и качает кровь, как никогда раньше...".
"Все изменилось! Все перевернулось! Теперь даже Бог не говорит с ним!",- крепко сжимал кулак Петр, наблюдая за Христовым шатром.
- Я знаю, что случилось! - выпалил Андрей в ту ночь мальчуганова откровения.
- Что? - сонно спросил Иуда, не глядя на собеседника. И Андрей с глупой ненужной улыбкой ответил:
- Он стал камнем...
Апостолы замолкли. Долго они еще размышляли над тем, что будет с ними, с остальными верующими...
2
...Капиллярик лопнул. Дерзко так лопнул, как лопаются, порой, переспевшие ягоды девственности... Ноздри заполнились естеством красного цвета, закатом, разорвавшим бумажное око. Носовой закат пробудил Иисуса. Еще сонный, он стер кровь с губы двумя смежными пальцами правой руки, а потом аккуратно опустил их в рот. Кровь оказалось удивительно сладкой, по яблочному приятной на вкус. Придя в себя, Иисус подумал о необходимости найти кувшин с водой. Он перевернулся на другой бок, вспомнив, что кувшин есть и в его шатре. Пошарив рукой и нащупав кувшин, Христос попытался определить местоположение глиняной ручки. Нащупав и ее, он трезво, но нежно обхватил глину рукой. Ему показалось, что глина холодная и неприветливая, но все же он был благодарен ей за то, что сохранила воду. Мессия смело поднес кувшин ближе к лицу, в очередном этапе пробуждения по-новому открыл глаза и замер в ужасе: в руке у него была не облагороженная глина, а бесформенный заостренный камень. Наступил еще один этап пробуждения - и вот в руке снова красовался кувшин. Но Иисус никак не мог успокоиться. Все в нем было напряжено: каждый мускул тела, каждый нерв тела, даже душа. Полностью смыв кровь, и задрав голову, человек погрузился в еще больший страх... Что все это проделки глубокой ночи - самое ее дно, он не сомневался. Но вот только зачем...
3
Когда рассвет зашил все капилляры и звезды - танцовщицы накинули на свои голые тела покрывала, царство сна рухнуло, - наступил час правления дня. Петр то толком и не поспал - его терзали раздумья. Но, несмотря на это, он ощущал себя обновленным и здоровым, и не было ни усталости, ни сухости во рту. Петр огляделся вокруг: апостолы спали, врывшись лицами в утреннее небо. Но вот только, что оно утреннее, они не замечали по той причине, что вошли в сон слишком поздно, и теперь им приходилось любоваться лишь руинами этого царства. Один только вечно бодрствующий Павел перебирал что-то в руках, скорее всего камешки, весело подмаргивая Петру.
- Бог даровал нам еще один день! - торжественно произнес Павел, выкидывая камешки на землю.
- Да! - согласился Петр - Еще один...
Оба замолчали, не зная, как дальше продолжать разговор. Первым нашел выход Петр:
- А, мальчишка? Тот, что вчера... Где он?
- Он попросил лепешку. Я дал ему две, и он ушел вместе со своей матерью... Я думаю, учитель опять пойдет в горы сегодня. Он делает это каждый день вот уже две недели. Я видел, как он выходит из шатра, когда все еще спят...
- Тогда мы пойдем за ним! Тебе же интересно, чем он там занимается? - решительный взгляд поразил Павла.
- Да, - ответил апостол, сдаваясь под напором глаз.
...Иисус покинул шатер позднее, чем обычно, но с тем же намерением залезть в горы. Проходя мимо кострища с погасшей мощью, он как-то неопределенно посмотрел на сидящих апостолов. Взгляд этот апостолы уловили, но не поняли. Как ни старались, не поняли... Не сказав ни слова Иисус покинул стоянку и по горной трапе начал подыматься вверх.
Вековые горбы содрогались, птицы, гнездовавшиеся на них, с берущими за душу криками разлетались в разные стороны. Где-то вдалеке шумело море, кружило в своих потоках утопленников и водоросли. Христос шел не озираясь, а потому апостолы спокойно следовали за ним. Один раз, когда острие хребта продырявило нечаянно налетевшее облако и подкинуло его на высоту сожаления, истекающее жизненной силой, Иисус обернулся. Сердца апостолов чуть было не повыскакивали из грудных полостей, с такой силой они заколотились. Мессия по-детски улыбнулся. Улыбка разъехалась до ушей, а сердца Петра и Павла - до пят. И Иисус пошел вперед... Апостолы не могли сдвинуться с места. Первые шаги они сделали только через несколько минут, решив продолжать путь, когда след Христа уже и пропал. Путь их лежал тропой, не имеющей ответвлений и развилок. Наконец тропа оборвалась - груда камней раздавливало ее и до того костлявое тело. Будто бы с самых высоких горных вершин скатились они вот на это место, дабы преградить дорогу дерзости. Петр первым взобрался на груду и уже через пару минут он тянул за руки Павла, чьи кости и сердце были тяжелыми. За каменной кучей тропа продолжалась, но было решено более не идти ею, а вскарабкаться еще выше в горы, чтобы уже оттуда найти учителя... Они все подымались и подымались, как поднимаемся мы на вершины диаграммы своей жизни, путь нам кажется долгим, бесконечным... Безумно орали души падших людей, променявших уютный дом на сокровища хребтов, пищали и чмокали невиданные животные, и, среди всего этого шума, послышался, вдруг, знакомые голос Павла: "Вот он! Смотри, Петр! Вон там внизу...". Петр взглянул вниз: там, на поседевшей от ветреного песка и солнца платформе, ястребом суетился Христос. В руках у него была деревянная палка, которой он мастерски орудовал, разбивая глиняные кувшины. Тысячи мелких глиняных кусков, умирающих от жажды, перемешивались с песком. Глиняное море... Петра настолько поразило увиденное, и крик его был таким сильным, что камень - мир сорвался, покинул свое привычное место, колесом покатился вниз, иногда неуклюже цепляясь за бугры. Вместе с ним, словно по инерции покатилось звериное громкое "Иисус!". Иисус жил волной в этом глиняном море - мире, всегда противоположном суше с ее горбами и грудями. Волна приняла камень, пропустив его на таинственное дно, откуда поднялись кроваво-красные водоросли, чтобы хоть один раз в жизни дотянуться до лошадиного солнца...
4
"Все человеческие грехи, теперь, придется нести на своем горбу самому человеку...",- неуверенно сказал Петр печальному Андрею. И, подумав, спросил: "Только, может, так было всегда?". Но Андрей не мог ответить: глаза его наполнялись закатом и слипались - он был пьян. Тогда Петр по примеру Павла, сидящего на другой стороне от кострища, стал перебирать разноцветные камешки. При этом он тщетно пытался подыскать человека, способного быть мулом, тянущим за собой повозку с грехами, просветленного и доброго, общительного и одинокого, но не находил подходящей кандидатуры. И, в конце концов, придя к выводу, что каждый должен нести свои грехи, Петр предался сну...
[Слепая]
Путь для старухи оказался непростым. Всю дорогу она кряхтела, вопрошала Бога о спокойной смерти, шла, переваливаясь из стороны в сторону. Шаг ее был тяжелым, и, казалось, сейчас, непременно сейчас, почва продавится и земная кора расплющится под слоновым весом. Но земля имела силы выдержать весовой напор. И природа спрашивала... Старуха сама не раз задавалась вопросом как планета еще не треснула от ее самолюбия, победившего даже долголетие, и надутого пузыря - живота, такого, что старуха с легкостью сошла бы за богиню плодородия. Но точного ответа не находилось, тогда она радостно размыкала замки своей души и смело выкидывала наружу предположение, что вся причина заключается в близкородственной древности, ее и природы. Вот еще один шаг, за ним другой, третий... По бокам прорезались пшеничные поля, заиграли детьми солнца колосья и приятный сладковатый запах, просочившись через поры, замазал старческие болячки. Женщина остановилась, удивленно огляделась. Не переставала она замечать и удивляться жизни с ее красотами. Может быть, потому, что сама была уродливой?..
Та, которую звали Яна, проснулась от титанического скрипа земли, доносившегося откуда-то из далека. Не одеваясь, она выбежала во двор. Там, среди отпечатков неизвестного звездного животного, красовались огромной величины следы, заставляющие своим видом дрогнуть сердце. Поняв, в чем дело, Яна орлицей влетела в сундучную комнату старухи - великанши. Опасения девушки оправдались: старухи в комнате не было...
- Но почему сейчас? - спросила Яна у объемной тени, с трудом влезшей в оконную форточку.
- Не знаю, - задумчиво ответила та, тая под взглядом человека,- Я всего лишь тень...
Тогда Яна неосторожно приблизилась к этому сгустку воспоминаний и нежно поцеловала в губы - и то, что еще оставалось от прабабки исчезло...
Старухе вспомнились одинокие слоны, которых она видела по телевизору. Под сплетение узла старости, уходили они в долину забвения, дабы испустить измучившейся дух. И так продолжалось из поколение в поколение... Но она, - человеческое дитя, знала, что с ней должно будет случиться нечто подобное, задолго до появления телевизора. Знала и принимала. Ведь так поступали еще глубокие ее предки...
Путь был не простым... И вот сейчас, как и ее бабка много лет назад, восседает она на золотом пшеничном троне... Природа более не злится. Ветер, теперь, обдувает ее чело, как и тысячелетний камень, слегший в речной низине, кузнец, теперь, бороздит лесок ее волос, как и бесконечные гаи трав... Лето - жаворонок открыло старухе пространный секрет, что не только оно тащило на своих плечах невероятно тяжелую женщину, но и она в свою очередь тащила его на своих.
Дождь снял со старухи очки, и женщина, разомкнув веки, увидела огромное бьющееся сердце - солнце. От сердца отходило множество сосудов, которые ветвились реками и океанами, лесами и бескрайними полями, а, обретя бурый цвет, впадали в грудины миллионов людей.
И внимая стуку сердец, старуха подумала: "Слепая я была... Слепая...".
[***]
Меня не принимают воробьи.
Не от того ли, что я слишком человек?
Не от того ли, что за гранью "жизнь",
Я строю планы для своих идей?
В их песнях я совсем чужой
И скрыт какой-то странной пеленою.
"Ты так далек", - кричат они с ветвей.
"Ты так далек. В тебе так много боли".
Меня не принимают воробьи...
[КАРТА]
За столом сидит молодой человек, но волосы его седы, а лицо как будто иссохло. В его руках колода карт, которую он быстро перетасовывает, так быстро, что карты выпадают из колоды. При этом бледные руки нервно поддергиваются. Каждый раз, когда такое происходит, губы создают вымученную улыбку, на несколько секунд прилипающую к лицу.
Человек собирает выпавшие карты в колоду и снова перетасовывает ее, в этот раз без неудач.
Затем протягивает колоду девушке, сидящей против него, чтобы та вытянула карту. Девушка в замешательстве, но, в конце концов, отказывается сделать это.
Поседевший парень явно расстроен. Девушка, видя такой поворот действия, поднимается и выходит за дверь.
Вскоре она возвращается, но не одна: держит за руку удивленного человека, который в свою очередь не сопротивляется.
Девушка подводит его к стулу. Человек садится.
Парень с колодой протягивает ее гостю. Гость раздумывает: брать ли карту.
Вопросительно взглядывает на девушку. Девушка не делает ни жеста.
Взгляд гостя переводится на хозяина, тот вновь вымучивает страдальческую улыбку. Гость решается: вытягивает карту. Хочет показать ее, но хозяин запрещающе машет головой, не смотря на картинку, выхватывает карту из руки гостя, засовывает в колоду. Начинает перемешивать карты.
Раскладывает карты на столе. Что-то считает про себя, а потом указывает пальцем на карту с изображением смерти в виде скелета с косой. Гость аплодирует. Но картежник испуган. Он вновь собирает карты, перемешивает колоду. Сверху на край угла стола опускается стакан с водой. Хозяин внимательно наблюдает. Но стакан не удерживается на краю и падает со стола на пол и разбивается.
Вновь гость вытягивает карту из колоды. На этот раз он тайком взглядывает на нее. Та же карта. Моргает. Отдает ее хозяину.
На столе разложены карты. На лице хозяина "красуется" маска серого цвета. Он указывает пальцем на карту.
Гость кивает головой. В этот момент сверху опускается стакан с водой. Гость берет его и подносит ко рту.
Из всех прорезов маски вытекают маленькие струйки воды мутного цвета. Девушка платком пытается остановить течение воды, но ничего не выходит...
Посидевший парень, уже без маски, опускает карты в стакан с водой. Из стакана выливается жидкость...
[Убежище потерянных...]
Когда небо отличается небывалой серостью,
И всю ее выливает на человеческие головы,
Когда деревья обхватывают стволы ветвями,
Предчувствуя наступление новых холодов,
Я прогуливаюсь по грязным дорогам...
И только неестественная случайная улыбка
Удивительно точно угадывает направление
Моего пути...
Каждый раз я прохожу под карнизами
Одного и того же желтого здания,
Невольно заглядывая в его замутненные,
Грязные, как подошва ботинок в эту пору года,
Окна.
Порой я вижу в них слезы и глупые выражения
Лиц, постоянно страдавших, и, в конце концов
Утративших способность улыбаться...
Застывшие лица, Застывшие жесты...
Бумажные фигуры, так легко рвущиеся...
Зачем эти люди уже никто, кроме актеров?
Иногда этот заоконный театр находится
В непрерывном действии...
Тогда я слышу, рвущиеся в небо молитвы,
Вижу вставших на колени людей,
Не смеющих поднять глаза.
От чего все это?
Кто соорудил этот желтый "монастырь"?
По ту сторону еще опадают листья...
Иногда мне хочется разбить стекло
И выпустить на волю бумажных голубей...
Но это бывает иногда, и всегда я останавливаю
Себя только на этом желании.
Стоит ли пробивать стену чужой крепости?
Я разворачиваюсь и ухожу...
Возвращаясь домой, чувствуя как хлюпает грязь
Под ботинками, я нередко вспоминаю
Эти застывшие выражения лиц...
Потеряв мгновение, стоит ли запирать себя?
Потеряв часы, стоит ли замуровывать себя?
И всегда чирикание воробьев утвердительно
Отвечало: "Нет!".
Когда черные тучи на небе расходятся,
Когда ветви деревьев покрываются листьями,
Я таю надежду, что немного очищающего света
Пройдет через замутненные
Стекла убежища потерянных...
[Снимок]
Неподвижные глаза, в мгновение застывшие.
Как жаль, что снимок не передает мысли.
Но зато сквозь века переносит часть той
Естественности, которую требуют воспоминания.
Естественность, которую кормят ядом,
Все не желающие мириться со временем.
Я беру в руки пожелтевшую фотографию.
Я пристально вглядываюсь в эти глаза.
Неужели в них отражен страх?
Но перед чем?
Думает ли человек на снимке о том,
Что так его напугало?
Или может это первобытный страх,
Неподвластный времени?
Страх, сопровождавший людей по всему их
Пути...
Что бы отразила фотография Пилата?
Боль? Мятежность? Желание умереть в спокойствии?
Чувство чего-то потерянного, чего уже не вернешь?
Безумный страх?..
На каждом снимке есть глаза прокуратора...
Глаза, которыми он в последний раз смотрел
На невысокий холм.
Глаза, которые он прятал от самого себя...
И этот человек, смотрящий на меня с фотографии,
В нем есть часть от Пилата...
Чернеющие деревья...
Поразительно естественная улыбка...
И эти не вписывающиеся в картинку глаза...
Фотография сохранила их...
[Причина]
Причина не должна касаться неба
И забиваться крупным комом в горле.
Как не должна вуалью быть на спящий город
Во время утренней бомбардировки.
Как не должна блестеть пятном не смытым
На стареньких накидках палачей
И течь слезой холодной
По белой коже маминой щеки.
Как не должна футляром быть для неба,
В котором тусклость правит облаками
И где не видно столкновение туч,
А гром и шум дождя не различимы.
Причина не должна быть серым морем,
В котором тонут сотни тонн таланта
И не должна быть эпилогом для романа,
Сплетенного одной и той же строчкой.
Как не должна быть криком птицы,
Застывшей у гнилого стебля вишни.
Как не должна отметкой быть на жизни.
Причина не должна быть мерой...
[Письмо]
Ты сожгла мое письмо еще до того,
Как мы познакомились.
Просто была рассержена?
Правда, что вода вытекала лавой?
Я мог бы спросить тебя,
Почему ты не смотришь на звезды,
Но разве тогда вода не застыла бы?..
Оно хорошо горело?
Было много тепла?..
Я напишу второе, точно такое же, только для себя.
И может удивлюсь,
Когда увижу отражение пустого листа в зеркале.
Как ты думаешь, замечу ли?..
Мы можем собрать пепел пустого листа.
Можем размазать его по лицу,
Нарисовать что-нибудь...
Изображение не будет пустым,
Оно объемлет, а вода не вытечет через буквы...
Холодный свет звезд...
Нам стоит немного подумать...
[Дверь]
Ты снова стучишься в эти двери.
Зачем? Ведь ты была за ними раз, всего лишь раз...
И что успела увидеть, почувствовать,
Что тянет сильнее мирового магнита?
Не потеряй равновесие, позабыв о гравитации...
Уверена ли, что встретишь свет,
Когда щелкнут замками?
Не обожгись, протягивая руки...
Я не слышал о признаках жизни за дверью?
Может просто такие люди, говорили мне...
Но сам не слышал ни звука, прижимая ухо.
Скажи, эта сладкая память?..
Что ты помнишь?
Могу ли я вспомнить...
Помню... Помню, играл в траве под дверью.
Тогда она ужасала.
Тогда была замочная скважина.
Я протек в нее... Знаешь, что я увидел?
Ничего - темноту...
Почему? Ведь я хотел увидеть что-то другое...
Играл с кубиками, тонул в слезах...
Но твой стук пробудил меня.
Он до сих пор в сердце.
Тук - тук - тук! Громче...
Сердце...
А если тебя проглотит тьма? Тогда ты - хаос...
И я - хаос...
Я тоже стучал, но в другие двери.
Их много, видишь там...
Зачем? Хаос... Свет...
Подо мной.
Я думаю о лестнице, я сделаю ее - у меня есть кубики...
Но мне кажется, что даже дружный наш стук не поможет...
Но ты увидишь, ты узнаешь, я увижу, я узнаю...
Мы можем упасть...
А знаешь, что, если мы вошли сюда с той стороны двери?..