Аннотация: Замахнусь-ка я скромно на любовный роман на фоне исторического переходного периода!
Глава первая. Там, где дом
По запотевшему стеклу бежали капельки. Они не давали разглядеть проползающие за окном едва различимые огоньки редких домов. У Оли заслезились глаза, то ли от напряженного разглядывания темных силуэтов за окном, то ли...
"Сырость! Какая сырость! Все псиной пахнет!"
Оленька попыталась пригладить мех на рукаве пальто, но было тесно, и дотянуться не получалось. Ее худенькое плечико сдавливала голова молодого мужчины в очках. Точнее, голова на кочках и поворотах ежеминутно скатывалась, а Оленька, поджав губки, возвращала ее на место, каждый раз нервно оглаживая топорщащийся отворот на рукаве.
"Боже! Какой же он угловатый! С ним даже сидеть неудобно!" - очередной раз раздраженно она прижала голову Андрея к дивану и обратилась к водителю:
- Любезный, потише, прошу... - хотела сказать она, как взрослая, но получилось только умоляющее еле внятное лепетание.
Водитель, не вызывающий доверия чекист в черной коже, кивнул, не оглядываясь, и притормозил. Но дорогу он не выбирал - повороты, кочки, ухабы, лужи размером с Финский залив, - дороги мимо Выборгского тракта, можно сказать, и не было.
Давно уже скрылись позади массовые застройки уснувшего города и круглосуточно дымящие удушливыми газами пороховые заводы. Дачи и мызы водитель умело обходил по бездорожью какими-то лысыми осенними перелесками, чтобы не привлекать внимания спящего рабочего класса подвыванием и тарахтением представительского славного авто.
Радостное возбуждение от сборов и предстоящего путешествия сменилось грустью и тоской.
Оля уже успела привыкнуть к суете Петрограда, к его грязи и постоянному страху она уже тоже успела привыкнуть за неполные четыре года. Человек ко всему привыкает...
"Мамочка, мамка Фрося, отец .... Как теперь без них?"
Лишь раз она покинула их более, чем на сутки. Да и тот случай был связан не с ее волей, а со случайно заставшей ее вне дома болезнью, насколько ей помнилось.
Теплые мысли о прошлом, о детстве, потоком уносили Олино сознание прочь от холодной тряской действительности. Эпизоды прежней ее жизни всплывали, замещая ее настоящие и как будто не настоящие переживания.
Те трепетно нежные моменты, еще когда они жили в Выборге вдвоем с матерью. А отец, Алексей Христофорович Кириспов, жил в Петербурге и прикатывал к ним раз в месяц на своем рабочем автомобиле с подарками, пугая прислугу копотью и грохотом колес по брусчатке.
Те игры у голубого камина с райскими птицами. Где пышнотелая еще крепкая Ефросинья - коняшка, а маленькая Оля повторяет манеры подвыпившего их конюха Трескотни. Удивительно точно! Понукая Ефросинью, она будто усмиряет отцовского ретивого коня, на дух не переносившего запаха беленькой и ерепенившегося перед стойлом.
Мама, Софья Алексевна, еще совсем юная, широкоскулая, в высоком повойнике на псковский манер, хохочет, как девочка, с нетерпением дождавшись конца сценки, оставляет свою корзинку с вязанием и кидается на ковер, обращаясь молодой кобылкой, привезенной отцом в лето позатого года. Софья Алексевна хочет, чтобы ее ангелочек показала бурную встречу Трескотней этой пугливой и красивой, но совершенно неловкой особы, появившейся в их конюшне.
Оля видела эту сценку как будто со стороны, пятилетнюю себя в вывороченном жилете на одну рубашонку радостно кривляющуюся и ломающую голос:
- Охты, охты! Возжа попала?! Ну-ка, ну-ка! Иди-ка! Ухты, ухты! Легатися?! Поди Марёвна в сенцо, не плетью же, в самом деле, тебя... Лексей Крестьяныч! Что за чудинку привезли?! Пороняет, побьет все, сама охромитца!..
Оля заулыбалась, очнувшись. В ушах ее еще не утих дружный женский хохот мамы с Фросей, а открытые глаза вперились в холодную темноту. В салоне автомобиля совсем исчезли тени, и силуэты сидящих рядом мужчин стали плоскими на фоне скачущего отсвета тусклых фар. Они казались менее реальными, чем только что посетившие ее грезы.
Оленька держала глаза открытыми, но взгляд ее, по-прежнему, был погружен в светлые видения прошлого.
Она понимала, что и отец, и мать, от огромной любви юную доченьку свою не строжили. Ее маленькую, чадушко свое единственное, они носили на руках.
Тогда еще, когда отец бывал у них чаще, каждый раз он баловал и ее, и Софью Алексевну. И Оле смутно казалось, что тогда он еще целовал мать. Но те воспоминания были теплыми и нечеткими, как детские сны...
Позже, когда Олю научил грамоте доктор Хендриксон (почему только русскому? Оля всегда удивлялась, он говорил и по-шведски, и по-фински, бегло читал на немецком), отец считая, что выполняет свою часть воспитания, стал привозить дочери прессу из столицы. И с гордостью слушал, как дочь все лучше и лучше читала его любимые колонки уголовных новостей. Мама при этом зажимала уши и вместе со своей вечной спутницей - корзинкой - выбегала к Фросе на кухню. Она считала, что десятилетней барышне не следует знать таких страшных и неприличных вещей. Но к слову сказать, Оля все равно не понимала, что за сказ про "девицу", что нашли у Обводного, и чего ее там нашли, а разборки извозчиков на Лиговке - это, вообще, хандра смертная, и читала она, думая совсем о другом:
- ... Виновником стычки назвали приезжего казака, оскорбившего, прилегших у постоя после ночного, извозчиков. Раненого казака доставили в санчасть управления железных дорог, где тот скончался от потери крови. Вещей при нем не оказалось, хотя по свидетельствам очевидцев, казаку оторвали руку уже после того, как он закинул тяжелые чемоданы в коляску на спящего извозчика ... Папа! А в Петербурге больше колясок, чем у нас на Рыночной?
- Угу... Читай...
- Папа! А кто там служит извозчиками? Финны или русские?
- Хм.. Русские бывает, бывает калмыки, много чернобородых с юга... Там финнов мало... Только, если богатых. А простые финны залив любят, да свободу. У Невы-то им скучно!
- Папа! А извозчики ночуют, как у нас, в колясках, или у них дома свои есть?
- Читай- читай! Что тебе извозчики? Там извозчики тоже - беднота приезжая!
- ...У Собора Святой Троицы перед праздником был найден младенец, подброшенный заблудшею душою с повинной запиской. Младенца передали в детскую больницу под именем Татьяны Соборовой, в честь покровительницы...
Еще пара другая криминальных отчетов, и отец уже дремал под пестрым домашним одеялом. Оля пыталась протестовать против этой отцовой привычки, но мамка Фрося строго-настрого запрещала его будить:
- Ты чего ж удумала, чучундра?! Он же поди не спамши! Он же Петробурке своем все дни на фабрике. Мне Степан грил, что быват, и ночам там сидит. Все чего-то делат-делат. Грит, по неделям проваливается, как в шайтан, и даже на обеды не выходит. Рабочие-то нонче дурныя все: то "забастовка", то "стачка" ... Как вот на них управу найти?
Пролетали дни отцовского внимания, как сны бестелесные. Только утром в понедельник в опустевшем без отца доме, мамина спальня пахла его любимым сиреневым мылом...
Оле так вдруг захотелось залезть в родительскую теплую ковать и забыться там в покое хотя бы на часик... В машине же, несмотря на усталость, она не могла расслабиться и заснуть по-настоящему, как ЭТОТ!
Подумала так и вздрогнула - "ЭТИМ" она бы вслух никогда его не назвала, он всегда был ее другом, а тем более теперь, когда он стал ее мужем.
"Месье Андре Перов!"
Но какая-то недосказанность прошлого обуревала ее, брезгливость и недоверие были ее спутником с того самого дня, как они расписались, и Андрей одарил ее тем победоносным взглядом.
Зажатая отсыревшим холодной обшивкой автомобильной двери с одной стороны и жарким телом Андрея в колючем конторском пальто с другой, она, по-прежнему придерживая его голову, навязчиво оглаживала кончиками пальцев в перчатке рыжий отворот своего рукава.
Оля была бесконечно благодарна Андрею...
Кочка. Голова. Мех. -
... Она знала, что только уехав с ним из Петрограда, сможет прекратить эту пытку...
Лужа. Голова. Мех... -
...Андрей Перов был сыном Павла Павловича, друга Олиного отца. И когда Оля в 15 году переехала с матерью в Петроград, первым ее знакомым оказался именно он - неуклюжий и полноватый Андрюша-гимназист.
Ехавшие аж с Лиговки Перовы часто засиживались у Кирисповых за чаем допоздна. Отцы спорили вполголоса о неспокойных временах, придумывали, как Государю вести дела, что в Думе, как вести разговор с Антантой и прочее, и прочее...
Диковатые же дети их на пуфах у библиотеки под присмотром Ефросиньи учились общаться.
Андрей был всего на год младше, но выглядел еще совсем ребенком, в отличие от вытянувшейся в хрупкую пятнадцатилетнюю женщину Оли.
Позже Андрюша часто бывал в их квартире на Петербургской стороне и один, но еще долго робел перед высокой взрослой девушкой, и чтобы не подать виду блистал математическими знаниями. Этим он приводил в замешательство уже Олю, совершенно не понимавшую, о чем и к чему он это говорит, например, при обсуждении новой книги. Образованием в их семье блистал только отец. Даже, когда пригласили Карла Ивановича, в точных науках Оленька не продвинулась и знала только простой счет. Может, не дано ей было, а может, учитель много спал после чая...
Но так или иначе общий язык двое пугливых детей нашли. Уже через три месяца после знакомства Андрюша без затей располагался в гостиной, как у себя дома, что послужило предметом шутливых намеков их родителей, сводивших своих милых пташек и свои же интересы к их браку.
Очередной приступ нервного зуда спугнул воспоминания.
"Ужасное пальто, только ОН мог достать эту жуткую лису! Моя норковая шубка никогда бы так не разлезлась под дождем. А этот ржавый цвет!" - Оленька сморщилась как раз, когда, проезжая какую-то яму, ее подбросило. Да так, что она чуть не прикусила язык.
Андрей сильно дернул головой, с него слетели очки, и он проснулся:
- Не вижу...Где очки? Вот они! Все равно, не видно ни черта!.. - промямлил он себе под нос, - Далеко еще? - спросил он громче, вглядываясь в мутные окна. На лице его отпечатался такой же рубчик, как на Олином коричневого пальто, только красный и еще более мятый.
- Я не знаю, - наконец-то освободившись от спящего тела, Оля стянула черную перчатку и постаралась пригладить непокорную лисицу на рукаве.
- Ты устала, родная моя? Дай ручку. У-у-у, вся заиндевела... - он взял ее тонкую затекшую ладонь в плен своими разнеженными со сна руками и постарался согреть несвежим влажным дыханием.
- Не надо. Спасибо. Сейчас пройдет - и Оленька попыталась вырваться из этой навязчивой нежности.
Андрей не сразу освободил ее руку, перед этим он страстно прижался к ней колючими бурыми усами, которые стали так модны среди молодежи после начала войны. В Олину руку враз вонзились десятки игл, она с трудом сдержала окрик, но скорее даже не от боли, а от нарастающего бешенства.
Машину продолжало встряхивать на давно неезженных ухабах лесных дорог. Переваливая свой тяжелый черный корпус с бока на бок, она походила на пузатую рыбацкую телегу; скорость та же, только шуму больше. А за окном ничегошеньки не видно!
По ощущению, время уже давно миновало полночь и пустилось отсчитывать новый день и новый предзимний месяц. Оля ежилась, пытаясь запрятать одернутую руку вместе с перчаткой поглубже в рукав.
- Георг! - гаркнул Андрей, окликнув водителя на манер отца - 2-го заместителя наркомпроса, - два часа уже тащишься по ухабам! Мы где вообще? - при этих неуместно громких словах Оленька вздрогнула и невольно зашипела на своего новоиспеченного мужа.
Водитель от неожиданных звуков из салона коротко оглянулся и, улыбнувшись, невозмутимым голосом сказал:
- Едем не два, а три часа. Уже объехали дачи в Буграх. Сейчас за станцию прошмыгнем и к Долгому озеру. А через Каменку уж Лахта рядом. Здесь дорога будет. За час-два доберемся... Во как мотает! Развезло проселки! А вчера приморозило еще. Только бы гати у Заводской не разобрали до заморозков...
Оля нервно заерзала, с шумом одернула пальто и поглуше замоталась в его длинные полы. Она была теперь даже рада, что Фрося заставила ее одеть старые мамины шерстяные панталоны. В сырой осенней прохладе сидеть долго на кожаном диване было неприятно, зябко, а еще до тошноты скучно. Но говорить с Андреем ей не хотелось. Даже смотреть на него она избегала.
Видимо осознав раздраженное ее напряжение, Андрей притих в противоположном углу дивана. Больше на разговор водителя он не вызывал и, судя по дыханию, опять решил подремать.
Оля вновь погрузилась в свои воспоминания, прощаясь с прошлым. Теперь ее ждет другая жизнь, возможно, даже счастливая...
Тогда тоже была относительно счастливая жизнь.
Софья Алексеевна внушила дочери, что та, зная грамоту и читая стопки литературных журналов, непременно будет успешной поэтессой. И по приезду в Петроград, полная надежд и недописанных рукописей, Оля стала узнавать о самых известных кружках и модных салонах, составляя письма их учредителям весьма детским наивным языком.
Тяжело было Алексею Христиановичу сдерживать улыбку умиления и убеждать пятнадцатилетнюю дочь подождать с вхождением в светскую литературную жизнь:
- Олька, деточка, что же ты сразу так на редуты лезешь? Осмотрись тут пока, друзей с интересами поищи. Вместе легче будет литературный Олимп завоевывать! - изъяв на всякий случай позорные письма, он погладил расстроенную дочь по пепельным кудрям и, глядя в ее по-детски круглые обиженные глаза, ободряюще сказал, - у меня пока эта корреспонденция полежит, в ларчике со стихами твоими. А завтра Андрюша приедет. Образованный мальчишка! Очень смышленый! Вот с ним и устраивай поэтические вечера!
После этих слов отец ободряюще поцеловал Олю в макушку, прижав ее головку к пропахшему сиреневым мылом жилету.
Он всегда так ее обнимал в моменты их особенной нежности. Сколько Оленька себя помнила, он так делал. Когда она еще помещалась у него на коленях, и потом, когда ей уже приходилось присаживаться перед ним в реверансе, и до самой их сентябрьской ссоры...
После знакомства с Андрюшей в жизни Оли появились и другие друзья: сосед Володька Шагов, хворая смолянка Тонечка Сытина и Жанна Лонд, с которой Оля познакомилась на воскресной службе.
Володенька и Тонечка были совершенно бесцветные существа, удивительно точно дополнявшие друг друга. С ними Оленька дружила, потому что это нравилось маме, и они много читали. А мамка Фрося неприлично вздыхала им вслед: "Мне ка'этся, он жениха'этся...", намекая на раннюю их влюбленность.
Жанночка же была крайне эффектна: черные блестящие волосы, крупные и яркие черты лица и мраморная полная грудь с голубоватыми прожилками, слегка прикрытая прозрачным кружевом в вырезе декольте. Она была взрослая, ей было уже восемнадцать, и она танцевала в Михайловском в массе, имела знакомства.
Жанна водила Олю под ручку и нашептывала такие взрослые этюды, что у той бледные ее глаза подсвечивались огнем от зардевшихся щек, а по спине пробегал холодок до самых панталон.
Жанну отец не любил, был подчеркнуто холоден. А Оле пытался исподволь внушить, что с балетными водиться не престало приличной девушке, но Оленька поступала по-своему, к тому же Софья Алексевна говорила: "А что такого-то? Опытная товарка нашей пугливой кобылке не повредит!" А Ефросинья восторгалась: "Ну и девка! У нас во Пскапской такая была б первой невестой!"
До этих столичных знакомств Олиными друзьями были книги, журналы с картинками, которые отец привозил из Петербурга, да тетрадки, которым Оленька с двенадцати лет доверяла свои мысли и чувства. А все таинственное взрослое проплывало мимо окон их небольшого особняка, стоящего напротив променада.
Товарок среди своей общины в Выборге Оля не заводила, они все сплошь были с гонором, по слова мамы, в основном дачницы или сосланные на лето Петербургские снобки.
А маленькая Оленька, что та лошадка, Марёвна, - всё дремлет стоя в уголке, а как окликнешь, в испуге прыгнет, ногами длинными переступит, неловко так, чуть сама себя не роняет, а глаза, что блюдца. Всех дичится! Никому не верит!
Маревну Олька любила! Породистая была лошадка, длинноногая, белой масти! Оля сама такою же стала уже в тринадцать лет. И они вместе, как два белых приведения, ходили у Батарейной горы по лесу, путаясь в лабиринтах камней и кирпичных стен укреплений. А когда Оле надоедало, она садилась на неоседланную Маревну и мчалась к скале у залива, где до темноты могла просидеть, разглядывая далекий свет маяка, мерцающего, как утренняя звезда на рождество.
А потом ее находил еле стоявший на ногах Трескотня и бубнил, больше не ей, а себе под нос, что так нельзя, ночью опасно, времена-то какие. Тут портовые, да рыбачье одно, чего им на ум взбредет... И за поводи вел дремлющую Маревну со светящуюся в темноте всадницей до конюшни.
Дома ждала хмурая Ефросиня - руки в боки, жаркий самовар с дымком, тянущимся в ночное окно, и мама с нежной улыбкой и легкой равнодушной отрешенностью.
А потом до полуночи, в августе еще можно при одной свече, Оля листала полиграфические страницы с оттисками черно-белой столичной жизни и мировых новостей.
Это было счастье! Свобода, мечты, уверенность, что дома тебя всегда ждут, куда бы ты не отправился, что бы ты из себя не представлял!
Приехав в Столицу, Оля уже знала наверняка, что будет известной поэтессой.
Дома в Выборге она ведь читала, она все знала о литературной жизни Петербурга! И когда отец их с мамой вызвал к себе, у нее не могло быть сомнений, что в редакциях и изысканного "Пробуждения", и популярной "Нивы" и модной "Жизни искусства" только и ждут ее рукописей. А главное, их обязательно возьмут и напечатают! Ведь она такие стихи пишет! Когда она их зачитывала неграмотной маме, Соня Алексеевна говорила:
-Ну, деточка, твои стихи не хуже этого Сенинова. Мне нравятся! Не хуже!
- Кого? Сениного? А! Есенина, может быть?
- А может и Сенина... Я их не помню всех. Вот тебя помню, роднулечка моя! Иди сюда, звездочка моя, поцелую головку. Отправь стихи, моя миленькая, папе. И еще напиши ему, что прошлого возу не хватило. На неделе надо бы два возу дров-то.
Это было уже в феврале 14 года. Все было в достатке в женском доме Кирсиповых, кроме отцовского внимания. Отец жил на квартире в столице, устраивал безбедное своим женщинам житье. Когда не приезжал, писал домой кратко, по делу, тоже не часто. Но Олька - любимая и любящая дочь - с одиннадцати лет писала ему каждый день сама.
"Дорогой папочка, пишу Вам снова, в надежде на скорый ответ. Все три письма на этой неделе мама просила Вас о повышении выплаты на наше житье. Еще раз мама просит о том, что нынче холодно, одного воза дров нам на неделю не достает.
Старая, нежно любимая Вам Лина чувствует себя лучше, хотя все слабеет. Глаза хорошо не видят, но по нужде она еще просится на прогулку. Трескотня водит ее на день в конюшню, где Лина весь день сидит у Вашего Пруста, как будто охоты ждет.
Завтра мы собираемся на хутор, так что, если соберетесь, приезжайте сразу туда. Снегу в этом году много. Мы хотим покататься в санях по нашему волшебному озеру. Да и чтобы Лина нюхнула лесного воздуху, может на ноги еще встанет. Уже отправили туда Трескотню, чтоб Пруста Вашего любимого готовил, в надежде, что и Вы с нами проведете веселые выходные.
Прикладываю листок с моим новым произведением "Прощание с юностью". Мама была им очень довольна. Надеюсь, Вам тоже понравится.
Нежно любящая Вас Ваша маленькая Олька.
Мама присоединяется.
P.S. Пришлите, пожалуйста, Переплет для "Нивы" за 1913 год, никак не могу его у нас найти."
Через неделю безответных Олиных писем отец написал.
"Дорогая Олька! Ты уже совсем большая и поймешь, что не пишу, потому что занят. Приехать на хутор в выходные к вам не смог. Приезжал на неделю Ивен Христианович. Только отправил дядю твоего обратно в Париж. Новостей много с того края. Приеду - расскажу.
Снежно в Петербурге, только грязно, надеюсь у вас снежок почище. Отдыхайте побольше на даче, пока зима не ушла. Там снежок, помню, белый, не хоженый...
Лину отдайте Хендриксону, он ей лекарство даст, чтобы конец. И не реви! Нечего ей мучиться, пожила уже...
Маме передай, что ренту увеличил.
Прочитал твой новый шедевр - замечательный стишок - храню в шкатулке с остальными, уже скоро целый сборник получится!"
То была жизнь, как будто другая, и как будто с другой Оленькой...
А утром в феврале 1916 года уже у окна Петроградской квартиры, куда солнечный свет не попадал с ноября, Оля страдала, что детство ушло. Нет уж старой Лины, Маревну ее белогривую отписали офицеру "на войну", как и всю их конюшню, всех любимых отцовских коней.
Выборг, сказочный скалистый Выборг теперь только снится!
Здесь, в Петрограде ее угнетали новые и старые дома - много домов. Много колясок, много автомобилей, много дыма, вони, собак и людей! Какой-то хаос из мелькающих по мостовым в разных направлениях и с разной скоростью. Хотя папа обещал, что Петроград на Выборг похож.
Оля опустила голову к своей синей тетрадке и с ее острого носа на чистый лист упали три слезинки.
"Как страшна жизнь!" Второй год идет война. Скудные новости с мировых полей печалят, но еще больше печалят люди в этом городе.
Вчера в церкви Оля услышала, что скоро все закончится, она хотела было обрадоваться, но услышав продолжение разговора двух прихожан, разрыдалась и выбежала не дождавшись конца службы.
По возвращении матери с Ефросиньей домой они застали Оленьку прямо за дверью. Фрося уже открыла рот, чтобы хорошенько отчитать самовольно сбежавшую девушку, но добрая мама хотела знать, что же случилось.
- Мамочка! Они сказали, что Императора время скоро выйдет ... Что немец будет в Петрограде или еще хуже сделает пригородом Гельсингфорса, а русских всех заставят служить господам и в цоколе спать!!! Они сказали, что Россия слаба, и никто ей не поможет... Мама! Я боюсь в цоколе спать! У них там две комнаты! Там и для Степановых детей места мало! - Оля навзрыд заревела, уткнувшись в мамин подол прямо на пороге.
- Тише-тише, деточка! Обойдется как-нибудь... Не первая война, не последняя. Да и немцы - не звери, чай, в печи не сожгут! - Софья Алексевна сняла с Оли черную норковую шубку. Подняла на ноги зареванную свою впечатлительную девочку и передала под руки Ефросине, чтобы та уложила ее отдохнуть.
Мамка Фрося же очень не любила такие выкрутасы своей молочной дочери:
- Удумала, среди "Радуйтесь" сбежать! - бухтела она ей на ухо, пока тянула ослабшую от слез Олю в комнату, - люди верно подумамши, что ты совсем того... хворая! Я слышала, одна дама дорогая в боа...
- ...дама в дорогом боа...- автоматически поправила Ефросинью Оля.
- Да-да, еще какое дорогое!.. Она на тебя убогою ругамши. А детишки - что из тебя бесы скочут. А сами-то ржут, что бесята! - стыдила мама Фрося, воспитывая изо всех сил единственного ребенка в семье.
Проснувшись только следующим утром и засев страдать к столу у окна, Оля осознавала всю тяжесть и ужас этого несправедливого мира. Упершись взглядом в красные стены дома напротив, она вспоминала, как ничего не боялась в постоянно обновляющемся Выборге со старинной крепостью и живописными скалами, как были сильны ее мечты и как она верила, что все будет хорошо.
Петроград ей стал казаться все тяжелее, все темнее, даже несмотря на появление новых друзей и, что отец с матерью всегда теперь были рядом, хоть и не встречавшиеся друг другу бывало по нескольку дней.
Все ее детское счастье было разломано и разрушено. Люди здесь - злые! Стихи и мечты Оли никому не нужны! Она и сама стала думать, что ничего не стоит, а теперь уже задумалась, что придется поскорее выйти замуж. Сразу, как кончится война.
А если война никогда не кончится?! А если она еще и мужа не сможет найти? Она ведь думала, что не такая, как все здешние девушки, да и без классического образования... В Петрограде только девки языков не знают! А смолянок здесь в каждом парке по десятку воркует.
Надо как-то найти свое место в этой жизни. Надо что-то делать! Надо создать свой мир, свой круг друзей, может он будет не хуже многих, серапионовых братьев/зеленой лампы, например.
"Все только и говорят, что о судьбах мира и о политике... А я не хочу, чтобы атмосфера вокруг наполнялась дурными словами. Эта грязь пусть остается за порогом моего дома! Пусть Володенька только вякнет про свой госпиталь, враз его от Тони отсажу!
Мир спасет красота! Да-да! В мире столько красоты! В мире столько красоты человеческого гения! Этого хватит на всех! В альманахе фотографии европейских столиц - великолепие и блеск, картины, скульптуры, книги - человечество спасет себя творчеством! Я уверена! Да! Я теперь точно знаю, я - спасу тех, кто рядом!" - думала она, уже начиная дрожать от своих мыслей.
- Ефросиня! Доброе утро! Принеси мне от папы приборы, я письма писать буду! - повеселевшая Оля, стягивая с себя ночную сорочку, встретила маму Фросю за ширмой и деловито добавила, - и вечером гости будут, попроси у мамы на цукаты, как на прошлой неделе, или спеки чего-нибудь...
Недовольная Фрося, помогла с завязками на свежевыглаженной льняной рубашке и с рядом маленьких пуговок до самого подбородка на Олином сером платье в пол. Выкатив нижнюю губу, она сосредоточенно щурилась на каждую петельку и проворно шевелила полными натруженными пальцами.
- Гости... Никаких пирогов! Вчера вот после службы мы курник ели, пока вы тут, мамзель, валямшись! Вот теперь неделю жди!
- Ну, Фросенька! - Оля любовно приобняла свою кормилицу за широкую спину, - ну не злись! Меня тут люди очень расстраивают, понимаешь? Они - злые! А я не умею их не слушать. Ты вот Степана утром вчера бранила, что он двери на ночь не запер, почему? Дома-то мы никогда двора не закрывали... Да! Потому что ты тоже здесь людей боишься!
- Просто Степан - олух! Его грех не бранить-то, и жена евойная, Матрена, - дура калмыцкая! - стала оправдываться Ефросинья.
Оля поспешила ее одернуть:
- Нет-нет! Слышать не хочу дурных слов! ... Подай гребень... Ты, Фросенька, подумай. Они тебя к себе в цоколь не пустили, так ты теперь со мной за стенкой живешь. Разве плохо? Матрена тебя избегает, так ты на кухне, как королева ходишь, разве плохо? Ммм? - Оля, удивляясь своей позитивной убедительности, ловко закрутила на затылке гордый улыбающийся бублик, и победоносно закончила, - просто надо во всем искать хорошее и полезное!
Удивленная резкой перемене настроения своей молодой хозяйки с прошлого вечера, Ефросинья согласилась во всеми доводами, приведенными умненькой Олькой:
- Да, правда твоя. Они только лучша мне сделали, а то скисла бы я за год с ихними детьми в цоколе сидемши... Но печь ничего не буду, так и знай! Не хочу на кухне марь нюхать. Да и Матрена пусть хлопочет спокойно..., - смилостивилась Ефросинья.
Дальше все утро Оля не ходила по квартире, а летала.
Написав наскоро своим друзьям пригласительные карточки на сегодняшний вечер, Оленька решительно отослала их с первым посыльным.
Отцу на фабрику собрала вчерашние недочитанные газеты; зная, что он не заходил утром в столовую, подложила ему в карман рабочего пальто яблоко.
Когда водитель Степан поднялся забрать отца, Оля даже поулыбалась, хотя и недолюбливала его.
Дала распоряжения Матрене к обеду, почти, как взрослая. Матрена, в ухмылке спрятав глаза в складках полных век, великодушно решила не одергивать хозяйскую дочку.
Пробравшись тихонько к матери в спальню, стараясь ее не будить Оленька прямо в одежде, как маленькая забралась под перину к спящей матери и с удовольствием заметила, что подушки пахнут сиреневым мылом.
"Все прекрасно! - подумала она, согревая озябшие даже в чулках ступни и разглядывая неокрашенный деревянный потолок, - Пусть за окном город грозит, пусть шумит и все крушит, нас это не касается! Наш дом - это там, где мы вместе, и мы будем хранить принятый уклад и покой! Спасибо тебе, Господи! Я все поняла! А если так будет в каждой семье, мы спасем Россию! Мы спасем мир!"
Ее вдруг захлестнула волна такой семейной любовной неги, как в детстве. Когда, осознавая, что родители рядом и у них все, как обычно, ребенок успокаивается и становится абсолютно счастлив.
Это было последнее невинное счастье Оленьки. В эти дни для нее - это понятие измениться навсегда.
Часом позже ее разбудила Софья Алексевна, склонив к спящей Оле свое широкоскулое лицо с паутинками морщинок вокруг улыбающихся глаз. По обыкновению, мать убрала свои волосы под темный платок, по-деревенски, и одела легкую телогрейку поверх домашнего платья, на ногах матери красовались туфельки, привезенные Олиным дядей Ивеном из Франции.
Этот контраст как-то остро воззвал к Олиному вкусу, она очень быстро переняла городскую манеру одеваться даже дома и четко обличала деревенских баб, приезжавших устраиваться в прислугу.
- Мама! Надеюсь к вечеру ты переоденешься? У меня будут друзья сегодня...
-Ты на себя-то посмотри, критикерша! Все платье измятое, пуговицы сикоси-накоси, чулок, вот на-ко! - она вытащила что-то из-под кровати и протянула растрепанной заспанной Оленьке.
Олька встала прямо на кровати, по-детски, поправила спущенный чулок и натянула потерянный во сне, и прыжком соскочила к зеркалу. Вокруг даже задребезжали стеклянные дверцы огромного во всю стену шкафа.
- Тихо, ты! Скачешь, как лошадь! Весу-то в тебе уже больше трех пудов поди?! - отпрянув, вскрикнула мать.
Оля присела на стул и с нежностью приняла мамину заботу об растрепанной своей голове.
Днем дома у Кирисповых быт был привычно спокойным, не торопливым.
Приходил учитель, как всегда часик подремал, пока Оля читала ему пафосные стихи Ломоносова, затем правда он все же рассказал что-то о ломанном ритме и влиянии на современников, и пообещав на завтра урок арифметики отправился через Матренину кухню на выход.
Оля покраснела, но улыбнулась, когда услышала, как грубая кухарка послала проголодавшегося педагога самым нелитературным слогом.
Затем пришел на обед отец. За столом по обыкновению не общителен, после кофе он воспылал вниманием и, сидя у библиотеки, слушал, почему вечером Оля не вышла к столу, и что твориться у нее на душе, и что сегодня она будет просить друзей поддержать ее идею. А он, попросив длинную Олю склониться, поцеловал разумную доченьку в макушку, поблагодарив за яблочко.
Мама в уголке с корзинкой, глядя на своих родных, умилялась и казалось совсем успокоилась после переезда. Такая перемена после вчерашних Олиных слез не могла не радовать ее.
Около пяти начали подтягиваться друзья. Первым пришел, конечно, Андрюша.
В идеально новой гимназической форме, слегка расходящейся над ремнем, он все же производил впечатление перспективного молодого человека. И Оленька тогда была в нем уверена, он всегда игнорировал политические разговоры, его больше интересовали учебники, чем люди, он даже в последний год одел очки, так как слишком много читал. А еще он говорил, что хочет поступать не в наш отсталый университет, а вот в Сорбонне, ему писал родственник, естественные науки развиваются более выдающимися темпами. И он сыпал фамилиями, половина из которых правда была со славянскими корнями, половина с немецкими... А еще Андрюша что-то писал, точнее, он говорил, что писал, но никогда не показывал и не зачитывал, наверное, стеснялся.
Чуть позже подошли Тонечка с Володей. Тонечка опять пропустила неделю учебы, ее уже привычно отправили домой на лечение, и тут она пользовалась помощью Володеньки, который любезно ей помогал поддерживать освоение знаний. Ну так думали родители, а на самом деле, Тоня по секрету рассказала Оле, что Володя достает ей переводные романы о любви, они вместе много читают их, обсуждают и валяются вместе на диване! Близко-близко так, что иногда он прикасается своей щекой к ее...
Володя в отсутствие Тони был очень серьезным молодым человеком, ему в этом году исполнялось уже семнадцать, и он подумывал пойти в военное училище на год, чтобы идти на войну, но его родители - крупные представители торгового сословия, были категорически против, настаивая, что надо заканчивать гимназию и поступать в Университет, они знают, кто может помочь. Но когда Володя видел Тонечку, лицо у него делалось дурацким, глаза будто оплывали и выражали только одно желание: "хочу жениться и быть счастливым!"
Вот с Жанной могли возникнуть проблемы. Ей никто был не указ. Она говорила о том, что приходило ей в голову, она ни с кем не считалась, а просьбы забывала. А иногда она это все делала специально в целях провокации.
Сегодня, к слову, Жанна задерживалась, и разговор под дровяной дух самовара уже был в разгаре без нее:
- Вот тебе, Володенька, зачем в училище идти? Война уже вот-вот закончится... - убедительно говорила Оля, тихонько отстукивая по столу ладошкой властный ритм своей фразы.
- Да-да, закончится... - поддакивала Тонечка с дивана.
-...Ты вот год потеряешь, обидишь родителей. Таня вот...- махнула Оля в сторону товарки, и та понимающе зарделась и потупила глаза, - волноваться будет. Мне кажется, ты опрометчиво поступаешь. Выбор это, конечно, твой, но, мне кажется, что в своем кругу ты полезнее будешь. К слову, госпиталей и в мирном городе полно!
Володя сидел за столом напротив девушек, неприлично растянувшись на стуле и скрестив на груди руки. Он уже с раздражением смотрел, на увязшую в добрых советах Олю. Только что они хором с Тоней оборвали его речь о необходимости образованных кадров на фронте под предлогом, что хватит о войне. А теперь вдвоем же советики дают по теме, которая, честно сказать, женщин и не касается вовсе. "Дурно нынче пресса влияет на умы баб" - согласился он с замечанием своего отца.
Оля продолжала:
- Вот скажи, Володенька, хорошо же было бы, войдя в теплый дружеский дом, забыть о войне, о нервной работе, об грязи на улице?
- Да, хорошо бы сменить тему! - огрызнулся Володя.
Не заметив намека, Оля посчитала себя победительницей:
- Вот и славно! Значит больше на военную тематику здесь не говорим! Андрюша, хорошо?
- Угу...- не отрываясь от какого-то французского журнала промычал от библиотеки Андрей.
- Тоня?
- А я-то что? Я даже и не знаю ничего, Мне только про Наполеона учить надо, так я даже этого не читала... - стала, как перед учителем, оправдываться Тонечка.
- Мне сегодня учитель рассказал занятную фигуру об оде Ломоносова. Так как кружок у нас уже с декабря, как литературный, давайте про это и поговорим!