'...кто хоть раз побывал на Соловках, тот уже не останется равнодушным к этому месту'.
Наместник Спасо-Преображенского соловецкого ставропигиального мужского монастыря Архимандрит Иосиф (Братищев).
***
Родители привезли меня на Остров в год учреждения музея-заповедника. Каким-то образом хрущёвское министерство культуры додумалось, что Соловецкий монастырь - ценный памятник, и начало в 1961 году реставрационные работы. К открытию музея на некоторых башнях восстановили деревянные шатры, отремонтировали несколько помещений и в нужном месте поместили соответствующую табличку. В остальном состояние монастыря можно было определить одним словом - разруха. Преображенский и Троицкий соборы стояли без глав, Успенская и Никольская церковь - заколоченные, с обветшалыми стенами и выбитыми окнами. Огромные внутренние пространства этой цитадели невозможно было даже закрыть от прохода. Чем и пользовалась ребятня, с удовольствием гоняясь по галереям, плутая в казематах и пытаясь отыскать что-нибудь интересное в подвалах. В последних, кстати, ещё навалом было кандалов и костей, а счастливчики становились обладателями человеческих черепов и зубных коронок.
Впрочем, ни пожар 1923 года, ни тюремно-лагерный период, ни послевоенное забвение не разрушили монастырских стен и башен, сложенных из гранитных валунов неимоверной величины.
Сначала я попал в осень. На Острове она мягкая, тёплая, пахнущая мхом и грибами. Достаточно было отойти сто метров от посёлка, и по обочинам дороги появлялись красные шляпки подосиновиков. Сам посёлок делился на две части: военную и гражданскую. Военные жили в двухэтажных домах, а гражданские - в одноэтажных избах или бараках. Те и другие жилища были деревянными, потемневшими от времени, с острым кошачьим запахом. Кирпичных строений (помимо Кремля) я припоминаю пять: трёхэтажная казарма (позже сгорела), госпиталь, радиостанция, школа для 'старших' и агаровый завод. Казарма, госпиталь и радиостанция принадлежали Радиотехническому Учебному Отряду Северного флота. В кирпичной школе учились дети с пятого по десятый классы. Агаровый завод не работал.
Нас поселили в двухэтажном доме с окнами на монастырь и бухту Благополучия. Мой письменный стол стоял у окна. Опуская взгляд, я находил любимую книгу детства - 'Незнайку', - а поднимая, мог наблюдать почти всю островную жизнь. Слева приходила дорога с мыса, где жили местные рыбаки. Она пряталась под пригорком, на котором стоял дом, загибалась к монастырской электростанции, а потом убегала вперёд, между монастырскими стенами и берегом, и вверх, к Корожной (Сторожевой) башне. От Корожной назад, к дороге спускалась приличная горка, с которой катались на санках и лыжах. Зимой, когда выходила полная луна, на острове становилось светло, и кататься можно было хоть всю ночь. Еще за окном виднелся маленький док с катерами, а подальше - мачты тральщиков. В дни учебных стрельб с тральщиков начинали палить зенитки, и тогда весь остров слегка подпрыгивал. От причала до Корожной башни располагалась часть: казарма, клуб, штаб, КПП. В штабе было интересно. Офицеры громко разговаривали, много курили, смеялись. Матросы заходили с рапортами - 'Раззршите обрратица, таищ старш летнант!'. 'Вольно! Что там у вас?', - расслабленно вопрошал 'большой начальник', недавний выпускник училища... А главное, перед штабом была единственная на Острове заасфальтированная площадка. Очень маленькая и очень любимая моряками. Наверное, она напоминала им о больших городах, весёлых ресторанах, кинотеатрах, людях, оставленных на материке. На площадке всегда толпился народ, покуривая и обмениваясь новостями.
Если случалось идти в часть, то я спускался с пригорка, проходил мимо электростанции, Прядильной и Успенской (Арсенальной) башен, прямо на север, до Корожной. Если надо было идти в школу ('для маленьких'), то я сворачивал направо, к Святому озеру, миновал Белую башню, огибал Архангельскую и шёл между восточной стеной и берегом озера до Никольской башни. Наверное, неспешным шагом обойти вокруг монастыря можно за 30-40 минут.
Многое было видно из моего окна, но и оно было на виду. Мой друг, старшина Ермушин, обучил меня азбуке Морзе. Работать на ключе я толком не мог, зато, если надо было постучаться в дверь, настукивал сообщения. Как сейчас говорят, это было прикольно. Особенно радовались вахтенные радиостанции (куда я был допущен), когда вызванивал точками-тире 'Откройте. Это - Витя'. Осенью и зимой вечера на Соловках длинные. Я нередко оставался дома один и однажды стал 'морзянить' настольной лампой. Что-то вроде 'папа, когда ты придёшь домой?'. Мой сигнал заметили в штабе. Я догадался об этом, когда в комнату постучался специально командированный матрос. Он уже успел опросить соседей по квартире, двух толстяков - мичмана и его жену, поэтому сразу спросил, зачем я сигналил. А я испугался, что он потащит меня в тюрьму, и начал отпираться. Матрос, конечно, не поверил, но и правды от меня не узнал.
Если бы меня спросили, что на Острове самое привлекательное, я бы ответил, что - запах и цвет. В мае мне случалось ночи напролёт просиживать у окна, любуясь морем и небом. Во время белых ночей все краски понемногу проливаются в пространство, смена их неожиданна, сочетания бесподобны. В это время даже тени становятся цветными. Что до запахов, то лучше соловецких не бывает на свете. В марте, когда солнце поднимается высоко, на соснах начинают таять снеговые шапки, вода омывает иголки, шишки, кору, и от этого вокруг расходится чудесный сосновый запах, который хочется есть ложками вместе с прозрачным прохладным воздухом. Чуть позже апрельские ручьи размывают землю, от неё понимается пар, в котором чувствуется и прель осени, и свежая трава. Вдруг с моря забежит солёный ветерок, смешается с земляным паром, и тогда эту смесь можно пить, как коктейль, через соломинку, наслаждаясь каждой каплей. Не дай бог в этот момент над головой пролетит чайка и позовёт за собой гортанным морским криком - забудешь всё на свете и побежишь с пригорка, счастливо махая руками. Если люди слегка шалеют, то животные просто теряют рассудок. Коты теряют равновесие и валятся с крыш пачками, собаки забывают о приличиях и спариваются чуть не круглосуточно, воробьи орут так, что в ушах целый день стоит звон... Однако постепенно земля просыхает, дни укорачиваются, и наступает лето, иногда дождливое, иногда жаркое. В зной начинают пахнуть монастырские камни, они будто прогревают свои косточки, освобождаются от осенней сырости и зимнего холода. С озёр тянет ряской, с полей - клевером. Морской и озёрный воздух перемешиваются равномерно, и в палитре запахов наступает временное успокоение. Осень приходит вместе с острым запахом мха, грибов и солёной рыбы. Запах соловецкой осени - это мохнатый шерстяной плед, закутавшись в котором и не спишь, и не бодрствуешь, а так - блаженно дремлешь. Зимой, конечно, ничем особо не пахнет, ибо воздух чист и свободен от 'технологий'. Разве пахнёт хлебом из пекарни или лошадью от прокативших саней...
***
Нет сомнений, что инокам Савватию и Герману приглянулась соловецкая земля, когда в 1429 году, после трёхдневного путешествия по Студёному морю (сейчас Белое) они высадились в Сосновой губе.
На 'материке' всё было 'по-прежнему'. Молодой московский князь Василий Васильевич (потомок Рюрика, внук Дмитрия Донского, Василий II Тёмный) ссорился за власть со своим дядей Юрием Дмитриевичем, пытался договориться с литовцами и собирался в Орду за ярлыком на великое княжение. По-прежнему разделена была Русь, по-прежнему с дарами ездили князья к хану, прося власти и земли. И во власти Большой Орды было - наградить или убить. Однако, московское княжество постепенно набирало силу. Василий II еще побывал в Орде и получил ханский ярлык, а уже сын его Иван через пятьдесят лет остановил хана Ахмата на Угре (1480) и поставил крест на ордынском иге, начатом Батыем 243 года назад.
Что подвигло иноков на поиски? Может, убегали они от страданий людских. Или услышали ветер перемен и на его крыльях полетели в земли неведомые. Или просто искали места тихого для моления. Так или иначе, поступком своим открыли они замечательную страницу русской истории, в которой записано много подвигов и тела, и разума, и духа людского.
***
В теперешнем виде соловецкая обитель существует с XVI века. В годы царствования Ивана (IV) Васильевича Грозного началось на Острове каменное строительство. Если у вас под руками есть банкнота в 500 рублей выпуска 1997 года, то на ней хорошо виден Спасо-Преображенский собор (в центре; каким я ещё его застал - без глав), правее - Никольская и Успенская церкви. Слева видны две башни: ближняя - Архангельская, и дальняя - Белая. Зачем художник пустил по озеру карбас с могучей парусной оснасткой, я не знаю. Святое озеро небольшое, и ходить по нему под парусом вроде и смысла нет. Кстати, от Святого озера начинается сеть каналов, которая охватывает несколько десятков озёр (всего на Большом Соловецком их около четырёхсот). В озеро впадает речка, и из него в море вытекает речка, но не по верху, а по подземному туннелю, который проходит под монастырем. Повертев жернова мельницы, расположенной в южной части монастырского двора, вода бежит дальше, за монастырь, и попадает в здание электростанции, в недрах которой обрушивается на шведскую турбину дореволюционного производства. Конечно, до революции семнадцатого года всё это хозяйство отменно работало, а потом перестало. Вода, впрочем, до сих пор исправно падает приблизительно с 7-8-метровой высоты, прежде чем смешаться с солёной сестрой Белого моря.
***
Отчего всё, что происходило со мной на Соловках, так ярко помнится?
Зима. Солнце отражается от снега и слепит глаза. Я иду из школы вдоль той же 'пятисотрублёвой' стены за Морозовой. Её красная шапочка, как обычно, метрах в пятидесяти. Наверное, она знает, что я иду за ней, но не оборачивается. Изо дня в день я хожу за ней, не решаясь подойти. Я так сильно люблю её, что боюсь непонимания, отказа... Наконец, поздним зимним вечером, на горке, кто-то, смеясь, сообщает мне, что она ждёт моего 'объяснения'. Много ли человеку надо для счастья! Жизнь становится ещё прекрасней. Но... пока я собираюсь с мыслями, её семья уезжает с Острова...
Вот мы спасаем дядю Лёшу. Ещё вчера он ушёл на дальнее озеро на рыбалку - и всё нет. В экспедиции трое: папа, мама и я. Идем быстро, лыжня отличная, солнце яркое. На поворотах солнце растекается по лыжне в золотую дугу. До озера два часа ходу, поэтому добираемся только к обеду. 'Урраааа!' Вон он, сгорбился над лункой в конце озера! Дядечка Лёшечка, молодец. Не замёрз. И окуней наловил целый короб. Умница. Мы радуемся и за него, и за его жену, и за его экипаж. Дядя Лёша закуривает папиросу, встаёт, жмёт руку отцу и хлопает меня по плечу... Дома оттаявшие окуни пытаются выпрыгнуть из таза....
Снова еду на Остров. Точнее - иду: по морям не ездят. Шторм 5 баллов. Капитан долго решает, выходить или нет. И правильно - 'Михаил Лермонтов' не морское судно, и рассчитан только на 3 балла. По-видимому, капитан заключает, что два лишних балла морскому волку не помеха, и выходит. Пока виден кемский берег, всё ничего. Потом становится хуже. 'Лермонтова' бросает во все стороны. Военные моряки смеются, гражданская публика умирает. А вообще, весело. Волны время от времени запрыгивают на палубу, ветер лохматит воду, и солнце веселится в солёных брызгах. Чайки, как обычно, висят за кормой. 'Смотрите! Касатки!', - кричит кто-то. И верно, впереди, слева по курсу идут два кита...
В бухте Благополучия спокойно. Я ступаю на Остров, и земля качается у меня под ногами. Дома.
***
Не войти в одну реку дважды, но наступит день, куплю я билет до Кеми, выйду на Рабочеостровский причал и сяду на 'Михаила Лермонтова', если он ещё не утонул. А коль утонул - так на другой катер. Вдохну запах моря, просмолённого причала, солярки, и отправлюсь вверх по течению жизни - вперёд, в прошлое!