|
|
||
Надин Жевновак
Собиратели
- А ото у вас которая за сегодня будет?..
- А ото не суйся в чужое добро!
- А у меня ужо тридцать первая будет...
- Ну и иди себе, зараза хитрожопая!
- От вы как людей-то не любите, за это вам и невезение...
- Я тебе сказала, проваливай, жидовка поганая!
- А людей надо любить и уважать...
- А я тебя щас уважу по башке твоей лупатой!
- Вот вы нервная-то какая-а? Бутылочку хоть пожалели бы...
- Ничего, на такую поганку полезно.
Ибо сказано:
Время собирать бутылки,
и время разбрасывать их.
- Это хто ж такой умный сказал-то?
- Люди говорят. Мол, бабье дело не хитрое: встанешь, мол, спозаранку, пробьешь, где какое движение, расчистишь территорию от конкуренции и ходи потом до вечера высматривай да поджидай, когда бутылочка-то освободится, а за своими то глаз-да-глаз, а то много таких вот шастает.
Мы, бабки-бутылочницы, не то что сигаретницы, работой своей гордимся: все же как-никак и улицы убираем, и поддерживаем отечественного производителя, возвращая, так сказать, утиль, пополняем сырьевую базу.
А один мудрец, вонючий такой алкаш Борька, даже как-то сказал мне, что в нашем собирательстве кроется, так сказать, акт спасения души. Вы, говорит, бабки-бутылочницы, были в давние времена джинами, но злые люди выпустили вас, мол, из бутылок и бутылки пустили по миру. Вот и ищите вы, бабки, на подсознательной свой дом.
Что до спасения души, так то конечно - и хлебушку купить и молочка хочется. А обижаешь бабку зря, говорю ему, с пучеглазенькими сношений никогда не имела и на дух их не переношу. И квартира мне зачем еще одна, что я буржуйка какая.
Рассмеялся тогда Борька-алкаш: не обижай, говорит, бабка, джин-Тонек, они девки ничего, если нашару, хоть и газированные, а послушай лучше, что я скажу: найдешь ты скоро сродную себе бутылочку, только счастья тебе в ней не будет, ни в горлышке, ни на дне. Старая ты, бабка, да и вряд ли ты в ней уместишься. Но коли будет совсем худо, приходи, нальешь Борьке-алкашу, подскажу, что дальше делать.
Тю на тебя, говорю, алкаш чертов, не каркай, а то свою бутылочку, стало быть, с утра раздавил! Эх, огонь-баба, говорит, такой он, мудрец наш Борька.
А ты, морда, чего опять здесь пасешься? Иди своим спонсерам глазки строй, модница подзаборная! Ишь, говорит, бутылочек-то сколько, вот я тебе щас...
- Не серчайте, бабушка, я вам не конкуренция. Понимаете тут какое дело, я свободный так сказать диссертант, Бумаракин моя фамилия. Пишу диссертацию о строении и функциональных возможностях бутылок. И, как вы метко выразились, хитрость бутылочного собирательства побудила меня к изучению бутылок и всего, что с ними непосредственно связано, так сказать, из самой среды, наиболее заинтересованной бутылкой как сущностью. Вот и пришлось применить мимикрию.
- О, музыкант еще тут нашелся. Я тебе в матери гожусь, а его только послушай, как он выражается! Постыдливее надо быть с запросами-то! Я женщина честная, хоть и пожилая. И мозги мне не пудри, зубоскалить перестань, сегодня не среда, а вторник, так что проваливай!
- Так я, понимаете, заранее решил начать...
- Эт, шутник какой, поспешишь - штаны потеряешь. Ох уж мне эта молодежь.
- Я вот только хотел вам заметить, что как, однако, гипотеза этого неведомого Бориса-алкоголика похожа на восточные притчи о реинкарнации! Бог Вишну лепит горшки из глины и ставит их сушиться на солнце. Потом берет какой-нибудь горшок, и если глина еще мягкая, он сминает его, возвращая к единству с миром-комком, и снова ставит на гончарный круг, и лепит заново - заново рождается человек и заново проживает жизнь - сушится на солнце. Но если горшок затвердел, Вишну разбивает его, прерывая тем самым цепь инкарнаций. Не является ли бутылка материальным воплощением того самого затвердевшего горшка, а сами бабки - последним воплощением в цепи инкарнаций... Не является ли сам этот Борис-алкоголик великим доктором оккультных наук, посланным на землю богами для бабского просвещения...
- Да кому он доктор? Алкаш-алкашом, все мусорки в городе держит, с ним каждая кошка здоровается. Этот человек тебя жизни научит, что ему ваши цацки-бумарацки...
Какая, однако, приятная бабка, фамилию мою запомнила, а еще и каламбурит, часто ли в жизни бывают такие встречи, - погруженный в раздумья, Бумаракин шагал домой. Вот так он и жил, пытался жить на подсознательной, и пиво брал в угловом гастрономе, воображая себя каждый раз не то Булгаковым, не то Эйнштейном (Паниковским), растрепав волосы, торжественно хлопал дверью, заставляя уснувших на солнечных прилавках тараканов бежать в объятья пышных по совковому продавщиц.
Ускорив шаг, Бумаракин уверенно вышел из среды.
Дома он торжественно уселся в кресло, вытянул ноги и меланхолично пуская дым в потолок, вкушал умирающее в подсознательных окнах солнце. Бабье тряпье валялось в углу, с удовлетворенным вздохом Бумаракин отметил ежегодной трансвестицией день 8 марта - как раз то, что так утешает растравленную жестоким мужским миром душу. Впрочем, что это он? Сделав несколько шагов по комнате, он посмотрел в засиженную мухами стену, сел за письменный стол и, достав из-за уха огрызок карандаша, красивыми буквами написал:
Размазней продрогшей по асфальту
Март пустился, обогнав ботинки,
Плюнул в рожу, породив слезинки,
Раскудахтался, подув на пальцы.
Бумаракин подумал, исправил породив на промакнув, поменял местами две последние строчки, и ему неудержимо захотелось чего-нибудь этакого. Рассердившись на остаточную свою бабскую натуру, он размашисто написал:
Время оно, вспомнив, захлебнулся,
Теплой кровью из носу набрался...
Поковырял в носу и уверенно продолжил:
Жизнерадостным козлом проснулся,
И до одури весь день ебался...
Погрозил кому-то пальцем в углу и закончил:
Спорил вечер, сопли вытирая:
Все пройдет, пора уединиться,
Чтоб блевотиной кадык лаская,
Белизне утраченной молиться.
Но, не внемля, в соре сам с собой,
Рассыпался март на дни тоской.
Подумав несколько мгновений о том, нужен ли предлог с перед словом тоской, он дописал его, потом зачеркнул, пыхнул сигаретой, возбужденно вскочил и забегал по комнате, тыкая карандашом в настенные тени.
- А что, а ведь поэт! А ведь могу! - жаловался Бумаракин восходящей луне, и в короне звездного света стоял на пороге нового мира героем-творцом, обдуваемый ветром грядущих революций. Вот Синхрофазотрон, кот соседского физика, черной молнией летит с небес к нему на плечо и подобострастно нашептывает весть о Борьке-алкаше, что будет читать лекцию завтра на вокзале и с нетерпением ждет его, Бумаракина, в сподвижники в деле просвещения бабок относительно вселенского духа, хрустальным перезвоном осеняющего каждую авоську с бутылками. Вот Бумаракин в благодарность за преданность одевает Трошке на хвост массивное кольцо с бутылочным бриллиантом, и кот с поклоном удаляется, пометив бабье тряпье в углу. Вот стекается к Бумаракину звездная сила, вот лежит он, ею напоенный на грязной простыне и бредит предчувствиями и мечется, словно рыба камбала под тяжестью валуна дум своих. Но близится утро, и сон его очищается, как очищается после грозы природа, и он снова молод, и будто аквариумная рыбка с легкостью парит и вертится средь водорослей и улиток.
2
- Дорогой!
- М-мм?
- Мне приснился сегодня такой сон!
- М-мм...
- Мне снилось, что я ехала на поезде и попала в катастрофу...
- М.
- Боли совсем не было, я видела все сверху, спасательные бригады, трупы, своего тела я не видела.
- И что, ты проснулась?
- Нет.
- Может быть, отложишь поездку?
- Нет, нужно ехать.
- Я бы с таким настроем никуда не ехал.
- Ну, это же не от меня, в конце концов, зависит...
- Тогда могла бы мне не рассказывать...
- Бумаракин, подъем!
- Вот и я думаю, бля, откуда у меня жена...
- Подъем, дорогой!
- Ну, чего тебе, кошачья морда?
- Две штуки на завтра - папа настаивает!
- Стал бы твой папа физиком что ли... Физики, они такие...
- Папа сказал голову оторвет!
- Ну ладно, хрен с тобой, сегодня угощаю, заходи блин...
- Папа сказал что-нибудь романтическое, трогательное...
- Тронуть, значит, за две штуки, да, а ты знаешь, что это уже проституция.
- Папа сказал не проституция, а талант...
- Ой, надрочился подлизываться, ты думаешь на меня это подействует? Хотя, ты конечно прав, что есть, то есть. Ладно, помогу твоему папе, тут как раз одна идейка на уме вертится...
Бумаракин театральным жестом смахнул со стола резидентную свалку, Трошка сунул ему под локоть чистый лист, и полилось творчество:
- Дорогая! (Изюминка моя! - на выбор редактора.)
- М-мм?
- Мне сегодня приснился такой сон...
Дойдя до места, на котором они осознали, что он мог бы ничего и не рассказывать, Бумаракин вспотел. Это будет что-то немного паранормальное, - заметил он коту. - Думаю, дамы будут в восторге.
А за окном шумела капель и вступала в свои права весна. Она допила чай, отложила в сторону газету, и, закуривая, подумала с нежностью о том существе, уют которого она лелеяла всеми своими силами, со всей своей женской самоотверженностью. Если бы только вольна была она запереть его, не пустить в эту проклятую поездку, но она всего лишь женщина, и должна поддерживать решение мужа.
Он не спеша, собирался на работу, а она, кажется, все еще допивала чай и думала, чем же заняться в пятницу вечером, если уж он уезжает. Может быть, пойти в театр, она (воспоминания) сто лет не была в театре. А вот еще, ну как же она могла забыть, звонил же на прошлой неделе Сашенька, ее школьный ухажер, проездом в городе, хотел встретиться, вот с ним, наверное, и договориться на вечер пятницы...
Воздух в саду так нежен и прозрачен.
Она всегда сажала мужа на поезд, и вот в тот роковой день ждала его на вокзале с бутербродами и шерстяным шарфиком, столь некстати забытым дома. Но то ли она перепутала пути, а то ли расписание изменилось, а может он никуда и не поехал, а может у него любовница, думала она, глотая слезы.
Уже заканчивался вечерний спектакль, школьный ухажер злой и замерзший битый час торчал под ее парадным, когда она со слезами на глазах шла домой. Ну и хрен с ним, разведусь, и пусть валит к своей любовнице, кошмары ему снятся, это что, тонкий намек такой? А, пошел он...
Встретив, наконец, школьного ухажера, она была уже весела и очаровательна, как всегда. Пойдем, Сашенька, домой, напою тебя чаем, расскажешь, как дела. Дома она надолго закрылась в ванной, и чтобы пока ему не было скучно, рассказывала через дверь анекдоты, а он слушал, слушал...
- Так, хватит для начала. Скажи своему папе, что в следующий номер дам продолжение.
- А можно краткое содержание, чем все закончится, а то ничего не понятно.
- Конечно. Изюминка истории: рассказ анекдота о красном огнетушителе. Далее. Ухажер зовет ее ужинать. Злополучный ужин пойду есть, думает она, он смотрит на нее как-то странно. К Троице она по прежнему старается сохранить душевное равновесие: борется то с желанием, то с сумасшествием. Старается не замечать просачивающиеся (каково!) сплетни. Когда к ней приходит подруга, сидит и вздыхает. Сходи в милицию, говорит подруга. Да сходи ты, и так все знают. Заявишь, а дальше пусть сами уже разбираются. Она молчит. Она никому не доверяет. Камера показывает ее спину, она отходить в сторону, за ней - ухоженная могила...
- Стоп, какая камера?
- А это я так, на будущее.
- А? Ну, короче, его сон сбылся, только концовку надо бы более неожиданной...
- Н-да.
- Дамы будут в восторге!
- Н-да. Ну ладно, папа уже заждался, давай сюда свои каляки-бумаляки.
Трошка хлопнул дверью, протопал по лестнице и затих, будто его и не было, и Бумаракина охватила тревога: а хороша ли история, а вдруг не поймут. Ну и пусть, думал он, буду непризнанным героем, я ведь с детства нонконформист! Он немного успокоился, и припомнил, что неплохо бы в таком настроении что-нибудь учудить, украсть, например, из гастронома булочку, поспорить со свидетелями Иеговы, или победить в караоке и на прощанье спеть какую-нибудь похабщину - душа Бумаракина требовала свершений, и он окунулся с головой в наступающий день.
3
- Увазаемые бабуленции! - Бумаракин дернул плечом, в нем рождалась неведомая сила, он чувствовал, что этот образ, такой дорогой и близкий каждой бабке, сделает его тайным властелином их сердец и светочем их помышлений.
Бабья толпа покачивала глазенками на стебельках костлявых шей, промакивалась платочками и внимала. Бумаракин подмигнул зеленой авоське в первом ряду и продолжил:
- В это тгудное для всей стганы вгемя... - Он не помнил уже, как попал на эту трибуну, плывущую подобно кораблю в людском море, как наливал ему Борька, как выпивали с ним в парке на лавочке, и как развернулась бумаракинская душа при виде бродяжьей жизни, как искали закусон по мусоркам, не потому, что денег не было, а для спасения душевного, как открылась ему в дыму да в угаре последняя истина, которую он и спешил открыть бабкам, и, подавшись вперед, словно корабельная дева, он все говорил, говорил...
- Бывает все же удается изредка собрать в кучу все дни моей жизни и бухнуть от души об асфальт; смотреть как подпрыгивают и катятся они в разные стороны, сверкают на солнце и заставляют прохожих испуганно останавливаться; хихикать безудержно и хлопать в ладоши.
- Бывает, дорогие мои, - вторили бабки.
- А после, когда хихиканье злорадно утихнет, и дни сияют и подпрыгивают уже не так весело, прохожие сочувственно хлопают по спине, я начинаю волноваться и переживать, как бы не пожалеть о содеянном, как бы не начать собирать их снова, и незаметно для себя бережно верчу-кручу-мучу в узелок еще один денек - новой жизни! - и сую в карман.
- Вот так это происходит, - подпевали они.
- Да, собственно, и гордиться уже нечем: подвиг раскатился в разные стороны и глупо, в общем, втыкать в пустой асфальт - и вот еще два денька у меня в кармане.
- Алилуя!
- И тогда, дорогие мои, последний сдавленный смешок: пойти насобирать еще деньков, что ли. И снова страх: а не пожалею ли бухнуть их об асфальт в следующий раз?
- Не бойся!
- Но! - спрошу я у вас, - почему бы и ни остаться в месте стечения обстоятельств в роли, скажем, мима? Так вычурно, так блестяще становиться в позу и от всей души швырять об асфальт звенящую мелочь. И непогода пускай рисует дорожки слез на гриме, а помада тает на щеках благодарных поклонниц, и пенится пиво, и слабеют коленки, и собираешься в кучу, и вновь и вновь со всей дури - об асфальт нарисованным румянцем.
- Не бойся, стеклотара с тобой!
- Или! - спрошу я у вас - провалиться на этом самом месте. Из-под ног прохожих подпездывать и заглядывать девицам под юбки.
- Или!
- Так много занимательного парализует кишки волнением и обещаниями. Так страшно, так неопределенно катятся и подпрыгивают деньки. Так непохоже остановилось время. Но слышно уже, как ткут бабушки с ловкими чистыми пальцами новую сеть откровений и истин. И благодарно раскинув руки, падаю в нее, падаю, а солнце смотрит мне в рот, и я захлебываюсь, упиваюсь его лучами.
- Падает!
И Бумаракин падал в толпу, кричащую Алилуя, и был разливаем по стаканам и выпиваем, и слыл среди бабок жидким стеклом, пролившимся с неба. И какая-то сестра во бутылках уже тащила его, полумертвого от наполнившей его радости, домой, приговаривая: как славно, как замечательно, что есть такие, как мы с вами, которые веруют, которые не позволят бить бутылки и распространять пластиковую тару. Пути бутылочные неисповедимы, хотел объяснить он, но она не слышала, и все тащила, и восхищалась, и приговаривала, и, затащив в квартиру, пихнула в неопрятную кухню, и пошла делится с мужем тем, что было им сегодня явлено.
А он?
Сел за стол, усадив на колени разбухшую по весне душонку, и подперев щеку, посматривал в стену и вздыхал. Беда с ней, да и только, думал. Кому я нужен-то с ней, такой уродливой. Рот открыть, а от туда вместо слов одни стенания посыплятся - тяжела она по весне.
Где-то ругались, высоко и наигранно звучали речи, громко, будто не слышны они, - да ведь меня в свидетели призывают, понял он, а душонка сжалась и заскулила. Меня зовут, для меня спорят, догадались, кто во всем виноват. Вот сейчас прекратят спор, услышат, капнет вода из крана на кухне - здесь я, ответчик, отяжелел душою своей, не уйти, но нет, все громче, и, не заметив мой скрежет зубовный, дойдут до драки, славно, славно, и забудут и меня, и себя, вдохновенно кусая воздух и скрюченными пальцами просеивая, и топнув с силой в пол повернутся, и двери захлопают, и полегчает душонке, станет тихо на кухне, и в последней капле воды отразившись, оставит меня и уйдет в небо вершить судьбы - слава ей вечная, а я, собственно, и не думал подперев щеку в стену смотреть и вздыхать по-детски.
4
- Дорогой!
- М-мм?
- Мне приснился сегодня такой сон!
- М-мм...
- Мне снилось, что я ехала на поезде и попала в катастрофу...
- М. Усни. Стеклотара с нами, дорогая.
- Но дорогой!
- Закрой ебало, я сказал. И вообще...
- Что вообще, дорогой?
- Ты кто-о?
- Кто-кто - кот, ссущий в бельё-о!
- М-мм-му?
- Конец истории для папы, забыл дорогой, дверь открой, дорогой.
- Ну и блядское ж ты создание, Трофим Георгич, - бормотал Бумаракин, открывая двери, а ведь и впрямь на кота смахивает зараза, давно хотел ему в этом признаться.
- Слушай, Трофим, скажи-ка папе своему, что хрен с ней, с этой историей, идею я ему дарю, пусть пользуется. У меня сейчас просто бомба на уме, это будет хит, мы сказочно разбогатеем...
- Дорого-ой, нехорошо так поступать, мы с папой тебя холим, ласкаем, содержим, понимаешь...
- Ой, вот тока без этих твоих блядских штучек.
- Впрочем, что это я, в натуре. Хочу сказать тебе, Бумаракин, что дело нужно доводить до конца.
- Я же попросил, противный.
- Ой, ну все, пиздец, противный, так что папе передать по поводу твоей бомбы, противный?
- Передай, Трофим, что скоро будет конец света, на это раз бесспорный и окончательный, и у меня есть тому подтверждение.
- Что же, Бумаракин, поступай, как знаешь, но помни: нет пророка в своем отечестве.
- Ты что, Трошка, угрожаешь мне что ли?
- Нет Бумаракин, поверь, я тебе искренне симпатизирую. Я часто размышляю, если бы жизнь сложилась иначе, какие были бы у нас отношения. Но, не суть. Хочу только сказать тебе, верный мой друг Бумаракин, что если суждено гореть тебе на костре незрелости человеческой, я встану рядом, чтобы петь тебе гимны, тобой сочиненные.
- Трошка, а у тебя слух есть?
- Я знаю, Бумаракин, что глубоко в душе ты питаешь ко мне чувство нежности, и мне этого достаточно. Прощай же, и завтра чтоб конец света был у папы на столе.
Вот оно, - думал Бум, хватаясь руками за горящую голову, - вот оно, кажется, и нахлынуло с грязного подоконника с серым утренним светом, вот теперь, кажется, прячется в углу, в куче бабьего тряпья, - о Боже!
- Доброе утро, уважаемый Бумаракин!
- А-аа-а!
- Не пугайтесь, пожалуйста!
- Уйди, чувырло!
- Я джин!
- Уйди, бомжиха ненормальная!
- Я знаю, вы меня так испытываете, вы вчера открыли нам, бабкам, замечательную истину, мы теперь не просто собиратели бутылок, мы древние джины, ходячий кладезь мудрости и волшебства, так сказать.
- Что-ты хочешь от меня, уродина?
- Учитель, только лишь служить вам.
Тут Буму неудержимо захотелось нахамить бабке, расстроить ее, разрушить ее счастье и удовлетворенность. Не то что бы он был человеком злым, или завистливым, просто какое-то вдохновение подкралось и накрыло его:
- Служить, значит хочешь, да, а знаешь ли ты бабка, что мне сказал Алкаш-Борька, чего я вам бабкам, не открыл, а тебе одной только, такой усердной, открою, - не то что бы он действительно помнил, что собирался ей сказать, просто его уже несло. - Так вот, слушай меня внимательно.
Бабка склонила голову набок и выпучила правый глаз.
- Знаешь ли ты, почему вы, бабки, или джины, до сих пор не обрели свой дом в бутылке?
- Потому что не найшли еще сродную себе бутылку, но ты, великий Бум, дал нам надежду.
- Ни фига, бабуля, вы, каждая из вас, уже сотни раз находили эту несчастную свою бутылку, и даже селились в ней, но другие бабки, пардон, джины, завидив такую бутылку, вас сдавали в пункт приема стеклотары, а там вас уже гнали взашей. Что, не так было?
- Так-то оно, так, прав, батюшка. Только мы, бабки, считаем, что это все от ошибочности: бутылочка не по размеру, не сродная, значит.
- Ни фига, бабуля.
- Фига, фига.
- Не хами мне, стерва. Просто вы, конченые твари, не раздупляете своими тупыми мозгами, что надо хоботить не только бутылки, но и пробки к ним, да!
- Помилуй, дорогой, на хрен нам пробки, если за них ни копейки не дают? Никакой ты не пророк, так, пиздун-сказочник. Свидетели Иеговы и то поинтересней тебя рассказывают, пойду я к сестрам, принесу им весть, что отныне ты нам не указ, и не прокламация.
- Ну и вали, наконец-то.
За хлопнувшей дверью Бумаракин слегка загрустил. Ведь он хотел помочь, открыть глаза несчастным бабкам, а так все обернулось. Он начинал понимать стеклодува-Борьку, полжизни творящего бутылки из разноцветного стекла, дабы их наполнили неживым содержанием, и другие полжизни эти бутылки осушающим, дабы освободить их для несчастных бабок.
Он устал, все болело. Лягу поспать, - думал Бумаракин, - ведь до конца света еще почти сутки, успею еще натворить дел, ведь ломать - не строить.
Проснулся он уже заполночь.
Ночь, словно отрава, катилась по пищеводу, и, поворачиваясь на бок, он уже ничего не помнил.
И каждый готовый родиться крик превращался в томный вздох или легкий смешок.
В ожидании луны он сочинил себе бессонницу глазниц, полных песчинок, что падают, падают одна за другой, одна за другой, одна за другой.
И хотелось будто бы отыскать что-нибудь важное, но все происходило несвоевременно.
- Да, неважное настроение, ты более, чем прав, более, чем на все сто, ты прав на 180 градусов, а значит ты более чем лев, ты громадная кошка, отвернувшаяся от моей ночи, - так размышлял он.
Отрава уже пульсировала в висках и все его смерти столпились в углу погрозить желтым пальцем да поковырять в отсыревшей штукатурке его башки.
- Поставь треснутое зеркальце на полу в ванной комнате правее от входа, чтобы показалось, что в углу живет зверек с мелкими зубами и нежной улыбкой, - бормотал он.
И каждый взмах руки для пощечины срывался мягким касанием его щек.
И боль стала диким оркестром из всех песен, когда-либо слышанных.
Что-то пошло не ладно, и тревожной сиреной разрывались коты в углу ванной.
Что-то сломалось, что-то пошло не ладно.
И он не помнил твоего лица, в надежде разглядеть его в преддверии рассвета.
- Проснись, - шептал он, но тебя здесь не было.
И песчинки падали в тишину бальных залов, еще вчера горевших в безумном празднестве.
Пускай.
|