Запомните накрепко - ничего на хате не брать. Хозяина не будет весь вечер. Сигнализация будет блокирована. Берёте только табакерку и отваливаете. Она стоит в кабинете на зеркале перед баром. Вот план квартиры и код входной двери в подъезд. Деньги получаете сразу в машине, я вас буду в ней ждать. Сразу исчезаете. Мне не звонить, меня больше не искать. Вот её описание, попробуйте только перепутать. Описание: "Коробочка для нюхательного табака, оформленная в виде корабля и украшенная серебром и перламутром. Нос корабля венчает фигурка рыкающего льва, вставшего на задние лапы и держащего в пасти круглый бриллиант розового цвета массой 5, 54 карат. Лев украшен короной. Крышка табакерки открывается таким образом, что в поднятом виде она напоминает паруса двухмачтовой галеры, выполнена из золота, вдоль бортов галеры проходит перламутровая инкрустация..., мастер указал свои инициалы на внутренней стороне крышки - J. P. M."
Замкнутый двор на окраине Москвы. Двор с двумя выездами, около одного из них стоит неприметная пыльная тачка неопределённого серого цвета. В машине сидит человек в чёрной бейсболке и держит в руке телефон. Совершенно обычная парочка мужчин, напоминающая по поведению приятелей, проходит мимо одного из подъездов и, неожиданно, будто вспомнив о чём-то, поворачивает к подъезду и исчезает в дверях. Седьмой этаж. На лестничной площадке в каждом конце просторного коридора по одной квартире, около одной из них стоят двое, один немного загораживает второго. Слышны тихие щелчки, наконец, тот, кто открывал дверь, распрямляется и кивает второму головой. Они оба входят в квартиру.
Один остаётся у двери, второй быстро проходит внутрь квартиры, заметно, что он хорошо ориентируется в расположении комнат. Первый со скучающим видом осматривает шикарную обстановку в стиле хайтек, видно, что ему на эту роскошь абсолютно наплевать. Выходит второй и показывает табакерку, при этом хочет убрать её в карман. В противоположный въезд во двор очень быстро въезжает автомобиль вневедомственной охраны, из него выскакивают два милиционера в касках и бегут к подъезду. Квартира на седьмом этаже. Раздаётся вибрирующий звук телефонного звонка в кармане у первого, он быстро достаёт телефон. Человек в чёрной бейсболке говорит: сработала сигнализация у вас одна минута, чтобы уйти всё оставить на месте, торопитесь. Второй быстро метнулся в кабинет, ставит табакерку на место и..., достаёт маникюрные щипчики и выкусывает бриллиант из пасти у льва.
Дима Канцелли совершенно успокоился. Ему пришлось срочно вернуться с одной замечательной вечеринки, которую скорее нужно было бы называть настоящей тусовкой, так там много было знакомого народа, помимо архитекторов из его центрального бюро, да и повторялась эта вечеринка с завидным постоянством в одном и том же месте. Он с большим удовольствием растянулся на диване в гостиной и смотрел фильм; на экране со страшным рёвом носились крутые тачки и норовили не дать друг другу проехать. Честно говоря, Димке было абсолютно наплевать, куда они там стремились, эти тачки, но гоняли тачки здорово - скрипели тормоза, свистели шины на поворотах, дымились на стартах - всё было здорово.
В конце концов, не первая, не последняя эта тусовка, что расстраиваться, в следующую пятницу опять на неё попадёт, а вот посидеть дома, посмотреть в спокойной обстановке фильмы, да ещё и спать пораньше лечь - вот это удается не часто, да и менты не сильно мучили, посмотрели всё, оформили выезд и ушли, говорят: надо проверить сигнализацию, - а что её проверять, только два дня назад его приятель электронщик такую серьёзную защиту в неё влепил, что теперь считать код или отследить её при постановке практически невозможно. Тачки в кино доездились, наконец, до того, что им там было надо, а Димка, широко и с удовольствием зевнув, отправился почивать.
Двенадцать теней в париках одна за другой спустились с зеркальной полочки над баром. Они выстроились в ряд, а затем рассредоточились по квартире. Каждый занял определённую позицию. Двое остались у входа, остальные перекрыли выходы на лоджию и балкон, закрыли собой вход в спальню, а четверо расположились вокруг ложа Димки. Димка спал тревожно, дыхание его прерывалось всхрапами и даже всхлипываниями. Один из четвёрки подал знак. Двое подхватили Димку за руки, вывернули их за спину и вздыбили Димку над кроватью. Ещё не проснувшийся Димка страшно завопил от боли и страха. Тихо молодой человек. Не стоит так кричать, ещё ничего не началось, это всё только прелюдия к вашей настоящей боли.
Дима почувствовал, что не может больше шевельнуть ни ногой, ни рукой, каждый квадратный сантиметр его тела теперь был придавлен пудовой гирей, он понял, что сейчас перестанет дышать; бетонная, мокрая пыль поползла ему в горло, постепенно всё тело начал охватывать страшный холод, он был жив, но чувствовал, как каждая его клеточка постепенно начинает умирать; в голове звучала тихая назойливая музыка, в ней не было ничего похоронного, скорее это была весёлая мелодия, только сердце под эту мелодию начинало дёргаться и приплясывать, а ещё он отчётливо слышал, как хлюпает кровь не полностью прокачиваемая через клапаны в аорту и выбрасываемая обратно в предсердие, она закипала в нём и с густым всхлипом хотела уйти из Димы, куда-то в лёгкие, а может быть и ещё куда-то, где будет лучше мешать его дыханию.
Мозг лихорадочно трудился и рождал один образ за другим: он видел маленькую девочку, которая с закрытыми глазами протягивала к нему руки с мольбою о спасении, он видел пожилого мужчину, который кентавром торчал из-под бетонной плиты и, выкатив глаза, хрипел прямо ему в лицо, он видел подростка, который был уже начинкой кровавого сэндвича, но умудрялся ещё стонать; он понимал, что это его колонна не выдержала, та, которую он рассчитал, но знание это не могло уже ничего изменить; потом всё стихло, пронёсся странный шелест, будто кто-то показывал самодельный мультфильм нарисованный на толстой книге;
в мультфильме как живые носились человечки и протыкали друг дружку шпагами и пиками; особенно страшным казался толстенький человечек в смешном парике с тоненькими ножками в голубых чулках и башмаках с синими бантиками, который всех поддевал на пику и стремительно тащил на край листа, там стряхивал жертву за книжку, словно в Тайную Канцелярию, и бежал обратно за следующим человечком; кровавые пятна, накапавшие с его жертв уже залили весь его путь и Дима боялся, что он вот-вот поскользнётся и упадет, но неожиданно беготня и звуки прекратились, всё стихло; стихло, чтобы вновь начаться с неуловимого ухом низкого воя, быстро перешедшего в вой ветра и крики команд.
Дима сидел на галере спиной к её носу в ряду четверых солдат и держал в руках весло, впереди грохотал барабан, отсчитывающий такт, которому подчинялись гребцы; в отверстия вдоль бортов галеры влетали солёные брызги и врывался ветер, в борт ударяли ядра и мгновенно сносили по целому ряду гребцов, но галера продолжала идти под стук барабана и вой ветра, при этом она страшно раскачивалась и освещалась ненатуральным светом масляных фонарей, которые качались, казалось, прямо над головами гребцов, но при этом светились, будто издалека, сквозь радужный морозный туман, и растекались тревожными цветными кольцами перед взором солдат, залитым от напряжения кровавыми пятнами; раздался страшный взрыв на носу галеры, она будто врезалась в невидимую стену, и гребцы начали валиться на спину, скатываться с банок и, падая друг на друга, вываливаться в чёрный ледяной водоворот, в который уже проваливалась вся галера, задравшая корму с продолжавшим барабанить матросом...
Так продолжалось до пятницы, с незначительными изменениями в сценарии ночных кошмаров. Дима выглядел уже как приведение и, кроме того, непрерывно чихал. На работе постоянно пытались его прогнать домой, в виду явно болезненного его вида, но Дима боялся дневного возвращения, хотя точно знал, что до двенадцати часов пополуночи с ним ничего не будет, но ожидание мучений в страшной теперь для него квартире он бы точно не перенёс; уж лучше сразу прийти домой и лечь в кровать, ведь куда-то убежать он тоже не мог - его строго предупредил человечек с пикой из Тайной Канцелярии, что этого делать нельзя ни в коем случае, а оснований сомневаться в серьёзности намерений этой чёртовой дюжины в напудренных париках он не имел никаких.
Дима решил, не заезжая домой, прямо с работы отправиться на вечеринку и там, по возможности, напиться, а, уже напившись, прибыть на место своих пыток, на свою ужасную кровать. Это мало что давало, за эту неделю он испробовал самые разные способы избавиться от кошмаров, но ничего не помогало, как и от непрерывного чихания. В клубе было жарко, его пихали и толкали, никому не было дела до его настроения, все веселились, а он пробирался за свой постоянный столик, но слушал больше своё истерзанное нутро, которое погружалось в бухающую ударами атмосферу музыкального насилия и почти уже дошёл, как...
Нади была счастлива. Она была счастлива почти целый день. Её совсем не смущало, даже то, что она абсолютно не любит своего жениха. Она просто считала, что ей уже пора замуж, а лучшего варианта у неё не предвиделось. Да и кто в состоянии отказаться от такого богатого и известного мужчины. Утром всё решилось - её жених Ростислав Амфитеатров сделал ей официальное предложение. Материальным доказательством этого сомнительного счастья, зримым воплощением его, сверкающим и прекрасным, было кольцо с розовым бриллиантом на её безымянном пальце.
Она постоянно оглядывала свою руку, выбрасывала её и так и эдак вперёд, поворачивала и никак не могла наглядеться на кольцо, а особенно на бриллиант. Даже, вернее сказать, что она смотрела не на него, а уже во внутрь, какое-то волшебное движение влекло её туда, внутрь этого розового чуда; всё её существо стремилось в нем раствориться и в один момент она поддалась, она отпустила себя внутрь, она уступила этому розовому призыву, она спустилась за его грани.
Небо похрустывало у неё над головой, прозрачные розовые пластины висели над ней и по ним шли танки, да настоящие танки, они и хрустели своими гусеницами над её головой, а ей не было страшно, ей было просто любопытно, пройдут или упадут, ведь это же надо - так хрустеть гусеницами на бриллиантовых гранях, так ползать могут только очень умные танкисты, он знают что делают, наверняка точно знают, что никогда не провалятся. Больше ничего интересного в бриллианте не было, если не считать того, что она шла теперь в нём совершенно голая, формально прикрытая чем-то прозрачным; шла и ничего вокруг не задевала, хотя явно было что задевать;
вокруг трепетали лёгкие по своей шелковистости, но тяжелые по всему остальному виду драпировки, из-за драпировок выглядывали люди в париках, они иногда улыбались, а чаще протягивали ей кубки полные венгерского тёмного вина и требовали: выпей, Нади, выпей с нами, ведь Император будет недоволен, когда увидит тебя не пьяную, а прозрачную умом, - но Нади игнорировала все подобные предложения; она двигалась и двигалась вперёд, не сходя с места, она даже пробовала останавливаться, но всё равно двигалась вперёд, даже ещё быстрее, когда почти стояла на месте. Она думала: как же так ведь Нади я, не Алиса, да и всего лишь гуляю в розовом бриллианте.
Вот, ты какая, мне о тебе говорили, подойди сюда, моя красотка, Нади, а ну-ка, повернись и нагнись пониже, я хочу видеть твою розу. Вращение. Одно, второе, ещё и ещё - вдоль талии разворачивается невидимый пояс, он скользит вокруг, а она сама, уже неподвижная, делает плавные движения, которые словно складывают её перочинным ножиком, словно закрывают в ней лезвия одно за другим - закрываются все лезвия - другое за третьим и так, пока все лезвия не вошли в неё, и она не почувствовала себя полной этого острого сияющего железа. Она раскрылась, раскрылась, как может раскрыться только роза, она впустила Императора и почувствовала его грубую силу, которая сейчас была нежностью и только нежностью, а когда он её отпустил, то сказал ей: пойди и найди её, мою любимую табакерку, ты знаешь, что должна с ней сделать.
... он увидел воздушную фигуру, сочащуюся между людей, как сочится кровь из только что разрезанного пальца, которую не в силах остановить небрежно наброшенная марля толпы, пропитывающаяся тяжёлой сворачивающейся жидкостью, которую и не пытаешься останавливать, как невозможно остановить вдруг нахлынувшую на тебя любовь, подстерёгшую твою душу в закоулках неудавшейся жизни и поймавшей тебя за шкирку, как котёнка полного прыгающих блох, которые при малейшем поглаживании шерсти трещат и выпрыгивают из-под руки, а ты совершенно ошарашенный счастьем тычешься в любимые колени и рыдаешь, прося прощения, за то, что может быть ещё не сделал, а может быть уже и делал когда-то, а теперь просто готов за всё нести наказание, даже за других, которые и не ведают о твоём существовании, ты готов ко всему, но, главное, готов к этой встрече и кричишь уже: как тебя зовут, скажи, как? и получить ответ: милый, меня зовут Нади, не кричи так, я слышу тебя, я хорошо тебя слышу...
Это риск, это огромный риск, это риск не собою, это риск любимой, но ты идёшь на него, не потому, что такой страшный, неблагодарный человек, а потому, что иначе не можешь, даже потому, что отказать в этом риске любимому человеку, это оскорбление, такое, которое прощается только с исчезновением любви, а ты уже не можешь и не имеешь права от неё отказаться, ты обязан любить, раз уже полюбил; ты обязан исполнить свою судьбу, которая лишь намекнула тебе, что ты осчастливлен, а теперь уже разбирайся сам, но попробуй только не разобраться - будешь наказан. Наказан так, как того заслуживаешь, но самое страшное, что вместе с тобою, заслужившим наказание, будет наказан и тот человек, которого ты перестал любить - тот, кого ты этим предал.
Вот уже почти полночь, почти всё готово у двенадцати теней в напудренных париках к пыткам, а тела всё мелькают и мелькают над ложем и они ждут, они надеяться, что всё еще можно отложить, что всё ещё можно исправить. Вот настаёт тишина. Только лёгкая тень метнулась над ложем и мелькнула по направлению к кабинету; вот двенадцать теней одна за другой, вторая за первой и так далее, все исчезают над зеркальной полкой, проносится полувоздушное облачко, замирает и любуется своим видом, но, наконец, рассеивается сиреневый дым, и грозно колеблется в зеркале отражение фигурки рыкающего льва, вставшего на задние лапы и держащего в пасти кольцо с розовым бриллиантом...
Перед нами силуэт мужчины, сидящего к нам спиной. Комната погружена в полумрак, мы отчётливо видим руку, в которой зажат телефон, мы явственно видим манжету с огромной золотой запонкой с яркой розовой монограммой "J. P. M". Мужчина искаженным голосом говорит: я вас понял, трудности бывают в любом деле, условия остаются прежними, придётся повторить попытку ещё раз, мне нужна моя табакерка...
***
Квартира Димы Канцелли. Два обнажённых тела распростёрты на широком ложе, Подушки валяются на полу, по голубому полотну простыней разливается жёлтый свет восходящего солнца. Фигуры оживают. Рука Нади выбрасывается за голову, чуть согнутая в локте по лицу разбросаны наэлектризованные пряди волос. Дима вздрагивает, переворачивается с живота на спину и забрасывает за голову сразу обе руки и сводит их под затылком в замок. Он смотрит на Нади и улыбается, Нади, что-то шепчет ему, ещё не проснувшись окончательно, но она улыбается.
Тихий бесшумный свет разливается над постелью, он не торопится и мерцает, не пугая и не озадачивая людей своими световыми делами; он молчит и доволен своим молчанием, он играет с людьми в молчанку уже много веков, а люди только и делают, что сопротивляются этому; они спешат придумать музыку для него, занимаются переводом частот из одного диапазона в другой, подражают ему своими несовершенными инструментами, но всё напрасно, звук остаётся звуком, а свет светом;
а вот и вода, её чистые струи, связанные хитрым шаром продырявленного сита плещутся по плечам, играют волосами на груди будто водорослями на стремнине ручья, теряются в нижнем заросшем омуте, пляшут у ног, вздымаются низкими, но облегающими волнами на бедрах и чистят запорошенное грехом тело, которое не понимает своего назначения быть просто сосудом, а хочет всё понимать и чувствовать само и, надо сказать, что ему удается, но удается лишь иногда, и лишь в любви...
Нади суетилась на кухне, она не стала одеваться, ей совершенно этого не хотелось, она просто сдёрнула ещё теплую от отошедших на небольшое время от ложа тел простынь и накинула на себя, но это было неудобно; шёлковая ткань съезжала с рук и мешала доставать чашки, расставлять их на тарелках, мешала искать ложки и сахар, в закоулках сумасшедшего, но такого простого на вид хай-тека Дмитриевой кухни, поэтому она просто сбросила свой импровизированный плащ на кухонный диванчик и бродила в том, что и принято природными правилами любви, то есть ни в чём;
иногда она задевала грудью прохладный кухонный металл и её грудь, несколько успокоившаяся земными заботами, вдруг восставала и опять помимо воли её хозяйки готовилась к получению наслаждения, а через секунду она уже требовала его, вспоминая легкие прикусы Димкиных зубов и настойчивые его захваты в ладони, которым не было конца, а было лишь продолжение в легком покачивании и прикасании продолговатыми бусинками к его спине, к груди, к волосам, к коленям, к животу, к бедрам; тогда, как ожившее в теле воспоминание, от груди шли волны к голове Нади и она, вынуждена была приседать и даже слегка охать, чтобы привести свои растревоженные мысли в порядок и заставить их сосредоточиться на кофе, на сахаре, на серебряных витых ложечках - на всём том, что было простым и определённым...
Раздался страшный грохот, тяжёлая Димкина дверь, как фанерная от каптерки дачного кооператива вылетела в холл и ударилась в стену, расколов огромное чёрное китайское панно с нефритовыми цветами, окружавшими перламутровую птицу с длинным ниспадающим хвостом к золотой земле. Казалось, что птица захлопала огромными крыльями и пытается с разбега взлететь, но едкий дым тринитротолуола не пускает её в небо и держит на чёрной плите, а шум от осколков нефритовых цветов вдруг отчётливо напомнил неожиданный град, отскакивающий от припаркованных под минуту назад ясным небом автомобилей, а теперь оказавшихся под небом, затянутым чёрной тучей полной тяжести и белых ледяных шаров. Где кольцо - орали прямо в оба мокрых уха два человека в чёрном. Где твоя одежда - орал маленький чёрный человек с огромными залысинами над низким лбом. Нашла кого обманывать, меня, водочного короля Питера, я залью тебя своим "Холодным валом". Взять её. Где оно?
Чёрный человечек с презрением бросил табакерку на плиту, а кольцо положил в карман пиджака, презрительно сдвинув в сторону краешек торчащего из него красного платочка. Вздёрнуть его на вытяжку. Наступила полная тишина, тело Дмитрия болтается над плитой, плита включена на полную мощность, Дима уж очнулся но лучше бы этого не делал, теперь он смотрит как краснеют его ноги, которые так связаны простынёй, что он не может их поднять от плиты, ему становится жутко, он понимает, что очень скоро кожа на ногах начнёт трещать и сворачиваться лоскутами, а потом начнут лопаться сухожилия, а потом... Двенадцать теней ловко выпрыгивали из табакерки, они вцепились в неё и стягивали с горячей плиты на край мраморного стола, поднимали паруса и выкатывали из нутра пушки, раздавался тревожный барабанный стук. Матросы лезут на мачту и разрезают ткань, на палубу падает безжизненное тело, на него льют вёдрами забортную воду. Пятки тела нежно дымятся.
Ничего себе, это что означает? В квартиру входят двое. Первый проходит в кабинет, но быстро возвращается. Похоже, тут пахнет антитеррором. Видит на кухне табакерку и быстро кладёт её в карман. Уходим, быстро, ничего не трогай, пусть эта тряпка здесь валяется, только выключи плиту, кипишь от пожара нам не нужен. Проверяет пульс у Димы, который валяется на кушетке. Жив. Валим. Лицо человека в чёрной бейсболке растягивается улыбкой: всё, господа, претензий к вам нет, работа выполнена, связь прерываем. Довольный он отъезжает на своём фольксвагене "Гольф" и вливается в уличный поток, он не видит, что на заднем сидении у него свернулся клубком лев.
J. P. M. сидит к нам спиной. Он держит в руках табакерку; он доволен, это чувствуется даже по его спине, но шея напряжена и, кажется, что этот человек о чём-то усиленно думает. Застыл. Шевельнулся. Ставит табакерку на стол и явно любуется ею. Медленно поднимается крышка табакерки, поднимаются паруса на обеих её мачтах, в отверстиях на борту появляются вёсла, со стола поочерёдно спрыгивают двенадцать теней. Одна тень в голубых чулках и с небольшой пикой в руках приближается к человеку и приставляет остриё пики к его подбородку. Как приятно видеть всем довольного человека в этом всему на свете недовольном мире. Как это приятно, сейчас и я получу удовольствие от убийства бессмертного, хороша же моя "шутка" - она так остра.
Человечек из Тайной канцелярии смеётся загробным смехом, его парик дрожит в такт сотрясению его плеч, а банты на ботинках широко улыбаются. Мастер J. P. M. пытается приподнять голову с пики и кричит нечеловеческим голосом: я хочу умереть, зачем вы меня мучаете, зачем? Ромодановского Федора Юрьевича на тебя нет, вот кто бы пожёг тебя в Преображенском розыскных дел приказе, али прямо в Аптечном бы тебя стравил, а что мы - времена нынче мягкие, закончики договорные правят и умирать тебе не поможем, раньше надо было думать, когда бессмертие безделушек своих на своё личное променял, а что бы было, если бы ты и галерку тогда держал в руках, хорошо она на Гангут ушла тогда, а если бы? Вот уж тогда бы и я имел право с тобою разбираться, а так сам ищи свой остров с жизнью в табакерочке, Уставший, ты наш, подмастерьишко...
Амфитеатров шёл следом за Нади, которую впереди него волокли два охранника в чёрных костюмах. Куда её? Куда? Да в спальню, разумеется, будет отрабатывать, и далеко не уходите, стойте за дверью. Колени болят, они разбиты в кровь, содраны до мяса, когда волокли её по дорожке загородного дома Амфитеатрова, но как же мягки у него покрывала, как тяжело в них дышать. Амфитеатров рванул на себе пояс, перешагнул через брюки и схватил Нади за плечи. Парк, рядом чудесный парк, мы с ним гуляли по нему, я прижималась к каждому дереву, я чувствовала их милую, тёплую шершавость, с них сыпались лёгкие деревянные шарики, а теперь два тяжёлых шара стучат по ней и она не знает, что ей делать, а если бы ещё не было так хорошо, она бы могла думать, что ей теперь делать, но зачем поднимается эта горячая волна;
зачем она захлестывает её так, что хочется самой стать изогнутой волной и ждать, когда выкатишься на тёплый ровный песок, когда тебя сожмёт между камней, и ты всеми своими брызгами ляжешь на эти каменные шары, когда престанет так тягуче плакать внутри твоя вечная осень, и перестанут лететь и лететь на тебя эти ветряные порывы и ты на конец сбросишь...а-а-а, нет, не хочу этого, почему мне так хорошо, где Дима, где он, зачем я кусаю это мягкое покрывало, шары катитесь, катитесь в меня, мне так хорошо от вашей тяжести... Розовый бриллиант сомкнул за ними свои тесные острые грани, он пропустил их под свою сень, он был ласков с этими сумасшедшими людьми, он поместил их в соё тёмное пятно, очень маленькое пятно, ведь он был второй категории чистоты, а это совсем неплохо даже для розового бриллианта;
какой фантазийный здесь свет, как он отражается и полностью уходит с каждой моей чёрточки, думала Нади, почему я здесь в этой розовой сени, кто тут так ласково говорит со мной, кто отпускает меня на свободу, такую никчёмную здесь свободу. Амфитеатров не выражал никаких эмоций он застыл в позе, которую так качественно использовал, он застыл в позе человека застигнутого радикулитом в самый неподходящий момент; полы его чёрного пиджака внутри бриллианта казались или уже были кроваво красными, с них стекал густой свет и исчезал в чёрном серединном пятне, рядом с которым или уже прямо внутри которого они находились; чёрная тень Императора выдвинулась перед ними: я не доволен тобою, Нади; он здесь, а быть здесь имеешь право только ты, пусть отправляется в свой театр на чистую воду, на своё законное место, этот водочный клоун из армянской диаспоры, да ещё и лысый. Император сделал презрительный жест... Ты отправишься к своему жениху позже, у меня есть к тебе обычное наше дело, а ну встань на колени...
Откидное кресло в амфитеатре тихо постанывало, на нём сидел очень толстый человек, на сцене был немецкий бар, в нём несколько человек пили пиво из высоких кружек с крышками; вот бы сейчас пивка, - думал толстяк, - а я смотрю эту прекрасную вещь в такой отвратительно переделке, как они бездарны эти актёришки, как они умудряются так портить замечательные вещи, а татарочка Пат ничего, вполне, только жаль, что у неё будет туберкулёз, а может быть и уже есть, надо будет перечитать... Откидное кресло в это время думало: почему я без номера? ведь даже без номера, это же надо, быть водочным королём, и вдруг вот так оказаться даже без номера... В зале на секунду вспыхнул свет и кто-то громким замогильным голосом сказал: Колизей, Колизей мой и вечно будет моим..., а ты, без номера, потому как ты теперь "откидной из Питера".
Свет потух и осталось слабое оранжевое освещение на сцене. Прямо в её середину вдруг со всей силой бухнулось чьё-то тело. Тело подскочило, завизжало и бросилось к кровати, которая стояла в углу и была приготовлена для другого действия. Нади почему-то сразу поняла, что грохнулась на сцену, а театр полон зрителей, хотя она их не видела; ей казалось, что все уже знают, что она сегодня ночевала у Димы, а потом дважды, а может и больше была с её бывшими мужиками, один из которых даже был Императором. Нади вскочила на кровать, свернулась на ней клубочком и прикрылась пледом. Установилась гробовая тишина, но тут же была нарушена женщиной, а женщиной ли? которая бежала к Нади из-за кулис на четвереньках и орала: ты не Пат, убирайся, ты не Пат. Волчицей, страшной хриплой фурией набросилась она на Нади и старалась то ли её задушить, то ли набить морду; все мужики, спокойно пившие до этого пиво, бросились к фурии: Галя, не расстраивайся, мы сейчас её уберём отсюда, сейчас уберём...
... подмастерьишко, отправляйся-ка ты в театр, пьесу посмотришь, да заодно и нас с бриллиантиком воссоединишь. Не хочу в театр, мне не нужен бриллиант, мне нужна только ваша галера, мне надо доплыть до моего острова, чтобы найти там свою жизнь...
Бедняга, так ты ничего и не понял, кто тебя спрашивает. Галера плыла по зелёному пруду весла мерно поднимались и опускались, на носу галеры стоял человек, он был суров и грустен, но понимал, что это его судьба плыть на галере, которую он случайно не сумел обменять на своё бессмертие, такое никчёмное бессмертие, от которого он теперь не знал как избавиться. Галера с силой и деревянным треском уткнулась в перилла какого-то очередного ресторана, стоявшего поперек пруда и человек ловко соскочил с её носа на линолеум, заменявший ресторану паркет;
по пути к выходу на берег ему попался официант в белой рубашке со смешной чёрной бабочкой, он легко отбросил его в сторону, в воздухе мелькнула записная книжка, и вышел на бульвар прямо к театру. К нему немедленно подлетел какой-то типчик, совершенно седой, во фраке и прокричал прямо в ухо голосом Винокура: у меня юбилей, я не могу пойти, купите билетик, всего три тысячи, господин, дешевле не найти, всего три... Двенадцать теней подхватили человека с голосом Винокура, вытряхнули из него билетик и приколотили над входом в театр старинной скобой, заблаговременно вынутой из сцены Большого, на грудь ему повесили табличку "Аншлаг" и вся процессия проследовала в театр.
Толстяк не заметил, как оказался на полу, он уже не жалел об откидном кресле, а жалел о том, что сегодня его угораздило пойти в театр; тот, кто так с ним нехорошо обошёлся, достал из кармана огромный нож и решительно вспорол на стуле обивку из искусственного бархата, секунду помедлил и исчез внутри стула. Отдай, сволочь, розовый брюлик. Не отдам, это последнее, что у меня осталось. Под обивкой завязалась короткая, но упорная борьба. На сцене было не лучше, там кричали: Галя, Галя, дайте ей валидол, дайте ей нитроглицерин, уберите эту самозванку, Пат... Галя отвечала: не надо этой гадости, дайте водки, срочно стакан водки... Скоро всё стихло. Установилась такая тишина, что любой шорох был бы тут лишним. В оранжевой полутьме летали какие-то бумажки похожие на первый снег, в воздухе запахло Альпами, тьма сгущалась и становилась ощутимой даже плечами, явно подмораживало...
Дима метался по всему району, он уже обежал весь рынок радиодеталей, заглянул чуть ли не в каждую палатку, а вы знаете сколько их здесь этих магазинчиков; он искал Нади. Сердце его ныло одним только именем: Нади, где ты, Нади, моя Нади, я так тебя люблю, так хочу сделать над тобой сальто-мортале, моя Нади... Наконец, он решил поймать такси. Он не знал, что сказать таксисту, в голове мелькало только одно: Золотая миля, он живет на золотой миле, это точно, все такие люди там живут... Он уже хотел назвать это место, но тут таксист с мордой льва к нему обернулся и сказал: Дима, вы хотите искупаться в чистой весенней воде? Мы едем на Чистые пруды. Таксист резко тронулся, и Диму вжало в сидение. Таксист лев, не обращая внимание на транспортные потоки, щёлкнул тумблером и в салон ворвалась музыка Creedence Clearwater Rivival с диска Pendulum, машина окончательно набрала высоту и, пролетая над Митинским кладбищем, защелкала счётчиком Гейгера, встроенного в приборную панель, считывая количество рентген в час.
Ворвался в зал Дима почти вовремя, ему только при входе чуть не подставил ножку какой-то человек прибитый над дверями и успевший прокричать: снимите меня, я не буду больше справлять юбилеи... кто-то, из выходивших навстречу Диме, ответил висевшему: да повиси ещё, это хотя бы действительно смешно, но Дима не слышал, он уже был в зале.
Тут было холодно, падал снег, на сцене была толпа. Дима раскидал всех, подхватил Нади прямо с пледом и бросил на заднее сидение автомобиля. Карл, выручай нас. Карл взревел форсированным мотором мерседеса, лучи фар прорезали зал, высветив на мгновение хлопья подающего снега; автомобиль прыгнул вперёд, слетел со сцены и помчался по бульвару, удаляясь от Чистых прудов.
В это же время толпы людей в Питере на набережной вылавливали прямо руками пьяную корюшку, а река Нева почти на треть была проспиртована; поговаривали в толпе, что рухнул в Фонтанку ликероводочный завод, какого-то армянина, выпускавший прекрасную мягкую водку из Невской очищенной особым способом воды.
J. P. M. поворачивает в левой руке табакерку и мы ясно видим, что на носу у галеры нет фигурки рыкающего льва, правая рука с розовым бриллиантом бессильно опускается...
Человек в бейсболке почти миновал пост ДПС на выезде из Москвы по Питерскому шоссе, вдруг неожиданно, ему погрозили жезлом и велели остановиться. Приказали выйти из машины, проверили документы, грубо шмякнули его на капот и заломили руки за спину. Пежо серого цвета в угоне, вот так удача, внучка мэра от сына, получившегося от первого брака, будет очень довольна. Чёрная бейсболка думала: почему Пежо, я ведь Гольф угонял, странные вещи в мире делаются. С капота соскользнула тень рыкающего льва...
... на носу галеры появляется фигурка рыкающего львы, J. P. M. уже ничему не удивляется, он просто вставляет розовый бриллиант на место, прямо льву в пасть, на столе остаётся лежать золотое кольцо с пустыми лапками...
Мерно стучит барабан на корме галеры, паруса на обеих мачтах свёрнуты, в такт барабану в воду опускаются вёсла; галера скользит по тёмно-зелёной воде, ход её устойчив и неперодолим; волны почти ей не мешают, они тоже ровны и совсем непохоже по их виду, что совсем недалеко берег, только маленькие водовороты говорят о том, что впереди прибрежные течения; впереди остров с жизнью мастера, которую он так неосторожно обменял на бессмертие у своих творений, только галера спокойна, он обладает подлинником вечности, она всегда будет находиться под охраной двенадцати теней, чтобы ни случилось в этом самом безумном из миров.
Башня колдуна
Вот и настало утро. Осклизлые стены покинуты. Навсегда. Последний невольный приют "Башня колдуна". Решётчатое окно. Тяжёлые чугунные листы выгнуты в лилии и заклёпаны. Каменный пол. Причудливые лунные тени. Они пахнут серебром. И ни единой звезды на небе. На моём небе, очерченном лазом. И лишённый решётки он так узок, что человеку не ставшему змеем, нельзя протиснуться. Зачем тогда прутья? Только лишь для пузырчатой тени вспухающей на полу. Пол неровный. Плиты наехали одна на другую и будто сцепились в равной борьбе, как два атлета в пояса соперника.
Они скрестили руки. Они боялись меня. Вот кольцо. Такое тяжелое кольцо может удержать мастодонта. Нет мастодонта, но есть "Я". Для меня кольцо мастодонта. Его ковали, чтобы оно случайно не было опорочено внутренней раковиной и не отпустило меня на волю. И в металле бывают пузыри. Рабы не научились распознавать в металле изъяны. Это так просто. Можно было заставить металл звучать и, пожалуйста, - имеющий уши, да услышит. Услышит треск трещины. Но нет, проще было раскалить литую заготовку, положить её на тумбу и бить, бить, бить..., до тех пор, пока и звона не станет слышно, а только глухое гудение наковальни.
Цепи. Они не успели стереть кожу до мяса. Не появилась святая голубизна на моих ногах. Это стало дополнительным пунктом обвинения. Будто святость в страданиях! Какие простые вопросы они ставят. Только дурак поставит так вопрос: колдун или святой? Никого из них не интересуют пропорции. Чёрное или белое. Я не осуждаю их - свята простота, даже Иблиса. Оставайтесь в своих жалких сосудах, не озарённых светочем мысли. Вы общество? Нет - стадо обезьян. Обезьян вечно голодных и похотливых, неуправляемых. И я с вами. Раз не успел объяснить, не смог донести такие простые положения вещей и сознания. Трансформация материи и духа. Вечный переход одного в другое.
Сегодня я выше вас. Будет ли завтра иначе? Возможно. Сегодня я выше, завтра вы. Вот тогда и поговорим. Начистоту. А пока я иду на костёр, на площадь. Вы хорошо её подготовили к зрелищу. Я вижу скамьи, они приготовлены для заслуженных горожан, которые пока не знают, что завтра их обвинят в растлении малолетних. Вам будут подвластны сны детей. Вы заставите их летать на мётлах. Какая чушь! Но на костёр вы взойдёте вслед за мной. Достойные всегда первые. Вам придётся вставать на скамьи сегодня, чтобы увидеть, как загорится подо мной можжевельник. Головы, пустые головы, плечи узкие. Жадные шеи потянутся вверх белым лесом грибных ног. Стадо стоит перед вами, страдает без почётных скамей. Помешают рабы насладиться зрелищем, только дым будет вами увиден.
Балахон так тяжёл. Он будет и гореть тяжёлым тлением. Он пропитан моим потом. Пот то же вода, но святой она станет только на костре, когда будет потрескивать солью. Это соль последней моей работы - дойти до дровяной кучи. Встать удобнее. Повернуть голову под капюшоном так, чтобы видеть. Видеть то, что ещё свято на земле. Небо. Оно сегодня без единой тучки. Только несколько утренних звёзд мерцают последним светом. Мне жаль вас. Мне жаль себя. Такого короткого, как спица тележного колеса. Не дотянуться мне до обода, только центр будет вращать меня и вращать. Всё изображённое мною сольётся в беге в одно маленькое облачко, но его будут видеть все. Оно будет жить до остановки колеса. И всё же мало мне неба.
Его загородила башня. Та самая Башня колдуна, в которой я провёл свою последнюю ночь. Там так хорошо было видно луну из маленького окошка с решёткой. Она висела как колесо, и спицами колеса были витые чугунные прутья. Только люди могут остановить свою собственную жизнь, уверенные, что остановили жизнь чужой луны. Так много сегодня муравьёв на площади. Они черны головами и плечами. Готовы челюстями-клещами вцепиться в красочное тело будущей красавицы бабочки. Трещит под ногами у самой земли огонь. Щёлкают нагретые камни брусчатки. Песни огня провожают в полёт над толпой. Дышит разум собственным дымом над низменностью площадей. Он полнится чувством. Жар стремится лишь вверх.
Адвокат отсутствующего должника
В налоговую инспекцию номер 29 меня устроили по великому блату. Там работала в отделе кадров дочь нашей консьержки, с которой дружила моя матушка. Только так и можно устроиться на работу, когда тебе прилично за пятьдесят и, фактически, все понимают, что работать тебе уже неохота, а просто надо где-то провести время до пенсии; разумеется, к нашим политикам это не относится, ведь для них оказаться не у дел означает смертный приговор, а наше общество слишком гуманно, для того, чтобы отменять мораторий для двух третей нашей политической элиты. Я тоже не собирался изменять мир, поэтому на предложение дочери консьержки, переданное через саму консьержку, согласился сразу.
Примерно за неделю я вошёл в курс дела, то есть научился говорить в сжатой форме - "нет", а в развёрнутой - "обратитесь к кодексу". Этого умения мне бы хватило на все оставшиеся годы, но случилось не совсем предвиденное. Подчищая недоимки и списывая безнадёжные долги, наше начальство натолкнулось на огромную кучу отсутствующих должников; вот оно и не нашло ничего лучше, как послать меня их постепенно списывать посредством арбитражного суда, который должен был пачками признавать их банкротами, облегчая нашей инспекции жизнь, в смысле улучшения показателей нашей работы с недоимками. Пожимая плечами и почёсываясь, я направил свои подневольные стопы в арбитражный суд города Москвы, по известному всем адресу.
Естественно вся подготовительная работа была уже проделана, то есть мне оставалось прийти в суд, засвидетельствовать почтение судье и выслушать заикания какого-нибудь юнца или старца арбитражного управляющего, который бы и занялся всеми последующими действиями по признанию отсутствующего должника банкротом. Ничего этого я, разумеется, не знал до сего несчастного дня, и прожил бы без этого знания с большим удовольствием, но не всё равно, чем человеку заниматься, когда он просто ожидает пенсии, получая за это определённое содержание от государства. Ещё в коридоре я обратил внимание на яркую особу, которая часто выходила курить на лестницу, а потому часто попадалась мне на глаза; я во всех бюрократических учреждениях выбираю только те места для ожидания, где можно курить, как видно и эта мадам, предпочитала места такие же.
Любезно дав ей прикурить, - да забыл сказать, почему мы так долго болтались на лестнице, хотя это и просто, суд был назначен на десять часов, но оказалось, что все дела были назначены на десять, а всех было без малого восемь, а семь из восьми были дела, перенесённые в порядке их откладывания, наше же дело еще ни разу не откладывали, поэтому оно оказалось восьмым, - я представился и пожалел её очарование, вынужденное пропадать в таких неприглядных стенах. Мы познакомились. Всё там очень долго происходит в этих судах, поэтому и курить нам с дамой пришлось очень долго. Мне и в голову не приходило, хотя мы уже болтали как старые приятели, спросить её что-то о своём деле, ведь сама мадам была много интереснее, чем моё дело, о должнике нечестивце, который задолжал аж шесть тысяч рублей тридцать две копейки, на которые набежало несколько миллионов штрафов и пенни.
Как раз в тот момент, когда мы обсуждали достоинства различных моделей бюстов, и вариантов с подкладками в чашечках и без, она меня неожиданно спросила: а какое отношение вы имеете к арбитражному процессу? Тут всё и раскрылось - вынужден был признать, что я из самой несправедливой организации на земле. Взгляд моей богини - мысленно я так её уже называл, что несколько фамильярно, но уж совсем оправдано, за счёт её неповторимой внешности - потух, и она стремительно начала терять ко мне интерес.
Чтобы хоть как-то задержать её внимание, я начал рассказывать, что у меня за дело: должник иностранный гражданин, организовал, чёрти в каком ещё году дело, в форме автостоянки, на пустыре Мичуринского проспекта, который теперь уже превращён в какую-то элитную преисподнюю и, конечно, забыл какую-то дрянь заплатить, с тех пор никто его не видел, а в связи с пожаром и последующим затоплением налоговой инспекции и документов сохранилось совсем не много, вот почему принято в высших инстанциях решение - должника простить, но сделать это могла инспекция, без нареканий на собственную голову, только через арбитражный суд.
Богиня включила свои зелёные глаза на полную мощность и с непонятной для меня ледышкой в тембре голоса произнесла: как вам не стыдно признавать отсутствующего должника банкротом - ведь вы о нём решительно ничего не знаете. На что я совершенно легкомысленно ответил: да, я и знать о нём ничего не желаю... Мадам грациозно повернулась на каблуках ко мне спиной и проследовала в коридор, элегантным щелчком отправив в урну длинный ещё бычок; бычок описал крутую дугу и точно посередине вошёл в урну, стоявшую на пролёт ниже. Конечно, я расстроился, единственное развлечение, можно сказать удача, в совершенно неожиданном для таких дел месте - арбитражном суде - и коту под хвост. Обидно.
Пока я докуривал, внизу вдруг раздался вскрик, и зашумели страждущие судом посетители. Обернувшись на звуки, я увидел высокий столб желтого пламени, вырвавшийся из урны и ударивший в потолок, до которого было не три и даже не четыре метра, а уж все шесть точно. Пламя растеклось по потолку и также мгновенно, как появилось, так и исчезло. Внизу девчонки практикантки и судья в мантии и шапочке стряхивали с себя пепел похожий на кусочки несгоревшей до конца бумаги. Происшествие ничем не закончилось, не считая странного запаха, который всё же вполне вписывался в судебную атмосферу. Закончилось наше ожидание и секретарь, наконец, позвал нас в зал; вот и хорошо, что ещё пять дел перенесли, а то бы и не вошли сегодня в святая святых.
Довольно просторное помещение по контрасту с надоевшим коридором, показалось приветливым, в нем стояли стулья и в первых рядах столы, очевидно для удобства самых заинтересованных лиц. Вдоль окон, опять стояли столы, и, наконец, напротив зрителей и участников был длинный стол, за которым сидел судья и его помощница. Мне указали на один из столов рядом с окном, и я расстроился, так как хотел в окно смотреть, а крутиться в суде, чтобы взглянуть в окно неудобно.
Судья задавал формальные вопросы, арбитражному управляющему, который был так юн, что тянул по виду максимум на первый курс юридического колледжа, потом дошла очередь до меня, он спросил: подтверждаю ли я иск, который выдвинула против отсутствующего должника налоговая инспекция и готовы ли мы отказаться от штрафов и пенни, которые добавились к основному долгу, на что я, не особенно разбираясь во всех тонкостях, всегда отвечал "да"; может быть и зря так отвечал, но попробуйте во всё это вникнуть, когда рядом с вами сидит прекрасная дама, можно сказать моя богиня, интерес к которой ещё и подстёгнут её неожиданным охлаждением, после приятного довольно разговора. Пушистые её волосы, казалось, выражали полнейшее возмущение, пока мне непонятное, так как роль её в судебном производстве мне была совершенно неясна.
Так, вернёмся к причёске объекта моего внимания; длинные чёрные волосы отливали блеском только что выкрашенного витого литейного чугуна кузбаслаком БТ -577 и ступенчатый характер стрижки только подчёркивал залихватскую готовность хозяйки вступить в арбитражное сражение. Именно в этот момент я вдруг узнаю, что она является адвокатом того самого отсутствующего должника, которого я хотел разорить, вполне, кстати, виртуально, на шесть тысяч рублей тридцать две копейки, спасая от позора свою любимую налоговую инспекцию номер 29 для физических лиц. Когда этот статус моей знакомой окончательно выяснился, и судье были переданы документы адвоката, то естественно, с моей точки зрения, он был весьма удивлён, что и обозначилось на его лице всемерным следованием составляющих куда-то вверх, с превращением в полный вопросительный знак, но судья был калачом тёртым;
он сразу же задал вопрос арбитражному юнцу: позвольте, любезнейший, а как же был признан отсутствующим должник, гражданин Турции Агасфер Агасфер, если сейчас мы видим договор подписанный им собственноручно с адвокатом, гражданкой... как, кстати, вас зовут гражданка, что-то не запомнил, простите, да и в паспорте у вас и в остальных документах, вместо фамилии и имени отчества, какие-то пятна, бурого цвета, похожие на кровь, может уточните... Какие могут быть уточнения, ваша честь, ведь вашим вопросом вы затрагиваете честь дамы. Позвольте, гражданка... эх, не вижу ничего, вы здесь не совсем дама, а участник процесса...
Судья медленно, но верно начал терять вес, и всплывать над столом; попытки ухватиться за бумажки и встать на якорь брошенной книжкой арбитражного процессуального кодекса, так же ни к чему не приводили; он всплывал над столом, явственно задирая ноги выше пояса, мантия его напускалась ему на голову и оттуда слышались отчаянные протесты в коллегию адвокатов, а вскоре из-под прикрытия вывалилась и судейская шапочка; да делать было совершенно нечего, потому как уже рядом с ним плавала под потолком его помощница и постепенно начали всплывать каждый со своего места все участники процесса, за исключением, как ни странно меня и адвоката.
Дама адвокат подошла ко мне вплотную, - дыхнула на меня ирландским столетним виски, этот запах я узнаю из тысячи других, этим виски меня угощали приятели на моём пятидесятилетнем юбилее, - и уронила меня прямо на мои бумаги, спасённые частично от пожара и наводнения; её губы впились в меня, как судебный пристав впивается в должника при исполнении своих прямых обязанностей, но с большим анестезирующим эффектом. Она ловко расстегнула на мне пояс, легко вытащила у меня то, что ей хотелось бы видеть и нависла надо мной, как нависает круча над маленьким ручейком; губы её шептали: мерзкий мытарь, я из тебя сделаю мужчину на старости лет, ты у меня попоёшь, - она глубоко и мечтательно вздохнула, - серенады.
Никаких возражений я открыто не высказывал, поэтому крепко обнявшись, что с моей стороны было просто данью технике безопасности, выбили головами двери зала заседания суда и полетели по коридору, при этом сшибли случайно не менее пяти журналистов, из которых одна явно была Юлией Латыниной, точно сказать не могу кто, но, по-моему, именно она кричала нам вслед: как вы смеете ронять лауреата премии имени Герда Буцериуса "Молодая пресса Восточной Европы". На лифте мы не поехали, на что я всё-таки в глубине души надеялся, а сделав полный круг по пятому этажу, вылетели на лестничную клетку и тут уж вовсю разогнались, так ни разу не остановившись, даже пролетая под железной дугой металлоискателя, но одна остановка всё же была совершена у книжного ларька, мерзкого, потому как торговавшего только юридической литературой, но видно моя адвокатша, была иного мнения, она даже вывернула меня наверх, а сама подхватила Семейный Кодекс РФ от 29.12.95 N 223-ФЗ, в красном переплёте.
Подробности полёта, в котором нам подавали разные невкусные пакетики с синтетической едой, рассказывать не буду, но вскоре мы сидели на вилле побережья Турции, около бассейна и пили шампанское и тот самый виски столетней выдержки, который я ни с каким иным не перепутаю, и при этом мило беседовали; разумеется, в перерывах, вы уж не думайте обо мне так плохо, о том о сём, в том числе и о том что: милый, ты теперь понимаешь разницу между женихом отсутствующим и должником присутствующим. Я с умным видом кивал головой и отвечал: согласен, с тобою, моя дорогая, согласен на всё, - а сам нет-нет, да и погляжу на толстую красную книгу, которую мы так неудачно прихватили из книжной лавки арбитражного суда.
Ятаган
Корабль не движется. Сонное полуденноё солнце жжёт такелаж. Доски рассыхаются и стреляют пастушьим кнутом, пахнет горячей гнилью. Путь не близок. Ветра нет. Штиль. Сегодня выбросили за борт двоих. Наскоро прочитали молитву, привязали им одно ядро к ногам и отправили на дно. Доплывут ли, даже с ядром, неизвестно. Акулы вокруг. Режут плавниками глянцевую воду. Недалеко остров. Голые скалы. Он так похож на сундук мертвеца. Сегодня команда взбунтуется. Человек, сидящий на небольшом корабельном диване знал точно - скоро его придут убивать. Так принято. Его надо убить. Корабль лежит в дрейфе. Вода протухла. Есть нечего, а то, что осталось, испорчено совершенно. Люди болеют и умирают. Убили последнего петуха, не предназначавшегося в пищу, а бывшего любимцем всей команды. Сейчас идёт пир. Взломали ящик с запасом рома. Команда пьяна и неуправляема.
Небольшая пушка, снятая с ботика, заряжена картечью и направлена на дверь каюты. Пистолеты заряжены. Сабля лежит на столе оголённая. В руке ятаган. Достался он в тяжёлом бою на Балканах. Рукоятка его щедро инкрустирована резными кораллами. Он задумался, и, как всегда, когда думал, принялся рассматривать надпись на арабском языке, которая была вырезана на широкой части кривого клинка. Ятаган напоминал ему своей формой кривую дорогу человеческого, земного пути. Он мог только догадываться, как мастера сделали надпись, такую глубокую и чёткую, на прочнейшей стали. Надпись гласила: "тем из вас, кто желает быть прямым". Он по-своему трактовал надпись, перевод которой он знал. Кривой ятаган исправит тех, кто прямым быть не желает - так он это понимал. Понимал, но пушку зарядил картечью. В открытое окно ворвался блеск солнца, отражённый лазурной поверхностью моря, он разместился на потолке переменчивыми белыми бликами. На потолок стало больно смотреть. Послышался нарастающий шум. Что-то за дверью громко хлопнуло. Это идут за ним.
Сашка заходил в эту лавочку не часто, но всё-таки достаточно регулярно. В стороне она была от его обычного делового маршрута. Последние три года Сашка работал только с турками болгарского происхождения. Он даже бросил учить турецкий язык, это оказалось совершенно ни к чему, все его партнёры прекрасно говорили по-русски. Иногда ему было даже страшно - на что он угрохал свою некогда такую прямолинейную жизнь. Отец занимал очень высокий пост в хозяйственном отделе правительства. Сам Сашка окончил академию внешней торговли, но так получилось, что и дня не работал там, где ему было подобрано место. История обычная для времён перестройки и последующего хаоса.
Отчасти и Сашка был в собственном хаосе виноват. Немного терпения и он бы вывернул на прямую карьерную дорогу, как сделало большинство его приятелей, но захватила его романтика добычи капитала очень свободным и безначальственным способом. Сашка превратился в челнока. Всё изменилось за эти, казалось, лишь мелькнувшие годы, буквально всё. От вольностей переходного периода остались только иногда всплывающие фрагменты делового обычая, а так у Сашки давно уже было несколько фирм, специализированных и строго организованных, которые работали легально и в разумных пределах платили налоги, но тянуло Сашку на приключения и он их, естественно, находил. Это не так уж трудно тому, кто этого хочет. Правда, сейчас он не знал, что приключение его нашло само.
Он поднялся по скрипучим ступеням на второй этаж, минуя нижний магазин, который его совершенно не интересовал, и очутился в антикварной лавчонке. Трудно сказать, была ли эта лавка действительно антикварной. Уж слишком много тут было всяческой ерунды, начиная от вполне современных часов, вделанных в корпуса, изготовленные под старину, до каких-то статуй, неизвестного происхождения, пыльных и огромных для такого небольшого помещения - расставлены они были на полу и занимали весь угол. Не стоит и говорить, о наваленных как попало ковриках и покрывалах, несомненно, ручной работы, но непредсказуемой ценности - их было во множестве. Тут были даже картины, исполненные на востоке, но в европейской манере, копирующие различные художественные течения, но явно претендующие на средневековую старину.
Сашка ничего не имел против подделок, когда их никто не собирается выдавать за подлинники. Заходил в лавчонку Сашка без всякой цели, но никогда не уходил без покупки. Хозяин встречал Сашку всегда приветливо, как и принято в торговых делах на востоке, угощал чаем, кофе и не таким безобразным каким он был почти везде в Стамбуле, словно окончательно забывшем о том, что такое настоящий кофе по-турецки. Беседа велась на смеси языков - русском, английском и турецком, который уже немного знал Сашка. Турок хвастался, что недавно был в Нью-Йорке у своих американских родственников. Сашка рассказал немного о домашних проблемах и о новостях своего московского бизнеса.
После обычного, ничего не значащего разговора, хозяин перешёл к специальному предложению. Он уже давно знал Сашку и понимал, что обычный приём - предлагать сначала самое дорогое и невостребованное, тут не пройдёт. Сашка любил покупать только то, что ему нравилось, а вкус у него был простым - чтобы покупка влезала в карман. На этот раз хозяин с загадочным видом удалился в какую-то подсобку и вынес довольно большую плоскую коробку. Турок торжественно объявил, что этот предмет он привёз из Нью-Йорка, продал его один американец, который поднял испанский галеон со дна Карибского моря. Сашка поскучнел, - тащить коробку в отель он не хотел, - не любил, когда руки заняты.
Коробка раскрыта, и Сашка видит на бархатной подстилке сверкающий даже под светом лампы дневного света всеми цветами радуги, начищенный до блеска ятаган. Следы времени лишь местами тронули благородную боевую сталь, превратившись в загадочный узор. Вдоль лезвия шла какая-то арабская надпись, глубокая и чёткая. Рукоять с тяжёлым полукруглым набалдашником была украшена коралловой инкрустацией. Это выдавало изначальное балканское происхождение оружия. Сашка понял сразу - он будет торговаться. Когда ятаган перешёл в руки нового хозяина, старый владелец рассказал: у ятагана есть занятная история, он принадлежал Султану Байезит, который был взят в плен Тимуром в 1402 году.
Сашка высказал сомнение: слишком прост ятаган для Султана, мог бы и побогаче выбрать себе, но уж тогда Сашка точно не смог бы его купить, не по Сеньке шапка. Посмеялись с турком над пословицей, которую пришлось объяснять, но торговец уточнил: этот ятаган был у телохранителя Байезита, Султан вырвал его из рук солдата и разрезал свою любимую одалиску, чтобы не досталась Тимуру, снизу до верху - турок показал на одной из статуй, как это сделал Султан. Сашке стало немного жутковато. Статуя была красивая, а как резать живую и белотелую одалиску, не представлялось совершенно, но турок отнесся к Сашкиным сомнениям по-деловому и подробно объяснил, как это делается и что происходит с одалиской. Тут уж Сашке стало почти плохо, хотя он и не был нервным человеком. Вечером, сидя в отеле, Сашка неожиданно достал ятаган, долго его рассматривал, а потом, до боли в груди явственно представив себе прекрасную одалиску, страстно поцеловал лезвие в том месте, где по его расчётам оно пронзило её сердце.
Спал в эту ночь Сашка очень плохо. Несколько раз просыпался в холодном поту. Пытался припомнить очередной кошмар, но ничего кроме алых потоков крови и девушки ему не вспоминалось. Только один раз в голове мелькнула картинка: прекрасная обнажённая по пояс одалиска сидит на вёслах, а будто бы он сам сидит на корме шлюпки и правит рулём. Вокруг очень странное освещение - заходящее солнце и огонь от пылающего корабля, который тонет где-то позади. Впереди остров, похожий на сундук мертвеца, голые скалы в обрамлении прибрежной пены. Одалиска улыбается, она улыбается только ему и взгляд её чёрных глаз, полный всполохами разгорающегося пожара, обещает ему райское блаженство....
На следующий день Сашка улетал из Стамбула. Он сдал багаж, передал экипажу ятаган, как делал обычно с колющими и режущими сувенирами, которые ему возвращали уже в Шереметьево, успешно миновал все кордоны и прошёл по своему коридору в отстойник, формальности в Турции не так уж утомительны. Во время полёта в самолёте стояла непринуждённая атмосфера, пассажиры попались весёлые и шумные, разнообразные напитки легко переходили из рук в руки и емкости их содержащие так же легко опустошались. Старенький ТУ-154, выполнявший свой последний в жизни чартерный рейс, непрерывно вздрагивал, натужно гудел, но летел, и пассажирам уже казалось, что вскоре они покинут этот сомнительный уют и поспешат по своим московским, суетным делам.
За полчаса до посадки командир экипажа попросил у старшей бортпроводницы крепкого кофе, он хорошо провёл ночь в Стамбуле, и перед посадкой хотелось немного взбодриться. Стюардесса небрежно придержала ногой дверь в кабину, но когда проходила с подносом через порог, то задела её плечом и та громко хлопнула. Никто не обратил внимания, что занавеска, за который были сложены вещи экипажа, шевельнулась и быстро отошла в сторону. В салоне материализовалась странная фигура в прозрачных шароварах с ятаганом в руке.
Подробности этого лётного происшествия с тяжёлыми последствиями были моментально засекречены. Неизвестно даже какая структура занималась расследованием обстоятельств гибели пассажиров и экипажа. Особенно ушлым и настырным журналистам удалось узнать совсем немного. Самолет приземлился строго по расписанию, но совершенно не на ту полосу, которая была ему выделена. Долго стоял и не отвечал на запросы диспетчера. Была вызвана специальная команда службы безопасности аэропорта, которая совместно с компетентными органами вскрыла загадочный лайнер и обнаружила, что все пассажиры и члены экипажа зверским образом убиты, а именно: распороты холодным колюще-режущим оружием неизвестного типа, предположительно ятагана, ударом, направленным снизу вверх. Ходили упорные слухи, которые никак не подтвердились, скорее всего, благодаря усилиям тех самых органов, что выжил один человек, причём не просто выжил, а не пострадал совершенно.
Прошло несколько месяцев. Ярко светило солнце. Ветра не было. По аллее парка, принадлежавшего санаторию закрытого типа, идёт человек. Фигура его сгорблена как у старика, волосы аккуратно подстрижены и расчёсаны, но совершенно седы. Походка человека неуверенна, путь по дорожке виляющий. Человек держит голову немного вбок, она слегка трясётся, но видно, что он счастливо улыбается. Сашке казалось, что идёт он прямо. В голове его стучали далёкие барабаны, и призывно тревожно звучала зурна. Никто, кроме него самого, не видел, что рядом с ним движется лёгкой семенящей походкой маленькая девушка в прозрачных шароварах и что-то ласково шепчет ему на ухо.