Здравствуйте. С добрыми пожеланиями всего наилучшего обращается к Вам из Бурятии Жамбалов Баир Владимирович.

Много написано об этом человеке, удостоенного звания человека тысячелетия. Но в основном это труды историков побеждённых стран, ставших достоянием для всех.

И потому у них своё восприятие личности этого великого человека, оставившего, весьма, заметный след в мировой истории.

У автора этих строк примерно такая же точка зрения, какая она была у известного автора книги "Чингисхан. Как полководец и его наследие" Эренжен Хара-Давана. И понять это можно потому, что и Эренжен Хара-Даван, и автор этих строк по крови из монгольского мира. И потому взгляд на события той истинно ошеломительной эпохи, перевернувших ход мировой истории, у него с той стороны, которую всегда монголы, буряты, калмыки считали, и будут считать своей стороной. Хотя, автор понимает и другую сторону.

В журнале "Байкал" Љ3 за 2011 год опубликован рассказ "Национальная борьба". Рассказ "Погоня" опубликован на сайте газеты "Тайная власть". Рассказ "Оружие холода" опубликован на сайте "Космоопера". Пятнадцать произведений находятся в электронной библиотеке "Нибру". Шестнадцать произведений опубликованы в литературном блоге фантастики. Город Киев.

Начало произведения "Прыжок над Великой стеной" опубликовано в литературном блоге фантастики "Фантастика и фантастическая литература". В московском интернет-издательстве Сканбук (раздел художественная литература) издана электронной книгой "Прыжок над Великой стеной".

Жамбалов Баир Владимирович

. Прыжок над Великой стеной.

.

1

Под бледными лучами луны застыла гладкая степь. Отдули ветры. И отпадал весенний снег. Седая пороша укутала серые травы, что с густо красным заревом образует слегка наледь, что раздробится от копыт разного скота, когда поищет желанно вожделенный корм. Но кого понесло в столь звенящей тишине?

Едва слышен цокот копыт одинокого коня под массивным всадником высокого роста в безветренно звенящей тиши при тусклом свете мерцающих звёзд. Кого застала тихая ночь?

Единственный раз одинокий скачет он с грузом дум, ведомых ему. Что скрыто в них, лишь начинающих разбег? Откуда знать за мерными волнами морей времени.

Один ли он в этой звенящей тиши на ровной глади необъятной степи? Скользнули далеко впереди чёрные всполохи на свежей седой пороше весенней ночи. Мерным

ходом приблизит время это событие в данном пространстве, чтобы зоркий взгляд всадника усмотрел в них скользящие тени, чтобы чуткий слух всадника проникся в мерный цокот копыт, никак не пробуждающих заснувшую степь.

"Парни длинной воли"... - пронзила верная мысль всадника, отбросив гнёт груза таинственных дум.

Замерли в ожидании чёрные тени, призрачно отобразившись в бледно тусклом свете от всадников неминуемых угроз, таящих смерть, и лишь смерть. Никто никогда не подарит мирный исход в колыхающих смутах жестоких времён. И потому вскипела кровь, и взыгралась боевая злость в тончайший миг, дабы опередить ту сторону, чья бдительность пока усыплена большим численным превосходством. И потому разразился внезапно взволнованный воздух тишины вот этим страшным кличем всадника одиночного коня, что встрепенётся невольно всё живое вокруг и оцепенеет. Взметнулась сабля. И наизготовку тело, несоизмеримое по проворности своей. И с узды сорвётся главный игрок - дух несравненного воина...

Один против всех в этой ночи, где один свидетель - лунный блик.

Жизнь - бесценный приз! Не первый раз. Он был в этой ситуации, как виртуозная рыба в воде. И он - хищник, тогда как множественность чёрных теней - жертва на заклание.

Поведи учение жизни!

Взойди на моральное превосходство!

Сверхъестественность движений источались от сабли, направленной от такой же субстанции внутреннего порядка. И не оружие холодной стали явилось неотвратимо разящей силой, а вот эта воля сверхнапористая и этот дух сверхъестественный. И потому сражены были противники и до начала, и в ходе предрешённого поединка. И потому обагрилась седая пороша кровью поверженных всадников, чьё численное превосходство оказалось лишь эфемерным обозначением.

В который раз он остался живым. Но была ли в этом предначертанность, нависший рок на путь времён необъятного пространства, что даст начало в этой глади пёстрых степей?

И взорвётся мировая история, и повернётся в иное русло, дабы представиться таковым, каковым и является для потомков тех народов и поныне.

Одинокого всадника в ночи звали Темучин.

*************************************************

Неумолимое течение реки-времени образует то широкую реку, то небольшой ручеёк лишь всегда в одном направлении, которое мы знаем, которое почувствуем, от далёких берегов прошлого к неизведанным берегам будущего. То течёт неспешно плавно, то понесётся бурливо, да так, что выбросятся пены вниз, далеко вниз по течению, где спрятались повороты предстоящих событий.

Но что такое тысячелетие в этом течении неумолимости реки-времени? По шкале абсолютной ядерной геохронологии представится совсем малой величиной, где в обиходе миллионы, миллиарды лет. А что же тогда одна жизнь человеческая? Лишь капля в океане, лишь песчинка в пустыне.

Но необозримо великим выглядит оно в глазах в этой одной жизни человеческой. Взгляни вперёд в туманные берега будущности, взгляни с высоты сегодняшнего дня ещё вверх, в заоблачные выси неопределённости, куда и не достигнет никакой взгляд предсказаний. Что там за поворотом тысячи лет?

Но взгляни назад, где есть всё, же, известность. Да разве в дали это прошлое укутается в ту, же, неопределённость, неизвестность. И не всегда спокойно было течение, где порой было место и совсем бурливым волнам.

Тысячелетия за тысячелетием без всяких кипучих волн маленькое человечество жило, размножалось в едва тихом развитии, что дубинка да лежачий камень долго были единственным оружием того, кто и обрёл великое сокровище как разум. Но и позже лук и стрелы не спешили расставаться от того, кто и вознамерился на высший престол. Но многое, многое изменилось в последнем ушедшем тысячелетии, отстоящего от дней нынешних. Но, всё же, лук и стрелы ещё до середины его продолжали оставаться на ролях неизменных спутников. Но покатилось, понеслось со второй половины, да так, что в последнем столетии, в последних десятилетиях последнего века взлетело, что и завихрилось в неистовой скорости.

Вот тогда и решили на стыке второго и третьего тысячелетий определить человека тысячелетия. Но разве приходило такое в голову на стыке первого и второго тысячелетия, на пороге 1000 года? Но тогда и не было такой научной дисциплины как мировая история, когда и довольствовались лишь фрагментами, лишь историей отдельно взятых народов, отдельно взятых империй.

Но тогда окинем беглым взглядом начало и конец тысячелетия, чтобы понять и оценить.

В начале его те же лук и стрелы, что тащит за собой человек с незапамятных времён, укрытых не одним тысячелетием. И полный мрак в Европе, что касательно в отношении наук, что даже и не возгорится искра. Полное отступление от света античности. Да и гуманность скромно притулилась на обочине истории, что никто и не призовёт её. Вот такая картина, вот такое средневековье.

Население человечества составляло на том стыке тысячелетий 400 миллионов человек.

Но Азия оказывается впереди в отношении технико-технологического развития, ибо здесь, в Китае на самом том отрезке хронологии изобретают порох.

Но из Европы на том же самом стыке около 1000 года сын викинга Эрика Рыжего Лейф Эриксон, сам ничуть не зная этого, за пять столетий до Христофора Колумба открывает Северную Америку, называя её земли Хеллюланд, Маркланд и Винланд.

В начале тысячелетия наступает кровавая эпоха противостояния христианского и мусульманского миров. Начало положено первым крестовым походом в 1095 году.

Говоря о начале тысячелетия не нужно упустить одно знаменательное событие. И в связи с этим можно сказать, что астрономия была и быть должна одним из важнейших наук у всех народов всех времён, а ныне и всего человечества в виду неизбежно случившейся глобализации, источник к которому проложил один человек ещё задолго до этого достижения.

Взрыв сверхновой в Крабовидной Туманности, записанный китайскими, японскими и арабскими астрономами в 1054 году. Китайский летописец Мин-Гуань-Линь оставил такую запись, датированную 4 июля 1054 года: "В первый год периода Чин-хо, в пятую луну, в день Чи-чу появилась звезда-гостья к юго-востоку от звезды Тиен-Куан и исчезла более чем через год". К той же эпохе относится и такая запись: "Она была видна днём, как Венера, лучи света исходили из неё во все стороны, и цвет её был красновато-белый. Так была видна она 23 дня". Так и был зафиксирован этот небесный феномен, дошедший до наблюдателя на самой предельно высокой скорости материального вещества, любых физических воздействий приблизительно в 300000 километров в секунду, каковым и является свет, за 6500 лет от места своего рождения. В разговорной речи можно и не брать в расчёт минус 201 километр 542 метра. Но что этой скорости, равно и взрыву сверхновой, и другим проявлениям небесного характера, астрономического характера до этого разума в отдельно взятом пространстве.

Чтобы понять последнее тысячелетие вполне уместно охватить его и с другого конца, каковым и является 20 век по григорианскому календарю, его последний век, в котором родилось всё взрослое население ныне живущего человечества на заре третьего тысячелетия. Но особенно вторая половина, где и взыгрался непостижимо неистовый интеллект разума.

Концовка охарактеризовалась двумя мощными волнами в течении мировой истории, каковыми и явились две мировые войны. Вот где выливалась сполна грязь человеческой души. Но и всплеск благородства тоже.

16 июля 1945 года в США испытывают первое ядерное взрывное устройство "Garget". И начинается новая эра, когда разум сам поставил себя на грань возможного самоуничтожения.

12 апреля 1961 года Юрий Гагарин первым из множества взглянул на планету со стороны. Человек ступил на территорию космоса. И начинается новая эра, когда разум может и возгордиться тем, что дано начало выхода в Мир.

21 июля 1969 года ступив на Луну Нейл Армстронг, первый человек из будущего множества, с волнением произносит заранее выученную, но впоследствии вошедшими в историю слова: "Один небольшой шаг человека - огромный скачок для человечества".

Комета Шумейкеров-Леви была необычной, и вошла навсегда в историю благодаря необычайному для глаз наблюдателей случаю. Сила притяжения гигантской планеты Юпитер захватила эту комету на вытянутую орбиту и разорвала её на 20 с лишним кусков. В конце июля 1994 года все фрагменты врезались в Юпитер, произведя фантастические эффекты в его атмосфере. Впервые астрономам удалось быть свидетелями столкновения кометы с планетой. Но напрашивается невольно вопрос: "Сколько же раз Юпитер, принимая удар на себя, спас разум на уникальной планете?" И стоит преклонить голову в знак благодарности.

Но есть ли дело космосу до жизни и страстей человеческих?

А жизнь на уникальной планете идёт своим чередом, вздымая пар самых, что ни на есть, разнообразных страстей да устремлений.

И стало как бы правилом, определять разуму лучшего из лучших в какой-то области или же за этап прошедший. Вот так и с титулом человека тысячелетия.

В 90-х годах 20 века по инициативе ЮНЕСКО определили человека уходящего 2 тысячелетия. Им стал безграмотный человек степей, но гений, повернувший ход мировой истории, давший толчок к образованию нынешнего состояния всемирного человеческого общества, под которым подразумевается глобализация. И потому на данном этапе, несмотря на множественность и пестроту государственных образований, взглядов и философий, на арене Великого Пространства человечество предстаёт единой мировой цивилизацией, что и есть восхождение разума по лестнице, ведущей вверх.

Монгольский мир, как фрагмент мировой цивилизации, об этом не просил, монгольский мир не настаивал. Но факт, есть факт.

Имя его Чингисхан.

2

В тени расцветающих чинар и яблонь прохладно, и потому он в преклонных годах своих изнеженно томлённым телом своим на мягких подушках готов часами слушать чарующую музыку мандолин, да без устали следить сладострастно за каждым движением пылающих молодостью да здоровой свежестью тел изумительных танцовщиц, что да увлекают совсем в иной мир очарованных идиллий. Даже павлины прекрасных садов готовы вскружиться вслед за ними во всём оперении цветистых фейерверков. Ну, чем не рай?!

Так бы и длилась эта тихо сладостная вечность посреди безмятежной империи, не прерываемая никакими делами государственных значений. Но на этот раз суждено было прерваться этому изысканному удовольствию в виде появления перед глазами его этого постоянного проныры, каковым и явился в данный миг этот Чен-сян, министр, ведающий пограничными делами. Что на этот раз принёс он? Благостная весть или нечто такое, что и отобьёт всякий аппетит.

- Великий император великой империи Цзинь, моя весть не покажется Вам чем-то дурной, но и приятной не назовёшь. - говорил заливисто плавно министр пограничных дел, вроде как бы сразу беря быка за рога, но и оставляя такой же шлейф недомолвок, а то и догадок, что могло бы превысить то, что он и собирался выложить ему как дело самой важной государственной значимости.

- По всему видать от этой твоей витиеватой новости не потускнеет моё благостное расположение духа. Что ж говори... - всё также разваливаясь, не повернув и головы, чтобы в очередной раз показать свою пренебрежительность этому проныре да нытику вечному, позволил он высказать тому такую непреложную новость, что тот посмел и здесь потревожить в сей благоуханный миг.

- Я хочу сказать про северо-западные степи... - опять та же недомолвка, как очередная уловка этого проныры, делающая весомость этому сообщению, при которой император всё же повернул голову в знак любопытства, ибо любой ветер с этой стороны всегда привнесёт что-то такое, что не оставит равнодушным никого и никогда.

- Что про дикие степи? - в голосе императора вскипели нотки нетерпения.

Само названное пространство всегда вызовет в душе холодок тревоги. Его предки из чжурчженей, когда-то и сами кочевники, множество раз совершали набеги на эти северо-западные степи, дабы в охоте за невестами из тех краёв. Но что степи, когда они позарились на великую империю Поднебесной и сумели затем завоевать её обширные северные территории вместе со столицей Яньцзин. Более ста лет пронесли с тех пор воды седых времён. И потому безраздельно властвует чжурчженьская династия Цзинь. И так будет вечно. А что до дикарей степей, то всегда они относились к ним с большим пренебрежением, насылая на них, уже будучи императорами, войска через каждые три года, дабы уменьшить их население, дабы не расплодились по степным просторам, представляя хоть малейшую угрозу для империи. А то дай им волю размножиться во множественном числе, то в какой-то миг и ударят по империи. Вот потому-то и возводилась Великая стена, чтобы отгородить плодородные земли центральных равнин от этих дикарей-кочевников, но, прежде всего, от их предков чжурчженей Маньчжурии. Но, то было давно. Вот уже более ста лет, как они, чжурчжени, сами за этой стеной отгородились от всяких вольных всадников, что появляются раз за разом от просторов северо-западных степей. Но ведь не мог предположить император династии Цзинь, что там, в тех степях, на которые он мог по старинке вскинуть уж весьма высокомерный взгляд, давно не те времена. Откуда мог знать он, что тамошние племена давно варятся, переварятся уж в сверх кипящем котле духовно волевых устремлений, среди которых давно и как всегда выделилась агрессивность человеческой натуры. Уж в пору, сравнивать с инстинктами бесподобных хищников. И что давно стремится молодёжь в "парни длинной воли", что означает, прежде всего, свободу волевым устремлениям да энергии кипучей. Вот таковы дела.

- Что дикие степи? - отвечал этот Чен-сян с весьма серьёзно озабоченным видом. - А то, что там скоро произойдёт интересное событие...

- Что за событие? - император и не старался скрыть нетерпение.

- Знать от многих племён, и лучшие воины от многих племён собираются на большое собрание - Курултай.

- И что за Курултай?

- По нашим сведениям там назначается единый хан для всех племён северо-западных степей.

- Как зовут его?

- Темучин.

- Темучин? Что-то припоминаю такое имя, но точно сказать не могу.

- Надо вспомнить те события северо-западных степей, когда он, вот этот Темучин в союзе со старым вождём кэрэитов Тогрилом и в союзе с войсками императорского величества разбил сильное племя та-та-эр.

- Припоминаю те события. И что?

- Тогда от вашего имени и позволения я присвоил старому вождю кэрэитов Тогрилу звание "ван" - князь Поднебесной. А этому Темучину тогда ещё мужчине в самом расцвете сил, этому высокому статному богатырю степей от своего имени, от власти, назначенной мне самим императором Поднебесной, присвоил я звание "чжаохури" - "полномочный степной комиссар пограничных дел". Сам принц Вень-ян присутствовал на церемонии... (При упоминании этого имени невольно поморщился император). Он может подтвердить, как было.

- Припоминаю этого развалину Тогрила, но Темучин... Не видел его никогда. И что из того, что он становится ханом всех дикарей. Да будь хоть трижды ханом, он, прежде всего, слуга Поднебесной империи.

- Конечно, это так, но...

- Что но? - императора начинала раздражать вот такая недосказанность, кажется, уже вошедшая в привычку министра пограничных дел.

- Когда присвоил старику Тогрилу от вашего имени звание ван-хана, то он радовался как младенец, которому подали яркую игрушку. Этот же Темучин выказал радость, но за этой радостью было укрыто что-то такое... Мне ли, старому чиновнику Поднебесной не разбираться в душах людей. Но вот душу этого человека я так и не распознал. Вот потому эта тайна и опасна для меня. Да ладно бы для меня, но для империи...

- От его тайны у тебя такое беспокойство? - кажется, императора ничуть не затронули все эти обстоятельства, душа которого так и стремилась окунуться вновь во все объятия чарующей музыки мандолин, да узреть полной негой плавно изгибающий стан, как одну из вершин бытия.

- Его серые глаза будто гипнотизировали тогда, навевая хищным огнём. Невольно подумал я тогда, что будь он не человеком, а зверем, то быть ему предводителем всех львов и тигров вместе взятых. В один миг, но подумал так. Хотя, он был тогда весь в ореоле почтения ко мне, как к министру пограничных дел великой империи. И понимал я, что это всего лишь виртуозная игра весьма искусного актёра. И говорил он тогда как истинный мудрец, будто сам даосский монах, тогда как старый Тогрил будто обезумел от неожиданного подарка на склоне лет... - говорил теперь министр как-то даже крадучись тихо, не обратив ни разу никакого внимания на всё вот это великолепие императорского дворца.

"Ух, как кошки извиваются..." - только и мог такими зловещими мыслями окинуть он всю вот эту, как казалось ему, беззаботно весёлую обстановку вместе со всей этой музыкой, тогда как глаза его старались выказывать одну лишь тревогу да озабоченность государственными делами, что и было ближе к истине и искренности одновременно. Этот приближающийся Курултай и представлялся ему вот таким предзнаменованием потенциально опасной ситуации для империи. Какое там спокойствие души.

- Хм, говоришь, как искусный актёр... - усмехнулся высокой мерой самодовольный император. - В твоих словах я понимаю, что сейчас же пора уделить самое пристальное внимание далёким степям северо-запада. Уйми свою дрожь. Что эта горсть песка, как этот Темучин со сворой диких племён, этот всего лишь чжаохури перед самим океаном. И это говорю я - император Поднебесной. Пусть правит своими кошемными кибитками да юртами, да исправно платит дань, а я уж через три года, как и положено, направлю войска, чтобы снова приуменьшить их численность, дабы не размножались слишком, да и перессорю эти жалкие племена, удумавших на единство. Для этих степных дикарей я - Алтан-хан, золотой хан. Какого ещё им хана надо? - злым блеском возгорелись глаза императора на вершине высокомерия.. - Никогда не суждено взлететь этим степным червям, рождённым ползать... - и неожиданно самодовольный смех вот так разом мгновенных преображений разразился при этом от императора всесильной империи, от этих завышено умных мыслей по рассуждению его. - Ступай... - затем послал его как можно подальше сквозь этот постигший довольный смех, так и, махнув вслед рукой, заплывшей от неги вслед за мозгами, такого же устройства, что и есть не больше и не меньше.

В подавленном настроении выходил Чен-сян из великолепного императорского дворца. На миг в глазах его показались обречёнными все эти люди под сенью благостной беззаботности, попадавшиеся ему по пути. Но отчего бы это? Он никогда не был предсказателем, всегда в делах, всегда в движении. "Какой же болван, пустоголовый болван, утонувший в луже хвастовства да высокомерия! Лучше бы этот степной чжаохури был императором Поднебесной..." - в пылу горячности взбудораженной души и промелькнут вот такие мысли. Знать бы, что недалеки они от тех самых предсказаний, от которых и отрекался. Вот так да! И не такие мысли взметнутся. Ох, и содрогнёшься.

Истина не дремала, окинув лукаво любопытным взором.

3

Дым от затухающего костра в степи в безветренной ночной тишине протянулся прямо ввысь в черноту звёздного неба, что обернётся днём вечной синевой. Долгий разговор, кажется, уже подходил к концу. Старый вождь унгиратов Дэй-сэцен лишь поворошил головешками, отчего они на время озарились яркими огнями и не более того.

- Сорок два года назад уехал обратно домой мой сват, оставляя у меня своего девятилетнего первенца Темучина, сосватав его за мою несравненно любимую дочь Борте. Кто бы мог подумать, что его дорога домой и есть его последний путь. А ведь дорога лежала через земли племени татар, его злейших врагов. И как ни старался проскользнуть незаметно, но встретил он тогда нескольких из этого племени, задумавших обед в степи. Конечно, как и положено, по обычаям степей, спешиться ему с коня, да отобедать с ними. Но кто бы мог подумать, что может быть такое вероломство. Отобедал с ними и поскакал дальше своей дорогой всадник совсем мирных устремлений, что были у бесстрашного воина в те дни. И занемог на коне. Так и добрался до своей земли, до порога родной юрты на пороге смерти. Но успел сообщить про такое коварное злодеяние. Не погиб он от стрелы или сабли, а умер отравленный врагами. Конечно, и тебе придётся ехать через эти земли, но ты не встретишь там никаких врагов, никаких воинов. Совсем другие времена теперь. Единая властная рука простирается над степями, прекращая всякие племенные междоусобные войны. Сам знаешь - заслуга моего несравненного зятя в этом великом деле всех степей. Там на истоке реки Онон состоится необычный по величию Курултай. Там собираются вожди и знать степных племён. Там будут все командиры его нового войска, которого по мощи и непобедимости и не видела никогда необозримая степь. Будь там представителем унгиратов. И если надо, послужи великому хану то ли верным воином, то ли ещё кем-то на любой должности... - говорил тихо старый вождь унгиратов своему племяннику Жаргалтэ, двоюродному брату его дочери Борте, пока уж единственной жене будущего хана всех степей, (когда это было видано) освещаемый огнём ночного костра.

- Я, как можно, с достоинством пронесу эту великую честь, оказанную мне. - говорил с нескрываемым волнением совсем уж молодой человек, что и не приходилось сомневаться, с какой трепетно дрожащей ответственностью пронесёт он эту весьма почётную миссию, вот так и свалившуюся на его молодые плечи.

На следующий день, после того как старый вождь Дэй-сэцен, огласил перед всеми вот такое решение, он отправился вместе с двумя нукерами в те края истока Онона, где и состоится Курултай, небывалый курултай для всех степей. Потому и распирала неимоверно гордость от этого.

Полдня верховой езды и они достигли земли племени татар, что в данные времена едва принадлежала этому племени в виду их полного поражения. Поэтому опасений не было никаких, да и племя унгиратов не враждовало с ними, как некогда Есугей, отец Темучина, а позже и сам Темучин. Да и перевелись нынче вольные всадники длинной воли, шатавшиеся по степи, где попало и как попало. Все нынче под властной рукой одного человека, которого и возведут на курултае единым ханом всех степных и лесных племён. Когда такое было?

Потому и не выразил он никакого беспокойства, когда вдалеке, из-за округлой горы навстречу показались всадники, которых насчитал зорким взглядом порядка десяти человек. Приглядевшись внимательно, он не мог не заметить среди них одного странного всадника, который скакал не сам по себе. И заключалась вот эта странность в том, что у этого всадника была повязка на глазах, а руки связаны за спиной. Пока догадки выстраивались в какой-нибудь порядок, всадники были уже рядом, совсем рядом.

- Сайн-байна. - приветствовал его тот, кто выдвинулся вперёд всех. - Куда путь держите?

То был дородный мужчина в самом расцвете сил. И видать, главенствовал он среди них, потому как остальные и не спешили открывать рты и кланяться в должном приветствии по негласным обычаям степных просторов.

- Сайн-байна, добрые люди. Я и мои нукеры спешим на Курултай, что состоится у истока реки Онон. А вы куда путь держите, добрые люди. - в ответ приветствовал и он, успев заметить, что при словах Курултай, пробежала по лицам их слегка тревожная рябь.

- Какие там добрые люди. Жалкие конокрады. Вон позади мои лошади. - за всех ответил вот этот всадник с повязкой на голове, в голосе которого так и просквозила сама дерзость.

И вправду из-за лысеющей горы показались лошади и два погонщика вслед за ними. Удар кнутом по спине этому связанному всаднику стало ещё одним подтверждением тому, что происходило когда-то повсеместно по степным просторам, но было пресечено недавно, кажется, под корень самим Темучином. Но неужели остался кто-то, кто пренебрёг таким правилом великого воина, слава о непобедимости которого всесильным ветром разносится по всем степным просторам. И это стоит удивления.

- Убить их, и нет свидетелей... - выкрикнул какой-то удалец из-за спин передовых всадников, что он и не высмотрел его лица.

- Убить всегда успеем. На трёх рабов больше, больше выгоды. - тут же выкрикнул тот самый передовой, что и вправду явился таким главенствующим среди этих степных шакалов.

В миг были накинуты на них арканы, а затем и связаны их руки позади спины. Двоим его нукерам были уже повязаны глаза. Не смотря на все его уговоры, объяснения и проклятия, собирались было повязать и ему глаза, но замешкались немного в поисках повязки, которого и не оказалось под рукой.

- Да, ладно... - усмехаясь, говорил предводитель. - И так у него руки связаны. Никуда не денется. Что ж воздадим почёт этому племяннику самого вождя унгиратов. Видишь, как уважаем твоё знатное происхождение.

Дружный смех негодяев прокатился громко по пустынной степи, где и не найдётся ни одного свидетеля этого события, сравнимого со всякой гнусностью.

Изменился их маршрут совсем не в сторону Онона. Неизвестные края замаячили унылой перспективой. И пошли долгие утомительные часы неволи, в которой впервые оказался Жаргалтэ, совсем недавно пребывавшим вполне счастливым человеком. Ох, как переменчива судьба!

Справа, далеко на западе красным заревом поклонился на закат огромный шар, предвосхищая в скором времени сумерки, предвестников чёрной ночи. Захватившие в рабство спешили, не сделав ни одного перевала, в сторону, что была далеко слева от заката, на юго-восток. "В Цзиньскую империю. Где-то на границе продадут их чжурчженям, и всё тогда, пропал песчинкой в океане великой империи. А как был счастлив утром одним только тем, что едет от унгиратов на этот необычный курултай. А сейчас совсем как барашек беспомощный". - мысли тоски напрочь заволокли несчастную голову. "Нет, всё же, не буду я барашком на заклание. Чтобы тянуть тяжёлый воз раба? Да ни за что. Как только при продаже развяжут руки, возьму всё, что попадётся под руки и буду биться на смерть. Так намного лучше. Скорей героем попаду в просторы Вечного Синего Неба, чем жалким рабом". - потеснили совсем уж пропащие думы мысли от истинных глубин благородного духа.

И жизнь показалась ему намного веселее от сознания того, что предстанет он там, где всегда ждут, в самом, что ни на сеть, должном виде. Ох, и покажет он всем на самом конце своего пути под Вечным небом.

Огромный шар уже исчез за горизонт, и сумерки приготовились потеснить остатки света, когда на вершине невысокого лысого холма показался одинокий всадник. Почему один? А он, заметив их, приостановил коня, дабы подождать их. Ещё один будущий раб.

- Предупредишь его, убью твоих нукеров. - будто предвосхищая нежелательный оборот, предупредил его предводитель вольных всадников, уподобленных ветрам степным.

Время неспешно сокращало расстояние между ними и этим одиноким всадником. Остановились тогда, когда кони вольных всадников в два прыжка достанут того, кто и повстречался им навстречу на этом гребне света и нарастающих сумерек.

- Все едут на курултай, а вы куда собрались негодники. Как вижу, повели кого-то продавать в земли наших извечных врагов? - без никакого приветствия, с весьма грозным оттенком, говорил первым этот таинственно одинокий всадник в степи, что немного опешили вольные всадники.

- Кто ж ты такой, оседлавший коня дерзости? Хочешь составить им компанию? - отвечал в том же духе главенствующий, всё же, быстро пришедший в себя, указывая на связанных Жаргалтэ, двоих его нукеров, и этого незнакомого парня, захваченного немного раннее.

- Я - Джиргуадай. А вы кто такие, шатающиеся по тёмным делам? - дерзость и грозный тон продолжали нарастать от этого одинокого всадника.

- Какой там Джиргуадай? - будто удивлённо продолжал спрашивать главенствующий, видать не до конца оправившийся от этого потока, навеваемого одиноким всадником.

- Джиргуадай, скачи прочь. Перед тобой жалкие конокрады. Как только развяжутся мои руки, я непременно возьму с собой одного из них в просторы Вечного неба! - прокричал этот парень в повязке на глазах, захваченный раннее Жаргалтэ и его нукеров.

Ох, и не одинок оказывается он в думах своих, и этот парень оседлал коня бесстрашия. Но вольные всадники не слишком стали напрягать внимание на него, тогда как взгляды их были устремлены на того, кто продолжал оставаться на свободе, ведя самый дерзкий образ поведения. И это стоило размышлений.

- Я знал, что вот это моё имя ничего не скажет вам, воздевшим пустые головы, хотя, кто-то из вас в скором времени и лишится его. Я - Джэбе. И это имя дал мне хан всех степных и лесных племён - Темучин, посланник Вечного Синего Неба.

Настоящий гром разразился в сумеречной степи, хотя и не было чёрных туч. Опешили, огорошенные внезапным страхом всадники, уподобленные вольным ветрам. Ну как не знать в степях героев всесильного хана всех степей, этого непобедимого воина от Вечного Синего неба.

Наконец-то постарался прийти в себя этот главный, видя совсем плохую перспективу, от которой невольно и зазудилась шея, не желающая расстаться с отчаянной башкой, что и весь холод по мерзкому сердцу, и от спины до самых пят.

- Он один. Стреляйте в него. - выкрикнул он в диком отчаянии, что остальные будто и встрепенулись немного.

За первым громом последует и второй. Джэбе, слава которого также проносилась ветром по степи, поднял правую руку с открытой ладонью. И этого было достаточно - на вершине лысеющего холма в миг образовались всадники, которых ни за что не сосчитать одним лишь взглядом. Какое там стрелять, так и онемели руки вольных конокрадов, и не больше того. Так всё, будто взмахом сабли, перевернулось в этом мире. Торжество души отразилось в глазах Жаргалтэ, равно как в усмешке этого неизвестного парня с повязкой на глазах.

Через мгновения за спиной Джэбе гарцевала лёгкая конница, что будто ветром образовалась в сумеречной степи.

- Этого казнить. - говорил Джэбе, указывая на главенствующего вольной шайки, (мгновенно аркан встрепенулся на шее после этого приказа и свалил того с седла) может, самой последней шайки конокрадов и всяких вольных устремлений, ибо наступала совсем другая эпоха, эпоха железной дисциплины совершенно нового государственного образования, где и не будет воли вольных устремлений, но великая эпоха. - Его парней собрать в одном месте. Их развязать. Кто такие?

Так закончилась маленькая эпопея последней банды вольных конокрадов степей. Так закончилась большая эпопея "длинной воли".

- Моё имя - Жаргалтэ. Являюсь племянником вождя унгиратов Дэй-Сэчена, двоюродным братом Бортэ, жены Тэмучина. Я и со мной два нукера направляемся на Курултай у истоков Онона.

- А ты кто, откуда и куда? - спрашивал Джэбе вот этого парня, видать тоже дерзкого парня, что и с завязанными глазами успел предупредить его об опасности, которая истинно не могла ходить рядом с Джэбе в этой сумеречной степи, да разве что, стрела шальная от безрассудной руки могла угодить в него.

- Я из Баргуджин-Тукум. (Все удивлённо переглянулись при упоминании этого края) Племя хори. Лошади мои оказались в степи. Я отправился за ними... - говорил весьма спокойно этот парень лесного племени.

- Далеко же ты оказался. Это твои лошади?

- Мои. Достались от отца и матери.

- Если достались, значит...

- Умерли.

И вновь поменялся маршрут, на этот раз в верном направлении. Ночью расположились там, где и остановились. Спали, прислонившись к тёплому брюху коней. А что ещё надо степняку?

С утра двинулись дальше. Жаргалтэ обернулся вокруг, дабы разглядеть вчерашних любителей вольницы. Но не увидел их. Растворились посреди лёгкой конницы Джэбе. Но этот парень из северных краёв скакал неподалёку. Хотел было поговорить с ним, но кони взяли ускоренный марш. Что ж, поговорит потом.

На исходе дня кони по приказу остановились.

- Вас зовёт Джэбе. - выразил такое требование подскакавший воин.

Командир тумена, выделившись, стоял впереди марша, в некотором отдалении, взором устремившись вперёд. И не шелохнулся, и конь под ним не шелохнулся, не повернулся, когда они затормозили резко за его спиной, что кони вздыбились слегка.

Молчание продолжалось. Да и Жаргалтэ с двумя нукерами, и этот парень из Баргуджин-Тукума не спешили выражать нетерпение перед освободителем. Наконец, он обернулся и заговорил, окинув взглядом:

- Тебя и твоих нукеров завтра представлю хану Темучину. Как встретишься с его женой Борте, твоей двоюродной сестрой - это не моё дело. Всё. Ступайте.

Все они обернулись и направились по своим местам. И этот из лесного племени тоже.

- Эй, парень! А тебя я не отпускал. Остановись! - обратился он к этому парню из Баргуджин-Тукума.

Жаргалтэ, да и нукеры его, чуть притормозили ход скакунов, чтобы любопытным слухом уловить слова прославленного воина.

- Как зовут тебя, парень? - спрашивал Джэбе.

- Баяр-Туяа.

- Тебя ждут дома?

- Не могу сказать точно.

- Ты предупредил меня об опасности, не боясь за свою жизнь. Я всегда помню добро, как и мой хан Темучин. Будешь воином моего тумена?

- Я почту за честь послужить моему осовободителю! - в голосе юноши с севера так и прозвучали заливисто и радостно нотки некогда бравых парней длинной воли.

Не зная почему, но обрадовался Жаргалтэ за этого парня. И нукеры тоже.

Перед сумерками показалась с округлого холма синева изгибающей ленты, что и может представлять собой река в степи. Это и есть Онон.

4

Он никогда не был одиноким. Гибкость разума его предполагала рассудительность и щедрость, приветливость и терпение, такую готовность выслушать любого, чей разум равнялся высокому достоинству. И поклонение справедливости по той степной морали также явилась его уделом. А всё ли так даже в эпоху просвещённой цивилизации?

Он никогда не был одиноким. Благородной душой всегда был готов принять верную службу, оценить искренность дружбы, внять мудрости совета. Конечно, он был жестоким и жёстким. Но кто в степи мягок нравом? Мир степей не далеко ушёл от мира зверей, где главенство силой забирает сильный...

А что цивилизованный мир? Не так-то всё уж гладко и ровно, и рыльце тоже в пушку?

Он никогда не был одиноким. Но однажды довелось ему одному проскакать по степи, и этот случай приведён в "Билик" - в сборнике "Изречений".

"Прежде того, как я сел на престо ханства, однажды ехал я один по дороге: шесть человек, устроивши засаду на проходе места, имели покушение на меня. Когда я подъехал к ним, я, вынув саблю, бросился в атаку. Они осыпали меня стрелами, но ни одна не коснулась меня. Я предал их смерти саблей и проехал невредимо".

Он никогда не был одиноким. Потому что друзья и доверившиеся люди степей узрели в душе его непоколебимую волю, упорство в стремлении к цели, к той цели, которую они восприняли помыслом и благословили искренне духом своим. И потому они завтра с ним и на почётном месте.

Вспоминается, многое вспоминается перед этим торжественным днём. И первые шаги тоже. А как они начинались?! С самых малых лет сполна счастливое детство, что и может выпасть мальчику степей, ибо рождён он сыном, первенцем вождя племени кият рода борджигин, самого багатура Есугея. Какого ещё счастья пожелать, когда оно само по себе подарено тебе с рождения повелением Вечного Синего Неба. Но вспоминается из того раннего времени, напоенного безмерной радостью и полным счастьем тот самый день, что держит он в себе, в своём сердце, в этом воплощении твердыни несокрушимой.

Вдвоём, отец и сын, вышли в открытую степь, что была всегда приветлива к нему. Багряно-красное зарево заката было красиво, что, казалось, от лучей огромно красного шара и травы озарились в красный цвет.

- Завтра мы поедем с тобой в земли племени унгират. Так мы с матерью решили.

- Зачем?

- Искать тебе невесту в этом племени.

Казалось, не будет предела расширенным глазам его от удивления неожиданного, но понимал он, понимал в свои девять лет.

- А где она, эта земля племени унгират? - спросил он первым делом тогда.

- Там... - показал отец рукой туда, где и могла найтись для него невеста.

- А что тогда там? - показывал он свою очередь на закат, на уходящий диск.

- Там земли найманов, кэрэитов.

- А там? - указал он на север.

- Баргуджин-Тукум.

- А там? - рука непроизвольно указала не строго на восток, а на юго-восток.

- Там земля наших врагов, земля империи Цзинь.

- Ты про них говорил тогда, что они казнили нашего предка Амбагай-хана, приколотив руки к деревянному ослу?

- Про них.

- Мы должны им отомстить по закону степей. Так положено. Все так говорят.

- Знаешь, сынок. Мы не достаточно набрали сил, чтобы отомстить за предка. Империя Цзинь - могущественная империя, и смотрит свысока на племена степей, считая нас просто горстью песка перед огромным океаном.

- Это так и есть?

- Так и есть. Но не в этом ещё наша беда.

- В чём?

- Междоусобная вражда племён, говорящих на языке степи. Вот эта разобщённость.

- Всегда так было?

- Доводилось слышать мне от стариков - были славные времена.

- И что за времена?

- Одной ордой поднимались с наших степей бесстрашные воины. И пошли они в земли заката...

- Туда, где кэрэиты и найманы?

- Дальше, намного дальше, к последнему морю.

- И дошли?

- Не знаю. Но говорят, что многие народы потревожили тогда, что поднялись они на великое переселение.

- И кто они были?

- Они называли себя хунн, хуннуд.

- Человек? Люди? Так мы же все люди. И кият, и тайчиуты, и эти кэрэиты, найманы, и эти унгират, куда мы собираемся.

- Ну вот, они так себя называли. Хочу я верить, что проснётся степь наша когда-нибудь, как в те славные времена, и встрепенётся на зависть тем, кто смотрит на нас, задираясь с орлиной высоты. И увидит Вечное Синее Небо настоящего орла. Смогу ли я на такое или нет, но есть у меня надежда на тебя.

- Почему я?

- Ты родился, когда я победил воинственное племя татар. И был среди них сильный воин. Я взял его в плен. И я назвал тебя, нашего первенца его именем Темучин, ибо от имени сильного воина и сила его, и слава его переходит к тому, кто понесёт его имя. Но не только имя вселяет в меня надежду.

- А что ещё?

- Когда ты родился, я увидел, все увидели в твоей ладони сгусток крови, твёрдый как камень. Сколько рождается в степи, но такого никогда не было. И знаешь, что это?

- Что?

- Знак Вечного Синего Неба.

В тот год, спустя совсем немного времени, отца не стало. И наступило лихолетье.

Завтра наступит этот долгожданный день, к которому стремился, в течение двадцати лет "собирания степи", когда провозгласят, не так, как тогда, лишь "людьми длинной воли", а волей всех племён ханом всех степей.

Он начинал не то, что с нуля, он начинал с глубокой пропасти, ощутив на себе все тяготы раба, ощутив сполна сужающие тиски деревянной колодки на шее, которая надевалась далеко не на всех рабов. И это была грязная гнусность в степи. Ни поесть, ни попить самостоятельно, даже муху не согнать с лица под знойным солнцем степей. Вот так начинал он, будущий сотрясатель вселенной, может, и зачинатель единой планетарной цивилизации, в отдалённом будущем человек тысячелетия, о звании которого и не могли подумать, предположить его потомки. И это единственный пример в мировой истории.

С самого рождения Александр Македонский был предназначен в цари династии Аргеадов. Значило не то, что многое, значило всё родиться сыном македонского царя Филиппа Второго и матери Олимпиады, урождённой дочери эпирского царя, земли-прародины греческих племён. От отца достались ему царство в пору расцвета, боеспособная армия и план похода на Персию.

Ганнибал Барка, этот выдающийся "дар Бала" в переводе с финикийского, родился в семье карфагенского полководца Гамилькара Барка. И потому его славная карьера началась сразу с командующего карфагенской конницы в Иберии.

Юлий Цезарь происходил из знатного патрицианского рода. Отец - претор римской республики, затем стал проконсулом Азии. Мать происходила из знатного плебейского рода Аврелиев. Сестра его отца, Юлия, была замужем за Гаем Марием, фактически единоличным правителем Рима, а первая жена Цезаря, Корнелия была дочерью Цинны, преемника Мария. Семейные связи молодого Цезаря определили его положение в политическом мире, куда он и вступил с триумфом с весьма высокой платформы.

Он же, сам вырвавшись из рабства, вытащив самого себя из пропасти, начинал карьеру с одной уздечки для коня, да с собственной головой на плечах, что и явилась вместилищем мудростей от вершин гениальности. И потому увеличивается уважение, когда знаешь, что ни у одного из великих мира сего не было в друзьях и военачальниках столько выходцев из простого люда как у этого человека, которого именуют тогда на великом Курултае Чингисханом.

Раскинулись широко кошемные кибитки и юрты от всех степей. Разгораются по степи ночные костры, числом сравнимые с мерцающими звёздами в чёрную безоблачную ночь. У одного костра, у другого костра слышен смех и долгие рассказы о боевых походах плечом к плечу рядом с тем, ради кого и собрались со всех степей. С утра великий Курултай.

**************************************************

Красным огненным шаром озарило солнце едва зеленеющие травы, что поспешили взамен блекло-жёлтым иссыхающим травам прошедшего года, чтобы догнать со временем и обогнать во всю расцветших подснежников, чей век, к сожалению, короток. Но будут другие цветы, что превратят степь в ярко-пёстрый ковёр, что и возрадуется взор.

Гул нарастал в проснувшейся степи. То выстраивалась знать от всех степных племён, тогда как командиры и кешиктены давно стояли наизготовку к предстоящему событию, которого и не знали никогда необъятные степи. И стихло, предваряясь в тишину торжественную, когда и вышел из юрты он, ради кого и собрана степь.

Высоко над головами поднимают кешиктены незатейливый ковёр, сотканный из множества войлоков, на котором богатырской статью во весь рост возвышается он - многолетний "собиратель степи". И понесли его на возвышение под барабанные мерные дроби, под литавры, труб чарующие звуки. Когда такое было?

Медленно, торжественно, будто мимо берегов у плавного течения большой реки, проносят его мимо лиц от знати по обе стороны длинного ряда, многих из которых он знает, многих из которых он узнает. В них представлены степные племена, в них он видит кият-борджигин, тайчиут, унгират, найман, сульдуз, джаджират, онгут, олхонут, ойрот, кэрэит, икерэс, курылас, дорбэн, хатакин, чонос, уйгур, дорбэн, джалаир, урянхай...

Здесь его друзья: вчерашний пастух Богурчи, сын кузнеца Джэлме, его спаситель Сорган-Шира и его сыновья Чимбай и Чилаун, и его дочь Хидаун, также его спасительница. Здесь его славные командиры Субудай - младший брат Джэлме, меткий мэргэн Джэбе, однажды удививший и обрадовавший. Рядом с ним кто-то из лесного племени. И это тоже хороший знак для торжества. В глазах юноши восхищение. Он запомнит. Здесь его кешиктены и те воины, превозносящие боевые заслуги прошлых лет, но и готовые на взлёт, что в будущем могут и затмить прошедшие эпохи. Здесь и его братья, и его сыновья, и сама мать сыновей - наречённая жена Борте, наконец, здесь его мать Оэлун. Она и удостоена, как никто по большей части, этого торжества в несравнимой мере. О, справедливость воздаяния Вечного Синего Неба за все лишения, терпения и преодоления! Прими же благодарность от верных сыновей и дочерей своих!

На самом почётном месте мать Оэлун, не терявшая ни разу надежду, что и было главным, самым главным, для семьи, оставшейся без отца.

Вассалы, подвластные люди и даже родственники отложились, перекочевали от вдовы вождя. Вместе со старшим сыном Темучином поскакала она за всеми теми, что недавно проживали в полной безопасности под сильной рукой тогда ещё живого Есуге - предводителя племени кият рода борджигин.

- Как можете бросить вы семью своего вождя после всего того, что сделал он для вас? - справедливый укор её не смог остановить тех, кто, по сути, и предавал своего вождя, пусть даже и отбывшего в просторы вечных небес, обрекая тем самым семью его на лихолетье посреди враждебных степей.

- Даже самые глубокие колодцы высыхают, самые твёрдые камни рассыпаются. Почему мы должны оставаться верными тебе? Не дело нам идти под знаменем женщины, пусть и вдовы вождя племени, а что до сыновей, и этого старшего, то не доросли они указывать нам... - вот таковым и был ответ вождей родов на её укор.

Оседала пыль от копыт ускакавших коней, когда он и заметил в первый раз слёзы матери.

Не обошлось лишь одной бедой морального характера. Почти весь скот был угнан вот этими, вставшими на весьма позорный путь. И началась тогда охота на сурков, барсуков и прочих живностей степи. В ход пошли коренья трав, что считалось в степи самым краем пропасти, признаком бедности безысходной. То была жизнь самой беззащитной семьи во всех просторах дикой степи. Но ладно бы так, но были и вероломства, от которых памятью и не уйти.

Убожество и пропитание на запас не подорвало душевных сил матери.

- Вы пока как маленькие щенята. Но помните всегда - вы потомки славного Кабул-хана, его сына всем известного сына Котул-хана, которому ваш отец Есуге-багатур вождь племени кият доводился племянником... - не раз обращалась она к его младшим братьям.

- Все эти наши бедствия - временное наше положение. Ты поднимешь знамя отца и поведёшь за собой многих багатуров степей. Я верю. Да воздаст Вечное Синее Небо за всё по справедливости... - обращалась она уже к нему, подрастающему первенцу.

Второй раз он увидел слёзы матери, когда неизвестные конокрады угнали восемь лошадей-аргамаков, что взрастили бережно, что составляли в ту пору настоящее богатство.

- Я верну их... - сказал он тогда твёрдо и вскочил решительно на единственного коня.

- Ты один в опасной степи... - только и вымолвила мать.

Поскакал он быстро за округлую сопку и скрылся из виду. Но что-то заставило остановиться его. То был горький комок, застрявший в горле, и впервые слёзы, что явились самой большой неожиданностью. И повернул коня обратно. Мать всё продолжала стоять на том же месте, провожая тем же взглядом сквозь слёзы. Он остановил коня в нескольких шагах от неё.

- Мать, будет время, и я подарю тебе десять тысяч юрт... - почти крик вырвался из раненой юной души, над которой в миг тот всколыхнулось всё же не отчаяние, а огонь надежды неугасимой.

Мать Оэлун лишь кивнула сквозь слёзы. Она увидела в подрастающем сыне мужчину - опору семьи.

Развернул резко коня и скрылся за сопкой. Не знал он тогда, что он не только вернёт лошадей, но найдёт бесценное сокровище - друга на всю жизнь.

Взгляд тут же в воодушевлённой толпе посреди передовых военачальников нашёл Богурчи.

Высоко над головами несут кешиктены незатейливый ковёр, сотканный из множества войлоков, на котором богатырской статью во весь рост возвышается он - многолетний "собиратель степи".

Вот и возвышение, на котором водружено девятихвостое, почётного цвета белокошное бунчужное знамя на древке о девяти ногах. Взлетевший кречет изображён на знамени.

Вот и возвышение, на которое он восходит под барабанные мерные дроби, под литавры, труб чарующие звуки. Когда такое было?

Разом прекратилась музыка, стихла степь, как и все те, что добирались в этот год тигра на исток Онона со всех просторов степных племён: из Керулена, из Уды и Селенги, из долин Байкала, из Хубсугула, из северной Гоби, из Саян и Алтая, из самого Онона...

Торжественно открывает эту церемонию в ореоле магического великолепия возвышенный его повелением шаман Кэкчу-Тэб-Тенгри, сын Мунлика:

- Волей Мунке-Куке-Тэнгри, волей Вечного Синего Неба даруется тебе ханство лица земного. Теперь, когда побеждены твоей десницей владыки этих земель, называемые каждый Гур-ханом, и их земли достались тебе, то будет имя тебе по велению Вечного Синего Неба, что сомкнулось с желанием всех твоих сподвижников, то пусть будет тебе имя - Чингис. Ты стал владыкой владык и повелевает Мунке-Куке-Тэнгри, чтобы звание твоё было Чингисхан. И достанутся тебе сила и могущество высшие, и будешь принадлежать к держателям мира всего.

В этом бурливом океане жизни на самый гребень великой волны вынесло его, из всех обладающего рассудительностью, именно рассудительностью и далёким взглядом.

Столетия спустя напишет Эренжен Хара-Даван: "...слово Чингис считают равнозначным понятию "непреклонный", которое, правда, близко подходит к характеру Темучина, но всегда представляется односторонним, так как заключает в себе идею твёрдости только воли, не касаясь ума и физической стороны человека. Если примем во внимание, что среди монгольской аристократии того времени существовали титулы: "багатур" (для физически сильных, храбрых), сэцен (для мудрых), то имя Чингис, данное Темучину, вполне соответствует своему всестороннему значению. Темучин помимо своих выдающихся физических качеств, был одарён редким умом, твёрдой волей, военным и организаторским талантами, красноречием; совокупность всех этих качеств в одном человеке можно определить одним словом "чингис".

Он не узнает, что и через восемь столетий в монгольских, бурятских, калмыцких семьях, не вдаваясь особенно в сути и значения этого слова, будут называть сыновей именем Чингис в его честь, именно его, великого предка монгольского мира. Но будет это в отдалённо отдалённом будущем, куда и взор не посмеет устремиться. А сейчас идёт курултай, Великий Курултай.

Он скажет эти слова в этой застывшей тишине. О них он думал столько дней, столько лет, которые взросли когда-то в тайниках души, и которые пронёс он в сердце нетленной надеждой и непоколебимой верой до этого самого дня.

Он называл себя и всех примкнувших к нему людей из разных племён целым народом, новоявленным народом "биде", что являлось лишь местоимением степного языка степных и лесных племён, включая и все его наречия, что переводится на все остальные языки местоимением - "мы". Его воины, десятники, сотники, тысячники, командиры туменов, его кешиктены, его четыре "пса", его друг Богурчи, его братья и сестра, его мать Оэлун, его семья, созданная им и наречённой женой Борте, равно как и все семьи к нему примкнувших, назывались народом "биде", новоявленным народом "мы". Но разве можно вечно называться местоимением степного языка?

- "Монгол" - долина Вселенной, "монгол" - вселенская долина. Этот народ биде, который несмотря на все страдания и опасности, которым я подвергался, с храбростью, упорством и приверженностью примкнул ко мне, который, с равнодушием перенося радость и горе, умножал мои силы, я хочу, чтобы этот, подобный благородному горному хрусталю народ биде, который во всякой опасности оказывал мне глубочайшую верность, вплоть до достижения цели моих стремлений, - носил имя монгол. Да покроется имя его ореолом благородства и седой славы от непреклонной воли Вечного Синего Неба.

И возгорелись души воинов, командиров, представленной знати от множественных племён степного языка от этих слов, от этого утверждения, что и явилось приказом на все времена. Отныне все они одной крови, отныне они носители высокого звания степей. Монгол!

И изложат эти слова в "Сокровенном сказании", что да станут всеобщим достоянием для потомков через века и века.

Такого Курултая, определяющего жизнь степей на времена, меняющего круто установленную судьбу, как будто дар непререкаемый от Вечного Синего Неба, одним лишь человеком, не было никогда, не вспомнят старики. Затаив дыхание, слушали посланцы всех племён, что и ветер весенний давно угомонился, и солнце, казалось, замедлило свой ход, дабы не упустить каждое слово, что говорил вдохновенно этот великий воин богатырской стати, носитель кладези высокой мудрости, носитель высокого мастерства ораторского искусства. "Что за "Джасак" вознёсся над степями?" - могло подумать не только вездесущее светило, но и застывшее небо, это Вечное Синее Небо, что не нахмурилось нисколько, устремив один лишь ясный взор. То был свод небывалых для степей законов, которые вынашивал годами, на которых отложились печатями лишения и тяготы, вероломства и крушения надежд, искренности и благородства, стойкости и вдохновенных подъёмов, и взглядов, устремлённых в будущее, вынашивал сердцем и разумом этот человек, которому и пришлось испытать такого, что и не дано многим сразу.

Через сорок лет после пылко изречённых слов во имя утверждения Джасака от огненного сердца в тот волнительно важный миг, что определил дальнейшую судьбу степей, да и мира всего, напишет итальянский францисканец Джованни Плано Карпини - первый европеец, посетивший Монгольскую империю: "Между ними (монголами) не было ссор, драк и убийств; друг к другу они относились дружески и потому тяжбы между ними заводились редко; жёны их были целомудренны; грабежи и воровство среди них неизвестны".

И возглас восхищения вознесётся ввысь, что и заставит улыбнуться вездесущее светило и больше озариться ясным взором нависшее над всеми величественное небо, это Вечное Синее Небо. Ведь на небывалом, необыкновенном, но Великом Курултае сплошь и есть люди благородных сердец, потому, как и позиция того, ради кого этот Курултай, и устремлена именно на такое качество. Потому они и здесь. Но как много их? То будет это исполнение обещания - 10 тысяч юрт матери Оэлун, когда и возрадуются искренне благородные сердца во имя торжества сыновней благодарности. О, Вечное Небо!

В миг память матери возвратила тот день, когда старший сын, совсем ещё подросток, развернув коня, скроется за округлой сопкой, дабы вернуть тех лошадей-аргамаков, что он и сделал, по пути обретя сокровище ценное - друга. Потом друзей будет во множестве, потому как помимо жестокого нрава, что было обычной нормой жестоких степей той эпохи, в нём было вот это удивительное качество, ввергающее в веру и преданность, что и пошли за ним под его знаменем люди разных сословий и характеров, но, прежде всего, вот эти удалые парни длинной воли, что и отказались впоследствии, опять же в силу непреклонной веры в него и преданности от привычной вольной стези, войдя уверенно на территорию самой твёрдой дисциплины, неповторимой во все времена. И навернулись невольно слёзы.

Будут подарки, будут награды на первом Курултае новоявленного народа, что вздыбился воодушевлёнными страстями пылких сердец, что положит начало новому государству степей.

Остальной мир не знает, не подозревает, что здесь у истока Онона, зарождается коренной поворот его судьбы. Свидетель - Вечное Синее Небо. И покровитель.

И встанут наизготовку кентавры больших просторов. И напишется одна из самых интригующих страниц мировой истории.

5

Для него начиналась совсем новая жизнь, к которой он не был привычен никогда. Но, всё же, по сути это лучше любого рабства, на которое он обрёкся в течение нескольких суток, когда лишь по ночам развязывали ему глаза. И могла эта участь тяжёлым ярмом повиснуть на весь остаток жизни, и так ничем не примечательной, если бы не это удивительное спасение. Для него начиналась жизнь воина.

На следующее утро после освобождения его, когда огненно красный шар лишь вздымался над дальним горизонтом, освободитель, этот Джиргуадай, но все его зовут другим именем - Джэбе, (вечная благодарность ему от парня с берегов Уды) подскакал к нему, что вызвалось удивлением окружающих, и не то, что приказал, но сказал:

- Сегодня на Великом Курултае все представляют свои племена. И ты представишь своё племя.

- Я не из знати.

- Верно послужишь, то мой хан произведёт тебя в нойоны, а я в командиры.

На подходе к Курултаю он увидел немного в отдалении того парня, что вместе с нукерами составил ему компанию для рабства. Он запомнил его, когда сняли с него повязку. Парень кивнул приветливо, что и он ответил ему тем же.

Слышал Баяр-Туяа об этом воине ореола непобедимости, которого нарекли торжественно Чингисханом на невиданно Великом Курултае. "Страшно стало ездить по южным степям. Кругом племена враждуют друг с другом. Если нет войны, то есть опасность от людей длинной воли, не признающих никаких законов. Да конокрадства стало побольше. Зазевался и самого угонят в рабство..." - говорили и взрослые, и старики, и родители его, тогда ещё живые, о южных степях, навевая на те просторы вот такой устрашающий ореол из одних опасностей. Был он тогда совсем ещё мал, не выше тележной оси. Вот потому и боялись без всякой нужды соваться в южные степи. Но по мере подрастания, слухи стали немного меняться. Заговорили о каком-то воине, который собирает вокруг себя вроде бы парней длинной воли. Позже стали называть его и по имени. Темучин. А степные войны, как были, так и продолжали распаляться эдаким пожаром сухого травостоя по весне. А потом стали, как будто, ещё жарче, ещё огромнее, от которых так загудели южные степи, что отдалось и в лесах Баргуджин-Тукума. Да ладно один герой, а то их двое, ворошили давние устои. И имя второго стало известно к северу от слияния Уды с Селенгой. Джамуха. Совсем интересные новости обретались там, доходя, обрастая до лесных краёв возвеличенным ореолом. Достигли они пика своего тогда, когда заговорили о победе одного героя и поражении другого. А потом будто и укоротились вездесущие ноги новостей. Позже заговорили о какой-то тишине в южных степях, говорили, будто парни длинной воли больше не скачут подобно ветру по необъятным просторам от Онона, Керулена до Хубсугула, от низовьев Селенги до самых адски устроенных мест Гоби. Вот он и сунулся в южные степи в поисках пропавших лошадей. Да откуда знать, что набредёт он на остатки некогда вольных конокрадов. По, всему видать, они и были самыми последними из людей вольных устремлений разбойничьего порядка. Так говорят воины этого Джэбе, его освободителя, когда определили его в десятку, которой командует Одон из племени олхонут. И понимает Баяр-Туяа, всем нутром понимает, что начинается для него совсем другая жизнь. Но какая?

Высоко над головами несут кешиктены незатейливый ковёр, сотканный из множества войлоков, на котором богатырской статью во весь рост возвышается он - многолетний "собиратель степи". Наслышанный о нём много раз, как о воине невероятно богатырской силы, невероятно дьявольских возможностей (пройдёт немного лет, и весь остальной мир будет с трепетом и дрожью думать так, но пойдёт и дальше в своём воображении, создав из него страшный образ - "бич божий") он видит его в первый раз. В затаённом дыхании он слышит волнительный гул своего сердца, тогда как глаза его изрыгают огненно пламя восхищения. И понимает он - не одинок он таким воззрением в этом бушующем пожаре восхищения и преданности во всём.

На миг глаза их встретились. Он молод, слишком молод, но увидел в них ту глубинную сущность, что возвела его на этот сотканный ковёр, что и перевернёт весь мир. Он увидел, он понял. И он будет верен, предан, как и все на этом Великом Курултае.

***************************************************************

Со сдвоенным чувством отправился Жаргалтэ в новое расположение. Радость составляло то, что сам Великий хан встретил его радушно. Уж от этого-то ноги у него подкосились. Но вот второе чувство, что сдавила радость неуемную, так это то, что назначил его сам хан командиром десятки. Он как совсем близкий родственник его жены рассчитывал на большее, намного большее. Тысячник на самый малый случай. Как в глаза смотреть? Но глянула в глаза его близкая родственница, сама жена великого хана и поняла сразу.

- Не расстраивайся Жаргалтэ, не расстраивайся. Когда Темучин начинал, то всё войско его состояло из одного Богурчи. Этой сейчас он выше командиров тумена. А тогда, когда он вместе с Темучином отбил украденных лошадей, то был всего лишь погонщиком собственных лошадей, которых и было-то, что пальцы на руках. Настанет время, и ты будешь большим командиром. Вот так-то. - постаралась успокоить его Борте.

Из всего этого следовало то, что все командиры на своих местах. Какая там тысяча, не говоря о тумене. Десятка, так десятка.

- Сайн-байна. - услышал вдруг чей-то радостный, но знакомый голос.

То был тот самый парень из Баргуджин-Тукума, подскакавший незаметно сбоку. Хотя, он и был весь в раздумье, что и не увидит никого как следует.

- Сайн-байна. - ответил он ему не так уж радостно, всё ещё подгоняемый ветром тихой грусти.

- Меня определили воином в десятку Одона. Он из племени олхонут. А ты домой?

- Нет, я тоже в войско.

- А не к Джэбе ли ты попал? - кажется, этот парень с Уды при рождении не заплакал, увидев белый свет, а громко рассмеялся, вон какие радостные лучи так и брызгают из глаз, точное отображение его имени.

- Нет. Буду у Джучи командиром десятки... - отвечал он немного с грустью.

- Вот это да! - восхитился этот парень с северных краёв, совершенно не замечая никакого подобия на грусть. - А кто этот Джучи?

От его восхищения, может, немного и повеселело на душе. Откуда знать ему, что он из знати племени унгират, очень близкий родственник жены самого хана ханов, а удостоен всего лишь командира десятки и не больше того. Что понимает этот парень с Баргуджин-Тукума, с краёв, которых степные войны последних десятилетий обходили далеко стороной.

- Джучи - старший сын великого хана... - просвещал он этого тёмного парня, чья доблесть выражается пока лишь в одной безмерной радости, хотя отчего и не радоваться, когда вместо беспросветного рабства оказываешься в войске непобедимого хана, хотя и сам он мог разделить вместе с этим парнем эту далеко не завидную участь.

- Сайн-байна. Дорогу ищете? Могу подсказать... - раздался сбоку чей-то бойкий возглас.

Оба разом повернулись от неожиданности. "Ещё один такой же радостный..." - подумал без всякой злости Жаргалтэ.

- Покажи, раз такой, а то сомневаюсь я. - ответил всё так же знатный сородич Борте.

- Я в расположение Мухали. Не туда ли вы?

- Нет. - ответили разом и Жаргалтэ, и Баяр-Туяа.

По дороге пришлось разговориться, ибо этот парень пребывал в таком же бодром расположении и был столь же словоохотлив, как и этот парень, ставший воином Джебе. Звали этого парня Элбэг. То-то вот такое изобилие радости. Но когда ещё дальше разговорились, то и вовсе повеселел Жаргалтэ. Оказывается, этот парень тоже из знати, но племени олхонут. И приходится дальним родственником матери великого хана Оэлун. Но радость вселила не это, другое. Он тоже назначен командиром десятки. Но ничего. Сам Чингисхан начинал с того, что в его войске и был один воин, его первый нукер Богурчи. По дороге узнали также, что у этого парня совсем уж исключительная память. Что увидел, то и запомнил.

Так эти трое юношей и поскакали навстречу новой жизни.

6

Спустя дни, когда трава в степях во всю позеленела, набирая силы восхода, когда знать довела до своих племён слова воли Великого Курултая, Чингисхан собрал малый курултай, на котором собирался обсудить со своими военачальниками и нойонами текущее и будущее степей, объединённых отныне велением Великого Курултая в единое государство. В просторной ханской юрте собрались военачальники и нойоны, усаживаясь точно по рангу. Пора уж было начинать, как вошёл в юрту довольно запоздавший шаман Кокчу, которого он и не звал на курултай. Вошёл и прошёл без уважения к церемониям к тому месту, где и восседал он - хан всех степей, толкнув небрежно Джэлме, он присел важно, чинно по левую руку от него. Толкнуть небрежно Богурчи, и сесть по правую руку от него он не на этот раз не решился. Знал, что его уж очень высоко ценит Темучин, как того самого первого нукера, с которым и начинал "собирание степи". Но и Джэлме для него так же дорог.

- Тебя не звали, ты пришёл. Тебя не звали, ты опоздал... - проговорил не тихо Джэлме, и при этом не побоялся взглянуть в упор в глаза этому шаману, союзнику всесильности, как считают многие.

Тишина усугубилась. Все ждали, что может случиться с Джэлме, посмевшего вот взглянуть в страшные глаза всесильного шамана, над которым покровитель само Вечное Синее Небо. Но нет, ничего такого не случилось. Но прозвучал ответ шамана, заставивший вздрогнуть всех, но прежде Джэлме:

- Не скакать долго по степи тому, кто смеет противоречить верному слуге Вечного неба, но в особенности в год тигра. Если одумаешься ты, низкий рангом сын кузнеца, то могу помолиться за тебя перед карающей десницей Вечного Неба, потому как я и днём, и ночью, не зная сна, не зная отдыха, молюсь за всех вас.

Тишина усугубилась, ибо тот, кто и открывает каждый курултай, будь военный или не военный, молчал. Внимание от "чёрного" шамана, а так и подумали все в этот миг, перекинулось на того, над кем и воссияет сияние Вечного Неба. Но тот молчал? Какие думы посетили его?

Он давно стал замечать несносное поведение этого шамана Кокчу, которого и выделил среди всех остальных, имеющих связь с Вечным Небом. Но абсолютное покровительство? Не ему ли в раннем детстве, тогда ещё в степи под закат огромного красного солнца говорил ему отец Есуге, что родился он с печатью от Вечного Неба в виде сгустка запёкшей красной крови, что и обозначил само предопределение, саму метку от Вечного Синего Неба. Вот над кем истинно и взяло оно высшее покровительство. И понимал он, а сейчас как никогда, что были нужны они друг другу по этому тернистому пути на вершину. В какой-то мере они и были в одной связке. Но не назвать эту связку чистой, благородной. И потому, что наделены они особенным признаком, идущих от души к глазам, что и выражают разные сущности и без всяких слов.

Годы детства и отрочества, полные лишений, неожиданных предательств, гнусных вероломств определили вот такой взгляд, вот такой подход к людям. Он твёрдо оценил в людях две противоположные стороны от разных характеров. Он твёрдо определил людей на две категории. В первую категорию он отнёс людей, наделённых такими добродетельными качествами как благородность, верность, преданность, стойкость. Во вторую категорию он относил людей, наделённых такими низменными качествами как измена, предательство, трусость. Конечно, шамана трудно отнести к людям второй категории, ибо у него не проявились вот эти низменные качества. Но и к людям первой категории его нельзя отнести. Пожалуй, среди всех присутствовавших на Великом Курултае он , шаман Кокчу, и был единственным, кого и обошли вот эти добродетели души, к которым он относится с уважением, с большим уважением. Вот уж кто начисто лишён всякого благородства.

Расположение и покровительство Вечного Синего Неба вели его на эту вершину. И благородство человеческое тоже. Скорость памяти в миг выхватывает те дни, те случаи, когда он шёл по лезвию заострённой сабли, стоял зыбко на острие наконечника копья.

Деревянная колодка, туго стиснувшая шею, удерживала его в глубокой воде небольшой реки. Сам Таргутай-Кирилтух и его тайчиуты пировали на празднике обо, помолившись Вечному Синему Небу о подаянии дождя и всех благ, которые и возможны под взором Вечного Неба. Напился и стражник, охранявший его, дабы тоже получить дары свыше. Сейчас или никогда. Он оглушил деревянной колодкой пьяного стражника и побежал в степь. Но что степь, на виду, как на ладони. Повернул к кустарникам, что могли обозначить реку в степи. В них и скроется, если что. И оно, это что не замедлило проявиться без замедления погоней за ним. Легко было ему определить пьяные окрики в степи. Но смогут ли они определить его? Река. Оставалось одно, как войти в него. Под крутым обрывом глубина оказалась поверх головы, что вот эта деревянная колодка и удерживает его.

Гнетущая тишина господствует на курултае. Ушёл в свои мысли хан ханов, будто потерялся. И стихли военачальники, одарённые мудростью, и стихли сильные, отважные духом кешиктены. Лишь этот шаман глядит поверх, оседлав коня высокомерия. На какую же вершину взметнулся он, за душой которого нет и горсти боевых подвигов?

Ушёл в свои мысли хан ханов в гнетущей тишине курултая. Что и не шелохнутся кешиктены, и военачальники тоже, устремившие в едином порыве взор на него. Но знать ли им, с какой бешенной скоростью мчится он от памяти к памяти.

Взгляд этот внимательный не угадать. Не распознать нельзя. Кто ты, человек над обрывом, узревший его убежище в холодной стылой воде неизвестной реки.

- Ты видишь здесь его? - пьяный голос прорезал ночь в степи.

- Здесь нет никого... - ответил человек над обрывом.

- Видать, ушёл в другом направлении... - и отдалился от берега владелец пьяного голоса, за которым последовали несколько таких же голосов.

Заиндевевший страх уступает место полному удивлению. Проходит ещё время, дающее утихнуть ушедшим голосам, когда говорит человек над обрывом:

- Вот за это тебя и боятся. Вот за это и держат тебя в деревянной колодке. Подожди немного. Я вернусь и освобожу тебя от колодки.

То был Сорган-Шира, батрак Таргутай-Кирилтуха из племени сульдуз. Не побоявшись жестокой кары, он, его сыновья Чимбай и Чилаун, его дочь Хидаун. Упрятали его надёжно у себя, а затем, под покровом ночи дали ему коня. Так он был спасён провидением Вечного Неба и сердцами благородных людей.

От памяти к памяти. Прикрыл веки, чтобы не угадали, не увидели кешиктены и военачальники, но прежде этот шаман, оседлавший коня высокомерия, какой бушующий вулкан извергается изнутри. Но он подавит, чтобы не нарушить эту совсем ненужную тишину, что представилась сейчас одним из важных моментов в его сильно сложной жизни. От памяти к памяти.

Джэлме. Вот на кого решил задираться этот шаман, поставивший верхом положения самое непристойное поведение. Джэлме. В миг память примчала к той станции жизни. Та битва против тайчиутов. 30 куреней Таргутай-Кирилтуха, что составили 30000 всадников, напали тогда, когда его племена кочевали с летних пастбищ на зимние пастбища. Та битва против явно численного превосходства, которую укрепили и воины его анды, его названного брата Джамухи, в котором он вышел победителем. Но он получил в том сражении ранение стрелой в шею. Джэлме высосал ненужно запёкшуюся кровь, а затем, совершенно рискуя, пробрался во вражеский стан, чтобы добыть кумыс, что он и сделал. И утолил его жажду кислым кумысом. Как зыбко было в ту ночь, когда он отбивал атаку смерти. Не узнает никогда он, что через столетия напишут, что тогда грядущая победа висела на волоске, что та ночь противоборства со смертью решала значение самой мировой истории. И не отбей он атаку смерти, то быть бы миру совсем в другом виде, не той, которая предстаёт сейчас. Так напишут.

Расплывчатый взгляд в гнетущей тишине тут же охватывает одного из самых одарённых военачальников.

Прошло несколько дней после той битвы. Рана совершала крутой восход на заживление. И пора было браться за торжество победы в этой битве. Пока шло приготовление, заметила стража и указала на одинокого всадника в степи, чей конь не скакал, предпочитая понурый ход. Стоило подождать его, быть может весть какая из рода неприятных, раз у коня понурый ход. При приближении увидели всадника с заострённым взглядом, из которого вырывалось мужество души. Но почему один? И удивление взлетело ввысь, когда узнали все, что он из войска побеждённого Таргутай-Кирилтуха. Так что же его привело в стан победителей?

- Я тот самый, чья стрела поразила шею вождя победителей. - говорил тихо этот человек, обладатель тот самой стрелы, что повергла недавно Темучина на пропасть от жизни и смерти.

- Снести ему голову? - раздался мгновенный клич Джэлме, в руке которого и блеснула молнией кривая сабля, но не в единственном числе, ибо руки всех воинов тут же озарились блеском обнажённых сабель.

- Пусть скажет. - остановил их Темучин.

- Я сейчас перед тобой всего лишь горсть песка, которую можешь одним пинком превратить в прах, что и не останется от меня и пылинки. Но я пришёл и признаюсь, потому что вижу я самого перед собой самого достойного хана во славу всех степей. Я перед тобой весь в зависимости от твоего решения... - говорил тихо этот человек истинного мужества и благородства, что подивился он, Темучин, заодно и призвав уважение к этому человеку.

- Ты готов верно служить мне?

- Я буду готов и на погибель за своего хана, великого хана.

- Как зовут тебя?

- Джиргуадай из рода Исут.

- С этого дня ты Джэбе. Мой наконечник копья. И будешь так же разить моих врагов, как недавно срази меня.

- С благодарностью готов исполнить любой приказ от воина Вечного Синего Неба.

Гнетущая тишина от непредвиденной обстановки заставляет мыслям, подобно стремительным птицам, вздыматься от памяти к памяти, от станции жизни к другой. Расплывчатый взгляд уловил и родного дядю Даритай-отчигина. Огонь злорадства вспыхнул в глазах затаённых. Вот уж кто был на Великом Курултае ещё одним кроме этого шамана Кокчу, не наделённым никакой степенью благородства. Злорадствует унижению друга. Смотрит на его нынешнее положение. Что ж, злорадствуй, время потерпит. От памяти к памяти.

Одна из ранних станций жизни, когда он был счастлив, упоён беззаботным детством. То был жив отец - Есуге-багатур. Он с душой весёлой, радостной обходил всегда юрты большого, огромного куреня отца, а значит и всей их семьи. С почтительным уважением кланялись ему. И он отвечал им тем же. Не знал он тогда, что в ближайшем будущем они и отвернутся от семьи вождя.

Проходя мимо одной богатой юрты, он случайно услышал один разговор, скорее говорил один. Прошёл бы мимо, какое дело ему до всяких разговоров, но остановился. Разговор шёл о нём, совсем ещё мальчонке девяти лет. И голос был знаком. Догадаться, не трудно, ибо говорил хозяин богатой юрты. То был дальний родственник семьи, то был Таргутай-Кирилтух. Говорил он тихо, будто боясь, что услышат его, но он услышал:

- Я однажды прибыл после перекочёвки с летних пастбищ. Прошло два года, но я никогда не забуду тот закатный день, никогда. Такое уж не забудешь. Уставший конь подо мной едва обретался тихой иноходью, когда он вдруг ни с того. ни с сего встрепенулся неожиданно и взбрыкнул, чуть не сбросил меня с седла и задрожал. Я подумал - змею увидел. По велению Вечного Синего Неба есть два живых существа, не терпящие друг друга. Вы это знаете. Это лошадь и змея. Какой бы ни был объезженный конь, но он всегда взбрыкнет, увидев даже в отдалении эту поганую тварь. И ни одна змея не подползёт в степи, дабы ужалить, если ты пропах лошадиным потом. И подумал я тогда, может змей прополз где-нибудь. Огляделся зорко вокруг - не было никакой змеи. Но была коновязь, возле которой стоял какой-то мальчонка. О, Вечное Небо! От этого мальчика взбрыкнул конь и задрожал. Он устремил взгляд в глаза коня. Я присмотрелся к нему, устремил свой взгляд на него. О, Вечное Небо! Лучше бы я не делал этого никогда. Я взглянул в бездну ада. И по мне прокатилась дрожь. Его немигающие глаза зелёным отсветом будто пронизывали насквозь, будто душу выворачивали наизнанку. Но я узнал этого мальчика. И знаете, кто он был?

- Кто? - несколько повышенно любопытных голосов рванулись в нетерпении.

- Это был старший сын Есуге. Темучин зовут его. Помните, он назвал первенца в честь того отважного воина из племени татар, которого он взял в плен. Отвага и сила воина после смерти перейдёт к тому, кого и назвали в честь его. Вот потому он и казнил того пленника.

- Говорят, при рождении у этого первенца Есуге на ладони был твёрдый сгусток крови. Это знак от Вечного Синего Неба. - этот голос был незнаком ему.

- Вот будет рад Есуге-багатур на старости лет... - продолжал Таргутай-Кирилтух. - Далеко пойдёт его сын, далеко вскинет крылья этот орлёнок, взглядом накидывающий дрожь. Эх...

После неожиданной смерти отца он и увидел зло радостную душу Таргутай-Кирилтуха, как он и не пытался изображать тогда непоправимое горе в связи с потерей такого родственника, самого вождя племён. А уж потом пошли такие времена, что оказались они в одной крепкой связке ненависти.

Пронизывающим взглядом видит он, как довольно торжествует изнутри его дядя - Даритай-отчигин. Не смог он раньше, как следует не то, что досадить, но нанести урон ему, племяннику брата, так пусть сегодня в день курултая его родной племянник, пусть и хан ханов, получит хоть какой-то щелчок от этого шамана Кокчу. Гнетущая тишина.

Птицы памяти примчали к Великому Курултаю, к которому он шёл через тернии к звёздам судьбы. С возвышения видит он урочище Делюн-Болдок, упирающееся о берег Онона, где и родился он, первенец у матери Оэлун на радость отцу Есуге-багатуру. О, воля Вечного Синего Неба!

Прежде чем сказать, он устремил тогда взор к священной горе Бурхан-Халдун, священный дух которой всегда покровительствовал ему, ведя по тернистому пути, где из-за каждого поворота поджидала смерть. Но вопреки всему он оставался жив и дошёл до Великого Курултая.

Он годами собирал степь, но, прежде всего, в духовном плане. Вся знать племён была введена в это поверхностное состояние от первых же слов его. Он говорил и это запомнят, и это дойдёт до самых глубин души с учащённым биением сердец.

В этом состоянии каждый заглянул в тайники собственной души. Он говорил, тогда как затаённое дыхание и тихое молчание окутало всё вокруг, что и не шевельнутся степные травы, и тучи разойдутся, и ветер не посмеет. Он говорил слова из самых волнительных глубин души, что сердце возгорелось. И потому его слова из этой пламенной речи произведут впечатление небывалой силы, дойдя проникновенно до самой глубинной сути вздыбленных сердец. Его слова будут важным смыслом для каждого воина, для каждого монгола нового народа. Все они вместе будут как единый кулак. И тогда их не победить.

Он говорил особым языком, в котором выразил необыкновенно ярко и образно величие духа нового народа степей. Вечное Синее Небо взял он в свидетели его словам и в покровители. Такого ни один курултай не видел, не припомнит, когда один человек сполна представил саму вершину великого искусства убеждения.

Ждут его слов в гнетущей тишине, когда он сидит, неподвижно прикрыв веки, что закрыли бушующий пламень души. Никто не видит. И лишь шаман, думающий о покровительстве Вечного Неба, выпускает самодовольный вид, ничуть не подозревая, ничуть. Он будет говорить:

- Двадцать лет собирал я степи не для того, как усаживаться на курултаях, где на каких местах восседать согласно происхождению или не происхождению. Я собираю курултай дабы сказать свои слова, дабы послушать ваши слова. Сегодня скажу другое...

То было другое, и то был другой, будто послан повелением Вечного Синего Неба, а, может, так и было. Раскрылись веки, и устремил он неподвижно остекленевший, холодно дикий взгляд на шамана Кокчу, на его переносицу. То было сравнимо с исчадием ада, с наказанием, ниспосланным свыше.

Вот оно - внутреннее состояние, которое изливает неотвратимо бушующей силой холодно хищный дух, примеривший одежду, каковым и явился взор, которому и дьявол позавидует. Но не позавидовать тому, на кого он и обращён неистовой силой.

Этот, сидящий не по праву слева, представился ему жареной тушей барашка на вертеле над тлеющим костром. Вкусный запах заполняет ноздри, тогда как пора детства после смерти отца - копать впроголодь коренья трав, да ловить сурков у норы.

Этот, сидящий не по праву слева, представился застывшей мышью, тогда как он представился голодным змеем, устремивший неподвижно остекленевший, холодно дикий взгляд, в глубине которого и застыл хищником огонь неизвестной, но страшной сути. И не снести ему сосредоточенно ровного, но неимоверно мощного, тяжёлого взгляда истинно хищного духа истинного воина, что и пронизывает насквозь. Когда-то и от детского взгляда его шарахнулся конь Таргутай-Кирилтуха.

- Родственники даны нам с рождения, мы их не выбираем. Был бы выбор, разве мог бы выбрать я в родственники моего дядю Даритай-отчигина. - говорил он в гнетущей тишине, тогда как дядя и съёжился под обращёнными на миг взорами всех на курултае, ибо знали все его довольно бесславную историю. - Но к счастью нашему по велению жизни дано нам выбирать себе друзей. И это выбор разума и сердца души. Я выбрал в друзья. Богурчи, он помог мне отбить моих лошадей. Мы вдвоём подростками противостояли против превосходящих сил взрослых мужчин, которых и одолели хитростью да смекалкой. Я выбрал в друзья Джэлме, он высосал из раны ненужную кровь и достал в стане врага кумыс, когда замучила меня жажда в бреду. - говорил он в гнетущей тишине, и Джэлме расправил мощные плечи, и знали все его славную историю. - Но не дано никому рангом своим унижать моих друзей, оскорблять их достоинство пресловутым рангом своим. И потому не бывать тебе Кокчу никогда на курултае, дабы не испортил изгнившим настроением своим сам воздух курултая, на который впредь и будут собираться лишь воины, благородным духом... - обратил он и взор свой на дядю Даритай-отчигина, но без слов в его адрес, тогда как тому и не было далее пространства съёжиться более. - Иди, беги лёгкими ногами с этой юрты. И если что случится с тобой, я и овечьей шкуры не поставлю за тебя... - таковым было обращение к Кокчу.

Застыло всякое движение в этом воздухе, напряжённом, что и всякий мускул не шелохнётся. Голос Чингисхана, как холод льда в заиндевевшей стуже, как остриё холодного клинка разящего, вонзил, пронзил всё вокруг, что и ветер не посмеет ворваться в души застылых сердец. Вот так и всколыхнётся в завихрении неистовом тихая рябь на глади тихой воды. Что невыносимый скрежет по железу перед этим звуком голоса от невыразимого достоинства страшного духа, но и благородства высокого несоизмеримо.

Неужели понадобилось такое невыносимое выражение ярости в виде этого взгляда, поражающего всего и всех? И этих слов от самых глубин души? "Родственники даны с рождения, друзей мы выбираем в пути жизненном". Он не выбран в друзья этим человеком, мощь духа которого и разум рассудительный которого он использовал для достижения своей цели, именно своей личной цели, ибо какое-то величие степей пасынком устилало дорогу другому величию, одетому в одежды себялюбия, прежде всего. Какое дело ему до степных людей, муравьями копошащихся по степи. Так и думал, что они и будут таковыми на все времена, пока и всходит, и заходит солнце. Но нет, он проиграл, заведомо проиграл тому, у кого и была великая цель от мечты светло величественной - поднять на вершину вот эти самые степи. Потому и пошли за Темучином, а не за ним, у кого и в помыслах не могло быть даже и подобия. Теперь, когда и ощутил под собой не почву твёрдую, а само остриё лезвия ножа, лезвия бритвы, поймал эту мысль, которая безнадёжно и обивала пороги, когда и брюхо в сытости, и голова в покое. Но неужели она не смогла прорваться раньше? В юрте на этом курултае, как и по всем степям давно уже не те люди некогда враждебных и не враждебных племён, живших сами по себе в просторах степей. Другое время. И эти люди на курултае, которых знал и не знал, другие люди. Они - монголы! Не одно лишь повеление Вечного Синего Неба им указ. У них перед глазами есть живой бог - Чингисхан! И вот сейчас будто свежим ветром ворвались эти думы, когда он и балансирует вот так по лезвию бритвы. Запоздалая мудрость.

Не узнает шаман, как и сам многолетний собиратель степи, как и все в этой юрте и за его пределами, что и через восемь столетий Чингисхан и будет воплощением бога у монголов, бурят, калмыков. Такая мысль, как предсказание, и к порогу не подступила в начале и в пору эры сотрясений.

Поплёлся к выходу, ведомый силой неотвратимо непоколебимой, сгорбленный шаман Кокчу, тогда как кешиктены, эти верные воины личной гвардии, у выхода провожали его взглядами, что и сверкнули загадочно хищным огнём.

Через несколько дней нашли шамана Кокчу мёртвым, с переломанным хребтом. Конец его оказался без пролития крови, как и положено людям высокого ранга. Говорили тихо, что возникла какая-то ссора с одним из кешиктенов личной гвардии. Но понимали, что на этом-то и закончится это дело государственной, не государственной значимости, ибо во всеуслышание заявил великий хан, что за него и не даст даже овечьей шкуры.

На следующий курултай дядя Даритай-отчигин не явился, сославшись на наступающую старость, предпочитая тихий уголок где-нибудь в просторах степей, где исчезли всякие войны между племенами благодаря его племяннику. Племянник и пошёл навстречу, выделив ему тихий уголок с юртами, да слугами в придачу. Встречай совсем спокойно, без забот всяких для сердца изгнившего, конец своего бесславного пути.

А на следующем курултае, не отвлекаясь на какое-либо другое, и решались дела, что в последующем и сотрясут вселенную.

7

Длинный караван дани, растягиваясь, протянулся от приграничной сопки до этой долины, где обозначилась граница империи династии Цзинь. Конечно, это далеко не Великая стена несокрушимости, но всё же граница, которую никогда не решатся пересечь на коне, не на коне эти воинственные, но не дружные племена северо-западных степей. Не против них была построена Великая стена, как естественная преграда на всякое устремление в империю Поднебесной, империю благодатной почвы, империю садов, огородов, плантаций шёлка, империю высоты ремесленных дел, наук прикладного характера... Не устояла она, эта стена против его предков, против воинственных кочевников-чжурчженей. Одна стена без достойных защитников ничего и не стоит, но больше сотни лет те никчемные стражники из китайцев да киданей заменены чжурчженями, которые и добавили ох какую крепость в монолит Великой стены.

Что-то уж больно длинный караван нынче. Утихли степи, видать и стали вновь размножаться эти дикари северо-западных степей. Уж давно не предпринимал военные походы против них император Цзинь. А пора бы, давно пора бы приуменьшить число обветренных степняков. Да и рабов стало маловато с той стороны. Но уж, каков караван? Пришёл от Чингисхана. Неспроста такой караван дани, неспроста. Как будто старался приделать улыбку радости этот человек, будто подобие радости старого Тогрила, хана кэреитов, когда он присваивал ему звание чжаохури. Может и принял бы он это за истинное состояние души. Но взглянул он в глаза этому человеку. Ох, не забудешь такое никогда. Уж ему-то, умудрённому годами Чен-сяну не знать про эти зеркала души, взоры всяческих цветов. Как лис посмотрит на домашнюю живность, так и проблеском зелёным глянул он тогда на него, министра пограничных дел великой империи. Будто говорил прилежные слова, но, скорее, это прозвучало мурлыканием хитрого кота, который, глядишь, и проглотит зазевавшую мышь. Но уж, каков караван?

Принца Вень-яна притянуло в эту долину, как муху на навоз. Так и примерился жадным взглядом на караван. Всё туда, прежде в три столицы империи, но прежде всего в центральную столицу, во всепожирающий Яньцзин, к самому императору Цзинь, который и слывёт Алтан-ханом у этих степных дикарей. Но не в полно надлежащем виде доходят караваны, ущемляясь по пути липкими руками всяческих чиновников, которых что-то наплодилось в последнее время такой прорвой таракашек, да и только. А когда такое их обилие, то и начинает понемногу подгнивать растущее дерево от въедливых червоточин. Глядишь, и получили некоторые, а то и многие всякие должности путём подкупа да дачи взяток. Совсем поблекла чжурчженьская доблесть. Вот что значит - перенять высокую культуру китайского розлива. Вот и этот принц на этом пути давно превзошёл даже коренных жителей Поднебесной. Глаза так и забегали от множества товаров, что и прибыли не для продажи. Дань, есть дань.

"Вечно мелькает, трётся подле ног этот вертлявый министр. Глядишь, и мозоль накрутится от его непоседливости. Возомнил себя высоким блюстителем всяких честностей. Как будто все прислуживаются, а он, видите ли, служит верно, преданно да сверх меры честно великой империи. Ох, занудливый старикашка! Скорей бы тебе на вечный отдых, совсем вечный покой в самые заоблачные выси небес. И я бы отдохнул". - благодатные мысли принца Вень-яна временами да прерывались при одном лишь виде Чен-сяна, оседлавшего коня дотошности, да прозорливости чрезмерной, (да была б хоть польза) надоедливо мелькавшего перед взором. Но вот прервались эти мысли, от которых да повеет одной тоской, когда к нему на изукрашенном позолотой коне подъезжал сухопарый мужчина в дорогом одеянии.

- Рад приветствовать и кланяться в большом почтении к достопочтенному принцу Вень-яну, величие которого восходит до самых небес, разве что, величие императора Цзинь может превосходить высотой... - говорил, кланяясь, этот человек, которого и видел в первый раз принц Вень-ян и, похоже, сам министр пограничных дел, по-долгу своему знающего многих нойонов степи.

- Кто ты? Почему тебя не знаю? - строго вопрошал вместо того, чтобы ответить той же учтивостью, Чен-сян на правах получателя дани, тогда как принц Вень-ян приготовил было улыбку приветствия.

- Вы не можете знать потому, как мой хан недавно назначил меня главным смотрителем над караваном. Мухали звать меня. - отвечал этот человек, взглядом своим источая саму искренность в чистом её проявлении.

- Ну что ж, показывай, как есть. Что-то караван нынче большой. Поди же, без своих войн, без которых прожить не можете, да накопили всякого добра... - продолжал усердствовать в строгости Чен-сян, тогда как принца Вень-яна, окинувшего вожделенный караван глазами мерцающих жадностей да мыслей побочных, стал раздражать этот брюзжащий тон Чен-сяна, который вот-вот и ступит на тропу старикашки, а лезет выслужиться одной упрямой честностью, до которой и многим молодым-то не под силу.

- Караван снаряжали, как могли, да возблагодарит его величество Алтан-хан. - с искренностью этого главного смотрителя вполне мирно уживался и этот тон полной услужливости, всё подобающей угодливости.

"Эти степняки так и млеют перед этим никчёмным императором. Возвысили его до самых небес. Да поглядели бы на его ничтожность. Но ничего, урву своё из этого каравана и посмеюсь от души над этим "золотым" ханом". - подумал зло принц Вень-ян при одном упоминании императора Цзинь, тогда как тон этого смотрителя над караваном однако вполне настраивал на само благодушие.

- Покажи нам Мухали... - начинал совсем дружески принц Вень-ян. - Что приготовили племена степей для своего уж очень дорогого Алтан-хана. - но заканчивал он саркастически.

Если такое было не в диковинку для министра пограничных дел Чен-сяна, который никак не страдал доносительством на такое непристойное поведение в силу благородства, столь редкого дара для чиновников Поднебесной, то вот от этого смотрителя, от этого Мухали, похоже, и не ускользнул этот тон.

Караван был богат. Меха от некогда пёстро бегущей лесной живности лоснились, кое-где и отсвечивая серебристо. Дух захватывает. Ого. И поделки из чистого золота, из красного золота. Откуда ж это у степных дикарей, для которых верхом всякого богатства и является вот этот неказистый конь степей.

- Из дворца Таян-хана. - объяснял услужливо смотритель, будто и упредив их помыслы.

- Что, этот Таян-хан взял да преподнёс всё это в дар вашему Чингисхану? - тоном сарказма не был обделён и министр пограничных дел.

Будто огни лукавства плутовского порядка проблеском всё ж сверкнули в глазах у этого смотрителя, которые да пригасил спешно, что и упорхнули, оставив шлейф загадки, да и только.

- Приходилось побывать там... - отвечал явной недомолвкой этот человек степей.

"Смотри-ка, совсем как чиновник Поднебесной, который вот-вот и даст взятку или же возьмёт взятку. Откуда такая хитрость у этого степного дикаря? Совсем как тот, кого нарекли Чингисханом. Вот так же повёл себя, когда он присвоил ему звание чжаохури. Ох, глаза! Не забыть никогда тот зелёный отблеск. И этот туда же. А принц Вень-ян, однако ж, жадными глазами весь караван съел. Расширь их в другую сторону". - ветром пронеслись подобные мысли в седоватой голове Чен-сяна, потому и более умудрённой.

Долго ли, не долго ли, но сам министр, видать расширил глаза не в ту сторону, которым и воспользовался, однако ж умело, этот сверх меры услужливый смотритель. Можно ли было этот неосмотрительный шаг в сторону, на который и подвигла всё та же дотошность, посчитать историческим. Увлёкся, проверяя, осматривая товары дани Чжен-сян, в умудрённой голове которого и проносились одни и те же мысли, что и не отогнать как мух от всякой жижи: "Стоит, ещё как стоит, послать военную экспедицию в эти северо-западные степи, дабы приуменьшить их численность. А то, уж этот Чингисхан..."

- Я поставил юрту. Там есть и кое-что и лично для вас, принц Вень-ян. Мой хан приготовил кое-какой подарок в знак благодарности за высокое звание чжаохури, которым дорожит и гордится незабвенно. - говорил тихо смотритель каравана, этот Мухали.

Не мог слышать его слов министр пограничных дел, находясь весь во власти этой дотошности щепетильной да мыслей умудрённых, не умудрённых, но всё же подлых по сути своей. Но знать ли этой голове, что на всё, про всё и бывает свой ответ?

По истечении определённого времени принц Вень-ян направился один в сторону поставленной юрты, направился с таким видом, что оставалось Чен-сяну лишь вскинуть взгляд вопросительный и ничего более. "Видать, приготовил ему кое-какую взятку вот этот явно плутоватый смотритель. Как быстро побежал туда принц Вень-ян, будто чиновник Поднебесной, у которого и дух захватит от одного запаха взятки. Хотя и говорят, что взятка не пахнет". Не всё, не всё дано знать умудрённой голове того, что и приготовила мудрость в союзе с хитростью изощрённой. Но это уже стратегия.

Он увидел это в тишине, в которой затаилось само дыхание. Даже быстрый гул собственного сердца не услышал принц Вень-ян. Мог ли знать об этом? И слышать? Из всех созданий самое божественное создание, вершина ореола прекрасного и величественно вместе. И он воссиял, переливаясь всевозможными гранями изумительных цветов. Откуда у этого дикаря, столь недавно наречённого Чингисханом, бриллиант огранки филигранного мастерства, упоённого вдохновения от высшего искусства?! Семицветная радуга заискрилась во всём пространстве этой юрты степняков. Да здесь ли место ему?

Плен разума, да и только. Каменный идол и то бы выглядел в этот миг одушевлённым, чем этот мертвенно застывший любитель изысканных сокровищ и всякого богатства, каковым и являлся по глубинной сути его Величество принц Вень-ян.

Знал ли он, что душа этого монгола, вот этого смотрителя над караваном извергает безудержно тихий смех. Что ему этот беснующий камень, как порождение всяческих пороков для душ низменных, подобно ползучим тварям. По его разумению, убеждению внутреннему, он и коня не поставит за него, что и будет для него кощунством настоящим. Разве что барана в пору сытости. Откуда ж знать, что у этого смотрителя над караваном, у этого Мухали бриллиант бесценный находится в голове его, который и оценил сам Чингисхан. А что у принца Вень-яна?

- При разгроме найманского Таян-хана этот камень и стал добычей моего хана, и потому от имени его я и преподношу этот драгоценный камень Вам, его Величество, в знак благодарности за присвоение звания чжаохури.

Ладонь принца описала беспрекословную дрожь, которую он не в силах был унять, когда сияние окончательно стало его собственностью.

- Но это не всё... - голос смотрителя принимал неведомо таинственную окраску, необычно тихий тон, что принц Вень-ян и вовсе задрожал всей сущностью, так и обрекаясь на затаённое дыхание. - Существует и второй камень... - продолжил смотритель после недолгой паузы. - Он весь переливается в обратную сторону... - как бы подытожил он многозначительно, тем самым вгоняя принца в ещё более углублённое состояние единовременного любопытства и нетерпения.

- Это как? - возбуждённый вопрос и было тому свидетельством.

- Если поставить оба камня рядом, то будет сияние, которое и не видывали никогда... - замогильный голос смотрителя так и подкреплял эту, казалось, неоспоримую истину. - Говорят... - и опять этот Мухали прервался на неопределённую паузу, которую и не стерпеть принцу.

- Что говорят? - быстрым нетерпением вопрос и обозначил это клокочущее состояние безудержного любопытства.

- Говорят... - медленно, будто растягивая некое удовольствие, тем же голосом продолжил этот монгол. - Это сияние воздаёт неведомую силу и могущество. Мой хан мог бы и утаить этот камень, но от рождения от достойных родителей он склонен к благодарности и потому надеется преподнести второй камень Алтан-хану. - вздрогнул принц Вень-ян при упоминании императора Цзинь, что сердце отдалось ещё более усиленный гулом, тогда как думы и помыслы не преминули и влететь вихрем. - Новому Алтан-хану... - как бы поспешил успокоить его чересчур уж спокойный смотритель над караваном. - И надеется мой хан, преподнести вот это бесценное сокровище новому Алтан-хану, в лице которого и видит он Вас, Ваше Величество.

Острыми стрелами слова эти попали точно в цель, что и грезилась безнадёжно в самых глубинах тайника не чисто трепетной души. Но глаза принца подобным сверканием и так выдали с лихвой такие устремления, что и не укрыть. Почва взлелеяна и недолги всходы. И потому молчание принца в данный миг и послужило явным доказательством полного согласия.

- Мы понимаем, что нынешний император в полном здравии... - намёк монгола был очевиден даже и для совсем зелёного юнца.

- Да, он по-прежнему наслаждается плавными движениями прелестных танцовщиц... - голос принца совсем уж выдал общность намерений да помыслов, вот такое уж единение душ, устремлённых к единой цели.

Глаза принца и раскрыли душу наизнанку, но и ждали ещё чего-то, но более важного. Монгол не преминул воспользоваться и этим.

- Вам помогут. Так как мой хан собирается на земли, где обосновались остатки найманов и меркитов, то мне, по его велению, и будет суждено на месте оценить достоинство второго камня, поэтому вместо себя я оставляю смотрителем другого человека, который и будет беззаветно предан Вам. Тугдэн зовут его. И полагаю я, что караван до столицы империи и обратно будет под вашей надёжной опекой.

Глаза принца выразили полное и несокрушимое согласие.

- При второй встрече я Вам лично от моего хана вручу его... - так и запылала искренность в этих словах монгола.

- Желаю удачи вашему хану в этом мероприятии и лично тебе, Мухали. Буду с нетерпением ждать нашей второй встречи, но, думаю, уже не принцем. - говорил совсем откровенно на прощание принц Вень-ян, в голосе которого и прозвучали уверенно твёрдые нотки, ибо зарождались и кое-какие помыслы, навеянные от слов этого монгола.

Эх, не всем, далеко не всем, суждено заглянуть в ворота будущего, а то увидел бы вот эту вторую встречу с этим монголом, которого зовут Мухали.

Накануне на курултае Чингисхан говорил:

- Все думы мои обращены на юго-восток, туда, где простирается империя, принесшая много горя нашим предкам, всей нашей степи. Зарождается у меня одна мысль. Подумаем вместе, Мухали. А уж потом решение оглашу на курултае.

Спустя несколько дней Чингисхан с кешиктенами лично прибыл в его ставку левого крыла монгольского государства, над которым Мухали и принял командование вовремя Великого Курултая. "По всему видать, зародилась мысль. Что же, подумаем вместе, мой хан". - с такой догадкой и встречал Мухали хана ханов. Не любил Чингисхан разных излишеств, но особенно касательно питейных дел. Потому и разрешил своим подданным пить не более трёх раз в месяц. А когда дело касалось чего-то такого, которое он задумывал, и которое обрекалось бы, казалось, в законченную мысль, то мог браться за это дело с остервенелостью волчьей стаи. Но на этом сходство с хищниками степей не заканчивалось, ибо он, как и волки, вот эти непревзойдённые короли среди хищников степи, мог проявить рассудочное терпение, обусловленное непременной волей, что качествам этим старались поучиться у него его гениальные полководцы. Но самым большим плюсом было то, что он готов был всегда послушать чей-либо мудрый совет. В пору, когда разбушевались степи, а затем и установилась единая власть железной руки, то в степях и не было недостатка в мудрых, и особенно энергичных людях. Тому и было подтверждением обилие талантливых, гениальных военачальников. И одним из таких, но особенно умудрённых и был Мухали.

Кешиктены в отдалённом почтении следовали за двумя всадниками, что отправились в степь, то ли послушать ветер, то ли вдохнуть цветущие травы, но скорее, совсем другое. И даже кешиктенам, верным телохранителям пока не дано было знать, о чём поведут разговор Великий хан и командующий правого крыла зарождающейся монгольской империи.

- Давно не бывали в степях войска империи Цзинь. Давно не убивали нас чжурчжени, чтоб поменьше было нас, давно не забирали наших женщин в наложницы, давно не угоняли наших юношей, подростков, совсем мальчишек ниже тележной оси, что погнули они свои спины на их полях. И знаешь почему? - Чингисхан взглянул при вопросе всегда так, ожидая не спеша такой ответ, от которого он мог бы и дальше продолжить свои думы, размышления.

- Полагаю, что-то не так в этой всесильной империи... - ответил Мухали, не заставляя ждать.

- Вот это что-то не так и дало мне время собрать степи. Услышало Вечное Синее Небо мои истинно сокровенные молитвы о том, чтоб не помешал мне сделать это одержимый могуществом Алтан-хан, да все его чжурчжени. Смута, как черви подточили эту империю, что ей не стало дел до нас. Китайцы, соизмерением с океан, которого я никогда не видел, но слышал, да некогда кочевники кидании и противятся столетнему, как знаю я, управлению этих чжурчженей, покрытых некогда славой самой свирепой воинственности под шатром Вечного Неба. Но не может долго продолжаться это. И придут войска империи, но не победят они нас, потому как степи уже не те, ибо не отдельные племена будут противостоять им, а монголы. Я знаю - мы победим. Но будет меньше нас, опять меньше. И потому не нужно это мне, как и всем монгольским степям. Мне нужна победа за Великой стеной, про которую прослышал, но не видел. И потому я разговариваю в степи с тобой, чтобы добыть эту победу... - говорил Чингисхан тихо, но с тем же даром, которым умел убеждать и одного человека, и тысячи.

- Я полагаю, Великий хан, здесь дело не сколько в воинском умении, сколько в хитрости, на которые горазда эта империя.

- Правильно полагаешь. И потому я разговариваю с тобой, ибо в деле этом лучше тебя мне не подобрать. И потому на время передашь управление левым крылом тому командиру тумена, на кого и полагаешься, как на самого себя. Найди среди воинов своих не только тех, кто лишь умело размахивает саблей да неотвратимо разит копьём. Найди тех воинов, у кого сметливая голова да крепкая память. Поставь их смотрителями над караваном дани, а сам станешь главным из них. У всех будут своё задание, но у тебя оно особенное.

Издали сторонний наблюдатель мог бы подумать, что беседуют два умудрённых старца, совсем как философы во всесильной империи, про которых они пока не знают, пока. Один из них-то и будет мудрым советником хана ханов, войдя тем самым в историю. Об этом не знает пока, ни сам Чингисхан, ни тот конфуцианский философ народа киданей. В это лето года тигра, хан ханов дал одно задание другому умудрённому из степей, имя которого и через столетия будет произноситься у монгольских народов с трепетным уважением, как имена выходцев из степных племён Богурчи, Джэлме, Субудая, Чилаун, Найя, Джэбе, Исунке и других героев той истинно великой эпохи.

Этот Мухали, простолюдин по происхождению, некогда обыкновенный домашний слуга нойона, но необыкновенно одарённый, один из гениальных полководцев Чингисхана войдёт в историю как покоритель Северного Китая, империи чжурчженьской династии Цзинь.

**************************************

На обратном пути из столицы империи в просторы первого монгольского государства некоторые смотрители каравана дани растворятся в ней подобно песчинкам в огромной пустыне, но так, чтобы знать повороты важных дорог, излучины многих рек, каждые морщины цветущих долин, да ущелий точно так, будь, то это, травы родных степей...

8

Десятка к десятке и так все десять десяток, составляющие сотню, выстроились перед человеком до того жилистым, что и никакие доспехи, казалось не укроют вот эти жилы, неукротимые жилы, что они отразились и в характере его, и в мыслях его. Ростом превыше среднего, но никак не тучен, ибо тучность тоже накладывает отпечаток на характер эдаким спокойствием, этот человек, больше склонный даже к сухопарости, обладал огромной силой, что и не требовался никакой намётанный глаз. Легко было сравнить его с костром на ветру, с таким огнём, что понесёт в степь лишь один пожар ветровой. То был обладателем таких достоинств, нежели недостатков, отважный сотник Исунке, дальний родственник самого хана ханов. Говорили, что стрелы, пущенные его руками, разят цель через все триста алд и больше, где один алда составляет размах рук взрослого человека. Но, ведь, и размах взрослого человека бывает разным. Но говорили, что если определять дальность полётов, пущенных вот этим командиром сотни, то надо определять её при помощи алда верзилы. Да кто бы знал из них всех, но пока никто не знает, что лет через двадцать, по возвращении из победоносного западного похода на империю Хорезма, Чингисхан у берегов Онона, не так уж далеко от того места, где и проходил Великий Курултай, устроит игры. Вот тогда-то и полёт стрелы Исунке пролетит сквозь эпохи этим расстоянием в триста тридцать пять алд, что отразится в табличке, найденной недалеко от Нерчинска, что и поныне хранится в Эрмитаже. И все тогда могли подумать, ибо мысли такие вполне были достойны такого зарождения, что этот сотник неукротимой энергии, и тем более родственник хана ханов, вполне мог бы командовать туменом, самое меньшее, тысячей, а ему доверили всего лишь сотню. Так мог подумать разве что простой воин, да командиры десяток и сотен, а может и тысячи. Но вот то, что знали там, наверху, куда и совершили взлёт командиры туменов, знали причину этого невысокого полёта пускателя самых дальних стрел, по разумению уж слишком любознательных голов, не дано было знать простому воину, исполнителю приказов. А она, причина эта, состояла в том, что когда-то сам Чингисхан сказал: "Равного не найти моему родственнику в воинских делах. Однако, так как он не знает усталости и тягости похода, не чувствует ни жажды, ни голода, он и других людей из нукеров и воинов, которые будут вместе с ним, всех считает подобными себе в перенесении трудностей, а они не представляют силы и твёрдости перенесений. По этой причине не подобает ему начальствовать над войском. Подобает начальствовать тому, кто сам чувствует жажду и голод, и соразмеряет с этим положением положение других и идёт в дороге с расчётом и не допустит, чтобы войско испытывало голод и жажду и четвероногие кони отощали. - На этом смысл указывает путь и работа по слабейшему из вас". Через шесть с половиной столетий Илья Березин - путешественник, историк, исследователь иранских наречий и указал на это изречение Чингисхана. И потому не удивительно восхищение доктора Эренжена Хара-Давана из стороны монгольского мира вот такой постановке дела: "Положительно изумляешься, как в ту младенческую, с нашей точки зрения, эпоху, когда в воине, независимо от его ранга, ценились почти исключительно индивидуальные боевые качества - храбрость, удаль, отвага, выносливость, физическая сила - качества, которыми, помимо прав по рождению, обыкновенно вполне определялась годность того или другого воина на роль вождя (например, в среде европейского феодального рыцарства) - как в ту эпоху могла быть высказана мысль, положенная в основание следующего изречения Чингис-хана..." В современной армии это сравнимо с зачётом подразделения по последнему солдату.

Вот к такому командиру сотни и попал совсем зелёным юнцом Баяр-Туяа, этот парень с севера, с долин Байкала, с берегов Уды, чтобы на собственной шкуре испытать все "прелести" военной службы под командованием Исунке-багатура. Что он, когда все степи подпали под мобилизацию в новую регулярную армию Чингисхана. Но, держись сотня!

А сотня стояла к сотне, и так по десять сотен, составляющие тысячу. В свою очередь тысяча стояла к тысяче, составляя тумен. До каждого воина доходило то, что сулит предстоящее. Перед новым, недавно образованным туменом представал и новый командир. Ходила молва, что этот новый командир нового тумена когда попал стрелой и ранил самого хана ханов. Но после пришёл и сам признался в этом, обрекая себя на неминуемую казнь по разумению многих. Но каково было изумление, когда узнавали, что хан ханов не только не казнил этого меткого стрелка, но и взял на службу. Ладно бы на службу рядовым воином. Но ведь и повыше. И вот он предстаёт перед ними командиром тумена. Были тайчиуты среди десяти тысяч, которые ещё юнцами воевали у Таргутай-Кирилтуха против собирателя степи. И радость приободрила их, узнавших о таком решении хана ханов. Уж не им ли знать достоинства нового командира, что некогда и воевал бок о бок с ними против того, кто и назначил его вот этим новым командиром нового тумена.

Взвился гибко статно всадник над неказистым конём степи, что превзойдёт выносливостью всех остальных собратьев на долгом длинном пути от Великой стены до побережья Адриатического моря. Но не пронёсся вскачь, а тихо, и не тихой иноходью, совсем уж пеше, проходился он, несущий командира, чья доблесть и слава переживут века. И вот уж кто бы мог помериться с самим Исунке-багатуром в выносливости да напористости неугомонного тела, равно как и характера. Но было одно отличие, что и сыграло решающую роль. Взвился гибко статно и разум его, подобный и сути, и телу одновременно, что редко сравнимо, но если так, то доблесть и достоинство от этого намного выше. И этим всадником представал перед туменом Джэбе - наконечник копья хана ханов. Это потом к напористой энергии Джэбе Чингисхан добавит рассудительность Субудай-багатура, что и выразится в непревзойдённо гениальной связке, что и войдут ведомые им два тумена далеко-далеко на западе вместе с одарёнными полководцами в мировую историю. Неисчерпаемая глубина исследований для историков и аналитиков в области военного искусства. Но это будет потом, а сейчас он на смотре своего тумена, тогда, как и сам, предстаёт перед ним. Но был и ещё один восхищённый взгляд, и он относился не к тайчиуту, а к тому пареньку, которого он и вызволил из плена последних парней длинной воли, последних, кто и шатался вольно по степи. Среди тысяч он увидел его, заметил, но не кивнул.

Джэбе остановил коня перед строем тумена. Ему есть, что сказать десяти тысячам воинам. То будут слова Чингисхана, сказанные накануне на очередном курултае. И он скажет, доведёт до сердца каждого:

- Великий хан сказал, что дети его, внуки его, как и сыновья командиров туменов, сыновья нойонов, как и приёмный брат Шихи-Хуттугу, учатся уйгурской грамоте. Говоря так, сказал Чингисхан, что и все монголы будут учиться грамоте. Но другой грамоте. И вместе с вами будут учиться грамоте и монгольские кони - лучшие друзья монгольского воина. Они будут учиться расписывать самые сложные иероглифы на бумагах степей, гор, излучин рек, цветистых долин. Но для начала они научатся сложной росписи у берегов Онона и Керулена, Селенги и Хубсугула. Вы будете изо дня в день делать одно и то же. Вы будете днём скакать на полном скаку и рассеиваться в ту пору, на которую укажет флаг командира. Вы будете скакать на полном скаку и ночью, и рассеиваться в ту пору, на которую укажет горящая стрела, факел или же ночной фонарь командира. Десять коней, сто коней, тысяча коней, тумен коней будут скакать на полном скаку и в едином порыве должны будут повернуть в раз на обратную сторону, как будто это и есть один воин, воплощённый в тысячи душ. Лёгкая конница будет учиться своим манёврам, тогда как у тяжёлой кавалерии свои манёвры. Каждодневные манёвры, каждодневные ходы и переходы наложат в ваших головах такие иероглифы, что когда и будет нужно сделать неожиданно непредсказуемый ход, то голова ваша сможет быстро перестроить ваши мысли на этот неожиданно непредсказуемый ход, нежели чем тот, кто никогда и не вдавался в сложные сплетения разных комбинаций. И потому будете тысяча как один, и один как тысяча.

Говорил Джэбе вдохновенно, но с расстановкой, только и успевай говорить за ним, передавать по длинному строю тумена до ушей каждого воина. Психическая реальность единого экстаза молчания была таковой, что слово темника ложилось ровно, но глубоко до каждого разума, до каждого сердца, что и готовы они на этот порыв большого, очень большого труда, что и выльется когда-нибудь на воинственные просторы...

Остальной Мир пока не знает.

Лишь через века, когда улягутся ветры бушующей эпохи и придёт время её анализа, так и напишет о монголах французский военачальник Рэнк: "Если они всегда оказывались непобедимы, то этим были обязаны смелости стратегических замыслов и отчётливости тактических действий. В лице Чингисхана и его полководцев военное искусство достигло одной из своих высочайших вершин". Но пока остальной Мир не знает, не подозревает.

Накануне Баяр-Туяа подвели ещё двух коней, тогда как его лошади, но по истине лошади хозяина, за которыми он и помчался на поиски в саму степь, уже распределены были по степи, а точнее у Джэбе. Удивился немного, но спросил:

- А зачем они мне? У меня и мой вороной Халзан дороже всех. Не надо мне их.

- О-о, какой же гордый этот парень с севера... - усмехнулся не зло воин, решительно приставляя коней к нему. - У всех три лошади, и у тебя будут три. Так положено.

- Поди же, от страха сбежит этот парень с севера в первом же бою, и тогда казнят всю десятку. - усмехнулся, но уже зло другой воин, которого звали Ото Радна, высокий Радна, из племени тайчиутов.

Вскинулся было Баяр-Туяа, чтобы в жестокой борьбе выяснить кто есть кто, и если надо, то бороться до самого ломания хребта, чтобы и лежал обладатель таких мерзких слов неподвижно в степи, а душа убралась бы в небеса, но был вовремя остановлен другими воинами. Зычный окрик тут же заставил обернуться всех:

- Десять плетей Ото Радна за такие слова и ещё десять плетей за то, что сказаны были эти слова при мне.

То голос этот, заставивший вздрогнуть всех, принадлежал Одону, командиру десятки. Но спустя другое мгновение воины немедленно исполнили сей приказ десятника. Быстро был повержен этот Ото Радна пузом вниз, и на оголённую спину вот уже готовы были обрушиться первые удары плетью, когда и хмыкнул злорадно Баяр-Туяа. Нет, не остановились совсем воины, но чуть замедлили исполнение. Тот же голос грозных повелений заставил всех обернуться к тому, к кому и направился он тем же тоном всесильной власти:

- Двадцать плетей этому парню за его злорадство...

И не потребовалось долгого времени, чтобы и его повергнуть на землю со спиной оголённой. Спустя ещё немного и двадцать плетей со свистом были отпущены им как самое лучшее воспитание. Пусть дойдёт до мозгов и сердца. Но не до конца проделало свой путь до мозгов гибких, не гибких, но до сердца отважного точно, когда один из наказанных повторил только что совершённую глупость другого. То им оказался тайчиут Ото Радна, не удержавшийся от такого же проявления радости за то, что и не один был удостоен такой "чести". И опять голос грозного повеления:

- Ещё десять плетей.

И опять же остальными воинами было проделано прежнее действие, и опять же, но уже в одиночестве этот тайчиут получил следующую порцию лучшего воспитания. Наконец-то оно проделало путь до мозга не очень гибкого, но до сердца отважного. Теперь-то уж точно лицо этого Ото Радна приобрело каменное выражение как и всех остальных. А этот сметливый парень с севера давно и сразу предстал как все. И знать бы ему, что зоркий взгляд десятника приметил это. И надолго зазвенели спины, как напоминание о, весьма, должном поведении.

Да, сразу стал понимать Баяр-Туяа, что в этом небольшом пространстве десятки этот Одон, командир десятки и есть хан, судья и отец родной одновременно. И никогда не возникнет в голове и сердце такое кощунство как ослушание приказа. А что если...? Но тогда и не удостоишься смерти аристократа как ломание хребта без пролития крови. Голова с плеч и только.

Через много веков на стыке тысячелетий напишет историк Дмитрий Чулов, что опубликует журнал "Вокруг света": "Командира каждого подразделения выбирали, исходя из его инициативы и храбрости, проявленных в бою. В подчинённом ему отряде он пользовался исключительной властью - его приказы выполнялись немедленно и беспрекословно, такой жестокой дисциплины не знало ни одно средневековое войско".

Смотр был закончен. Но потом уж началось это, завертелось, завихрилось.

Баяр-Туяа дали новый лук, изъяв прежний. Конечно, после надлежащего воспитания он принял молча новый лук, которого уже в руках оценил его достоинство. Он лучше его прежнего, намного лучше. Не успел выстрелить, но понял чутьём охотника лесного племени. Но кроме лука он стал обладателем пики, которого у него никогда и не было. Вот уж радость, но которую он скрыл в душе на всякий случай, приняв его с тем же каменным выражением лица, как и у всех остальных воинов. А потом уж и понеслось. Пошло исполнение слов Чингисхана, переданных торжественно Джэбе.

Десять сотен, одна к другому, навострились в едином порыве. Тысяча взоров устремились туда, где и взмахнёт флажок Очира, командира тысячи. Тысячи монгольских коней взвились в такой же напряжении, как и хозяева, опытные воины межплеменных войн и совсем ещё зелёные юнцы, к которым и относился Баяр-Туяа. Но вот поднялся высоко вымпел тысячника и стремительно взмахнулся вниз.

- Урагша!!! - крик Исунке-багатура всё же опережал в напористости такие же крики остальных сотников.

Клич был подхвачен всеми в самом яростном стремлении. Уж сейчас-то Баяр-Туяа и дал волю своим молодым лёгким.

И тысяча монгольских коней в порыве едином устремилась в степь. Цветущие травы, цветы полевые пока не раздавались вздыбленной пылью при первых натисках искромётных копыт. Но спустя время она, вот эта пыль лёгким облачком следовала за каждой атакой тысячи, ибо от трав и цветов полевых не осталось ничего, кроме раскромсанной земли.

Атакуя врассыпную, пустив в порыве едином тучи стрел в пустоту степи, тысяча в таком же порядке как бы разваливалась в обратный путь таким дождём, тогда как другая тысяча меж рядами прежней тысячи вырывалась на передовую с диким криком "урагша". И те же тучи стрел вонзались далеко в той же пустоте степи. Каждая стрела с меткой хозяина. Их будут подбирать, чтобы потом опять пустить в ту же пустоту степи. Кто бы знал, что этот монотонный военный труд перевернёт весь мир.

Пройдёт восемь столетий и напишет историк Григорий Козлов, что опубликует журнал "Вокруг света": "Эта сложнейшая форма боя требовала при хорошей точности стрельбы каждого воина быстрого перестроения больших кавалерийских масс. И ни одна армия мира не могла равняться в искусстве маневра с монгольской даже через несколько веков после смерти Чингисхана. ... Потрясающая подвижность монгольского войска, позволяющая захватывать инициативу, давала монгольским командирам, а не их противникам право выбора, как места, так и времени решающей битвы. ... Для неповоротливых европейских армий такая маневренная война была непостижимым кошмаром. Монголы же воевали "умением, а не числом". ...Чингисхан оставил своим потомкам войско численностью всего 129000 воинов, но оно, скорее, напоминало современную армию в Средневековье".

Похоже напишет и Дмитрий Чулов: "Ни одно сухопутное войско того времени не могло сравниться с мобильностью его войск".

Посланник Папы Римского при монгольском дворе Плано Карпини напишет, что победы монголов зависят во многом не столько от физической силы или численности, сколько от превосходной тактики.

"Бронемашина или лёгкий танк выглядит прямым наследником монгольского всадника". - вот так спустя века и сделает заключение знаменитый британский теоретик механизированных подвижных соединений Лиддел Гарт.

Но пока остальной мир не знает, не подозревает. Так и варится, кипит в степи под знойным солнцем военный труд, тактика и стратегия новой армии будущей империи Чингисхана.

"Глазами представьте, головой вообразите врагов в едином строю и пускайте стрелы, дабы точно сразить наповал..." - напутствовал перед манёврами сам Джэбе, задумку, исходящую от самого хана ханов.

И было что представить бывалым воинам. Тайчиут мог представить строй племени кият и наоборот. Строй татар, меркитов, найманов и других племён легко могли всколыхнуться памятью от тех бесчисленных войн племенных, которых было в изобилии, ох как в изобилии по всей степи. Вот откуда опыт да сноровка воина! А кого представить Баяр-Туяа? Но вот другие воины из запредельных территорий и не представали в воображении. Пока.

Всегда бывало так, что в следующую атаку бросались на другом заводном скакуне, чтобы и их натаскать в сражении.

В яростном скаку по возвращении Баяр-Туяа всматривался в строй коней, выискивая тех новых двоих, что приданы ему в придачу родному Халзану. И те, как будто также выискивали его, узнавая в тысяче воинов. В глазах их так и излучались надежда и преданность.

О, монгольские кони!

Историк Григорий Козлов напишет там же: "Успех обеспечивало сочетание лучшего в мире оружия и передового военного искусства. Степняки буквально обожали своих скакунов. В "Сокровенном сказании" Саврасый беломордый бегунец или Буланый черноволосый горбунок описываются наряду с главными героями повествования. С виду неказистый монгольский конь был под стать своему седоку - вынослив и неприхотлив. Он легко переносил сильные холода и мог добывать траву даже из-под снега. ...Рядовой воин имел трёх лошадей. В день армия проходила до ста километров. Даже идя с боями, степняки умудрялись двигаться быстрее моторизованных частей времён Второй мировой войны".

И так изо дня в день до обеденной поры. И так изо дня в день клич командиров "Урагша!", из которых уж сильно выделялся один, врезаясь в уши Баяр-Туяа и остальных тоже. Голос командира сотни Исунке-багатура был куда уж раскатистее громом да надрывнее чем голос того же Одона, да и остальных командиров десяток, сотен вместе взятых. Вот уж ярость и энергия десятерых в одном разуме да в теле. А то и сотни.

В полуденную жару, когда отпускались кони на время пастись, дабы потом воины вновь вскинулись на их выносливые спины, ибо на то и есть монгольский конь, подкатывали к ним обозы с провизией. Горы баранины. Реки свежего молока. Но были и коренья, придающие свежесть, да бодрость, будто кумыс. Откуда знать им, воинам простым, что когда-то семья самого хана ханов, как и он сам мальчонкой, выжили за счёт этих кореньев со свойствами целебного характера. Вот где пригодились знания матери-Оэлун.

Только и слышен хруст по степи.

Задумался однажды за чашкой молока Баяр-Туяа, сидя на травах берегов Онона. Всколыхнулась памятью долина детства, тогда как помыслы устремлены всегда на атаку, на разворот, смену ритма, на единую согласованность действий. И больше ничего. А два заводных коня у него ещё без имени. А они стали для него такими родными, как и Халзан. Присмотрелся пристально на гнедого, что пощипывает мирно траву сам по себе, но готового в миг подменить и умчать в очередную атаку. Назовёт его "Уда". И в миг представилась ему река детства. У каждого есть она - своя река детства. Присмотрелся пристально он на другого, вороного скакуна, что также мирно пощипывает траву сам по себе, но готового в миг подменить и умчать в очередную атаку. И в миг представилась ему долина детства. У каждого своя долина детства.

- Чего ты не ешь? Или так много сил, что пустишь стрелу через всю степь... - услышал он неожиданно звонкий возглас над головой.

Вскинул вверх, как тетиву, недоуменный взгляд, в котором одно лишь любопытство, да больше ничего. Ох, сердце молодости! Одна лишь устремлённость на сражение, да и только. Но ведь не только. Но откуда знать?

В ответ он увидел то же любопытство, в котором так и заискрись искры озорства. И светлый лик. Ох, степи! Какие сокровища носите вы? Но это миг мыслей, не вложенных ни в какую философию. Как есть.

Девушка совсем ещё юных лет стояла перед ним, но что стояла, когда дело было в другом, что и не сможет он просто так вернуться губами к чашке молока, а мыслями и думами в ту память детства, что, да всколыхнут немного сердце некогда сироты из северного племени. Устремлён был на него в данный миг сверху вниз обжигающе насмешливый взгляд, что и просверлит насквозь подобно стреле отравленной. Так и есть. Глаза отлили чёрные огни, что и выбьет сердце из седла. И вот эта улыбка превосходства довершили своё дело. Но ведь прекрасна бестия степей! И сколько же таких в войсках тылового обозначения?

- Откуда ж ты такой, задумчивый? - звонкий тон зазвенел в его ушах, но всё же приятный, что и не отмахнёшься как от мух надоедливых, и уж намного приятнее, чем голос, больше окрик Исунке-багатура, грубостью превосходящее всё вокруг.

- Баргуджин-Тукум. - неожиданно тихо для себя ответил он.

- Это края на севере? - ох глаза расширились у этой бестии, тогда как голос так и зазвенел пуще прежнего, в котором однако недавняя насмешливость уступила место любопытству.

- Отсюда северо-запад.

- А какая разница... - и тут же огни в глазах степной красавицы всколыхнулись ещё сильнее, так и озарив всё вокруг озорным сиянием. - Скажи, ты видел медведя, ты подстрелил его?

- Целый тумен... - ответил он в её же тоне, вызвав удивление, а то и восхищение сидящих рядом суровых воинов.

- А может, этот тумен был медвежонком? - постаралась она не упустить инициативу (ох, и бестия настоящая), вызвав, куда уж, громкий смех воинов всей десятки.

Мыслями разбежался он, чего бы такого придумать, чтобы осадить эту явно зарвавшуюся девчонку. Но вдали раздались раскаты грома, приближаясь, нарастая. То обозначилось приближение Исунке-багатура, что и означило, что приближается конец всякому отдыху. Девушка повернулась, уходя, унося посуду.

- Стой! - успел крикнуть Баяр-Туяа напоследок, дабы перехватить инициативу.

Повернулась она, опять же устремив тот самый обжигающе насмешливый взгляд. Но ничего, сейчас получишь.

- Принеси-ка в следующий раз кумыс... - не попросил, а как-то постарался сказать в тоне приказном, но в котором постарался разбавить вот эту насмешливость.

- Крепкий кумыс? - лукавые огоньки изрыгались из глаз озорных, но до того прекрасных, что и выбьют любого из седла.

- Очень крепкого. А то не подобает орлу степей пить одно лишь молоко.

- Орлы степей не просят кумыс, они пьют молоко, прибавляя в силе. Неужто, орлёнок опередил их в полёте? - ответила эта совсем уж дерзкая девчонка, от слов которой от смеха громогласного так и вздыбилась вся десятка и сам Одон в том числе, оставив таки концовку за собой.

- Из рода исут она. - говорил, спустя немного времени, Ото Радна, в голосе которого и не прослеживалось никакое злорадство, кивая вслед уходящей девушке.

- И что тогда? - спрашивал, не задумываясь ни о чём Баяр-Туяа.

- А то, что она племянница самого сотника Исунке-багатура. - ответил за него другой воин по имени Алдар из племени унгират.

Вот так да! Оставалось лишь почесать задумчивый затылок.

Не быть бы этому разговору, если бы не сотник Исунке-багатур с его неугомонным нравом, поев баранины в большом объёме и выпив столько же молока, прикусив как следует трав целебных, что и без того придали огня под кипящий котёл безмерных энергий, без всякого передыха отправился осматривать следующий плацдарм тренировок. Он бы и сотню поднял бы на дыбы для такого дела, но к его сожалению, тысячник Доржитай не давал такого приказа. А тысячник неукоснительно придерживался графика, отпущенного Джэбе. А тот в свою очередь придерживался того, чего ему до самых мельчайших деталей изложил сам Чингисхан. И потому разум гибкий, но высоты неимоверной, и давал передых всему тумену, тогда как суть его давно просилась на простор бушующих пожаров. Но разум и был у него как железная узда.

До заката солнца тумен распределился на следующее занятие, в котором сосредоточилось оттачивание мастерства на точность стрельбы из лука на полном скаку. Там, вдали, что едва увидит зоркий глаз, раскинулись по степи мишени - кожаные мешки - сур.

Отдохнувший Халзан легко и сразу взял галоп в три темпа с без опорной фазой, и вот таким аллюром помчался вместе с другими конями десятки Одона, ибо занятие это проводилось десятками, над которыми иногда и раздавался громовым раскатом нетерпеливый окрик сотника Исунке-багатура. Скакун лёгкой конницы, а Халзан теперь и причислялся к таковым, без всякой команды своего хозяина, подражая, дабы не отстать от остальных скакунов, взял по ходу очень быстрый галоп, и таким карьером помчал Баяр-Туяа к раскинутым по степи мишеням. Никогда прежде не приходилось ему так на полном скаку, ещё мальчонкой, в лесах на правом берегу Уды стрелять в зверей, которых он, скорее, поджидал. Кожаные мешки - сур возникали, разрастаясь по мере приближения, но не до того, чтоб до весьма больших размеров. Никак нет.

По ходу, на полном скаку, пока копыта Халзана не чиркнули искромётно по степи, находясь в полёте над летними травами, он, Баяр-Туяа, в едином движении со всей десяткой обретается на изготовку. Сколько было их, вот этих стрельб, с Великого Курултая, с того момента смотра, где и объяснил им Джэбе, освободитель от плена, но тогда и не увидел он его, не заметил. Поначалу он и отставал, немного отставал, ибо кровь охотника не давала, не могла дать уж слишком много форы воинам из степи. Хотя, они тоже охотники, но в лесах намного больше дичи. А Халзан уже перешёл на самый пик карьера.

Очередной полёт копыт. И вывернулся левый бок воина вперёд в боковой изготовке по движению с одновременным натяжением лука, как и есть. Удержи тетиву на самом уровне груди у сердца затрепетавшего. Редко у кого тетива под самой челюстью от полёта к полёту, в момент аллюра, в момент карьера. Поймай свою устойчивость, поймай свой миг! Воин - лук - монгольский конь в один момент одна суть. Затаённое дыхание. Прицельный глаз - сур в степи - одна суть. Движение пальца. И спуск тетивы. И полёт стрелы. И вот он - харбан на полном скаку!

И так раз за разом, и тогда умение превратится в искусство, в котором для начала разум и сердце как согласованное единство. И так раз за разом, когда, наконец, искусство уже идёт от сердца. Стрелок и выстрел - единая реальность в единой сути. Пришедшее мастерство - воин и мыслит, и не мыслит. Он как падающий дождь, как ветер в степи, как тихое течение воды Онона. И тогда он гений нужного момента!

Мастерство приходило к каждому своим путём. И у него оно проделало свой путь. Со временем перестал думать о выстреле. Правая рука разжималась сама собой, будто и не принадлежала ему. И она при этом отскакивала назад плавно. И такой же выдох без усилий. О, как прекрасен белый свет! И сердце, как тихая рябь на ровной глади спокойного озера. Вот она - кровь охотника лесного племени!

О, монгольский лук!

Историк Григорий Козлов напишет там же: "Кроме коня "чудо-оружием" монголов может считаться и так называемый "сложный лук". Несколько частей из различных пород дерева, кости и рога подгонялись друг к другу и склеивались животным клеем. В результате появилось оружие, в умелых руках немного уступающее по точности и дальности стрельбы огнестрельному...

Даже обычный воин мог с расстояния 100 метров пробить кольчугу врага. При этом скорость стрельбы была значительно выше, чем из мушкетов и ружей. Стрелять на полном скаку монгол начинал с трёх лет".

Степь кипит, бурлит, но это другое кипение, другое бурление, совсем не то, когда и сходились племена в едином порыве на самоуничтожение. Здесь и сейчас другое варево, где и готовится под особым соусом тактика и стратегия новой армии Чингисхана, что и подадут изысканным блюдом на стол мировой истории.

Мир пока не знает, что затаили в глубинных просторах вот эти самые степи Центральной Азии. Пока не знает, но узнает. Жестокая эпоха, как и все остальные, на которых и есть отпечаток разума. Но всегда ли и везде ли жизнь имеет первоначально агрессивные наклонности?

О, Мать Природа!

Так и прошло лето. Травы степей утрачивали былую зелень, готовясь к стылым ветрам. Но так и продолжалось то действо всегда под палящими лучами знойного солнца, что и началось в конце весны. Огромное скопление коней и всадников продолжали по степи расписывать особенные иероглифы, иероглифы войны. Проникал слух, что с наступлением холодов начнётся облавная охота на зверей. И потому кровь охотников заждалась этой поры, этих студёных холодов, ветров зимы, что и проберут насквозь. Но защищают меха из этих самых шкур зверей, да кожаные сапоги с войлочными носками. Так ждёт весны всякое живое в степи да в лесах, что раскинуты широко в низовьях Селенги и дальше на север.

За это лето молодые организмы воинов окрепли, да и души возмужали от каждодневных настроев на будущую битву, от выполнения самих действий, направленных на поражение будущего противника, и, скорее, противника, который и не догадывается об этом. Ну, а бывалые воины к опыту, накопленному от межплеменных войн степи добавили совершенно новое, неведомое раньше мастерство от того самого военного искусства, о котором заговорит весь мир, а отдалённом будущем и станет оно пристальным объектом военных академий мира. Но откуда знать про это воинам, которым сегодня, как всегда, доставили обозы с бараниной и свежим молоком.

Часто стали приходить разные думы за чашкой молока. Вот и сейчас. Каждый день он смотрит на обоз, в надежде увидеть ту бойкую девчонку, с которой и продолжил бы тот разговор, что закончился так быстро. Взглянуть бы ещё раз в эти огненные глаза, которые и обожгли его когда-то. "Забудь. Она из высокого рода..." - сказал как-то Алдар из племени унгират, ставший за эти дни его другом. Да и тайчиут Ото Радна стал надёжным товарищем. Давно отзвенели от плетей их спины. "Она из высокого рода..." - и этим сказано всё. А кто он? Брошенный камень - этот парень с севера. Кто вспомнит сироту? Вот и сегодня он увидел издали Джэбе на вороном скакуне. Не один он был. Разговаривал с кем-то. И стал доходить до него смысл вот такого неожиданного усердия десятника Одона, других десятников, сотника Исунке-багатура, других сотников, самого тысячника Доржитая. И до остальных дошёл смысл. И вдохновилась тысяча. Сам хан ханов посетил учения.

Вдали застыл стройный ряд статных воинов. "Кешиктены - гвардия Чингисхана". - донеслось до разума каждого, удвоив и так вдохновлённое усердие. В какой-то миг показалось Баяр-Туяа, что взгляды темника Джэбе и хана ханов кА-то устремились в него. На полном скаку лишь повернул быстро голову и отвернул. Так и было.

- Это тот самый парень с севера, как подумал я тогда по одежде его? Ты поставил знатного человека простым воином? - спрашивал Чингисхан своего темника, одарённого в военном искусстве, хотя, яркая, ярчайшая звезда его впереди, что и возгорится на все времена не только на стороне восходе солнца, но и далеко на закатной стороне.

- Он не из знати... - говорил Джэбе, чем вызвал удивление Чингисхана. - Но я подумал тогда - пусть представит своё племя на Курултае. - и подробно рассказал тот случай встречи, вызвав у хана ханов лишь одобрение.

Знает Джэбе, что он, Чингисхан, строит ханство людей благородных духом. Тогда не знал, но какой-то голос говорил изнутри, что победивший враг совсем других достоинств, нежели этот Таргутай-Кирилтух, уж донельзя превозносящий себя над воинами. Такой высокой меры о себе не видывал, не замечал он ни у кого никогда. Служба такому становилось для него одним лишь омерзением. Но не поражение заставило его окончательной уйти от него. Другое. В том сражении его стрела пронзила какого-то воина высокого роста и телосложения статного. Подумал тогда, что этот воин и есть тот самый Темучин, слава о котором разнеслась по степи. И не ошибся. Дошёл до него слух о том, что ранен был этот победитель Таргутай-Кирилтуха. Стрел много в сражении. Но его стрелы помечены. Хотя, с его подвижность сердца, души и тела он сможет скрыться хоть в самом аду шолмоса, в самых дебрях дьявола. Но зачем это? Но ведь прознав его, удостоят казни. Какое там ломание хребта. Голова с плеч. Вот так в раздумье и застал его тогда Сорган-Шира. И каково же было удивление его, когда он рассказал о спасении Темучина в пору ещё далёкого отрочества. "Иди и признайся, и увидишь..." говорил так напутственно тогда Сорган-Шира, некогда спаситель самого Чингисхана. И он пошёл. А дальше стало известно всем, так и войдя в историю. И приобрёл Чингисхан одарённого, гениального полководца.

Думал Джэбе и про этого паренька с севера. Не побоялся тогда предупредить его. Потому и определил его в тысячу Доржитая, поставив того в известность про этот случай. А он в свою очередь поставил в известность Одона. И выходило так, что этот парень с севера, такой "брошенный камень" по убеждению его, и был единственным воином с привилегией, с кого и не спускал глаз Джэбе, делая при этом вид, что и вовсе не замечает его. "Не выдержит, отправлю домой в Баргуджин-Тукум". - так и думал Джэбе. И про наказание плетьми он был осведомлён, ибо Одон говорил ему и про это. Выдержал. И подтянулся к остальным воинам. И стреляет хорошо. Так он же из лесного племени. Но теперь-то уж, когда и сам хан ханов знает про него, то уж служить ему до самого конца. А каков конец, так это ведомо лишь Вечному Синему Небу.

И сегодня поев, как следует баранины, призадумался он за чашкой молока.

- Я вижу, орлёнок вырастает в орла... - раздался неожиданно звонкий голос, что и поперхнулся, и встрепенулся, будто и сигнал тревоги услышал.

В застылой осени так и обожгли его обжигающие лучи от огненного взгляда, в которых и заискрились неприкрыто и озорство, и ещё что-то такое, отчего и встрепенётся сердце юноши. То была она из высокого рода, пронзившая в сердце этого парня с севера.

- Я принесла тебе кумыс... - так и источал её голос саму нежность помимо всякого озорства, что сродни кокетству, да и только.

Улыбки озарились на суровых лицах воинов в радости за своего товарища. Он один из них.

9

Крытый экипаж с занавешенными окошками, вместо колёс которому служили четыре довольно выносливых носильщика, что говорило о некоем проявлении роскоши, ибо в большинстве своём имелись в наличии экипажа два носильщика, крепко держащих четыре выступающие ручки, был не столь приметен на оживлённой улице. Сколько таких? Свернув от основной улицы, ведущей своё начало от рыночной башни в переулок, носильщики свернули уже в другой переулок, а затем и пошли всякие разные переходы, до того узкие, что приходилось протискиваться сквозь некоторые из них. Проводник по этим лабиринтам, где и чёрт ногу сломит, продолжал свой неторопливый бег. Но ведь и носильщики, такие рикши, не отставали от него. Но вот наконец добежали. Видать это и была та самая старая пагода с внутренним квадратным двориком, что всегда имел опрятный вид.

Во внешних стенах не было окон. "Это и к лучшему. Зачем лишние глаза". - подумал он, который ни за что не хотел бы лишнего свидетельства своего присутствия в таких местах, далеко не подобающих его рангу. Кажется, это подворье - типичный сыхэюань с одним выходом вполне надёжно в самом смысле истинного инкогнито. Заштатная рядовая пагода, крыша которой покрыта, весьма, серой черепицей, и есть олицетворение этого смысла.

Расплатившись с проводником, он отпустил его, надеясь что носильщики запомнили дорогу и выведут как-нибудь его обратно из этого лабиринта всяких переулков, закоулков Яньцзиня. Во дворе его встречал мужчина примерно средних лет немного убогий на вид, но весьма услужливый, если судить по повадкам его.

- Надеюсь, доложили ему о моём визите? - спросил он тихо, оглядываясь немного, будто у стен имелись глаза и уши.

- Он знает... - коротко ответил встречающий, жестом предлагая войти внутрь.

Пройдя в комнаты с, весьма, скромной обстановкой он присел на низкий стульчик, предложенный ему. Оставалось ждать.

"Он слепой, но истинный провидец". - говорили ему про него.

Наконец, в комнату вошли трое. Двое из них за руки подводили того, к кому он и нанёс столь тайный визит. Усадив его напротив, те двое не поспешили удалиться, так и оставаясь за его спиной. Ну, что ж, их присутствие не так уж и раздражает его. Всех их сейчас объединяет таинственная аура над встречей, которую же он сам и облёк в тайну от всех, но прежде от тех, кто причастен к власти потому, как и он из власти, ибо высшей миссией визита и является радение за благополучие государства, которому он служит бескорыстно и верно.

Тот, к кому он явился, сидел перед ним, прикрыв веки, но те двое, стоящих за его спиной, проявили на слишком уж участливых лицах некое подобие улыбки, нет, скорее, усмешки, что и не скрылось от его бдительного взгляда по долгу службы. Похоже, над присутствующей аурой обратился некий зловещий оттенок. Ну. Что ж, пусть будет так. Он сам напросился на эту встречу.

Тот, к которому он нанёс визит, наконец, соизволил открыть глаза, что прикрылись веками, как тяжёлой занавесью. Но лучше бы не делал так. Мерзкий холодок прокатился по спине, вносящий липкий холодок. Ехидные усмешки чиркнули огнём зловещим в глазах у тех, стоящих за спиной. Но что мог выражать взгляд того, к кому он и пришёл? А они выражали, ещё как выражали не естественную не гармоничность мира сего. Вздымали на вершину самое, что ни на есть, уродство, торжествующее природное уродство, от которого и скрутит изнутри, и придёт во сне истинным кошмаром.

Вот такова была реакция его, что и бывает у каждого, и потому ехидные усмешки наложили зловещую тень на лица этих двоих, стоящих за спиной. Они знали, и видели не раз такую реакцию, одну единственную в таком роде. А что больше могут вызвать глаза слепца, что ярко белые белки навыкате, как мерзкое сияние, где зрачки и отсутствуют начисто?

- Министр пограничных дел Чен-сян пожаловал увидеть истину за изгибом будущего? - спрашивал голосом, достойным мрачной обстановки, невозмутимый слепец, этот оракул - обладатель другого взгляда.

- Да, мне важна истина будущего... - отвечал Чен-сян, немного оправившись от давящего впечатления.

- Истина касается тебя?

- Нет, скорее государства.

- Ох, хо-хо. Как же я забыл, что нанёс мне визит сам министр пограничных дел... - засмеялся голос замогильно, тогда как лицо с таким взглядом устрашающего уродства оставалось неподвижно каменным, открыто придавая мерзкому смеху присутствие неких зловещих сил. - Вот уж заботятся денно и нощно чиновники о благе государства, тогда как многие подданные императора вечно влачат саму нищету. Ну, да ладно. Что нам до них. Нам в этот миг важнее государство. Спрашивай.

- Что государство... - промямлил, было, Чен-сян немного с уязвлённым достоинством, но набравшись духу, сказал немного в другом ключе, не меняя суть. - Что ожидает людей, живущих на территории Цзинь, что ожидает столицу Цзинь, что ожидает меня, что ожидает тебя? - немного распалился Чен-сян и уставился нагло в невидящие глаза, мол, раз ты видишь по-другому, то покажи уж на самом деле.

- Тебе приснился сон и потому ты явился ко мне. - говорил предсказатель, чуть сменив тон.

- И я могу сказать то же самое. Приснился сон, прибежал ко мне. - уж в этом тоне Чен-сян не проявил никакого уважения.

- Тот человек с северо-запада... - начал было этот оракул лабиринтов тихо, даже вкрадчиво, где и нет подавно никаким подобиям усмешек, скорее, что-то похожее на тревожность, но умолк на время.

Одно лишь такое упоминание свело на нет забушевавшие, было, эмоции министра. Истинный провидец перед ним! Но вот то, что стало происходить дальше с этим прорицателем судеб людских и не только, заставило его содрогнуться в трепетном уважении.

Белки отсутствующих зрачков меняли свою сущность, меняя ужасную яркость уродливой белизны на блеклость, задумчивую блеклость, меняя даже суть пространства, в котором властвует одна лишь сосредоточенность. Другое озарение. Потому и затих в душе министр пограничных дел, ведомый тревожным ожиданием. Так и проходило время в гнетущей тишине, но наконец, оракул прервал молчание:

- Я не вижу, как все, простых вещей, я не вижу свет этой лампады, я не вижу дверь, я не вижу тебя. Из внутренних сущностей твоих возникает и витает над тобой вопрос - что же вижу я. Я вижу образы, образы будущего, ибо раскрыта передо мной завеса самой таинственности, под которой подразумеваем ожидающую предопределённость. Ты хочешь, прикрывшись интересом государства, заглянуть в глубины собственной судьбы, сокрытые тайной, сокрытые за стеной недоступности истинного могущества, что и есть время. Не каждому дано продвинуться разумом, войти самой сущностью в мир более просторный и потому богатый, чем вот эта реальность обыкновенного бытия. Мой разум в данный миг шагает по другой долине, читая книгу Хаоса. Всё, что окружает нас, было сотворено, рождено из хаоса. И потому, находясь во власти хаоса, мне и видится предопределённость, сокрытая барьером времени. Я вглядываюсь в Хаос.

Застыли тени в зловещем свете лампады. Не шелохнутся в гнетущей тишине, сквозь которую ушли слова с загадочным шлейфом. Может, застыло и само время, как свидетельство редчайшего действа, творящегося под сводом необыкновенности.

- Что видишь ты? - спросил, наконец, Чен-сян, видя в этом слепце, что ни на есть, самого зрячего из всех.

- Обречённость империи. Обречённость этого города. Смерть витает над этой землёй. Но ведь и вызвали сами... - и замолчал оракул, в словах которого и открылся неведомо неотвратимый рок.

У двери слова провидца заставили обернуться его:

- В твоей судьбе предопределённость встречи с этим человеком.

************************************************

Миновав лабиринты Яньцзиня, убогие окраины столицы, сиротливо примкнувших к центральной части, экипаж, то бишь носильщики, наконец-то вывернули на основную улицу, ведущую к рыночной башне. Предзакатным днём ощущалось оживление, большой оживление, нежели в тех местах, где он только что побывал. По большей части служащие возвращались домой, дабы на утро вернуться опять к делам государственных важностей, к делам империи, участь которой он вдруг посчитал предрешённой. "Уж слишком много вас развелось. Лучше бы пополнили войска императора. Бездарного императора, расплодившего всяких продажных чиновников". - зло подумал он. Не знал он значения того, что случилось с ним вдруг, будто охватило какое-то озарение, мрачное озарение, но увидел он другую картину перед собой. Что-то заложенное далеко изнутри, будто выждало своего часа и проявилось то ли галлюцинацией, то ли провидением. Быть может, все эти страхи недавних дней или вот эта неожиданная злость и явились неким толчком к пробуждению неведомых возможностей. Он увидел ясно предопределённую участь этих людей. Неотвратимая смерть - как грозно нависший рок.

Он постарается, изо всех сил постарается предотвратить встречу с этим человеком. Надо убедить императора провести очередной рейд в северо-западные степи. На этот раз экспедицию небывалую по своей жестокости.

"Смерть витает над этой землёй. Но ведь и вызвали сами..." - зловещим отзвуком раздались те самые слова оракула, как напоминание о том, что и вызвали грядущую бурю сами же чжурчжени. И надо было с незапамятных времён, будучи сами кочевниками, совершать набеги в северо-западные степи? И надо было, будучи империей, посылать войска, даже через каждые три года, уничтожать племена степей лишь ради того, чтобы приуменьшить их, дабы этим и обезопасить империю Цзинь. И надо было казнить их предков, вождей племён да ханов, пригвоздив к деревянному ослу, дабы устрашить эти племена северо-западных степей? И вот оно возмездие, о котором и не подозревает бездарный император, как и всё нынешнее государство с его продажными чиновниками. Что-то не зря этот вертлявый принц Вень-ян якшался с этим смотрителем каравана дани. Чересчур уж хитёр да умён тот степняк. Он постарается...

*************************************************

Дано ли щепке удержаться против мощного течения, против цунами мирового масштаба?

10

Свод законов "Великий Джасак" (Яса), состоящий из "Билика" и собственно "Джасака", был создан одним человеком, а не годами или веками опыта поколений. Скорее, это и был опыт, но опыт одного человека, вынесшим на плечах груз тяжёлых испытаний, в котором хватало опыта разочарований в человеческом духе, в устоявшихся человеческих мировоззрениях.

"Дети не слушали нравоучительных мыслей отца, младшие братья не обращали внимания на слова старших. Муж не имел доверия к жене, а жена не следовала повелению мужа. Свёкры смотрели неблагосклонно на невесток, а невестки не уважали свекровь, большие не воспитывали малых, а малые не соблюдали наставления старших;... юсун, язык и путь разума и довольства не был известен.

По той причине были оппозиционеры, воры, лжецы, возмутители и разбойники. Таким людям в собственном их жилище не являлось солнце, то есть, они грабили, лошади и табуны не имели покоя; лошади на которых ездили в авангарде, не имели отдыха, пока неизбежно те лошади не умирали, сгнивали и уничтожались. Таково было это племя без порядка, без смысла.

Когда явилось счастье Чингисхана, они пришли под его приказ, и он управлял ими посредством твёрдо укреплённого ясака. Тех, которые были умны и молодцы, сделал беками (начальниками) войска; тем, которые были проворны и ловки, дав на руки их принадлежности, сделал табунщиками; глупых, давши им небольшую плеть, послал в пастухи. По этой-то причине дело его (Чингисхана), словно молодой месяц, возрастает со дня на день. От неба, силою Всевышнего Бога, нисходит победоносная помощь, а на земле помощью его явилось благоденствие: летние кочёвки его стали местами ликованья и пированья, а зимние кочёвки приходились приятные и соответственные. Когда благостью Великого Бога я обрёл эти значения и изыскал сам собой эти мысли, то по этой причине спокойствие, ликованье и пированье достигли и до сего времени. После этого и до пятисот лет, до тысячи, десяти тысяч лет, если потомки, которые родятся и займут моё место, сохранят и не изменят таковой юсун и язык Чингисхана, который от народа ко всему пригоден, то от неба придёт им помощь благоденствия, непрерывно они будут в веселье и пированье. Господь мира (вселенной) ниспошлёт им благоденствие: люди будут молиться за них, они будут долговечны и будут наслаждаться благами". Перевод Рашид-ад-Дина с монгольского.

"От добротности, строгости - прочность государства.

Всякий, кто может очистить внутри у себя, тот может очистить владение от воров.

Каким образом человек знает себя, пусть узнает и других.

Человек, пьющий вино и водку, когда опьяняется, не может ничего видеть и становится слеп. ...В вине и водке нет пользы для ума и искусства, нет также добрых качеств и нравов; они располагают к дурным делам, убийствам и распрям; лишают человека вещей, которые он имеет, и искусств, которые знает, и становятся постыдны путь и дела его, так что он утрачивает определённый путь. Государь, жадный к вину и водке, не может произвести великих дел, мыслей и великих учреждений. Бек, жадный к вину и водке, не может держать в порядке дела тысячи, сотни и десятки. Простой воин, который будет жаден в питье вина, этот человек подвергается весьма большому столкновению, то есть, его постигнет великая беда. Человек простой, то есть, из черни, если будет жаден к питью вина, покончит лошадь, стадо и всё своё имущество и станет нищим. Слуга, жадный к питью вина, будет проводить жизнь в смущении и страдании. Эти вино и водка не смотрят на лицо и сердце опьянённых, опьяняет и хороших, и дурных и не говорит: дурен или хорош. Руку делает слабой, так что она отказывается брать и от ремесла своего; ногу делает не твёрдой, так что отказывается от движения; сердце и мозг делает слабыми, так что они не могут размышлять здраво; все чувства и органы разумения делает непригодными. Если нет уже средства от питья, то должно в месяц напиваться три раза: если перейдёт за три - проступок; если в месяц два раза напиваться, это лучше, а если один раз - ещё похвальнее, а если не пьёт, то что может быть лучше того? Но где найдут такого человека, который бы ни напивался? Если найдут, то он достоин всякого почтения". Изречения Чингисхана, изложенные в "Билик". Из книги Эренжен Хара Давана "Чингисхан. Как полководец и его наследие".

"Кто возьмёт товар и обанкротится, потом опять возьмёт товар и опять обанкротится, потом опять возьмёт товар и опять обанкротится, того предать смерти после третьего раза.

Он постановил уважать все исповедания, не отдавая предпочтения ни одному. Всё это он предписал быть угодным Богу.

Он запретил насыщаться одному более товарищей и шагать через огонь трапезный и чрез блюдо, на котором едят.

Если кто проезжает подле людей, когда они едят, он должен сойти с лошади, есть с ними без их соизволения. И никто из них не должен запрещать ему это.

Он предписал, чтобы женщины, сопутствующие войскам, исполняли труды и обязанности мужчин в то время, как последние отлучались на битву.

Чингисханова Яса запрещает ложь, воровство, прелюбодеяние, предписывает любить ближнего, как самого себя, не причинять обид и забывать их совершенно, щадить страны и города, покоряющиеся добровольно, освобождать от всякого налога и уважать храмы, посвящённые Богу, а равно и служителей его.

Яса предписывает: любить друг друга, не прелюбодействовать, не красть, не лжесвидетельствовать, не быть предателем, почитать старших и нищих, за нарушение - смертная казнь.

Если кто-нибудь в битве, нападая или отступая, обронит свой вьюк, лук или что-нибудь из своего багажа, находящийся сзади его должен сойти с коня и возвратить владельцу упавшее; если он не сойдёт с коня и не возвратит упавшее, то предаётся смерти.

Он предписал солдат наказывать за небрежность, охотников, упустивших зверей в облаве, подвергать наказанию палками, иногда и смертной казни.

Запрещается под страхом смерти начинать грабёж неприятеля, пока не последует на то разрешение высшего командования, но по воспоследованию такового солдат должен быть поставлен в одинаковые условия и ему должно быть позволено взять, сколько он может унести при условии уплаты сборщику причитающейся императору доли.

Каждый мужчина, за редкими исключениями, обязан службой в армии.

Всякий, не участвующий лично в войне, обязан в течение некоторого времени поработать в пользу государства без вознаграждения.

Должностные лица и начальники, нарушающие долг службы или не являющиеся по требованию хана, подлежит смерти". Фрагменты "Джасака" из разных источников. Из книги Эренжен Хара Давана "Чингисхан. Как полководец и его наследие".

"В Ясе главное место занимали статьи о взаимопомощи в походе и запрещении обмана доверившегося. Нарушившего эти установления казнили, а врага монголов, оставшегося верным своему правителю, щадили и принимали в своё войско. Добром считались верность и храбрость, а злом - трусость и предательство". Википедия.

Из степей Центральной Азии на стремнины мировой истории выступала не масса хаотично воинственных кочевников, над которыми и властвует природная агрессивность, идущая из далёких, далёких времён, когда и не было письменной истории, а единый "вооружённый", "милитаризированный материально и духовно" народ. Новая нация - монголы, скреплённая невиданным доселе кодексом, и потому опередившая остальных непревзойдённой дисциплиной под властью Чингисхана.

Так и было.

*************************************************************

Конница придерживалась правого берега Селенги. Обходя скалистые холмы, где и лошади, и человеку не пройти, она отдалялась, чтобы затем снова подойти к живописным берегам столь же трепетно прекрасной реки, самой широкой, какую и знали люди степей. Особенно расширилась она в пределах Баргуджин-Тукума, где проживали лесные племена вовсе не в лесах, но в долинах, может, не столь раскинуто широких как степи, но довольно просторных для выпаса скота. Но чем дальше на север, тем дремучее становились леса, совсем не как в берегах Онона, Керулена и других рек обширных степей. Только успевай поглядывать на синеву Селенги, дабы удостовериться в правильности тропы.

В самом арьергарде тысячи размеренным маршем продвигалась сотня Бату-Мунка, которого Жаргалтэ помнил ещё с детства и который приходился ему дальним родственником. И сотник помнил его, когда он ещё мальчонкой с тележную ось, играл подле кошемных кибиток, да учился сам седлать собственного коня. Как, никак, а оба они из племени унгират. И это тоже в какой-то мере имело значение. Сама жена хана ханов, родственница Борте, говоря о том, что и сам Чингисхан когда-то начинал с одним воином Богурчи, видимо, как-то да посодействовала, чтобы он попал под командование их старшего сына Джучи. "Какой это ещё зелёный юнец посмел командовать десяткой?" - могли задаться таким вопросом бывалые воины. Но, может, и по счастью его, десятка, кроме одного воина, сплошь состояла из таких же зелёных юнцов. Ну, а командирам стало всё ясно, когда его десятке представил сам Джучи. Всё понятно. "Ну, а почему тогда десятка. А почему даже не кешик, куда и берут сыновей знатных нойонов?" - мог возникнуть и другой вопрос. Но вопрос, вопросом, а когда вот и начались ежедневные занятия, то стало вовсе не до них. Конечно, неумелость, неопытность обнаружилась сразу, но вовремя пришла помощь от бывалого воина, каковым и являлся его непосредственный командир Бату-Мунк. Благодаря старательности и отсутствия всякой заносчивости сумел он быстро восполнить вот эти самые пробелы. И вот теперь он направился на настоящую войну, к которой он никак не питал, как многие из молодёжи, вот такого безудержного рвения, когда и появляется шанс отличиться. И была этому своя причина.

Накануне похода его вызвал в юрту сам Джучи. Думал, что решил расспросить он о родственниках из племени унгират, откуда его мать, как и мать Чагадая, Угэдея, Толуя. Так и было вначале. Но затем за чашкой кумыса Джучи и сказал то, ради чего и он и был приглашён:

- Мы скоро пойдём на север, в земли Баргуджин-Тукум.

Вздрогнул неожиданно Жаргалтэ от одного лишь упоминания этой земли, разве что незрячий не мог заметить этого. Но промолчал.

- Я вижу, что-то смутило тебя? - спросил сын хана ханов, дабы удостовериться увиденным глазам, но и понять саму суть вот такого проявления.

- Я знаю одного парня оттуда... - отвечал Жаргалтэ, вызывая удивление Джучи, одним лишь значением такого знакомства, когда в степях редко встретишь, а то и не встретишь человека из лесных племён. - Он из племени хори. Даже сдружились мы... - и Жаргалтэ подробно рассказал о встрече, о том, как их вызволил сам Джэбе.

- Говоришь, из племени хори... - слова Джучи обреклись в некую задумчивость, суть которой навевала одну лишь догадку, которую сын хана ханов решил всё же развеять. - Мне говорила бабушка Оэлун, что одна из её ветвей, а значит и моего отца, самого Чингисхана, как и меня, как и моих братьев, ведёт начало оттуда, из этой земли, куда мы и пойдём походом. Одна из ветвей по линии бабушки Оэлун. Звали предка Хорилардай. Родная река, которого и была Уда.

Так вот оно что! И выходит не один он, Жаргалтэ, против похода на эти земли.

- Этому нойону Хорчи захотелось иметь тридцать жён из лесных племён. И чтобы сдержать обещание, и отправляет отец войска на эти земли. В первый раз мне удалось мирно договориться с лесными племенами. Они приняли власть моего отца. Но вот зарвался этот Хорчи, за что и получил достойный отпор. Наяа поведёт войска против племени тоома, а мне идти против племени хори. Но думаю, неспроста отец поставил меня против них, неспроста. Думаю, он надеется на то, что я, как и в тот раз, разрешу мирно этот вопрос. Но знаешь..., не всё может пройти так гладко. И потому, я подержу сотню Бату-Мунка позади... - говорил в той же задумчивости старший сын хана ханов, в котором он сейчас и усмотрел большей рассудительности, чем у других младших братьев, особенно Чагадая, готового порвать кого угодно.

На том и расстались тогда. И потому он ведёт без должного рвения свою десятку в составе сотни командира, который родом из племени унгират. Но как рвутся в бой его воины! Молодёжь зелёная. Потому и кровь кипит, и огонь изрыгается. Разве что этот старый воин не обладает такой прытью. И почему он до сих пор не командир? Да и знает про него не очень много. Ничего не говорит о себе. Из какого племени он? Всех знает, а про него нет. И не спросил, как следует. А это ошибка, серьёзная ошибка. За это, самое лучшее, наказание плетью. Но, ведь, никто и не знает про это. Никто. Да и служит он у Джучи, у Бату-Мунка. Ладно, будет время, спросит. Наедине.

В первом же походе стала происходить с ним какая-то странность. Пока стелились по обеим берегам степи такого не было, но началось оно с первым же перелеском на правом берегу. А когда пошли леса, то оно и не отступало. Навязчивое ощущение. Кто-то смотрит со стороны, следит за ним. Не стал говорить про это Джучи, не стал. Но если подумать, что следит за тобой кто-то из той стороны, куда они и направились, то как-то получается не по разумению. Следить следует за передними, и передавать за передвижением. Но ведь и у них разведка впереди. А, может, не один он в таком состоянии? Пригляделся внимательно к своим воинам. Как будто такие, как и были. По глазам видно, что рвутся в бой. Возгорелись бы ещё сильнее глаза от пылающих сердец, жаждущих битвы. Молодые, как и он. Но вот этот старый воин. Уж он-то отличается от всех. Не горят глаза.

За три дня осторожных, но быстрых переходов, на закате третьего дня они добрались до места, где Селенга прибавлялась полноводностью ещё одной рекой, что спокойно плавно сливалась с ней с правой стороны, с востока, со стороны восхода. Что за река?

Здесь, на этом слиянии, остановились тысячи. Недолго пришлось любоваться некоторым из них этой красотой, растеклись по приказу Джучи. Одни переправились через Селенгу и приготовились, после отдыха, после ночёвки, принять марш по левому берегу верх по течению на запад, другие переправились через эту реку и по правому берегу её верх по течению возьмут с утра на восток. Через сколько рек Азии и Европы, да намного шире, переправятся монгольские кони? Сокрылось будущее таинственно и плотно завесой неизвестности, за поворотом непроглядным, за таким порогом неукротимых течений реки-времени. Откуда знать.

Арьергардная тысяча, в которой и состоит сотня Бату-Мунка, на ночёвку осталась на этом слиянии рек. Изумительное место.

Переменился как-то старый воин. Устремился взгляд на эту реку. Какой же свет печали, отзвук таящей тоски от давних лет оставил след? Знал бы он, что не ускользнуло это с пристального внимания десятника. С чего бы это?

- Что за река? Ты знаешь? - спросил сзади Жаргалтэ, что и явилось неожиданностью для старого воина, что и обернулся, вздрогнув, поспешив упрятать то, чего и таил много лет.

- Скажут... - последовал короткий ответ, означающий знание воинского дела, да опыт воинского дела.

Как бы в подтверждение этого уже доносилось по рядам негромко, слегка с придыханием: "Уда, Уда..."

- Река племени хори? - спросил Жаргалтэ у этого старого воина, которого стал подозревать в том, что и утаил он какое-то тайное знание от него.

- Так говорят... - отвечал уклончиво этот воин.

- Мои воины стремятся в бой, почему ты не стремишься? - спросил Жаргалте совсем о другом, чтобы застать, как следует, застать старого воина врасплох.

- Всегда так у молодых, идущих в первый поход... - похоже, воин отвечал подготовлено.

- Почему ты изменился, увидев эту реку?

- Новое всегда что-то меняет.

- Говоришь новое.

В ночь десятка Жаргалтэ отправилась в дозор.

При полной луне лес сохранял тишину. И две реки, сливаясь, и уносясь вместе ещё величавее в священное море Байкал, сохраняли тишину. Всегда ли будет так? Может, и есть у них свой разум, своя интуиция, свой дар предсказания, свой третий глаз, и увидят они, как через плотную завесу времён столетий у слияния двух прекрасных рек раскинется удивительно прекрасный город, воспетый птицами, встречающий рассвет, как песня, которой дорожишь с тех лет, когда и был с тележную ось.

- Остановиться здесь. Смотреть в оба. А мы с тобой осмотрим дальше... - приказал Жаргалтэ, кивнув при этом на старого воина.

Кони неспешно, не вышагивая грацией (какая грация у монгольских коней, один лишь пот трудовой) пошли берегом ночной реки, что поуже, идущей с востока. Молчание продлилось недолго, ибо нарушил его один из всадников, которому и было что сказать, и было что спросить:

- С той поры, когда мы из равнинных степей вошли в первый лес на правом берегу Селенги, у меня появилось ощущение, что кто-то непрерывно смотрит за мной, за каждым моим шагом. Ты старый воин, но есть ли тебя такое ощущение?

- У меня нет... - коротко ответил старый воин.

Свежей прохладой потянуло от реки. Вглядывайся, не вглядывайся - нет никого. "О чём бы спросить его. Что мог бы поведать он, этот старый воин, до сих пор не взявший никакой командной высоты. Может, до этих лет и не удостоился ничего, и не дано, что и не рвётся в бой. Но вижу, как-то вижу, что скрывает он что-то..." - вот так и подумал Жаргалтэ.

- Мой командир, а Вы почему не стремитесь в бой. - неожиданно спросил сам воин, даже и не спросив на то позволения.

Вздрогнул неожиданно Жаргалтэ. "Он что, читает мои мысли..." - стрелой мелькнула догадка или ещё что, но быстро пришёл в себя и ответил, даже и, не пытаясь, указать на то, что и не подобает спрашивать простому воину первым:

- Мы говорим с ними на одном языке. - отвечал Жаргалтэ, подразумевая под ними тех, против кого они идут.

- Да, в том-то и дело. Я думал, прекратились всегда в степях войны между племенами, говорящими на одном языке. Но вот... - сказал и промолчал старый воин.

Что хотел сказать старый воин? Стоит спросить. И только хотел было раскрыть рот да произвести первые слова вопроса, как они и раскрылись, но совсем по другому поводу.

Они возникли, будто из ничего. Полная луна бледным светом отразила их фигуры, во всём наизготовку. Кони лишь чуть заржали, как бы приветствуя друг друга. Что им война.

- Сайн-байна. О-о, кого я вижу. Неужто, Ардан в родные края собрался... - надменно тихий голос одного из них более походил на голос солидного возраста.

- Он собрался воевать против своих... - тут же вмешался другой голос такой же надменности, не тихий, молодой, слишком молодой, примерно того же возраста, в каком пребывал Жаргалтэ.

- Если собрался бы, давно сказал бы про вас, как вы ещё с правого берега Селенги, считаете сколько нас... - отвечал тихо, но с достоинством вот этот Ардан, удивление которого совсем обошло стороной, тогда как Жаргалтэ пребывал полностью в нём, где и не нашлось никакого места страху.

Он знал, всё знал старый овин, но не сказал ему. Но и у него неспроста сыграло вовсю это ощущение сразу после входа в первый лес на правом берегу Селенги. Но, ведь, ни у кого и не появилось такое ощущение, про которое он почему-то и не сказал Джучи. Хотя, тогда был совсем другой разговор.

- Он говорит нас. Слышите..., вот потому он идёт против нас... - раздался и третий голос, такой же молодой по звонкости.

- А что мне делать, воину Чингисхана? - отвечал тихо старый воин, в голосе которого в какой-то мере и ворвалась гордость.

Мгновенно наступила тишина. Имя хана ханов, одно лишь упоминание ввело в трепет и этих воинов лесного племени. Не стоит с воином такого человека разговаривать в подобном тоне. И как-то подобрались они, подобно сильно натянутой тетиве. Но ведь...

Ночные воины ещё больше напряглись наизготовку, что луки и пронзят насквозь, только попробуй дать сигнал. Вот тебе и первый поход. Покинет этот свет и, не приняв бой. Хотя, и не стремится в него.

- Есть ли среди вас родственник Баяр-Туяа или друг детства его... - наконец-то и он подал молодой голос.

Если имя хана ханов ввело в строгий трепет, то имя парня, с которым он сдружился после освобождения от плена, ввело их в лёгкое смятение, в котором проявилось в полной мере удивление. И луки опустились, и намерения изменились, и ушла сама собой куда-то эта воинственная напряжённость. Как будто облегчение наступило.

- Я его родственник. - выступил под светом полной луны и четвёртый голос, по тону которого и не понять о возрасте его обладателя.

- Я друг детства. Но откуда знаешь ты его? - пятый голос и выдавал молодость, как и, должно быть.

Выдержал паузу. Удивление продолжало властвовать над ночными воинами лесного племени. Но теперь оно охватило и его старого воина. Что ж, удивляйся. Теперь-то уж узнаешь причину его нежелания идти в бой против этого племени, родная река которого обдала сейчас освежающей прохладой. Жаргалтэ рассказал то событие из жизни в такой же последовательности и подробности, как недавно рассказал Джучи.

- Где он сейчас? - голос принадлежал тому другу детства.

- У Джэбе.

Это имя не произвело того должного трепета, что произвёл недавно. Но ведь и люди степей не вышли за окраины владений. Пройдут годы, и взлетит это имя, как имена и других гениальных полководцев, над просторами Азии, Европы. Откуда знать про это в ночь у слияния этих рек.

- Последовал за лошадьми и сгинул вместе с ними. Так мы и думали. А он... - говорил обладатель голоса солидного возраста, которого и высветил тускло лунный свет, показав, что и есть так на самом деле.

- Воин Чингисхана! - продолжил гордо Жаргалтэ, понимая ясно, что вряд ли витает над ним угроза быстрой стрелы от натянутой тетивы на близком расстоянии.

- Кто командует вами? - вмешался тут старый воин.

- Зачем тебе знать... - откликнулось сразу несколько голосов весьма недовольных таким вопросом.

- Может, и не зачем мне знать имя вашего командира. Но передайте ему, не будет сопротивления, не будет битвы... - говорил невозмутимо этот самый Ардан.

- Откуда знать тебе, простому воину. В твоём возрасте командуют. - говорил теперь за всех более старший по возрасту, который, по всему и являлся, главным из них.

- Может, и не дано мне командовать никогда, но вижу я, что и ты не такой уж важный командир, если твои воины расчирикались как...

В миг опять натянулись тетивы и несколько стрел вот-вот готовы просвистеть в тишине да воткнуться разом, минуя Жаргалтэ, прямо в грудь старому воину. Главенствующий пытался рукой дать знак отстранения, но воины продолжали оставаться наизготовку, до того разгорячились молодые головы.

- Что хотел сказать ты? - спросил старший над ними.

- У воинов Чингисхана один взмах руки командира, одно повеление бровью и есть приказ, за который воины готовы на самую смерть. И если мой юный командир, который возрастом и доведётся мне в сыновья, лишь поведёт бровью, то дух мой устремится туда, куда и указано. А сейчас будет говорить он, а я послушаю, и вы послушайте... - говорил старый воин мерно, обволакивающе тихо, вот где истинно спокойствие и выдержка, но голос его проявлял, всё же, нотки некоего превосходства от того, что он и есть воин великого воина, ныне хана ханов.

Невольно отстранились стрелы, видать от того, что и выказалось невольно вот такое неуважение к своему командиру. Хотя, была горячка сердец да голов одновременно.

- Я скажу... - начал Жаргалтэ, немного удивлённый такому повороту дела. - Я скажу. Нас ведёт старший сын Чингисхана Джучи. Но ещё скажу, что он мой родственник... - ещё более усугубилось внимание в напряжённых лицах воинов противной стороны, что и не скроет лунный свет. - И он не желает битвы между говорящими на одном языке. Он и раньше мирно договаривался с лесными племенами. И не должны мы проливать кровь на берегу этой реки, никак не должны. Это я так говорю.

- Слышал я, что вы - степные племена теперь - монголы... - говорил главенствующий задумчиво, что и молодые воинам после укора этого Ардана, старались не вмешиваться без соизволения. - И понимаю я, что и правильно так. И раньше был у нас союз племён хори и тоома. Но распался он. Но слышал я, что разбили воины тоома воинов степей.

- То было другое время, и это было в лесах... - тут вмешался, а выходило так, старый воин хана ханов из племени хори, этот самый Ардан, но никто и не посмел упрекнуть его в этом. - Луки лесных племён поменьше, попроворнее в лесах. Но ещё раз говорю, то было другое время. Нынче идут совсем другие воины. Они научены высокому мастерству ведения войны, точно так, как искусный ювелир из империи Алтан-хана отточит драгоценный камень, что она и заиграет радугой в руке, точно так, как их ткачи прядут шёлковую ткань, что она и взлетит от дуновения одного. Стоять на их пути, что стоять против молнии в грозу. Ещё на правом берегу Селенги, заметив вас, хотел сказать про это, но не смог. Не смог потому, что я воин этого юноши, и шагу не шагнуть мне без его соизволения.

- Может, всё и так. Но уже не повернуть колесо судьбы, как не повернуть вспять саму Уду - реку хори. Завтра битва вверх на правом берегу. Там встретимся... - сказал тихо и повернул коня главенствующий, за которым и последовали его воины лесного племени.

Они удалялись, и скоро тьма посреди деревьев поглотит их.

- Как звать тебя, друг детства моего друга? - крикнул вслед Жаргалтэ.

- Эрдэни! - отозвалось из тьмы деревьев и продолжилось эхом. - Завтра встретимся на правом берегу Уды. Прощай. Я тебя не убью.

***************************************************

С первыми лучами восходящего солнца арьергардная тысяча, что не переправлялась накануне, двинулась по левому берегу Уды вверх по течению. Не прошло и часа, как на правом берегу Уды, в западной стороне невысокого плато, с обрывом высокого берега на южной стороне, в едином строю ждали противника воины Чингисхана, настроенные на подготовленное нападение, которое уже преимущество. К ним же, на левый низкий берег Уды, где сплошь кусты ивняка, переправлялся гонец.

- Ты знаешь эти горы? - спросил полушёпотом Жаргалтэ у старого воина, который находился рядом, указывая на две невысокие горы вдали на север от реки, скорее открытые сопки, покрытых деревьями на вершинах.

- Да. Ближняя гора - Саган-хада, та дальняя - Дяндяжан-хада. - отвечал заворожено тихо старый воин, волнение которого по мере приближения к этим местам лишь возрастало.

- Родные горы?

- Да.

- Скажи про местность.

- Строй стоит в местности Эрхирик. Чуть дальше, у подножий обеих гор долина Дабата. Там пасли скот мои родители, которых я рано потерял.

- Ты как Баяр-Туяа. Ты знаешь его?

- Знал родителей.

- Он тоже из этой долины?

- Нет. Его родители пасли восточнее.

- Но вот вступим в бой, дрогнет рука?

- Дрогнет.

- Почему?

- Я первым делом сделаю то, что найду стрелу хоринского воина. Да пусть сразит насквозь она меня, а то будет ныть невыносимой раной до самой смерти.

- Ты заранее предрёк поражение им.

- Под Вечным Синим Небом не устоит ни одно войско перед силой Чингисхана. И потому моё сердце изливается кровью.

- Да. Неважный дух у тебя перед боем.

- Вели казнить меня. Я не выдержу этого.

- Зачем? И я бы не смог против унгират. О, мой поклон и благодарность Вечному Небу - они воины хана ханов.

- И они будут воинами Чингисхана... - указал старый воин в сторону востока, где уже образовывалась чёрная точка, которой и не было раньше, увеличиваясь и увеличиваясь размером.

Тем временем послание гонца, только что передавшего прямо на берегу тысячнику, затем от него приказом пронеслось по рядам, содержание которого изложил перед строем сотни Бату-Мунк. Суть его состояла в том, что они являются резервом, и в случае перевеса победы в сторону воинов племени хори, они переправятся на правый берег. Как раз по течению они выйдут на низком берегу западнее плато, и потому они останутся для противника незаметными.

Вдали это могло показаться чёрной взъерошенной тучей, стелющейся по земле, которая становилась всё больше и больше по мере приближения. С востока выступала конница лесного племени, в стройности уступающая коннице войск Чингисхана. Перемахнув через широкий ручей, впадающий в Уду, конница выскочила на плато, выстраиваясь спешно.

Жаргалтэ оглядел своих воинов. Горящие глаза выказывали совсем наглядно их стремление рвущейся души. "Эх, против вас же говорящие на одном языке." - досадливо просквозила такая мысль. Взглянул на старого воина, чьё лицо побелело. Оглядел и отвернулся в ту сторону через реку на правый берег. Там похоже, скоро и начнётся движение.

От строя войск Джучи стремительно отделились вскачь передовые сотни, начиная легенду, что и дойдёт до потомков через толщу времён, через все восемь столетий.

За передовыми сотнями понеслись в стремительном крике "Урагшаа!" второй, третий, четвёртый ряды в строго интервальном порядке. Навстречу им раздалось такое же громогласное "Урагшаа!" конницы противника, говорящего на одном языке.

Первый ряд, что составили несколько сотен войск Джучи, десятки его, в едином движении с сотней, обрелись наизготовку. Сколько было их, вот этих стрельб? Но сегодня другое, совсем другое дело. Сегодня живые мишени, которые говорят с тобой на одном языке. О, Вечное Небо, когда образумятся сыны твои?

Поймана своя устойчивость. Воин - лук - монгольский конь в один момент одна суть. И спуск тетивы. Кровавый миг.

Противник не видел никогда такой маневренности, таких разворотов, изворотов множества коней и всадников в едином порыве как единый организм. Повернулись первые ряды в обратную сторону. Второй ряд на рубеже. Третий наизготовку. Четвёртый на подходе. И опять разворот первого ряда на тот же кровавый миг. Вот такое начало битвы.

Заметно поредели ряды воинов хори, которые в яростном крике продолжали вперёд, на стрелы сложных луков маневренной конницы хана ханов. Этот Ардан, старый воин, понуро склонив голову, и не старался взглянуть на ту сторону реки, где и шло братоубийственное побоище. "Не придётся тебе на стрелу, не придётся..." - подумал весело Жаргалтэ, уж уверенный в том, что и не войдёт в бой резервная тысяча, тогда как души молодых воинов остервенело рвались туда, но молчали, не подав ни единого голоса, не дрогнув ни единым мускулом, затвердев как камни, что и кони уподобились им, - вот она дисциплина новой армии.

Остатки воинов, коней старались образоваться в строй, всё ещё в недоумении в том, что происходит, без прежней ярости, но с духом идти до конца и как один сложить головы на берегу родной реки, но не сдаться. Возникло или нет уважение от воинов организованной армии, когда они строем единым застыли от взмаха флажков от каждого сотника, до которых и донесли гонцы послание от ставки, придающих в исполнение приказа следующего толка. И расступились. И выехал перед едва организовавшимся строем, по большей части от голов разгорячённых в бою и сердец, в котором удивление и растерянность смешались с беспомощностью перед невиданной силой и самим искусством ведения битвы, один воин, но скорее, он и был большим военачальником, может, и самым главным. И узнали его на том берегу. То был Джучи.

- Сыны хори. Вы встали против силы непреодолимой на всём пространстве на юг, на север, на восток, на запад под Вечным Синим Небом. И знаете ли вы, что у хана ханов, моего отца Чингисхана, по линии его матери Оэлун, как и у меня, его старшего сына, и моих братьев, течёт и кровь единого нашего предка Хорилардая. - говорил едва ли криком, называя славное имя батора, некогда взлетевшего и над берегами Уды.

Застыл едва организованный строй хори. Перед ними старший сын Чингисхана.

- От вас пойдут статные юноши и прекрасные девушки на радость своим матерям и отцам. Не погубите не рождённую жизнь. Возвратитесь домой к отцам своим, матерям своим... - говорил едва ли криком, говоря о том, ради чего и вышли они, и уже сложили многие головы на правом берегу родной реки, тогда как воины той стороны, которые пришли из степей и показали невиданное искусство, и не потеряли никого.

"Монгол не должен иметь слугой или рабом монгола" - Джасак Чингисхана.

Повернулся строй воинов хори, в котором и не было понурости, одно лишь торжество достоинства, и неспешно стало отдаляться от единого строя самого организованного войска на всём свете под куполом Вечного Неба, на котором в этот миг и нет облачка, и потому отливает оно глубоко необъятной синевой. Потому и распалилось солнце и обдало зноем.

- Смотри... - сказал тихо Жаргалтэ старому воину, указав на ту сторону реки, куда и были обращены все взоры резервной тысячи.

Строй воинов хори направился сначала на северо-восток через долину Дабата в сторону густого равнинного леса шибирь, затем перемахнул через широкий родник горхон, исчез за ним, а затем появился у самого подножия горы Дяндяжан-хада, всё также направляясь теперь строго на восток.

Жаргалтэ не знает, что в этом строю находится тот самый Эрдени, друг детства Баяр-Туяа. Не знает, что встретятся они на другой войне, но на одной стороне, там, далеко на западе, на территории империи Хорезма, о существовании которой он, как и все, включая и хана ханов, в этот день и знать, не знает. Не взлетит мысль над временем и над пространством, где и витает воинственный дух. Да и не дано.

"Они уже монголы..." - тихо прошептал Ардан, старый воин войска хана ханов.

Потом, по истечении времени, Джучи будет, договариваясь, брать без боя города и крепости империи Поднебесной династии Цзинь на востоке, империи Хорезма от Инда до Каспия на западе.

Баргуджин-Тукум вошёл в состав зарождающейся монгольской империи, которая при внуках, правнуках Чингисхана займёт 4/5 всей Евразии, за пределами которой останутся Япония, Западная Европа, арктические берега, и берега южных оконечностей, и острова Индонезии, куда и не впустила тропическая жара.

********************************************************

Он был в отдалении от всех, тогда как воины его позади лишь наблюдали, как он, воздев руки, будто всматривался вдаль глубин просторов Вечного Синего Неба. Он шептал, тогда, как мужские слёзы прокатились скупо по щеке: "Бабушка Оэлун. Я старался, как мог, старался не пролить крови у берегов реки наших предков. Да простит меня Мункэ Куке Тенгри, и потому молю о том, чтобы никогда и не окропилась кровью земля эта..."

Его время - время великого сотрясателя вселенной. И потому он, как и все, никогда не узнает, что совсем в другом, намного нижнем истечении реки-времени, соизмерённой семью столетиями с небольшим, уйдут сыны Баргуджин-Тукума на войну несоизмеримо великую, что и будет далеко от этих мест на далёкой стороне, куда и заходит солнце. Уйдут, чтобы вернуться победителями. Но и многие останутся там навсегда, сложив головы за эти степи, за эти горы, за долины, за берега родной реки.

11

Я, Жамбалов Баир Владимирович, родился 9 октября 1958 года в селе Дабата Заиграевского района республики Бурятия. В 1976 году окончил Заиграевскую среднюю школу. 1978 - 1984 годы служил в рядах Советской Армии. 1979 - 1984 годы учился в педагогическом институте на факультет иностранных языков. После окончания работал в школе учителем немецкого языка и физкультуры. По совместительству тренером по вольной борьбе от ДЮСШ.