Ахилл говорит Черепахе: повремени, ну повремени, ну погоди, повернись ко мне, поворотись, вернись, не ходи к воде, не уходи и не уводи меня за собою, я не пойду, остановись, посмотри - я падаю, подойди, подай мне воды, ляг со мной на песок, дай отдышаться, меня ведет, у меня в груди не умещаются выдох-вдох, пощади, - говорит Ахилл, - потому что я практически на пределе, пощади, дай мне день на роздых, день без одышки, день говорить с утра о малостях, жаться к твоей подушке, день отвезти тебя к стоматологу, прикупить одежки, день ухватиться за руки, когда лифт качнется, день не бояться, что плохо кончится то, что хорошо начнется. День, - говорит Ахилл, - только день - и я снова смогу держаться, только день, - говорит, - и мне снова будет легко бежаться, будет как-то двигаться, как-то житься, как-то знаться, что ты все еще здесь, в одной миллионной шага, в ста миллиардах лет непрерывного бега, ты еще помнишь меня, - говорит Ахилл, - я вот он, вот, задыхаюсь тебе в спину?
Черепаха говорит Ахиллу: слушай, ты чего это, что такое? Все нормально, гуляем же и гуляем, что тебя вдруг пробило? Посмотри, какая ракушка, посмотри - соляная кромка, а давай дойдем до воды, скоро можно будет купаться, скажем, через неделю. Слушай, посиди секунду, постереги мои туфли. Я хочу намочить ноги, думаю, уже нормально.
Ахилл говорит Черепахе: это ад непройденных расстояний, ад полушага, ад проходящего времени, следов от его ожога, ад перемен души, - говорит Ахилл, - и я все время не успеваю, не догоняю тебя и не забываю, какой ты была полторы секунды назад, какой ты была на предыдущем шаге, на перешейке, на прошлогоднем песке, на снегу сошедшем, вот что сводит меня с ума, - говорит Ахилл, - вот от чего я шалею, я пробегаю пол-души, чтобы оказаться душой с тобою, чтобы душа, - говорит Ахилл, - в душу, душа в душу, ты же переворачиваешь душу за этот шаг и вот я уже дышу, как на ладан, а ты идешь дальше, даже не понимая, не понимая даже, и это, - говорит Ахилл, - я не в упрек, это, - говорит Ахилл, - я не имею в виду "не ходи дальше", это я просто не понимаю, как мне прожить дольше. Это так надо, я знаю, я понимаю, это иначе не может быть, но я хочу подманить тебя и подменяю себя тобою, какой ты была полторы секунды назад, но это же не обманывает никого, даже меня самого. Это бывает, такая любовь, когда не достать и не дотянуться сердцем, губами, воплями, пуповиной, не вообразить себя половиной и тебя половиной, но навсегда учесть, что воздух будет стоять стеною между тобой и мною. Я понимаю, - говорит Ахилл, - тут не может быть передышки и никакой поблажки, потому что это послано не для блажи и не для двух голов на одной подушке, но для того, чтобы душа терпела и задыхалась, но не подыхала, не отдыхала, и поэтому бы не затихала, и тогда, - говорит Ахилл, - понятно, что мне не положено отлежаться у тебя на плече, отдышаться, а положено хоть как-то держаться. Я не догоню тебя, - говорит Ахилл, - не догоню, это, конечно, ясно, не догоню, но наступит миг - и я вдруг пойму, что дальше бежать нечестно, потому что если еще хоть шаг - и я окажусь впереди тебя, ибо все закончится, завершится, и тогда еще только шаг - и ты останешься позади, и это будет слишком страшно, чтобы решиться, испытание кончится, все решится, можно будет жаться друг к дружке, есть из одной тарелки, в зоопарк ходить, и будет легко дышаться, только все уже отмечется и отшелушится, и душа вздохнет тяжело и прекратит шебур-шиться. Никогда, - говорит Ахилл, - никогда, понимаешь, ни дня покоя, никогда, испытание, - говорит Ахилл, - это вот что такое: это когда ты гонишься, а потом понимаешь, что вот - протяни и схвати рукою, только зачем оно тебе такое? Все, что ты должен взять с этого пепелища - это себя, ставшего только еще страшней и гораздо проще, все, что ты получаешь в награду за эту спешку - это не отпуск с детьми и не пальцем водить по ее ладошке, но глубоко за пазухой черные головешки, горькие, но дающие крепость твоей одежке. Это я все понимаю, - говорит Ахилл, - но пока что у меня подгибаются ноги, сердце выкашливается из груди, пощади, - говорит Ахилл, - пощади, пощади, потому что я практически на пределе, пощади, дай мне день на роздых, день без одышки, пощади, ну пожалуйста, сделай так, чтобы я до тебя хоть пальцем бы дотянулся, ну пожалуйста, просто дай мне знать, что я с тобою не разминулся, не загнулся пока, не сдался, не задохнулся!
Черепаха говорит Ахиллу: да прекрати же, пусти, ты делаешь мне больно!
Эта книга посвящается Щ., которая рассказала мне две славные истории про поиск, цель, путь, победу и поражение.
Девочка Аня пяти лет очень любила пингвинов. И переживала, что нигде, кроме как на картинке, их не увидишь (город провинциальный, в зоопарке пингвинов не было).
И вот ей рассказали, что пингвины живут в Африке (что не совсем ложь: на крайнем юге Африки они, надо думать, живут).
Девочка Аня очень обрадовалась, потому что в детском саду ходили слухи, будто Африка совсем рядом. Сразу за универсамом, куда можно попасть, если перейти трамвайные пути. Или почти сразу.
Она собралась и пошла в Африку пингвинов смотреть.
Африки за универсамом не оказалось. Девочка Аня резко обломалась. Сидела и плакала, пока не нашлись взрослые, готовые отвести ее домой.
В общем, все очень печально закончилось.
Зато есть вторая история про шестилетнего мальчика Борю, которому друзья во дворе рассказали, что если ночью залезть на некий подъемный кран, то из его кабинки можно подглядеть, как внизу, в карьере, бродят привидения.
Они даже ходили вместе несколько раз на этот подъемный кран смотреть. Боря между делом прикинул, что забраться наверх как-то можно.
Однажды ночью он вылез тихонько в окно и отправился в исследовательскую экспедицию.
Подъемный кран был совсем рядом с домом, но Боря взял с собой компас и заранее приготовленные бутерброды. Ему откуда-то было известно, что экспедиции без компаса и бутербродов не бывает.
Храбрый исследователь добрался до места, залез-таки на кран, смотрел оттуда на карьер, ел бутерброды.
Боре этому уж тридцать лет, но он до сих пор говорит, что привидения в карьере БЫЛИ. (Я, между прочим, и не сомневаюсь.)
Щ., тогдашняя подружка обоих детей и свидетель их подвигов, говорит: "Вот, смотри, получается, Ане было важно встретить пингвина. Сама по себе дорога в Африку ее не очень интересовала. Поэтому Аня огорчилась, когда поняла, что Африка дальше, чем она думала. И никуда не пошла Такое разочарование!
А Боре, - говорит Щ., - было важно отправиться в экспедицию, собрать бутерброды, залезть на подъемный кран (само по себе - приключение и подвиг). Привидения были для него только предлогом. Поэтому все у него получилось.
Очень своевременное послесловие: любить следует путь, а не грядущий конечный пункт, чем бы он ни был".
Потом, правда, Щ. пустилась в дурацкие гендерные обобщения: "Дескать, вот, девочки всегда ТАК делают, а мальчики всегда делают ЭТАК".
Но это уже, конечно, ерунда. Люди все разные, и Ань обоего пола куда больше, чем обоего пола Борь.
При этом привидений, надо думать, куда больше, чем пингвинов.
На наш век хватит, пожалуй. Макс Фрай "Книга одиночеств"
Я пишу лучше всех детей в нашей группе поэтому я сейчас все записываю чтобы потом разобрались. Все дети кроме меня ведут себя плохо некоторые даже еще хуже чем я. Я веду себя хорошо и всем говорю чтобы они вели себя хорошо но меня никто не слушается и портят меня тоже потому что говорят что я веду себя хорошо а не плохо потому что я малая коза и мне слабо. Поэтому я сейчас все запишу. Про малая коза на меня сказала Уфимова Светлана когда я ей сказала что как она описывает так это ее муж каждый раз фактически ее насилует и то что она с ним пятнадцать лет не оправдание и она сказала ты малая коза и стала курить а это плохо и от этого умирают. Еще я хочу написать что ее муж Уфимов не принял после обеда свою таблетку и поэтому в туалете засовывал себе пaльцы в рот пока у него не пошла из горла кровь хотя врач ему сказал принимать таблетку. Еще некотоrые дети во время тихого часа прыгали на кроватях потому что внизу были танки и стреляли в другую сторону. И они высовывались из окон и ругались матом а Овсиенко плакал и я виделa что он специально бросил на пол подушку и ее топтал. Теперь пусть сам ее стирает потому что он нарушал порядок. Еще ко мне подошел Фирсов и сказал что он хочет посмотреть у меня письку и был очень пьяный говорил что с тех пор как Володя умер у меня все заросло. Я дала ему по морде и выбила зуб и Гутина меня оттащила но я думаю что мне надо было его убить. Я не хотела драться извините пожалуйста но я сделала по справедливости и по честному. Накажите его пожалуйста потому что он ведет себя с девочками как свинья. Еще я хочу написать что Кемеров водит с собой сына и прячет его под столом хотя это нельзя. Я не ябеда но он плачет и не дает заниматься а Кемеров ничего не ест за обедом и все сует под стол и даже вчера попросил добавки а сам спрятал. А за обедом надо хорошо кушать иначе мы все не будем расти. Вот такой у нас был день. Все вели себя очень плохо. Еще я хочу сказать про Лешу Лукашенко что я к нему подошла и сказала что Володя умер а его Леля с этим своим все равно скоро повесится и сказала ему давай будем жених и невеста а он ударил меня машинкой по ноге и вообще задавил бы если бы я не отскочила и так всю забрызгал грязью. И теперь пусть сам стирает и извинится. Его пожалуйста не наказывайте я его люблю мы жених и невеста только он не хочет признаваться потому что его мама засмеет. Вот такой у нас был день. Я думаю многих надо наказать только не всю группу потому что меня и Катю Бобычеву не надо наказывать мы вели себя хорошо потому что она в коме. Я думаю мы еще не созрели для самостоятельности и этот день самоуправления поэтому не получился. Поэтому пожалуйста придите кто-нибудь взрослый и наведите порядок особенно постройте нас парами. Я же знаю что кто-то взрослый должен быть. И еще отоприте пожалуйста дверь потому что мне страшно что мы все внутри а она заперта
?Линор Горалик, 2004
Тянет в рот до обеда кусок вчерашнего пирога, выйдя из душа, скособоченно прыгает на одной ноге, подпевает телевизору, гоняет мяч от буфета до кухни, пялится в "Коммерсант", переходный возраст, седые волосы на груди, средний класс, последний звонок от чужой жены. Ты мужчина, - говорит ему телевизор, - соберись, почини, прикупи, перестань курить, застекли балкон, подари ей эти четыре дня, ты мужчина, выключи, наконец, меня, ты уже большой, ты можешь справиться с тишиной, постыдись, ради бога, не говори со мной. Отвечает ребенок: у меня в холодильнике оставалась клубника, кто ее съел? У меня закатился рубль под кровать, кому его доставать? У меня кольцо обручальное соскользнуло в море, кто принесет мне рыбу и сделает ей кесарево и этим ее убьет, кто потом набьет базиликом и солью ее живот, рыбу снесет в подвал, пригласит на пиво друзей, будет громким голосом глупости говорить и проснется утром с ног до головы в стыде, в желтоватой смрадной воде? Кто подарит мне самолетик, машинку, роту солдат, вечный огонь, посмертное имя на общей длинной доске, четыре дня на чужом песке? Я дитя, - говорит ребенок, - у меня на мокром месте глаза, кому бы про это сказать? Ты мужчина, - говорит ему телевизор, - ты субъект, целевая аудитория, электорат, средний класс, седые волосы на груди, почитай "Коммерсант" - это пишется о тебе, пососи корвалол - это варится для тебя, собери по полочкам плюшевых заек и отнеси в приют, заработай десять рублей, от клубники бывает сыпь, ты уже большой, ты можешь справиться и с собой, и со мной. Отвечает ребенок: почему ты сказал нам - "будьте, как дети," - кто тянул тебя за язык? Я когда-то думал, что это ты разрешаешь нам плакать, мяч гонять по ковру, есть пирог до обеда, лепетать и хлопать в ладоши, ловя друг друга в солнечном ливне на платформе "Филевский парк", целовать стекло над маминой фотографией, говорить с телевизором до утра. А сейчас я знаю, что "будьте, как дети" - это не дарственная на свободу, но послушание, каких еще поискать, потому что ты хочешь, чтобы сначала я пережил этот развод, шрам вдоль правого бока и то, что ты говорил и показывал позавчера, а потом со всем этим грузом пытался смотреть на ржавый костыль железнодорожного полотна и чувствовать, как за ребрами катается шар земной, как поет мой голос, фальшивый, но полный твоей весной, как струятся по небу эти четыре дня, как твой голос потрескивает за моей спиной и как мир, - такой огромный, такой больной, - причащается мной. Как ты хочешь, чтобы я все это вытянул, я дитя, - говорит ребенок, - у меня молочные зубы болят от мясной еды, кому бы про это сказать? Ты мужчина, - говорит телевизор, - я могу об'яснить это только ребенку, не держи, пожалуйста, зла. Отвечает мужчина: я дитя, у меня короткая память, чего уж там.
?Линор Горалик, 2004
Оба шута: и Пьеро, весь в посеревшей за день пудре, в синяках от Арлекиновой палки, и сам Арлекин, чей рот перекошен от каждодневных гримас, ладони цветут экземой, а кровь отравлена собственным сарказмом, возносят по вечерам благодарственную молитву.
- Господи! - говорят они тайным дуэтом (каждый у себя, наедине с собою и сам за себя, но одновременно). - Спасибо тебе, Господи, - твердят они, - что не сотворил меня дурой Коломбиной, у которой нет иной печали, кроме как сделать, наконец, выбор между двумя никчемными шутами, Пьеро и Арлекином.
М. Фрай
Она с отвращением глядит на собственное отражение. Моргает спросонок, щурится близоруко, но и без того все очень хорошо видно. Слишком хорошо.
"Ужас, - думает. - Нет, ну действительно ужас! Мешки под глазами, хуже, чем у мамы. Побродок - да, я давно подозревала, что он двойной, но он же тройной на самом деле! Жирная стала свинья, тошно-то как! А цвет лица... Нет, это не цвет лица уже, это цвет мочи Химеры - в лучшем случае. Ничего удивительного: когда я в последний раз спала по-человечески? То-то же... А волосы, волосы как свалялись! Это уже не просто космы, это же змеи натуральные. Того гляди зашипят..."
"Все бы ничего, - думает она, - но юноша этот красивый, совершенно в моем вкусе, он же тоже меня видит. Такой, какая есть, а есть - хуже не бывает. Он зачем-то ведь шел сюда, на край света - специально ко мне, так, что ли? Наслушался историй о моей былой красоте, собрался, да и пошел, так бывает с юношами. Ну вот, пришел, поглядел. Бедный. А я-то, я-то какая бедная!"
Лицо юноши, вполне бесстрастное и сосредоточенное, если приглядеться повнимательнее, все же выражает не то страх, не то отвращение. "Скорее второе, - говорит себе она. - С чего бы ему меня бояться? Просто противно, да. Мне бы тоже было противно на его месте... да мне и на своем месте противно. А стыдно, стыдно-то как! В таком виде предстать перед незнакомцем... А он же еще, небось, видел, как я сплю. На земле, враскоряку, раскинув дряблые ноги... Умереть от стыда можно! И, честно говоря, нужно. Что мне еще теперь остается?"
И она умирает от стыда. Сказано - сделано.
Персей так толком и не понял, почему зеркальный щит произвел на Медузу столь сокрушительное воздействие. Но на войне важен результат, а понимание - дело десятое. Так он тогда, по молодости, думал.
"Красивая какая, - с сожалением вздыхал Персей, отделяя все еще полезную голову Медузы от ненужного больше туловища. - Жалко ее."