Имя это ровным счетом ничего не значило, не несло никаких памятных семейных традиций и не подчинялось церковно-календарному раскладу. Просто оно по уже теперь непонятным причинам нравилось родителям на момент рождения дочки. А, возможно, оно как-то подсознательно ассоциировалось у них с понятием "надежда". Это предположение даже больше походило на правду, поскольку Наденька оказалась единственным ребенком в семье, и была любимицей, на которую возлагались большие надежды.

Собственно чего-то особенного родители от нее не ждали. Сами они были что ни на есть простыми людьми, родившимися в середине двадцатых годов в деревне. Уже поженившись, после войны тогда еще молодые родители подались по примеру других в Ленинград на заработки, где подыскали не очень легкую работу, выбили комнатку в коммуналке и зажили достойно по своим меркам рядового советского человека. Поэтому и от родившейся доченьки многого не требовали. Чтобы была красивой, счастливой и жила не хуже других. Ну, может, где-то в глубине души родители еще надеялись на подспорье в старости, хотя в те времена об этом и думать не хотелось.

Поначалу все шло как нельзя лучше. Наденька росла, хорошо училась в школе, а родители в меру своих сил и образования пытались воспитать в ней самые лучшие человеческие чувства. Знакомые говорили, что будет она если не красавицей, то уж точно симпатичной, чем несказанно грели душу отцу и заставляли его лишний раз побаловать любимицу. Нельзя сказать, что Надю как-то уж сильно баловали. Лишь в тех пределах, за которые позволял выходить семейный бюджет, заставляя слегка подтянуть пояса. Купить платье покрасивее и подороже, чем у одноклассницы, или подарить понравившиеся туфли чуть раньше, чем придет пора менять сношенные. А иногда баловство было еще проще. Когда, к примеру, мать, Евдокия Александровна, слегка экономила на своих обедах и затем тратила по дороге домой эти деньги на кулек конфет.

После школы Наденька по настоянию отца поступила в педагогический институт. Василий Николаевич всегда искренне считал, что семья его живет неплохо в сравнении со многими другими, но дочке он желал более лучшей жизни. По его мнению, педагог и звучало гордо, и профессия была достойной Наденки, а главное не тяжелой. Все лучше ходить в светлых классах в нарядных платьях и учить детишек уму-разуму, нежели стоять, как Евдокия Александровна, в грязном халате и резиновых перчатках в цеху пластмасс и штамповать какие-то неизвестные формы.

А затем все завертелось, как в кино. На втором курсе Наденька познакомилась с курсантом высшего морского училища, будущим офицером флота, влюбилась и вскоре вышла замуж. И хотя сам Василий Николаевич не очень-то полюбил будущего зятя, но послушав уговоры жены и завистливые оханья других, удостоверился, что лучшего брака для своей Наденки, наверное, и не придумаешь. Тем более у молодого мужа оказалась отдельная трехкомнатная квартира в "хрущевке", куда молодые и переехали.

А вскоре у Надежды родился сын. Пришлось немного попотеть, поскольку стипендии дочери и вклада ее мужа на пропитание новой семьи хватало не очень. Да и времени на ребенка со всеми этими экзаменами и учебой у обоих часто не находилось. И Василий Николаевич поделил на полтора года обязанности с женой. Сам слегка урезал себя в потребностях и стал пытаться дополнительно увеличить свой заработок. То премию получить, то за двоих поработать и лишнюю деньгу заколотить. Евдокии Александровне же муж поручил перейти на другой график работы с более частыми ночными сменами. Чтобы пока Наденка учится, та сидела с внуком, а потом менялась. Но это было только в радость, поскольку теперь старались не только для дочурки, но и для ее продолжения.

А потом мужа Надежды распределили куда-то на север под Мурманск и она, взяв сына, отправилась вслед за ним, как и положено жене морского офицера. Там они получили квартиру, а Надю с радостью приняли на работу в близлежащую школу, невзирая на отсутствие опыта.

Отец с матерью остались в Ленинграде. Скучали по дочери, но старались вида не показывать. Бывает, Евдокия Александровна всплакнет, а Василий Николаевич тут же на нее прикрикнет: - "Чего, дура, слезу пускаешь, как белуга! Радоваться за Наденку нужно, а она ревет, как по покойнику". На том и потоскуют.

Спасибо дочке, не забывала. Письма часто писала, фотографии присылала, потом деньги стала иногда переводить. И хотя говорила, что на "северных" нужды ни в чем не испытывает, тем не менее, родители этому особо не верили. Как, мол, можно где-то зарабатывать такие деньжищи. Поэтому на всякий случай полученные деньги они не тратили, а откладывали на сберкнижку. Вдруг, черный день у Наденьки случится, а тут и материальная помощь. А еще дочка трижды приглашала к себе в гости на месяцок. Но поездки эти Василий Николаевич лично не очень любил. Холодно там, да и зять как-то не рад был. Поэтому уже на третий раз мать ездила одна. А ему и рассказов хватило...

В детстве и ранней молодости Надежда не могла оценить степень своей любви к родителям. Точно она могла сказать лишь то, что никогда не питала к ним даже подобия ненависти, о которой однажды услышала от своей школьной подружки. Каждый будний вечер вначале заявлялся с судостроительного ее пьяный отец, а потом под шафе приходила мать, работавшая посудомойкой в пирожковой. Весь вечер они ругались, а под конец отец обзывал мать дурой, напивался еще больше и засыпал прямо за кухонным столом. По выходным они пили вместе, но дело доходило уже до драки. Дочку они не трогали, но как-то раз, когда Надя в седьмом классе похвасталась обновкой, подружка сжала зубы и почему-то сказала: - Наверное, тебе это покажется ужасным, но я своих родителей ненавижу. Ненавижу так, что готова убить.

Сказала и убежала домой, оставив Надежду в недоумении. Повзрослев и став учителем, Надя раскрыла для себя причины того разговора и перестала в душе осуждать подругу, но как можно питать ненависть к родителям до такой степени, все равно не понимала.

Что же касается любви к своим отцу и матери, то Надежда об этом совершенно не задумывалась. Она знала, что любит их, но сущности этой любви не пыталась познать. Когда ей внушали в детском саду и в школе, что родителей нужно любить, Наденька воспринимала это, как должное. Как некую естественную потребность чего-то, о чем никогда не задумываешься. Есть, пить, дышать, любить родителей. Это было нормально, правильно, это, наверное, было заложено в ней с молоком матери. И на вопрос идиотов - старших "А как ты их любишь?" Надя всегда громко отвечала: - "Сильно!", вызывая при этом взрыв хохотальных эмоций у окружающих и странное чувство смущения внутри себя. Со временем, она поняла, что это чувство шло из-за некоего детского стыда, так как подсознательно Наденька понимала, что врала. Она не знала, что такое любить "сильно". Поскольку в детстве слово "любовь" было для нее по большому счету непонятным. А чуть позже Надя поняла, что эта была не та любовь, от которой переворачивается все в душе при виде молодого человека. Это была какая-то иная любовь, которую, наверное, стоило бы назвать совершенно другим словом. Потому что здесь было все по-другому.

Здесь не было страданий, не было каких-то мечтаний, здесь ничего не переворачивалось внутри. Здесь были отец и мать. И она просто знала, что это самые ей близкие люди. И все. Она знала, что должна быть с ними, а они с ней. Как неразрывное целое. Но, скорее, это отдавало некой природной любовью, когда слепой щенок тычется носом в мать, а если та отходит, то пытается найти ее по родному запаху и скулит от незащищенности. Наденьке тоже нравилось, к примеру, уткнуться в плечо матери носом и спрятаться от страшного сна или просто прижаться к теплому родному телу, думая, что так будет вечно. Но все это тоже было в детстве.

В юности все как-то стало проходить. Надежда начала понимать, что вечного не бывает. И вот уже в последний раз захотелось спрятаться за спиной отца, когда она поняла, что выходит в новую незнакомую жизнь. И уже все меньше хотелось делиться чем-то с матерью. А когда вышла замуж, то тем более, поскольку новые друзья совершенно другого высокого уровня дали ей понять, что родительский совет иногда сможет только навредить по причине недалекости и несведущности советчиков. И отец с матерью вскоре остались так далеко, что их физически было невозможно пытаться найти по запаху. Став окончательно взрослой, Надежда поняла, что родителей нужно любить, не думая о силе и сущности этой любви. Просто любить, как в признательность за подаренную жизнь, заботу и данное воспитание, хотя это звучало слишком пошло и банально. И даже, когда при расставании с матерью или отцом, или просто при телефонном разговоре, заслышав родной голос, Надежда роняла слезу, она так и не могла определить ее природу. Скорее всего, где-то глубоко в душе еще оставались связующие ниточки-пуповины с близкими ей людьми, от натяжения или разрыва которых чувствовалось одиночество и становилось жалко себя. В общем, любовь к родителям оставалась для Надежды, очевидно, еще более загадочной, нежели женская любовь к мужчине, которую кому-то так и не удается испытать...

А через десять лет случилась катастрофа, после чего спокойная распланированная жизнь Наденьки полетела под откос. Она развелась с мужем. Непонятно кто из них был виноват. Возможно, и оба. Но ждать, чтобы попробовать восстановить отношения не стали. Разошлись быстро и тихо. Бывший теперь муж оставил ей все заработанное на севере, вернул государству звездочку с погон и переехал жить в другой поселок, забрав лишь свои вещи и машину.

Женщине в тридцать с небольшим лет трудно находиться одной, да и глупо. Однако в северном поселке, где живут исключительно семьи моряков, невозможно присмотреть себе не только приличный, но даже завалящий вариант. И Надежда, решила плюнуть на свой женский расцвет и посвятила себя полностью воспитанию сына.

Именно тогда, стараясь отдать всю душу своему ребенку, она каждой клеточкой поняла, что есть родительская любовь. Но только с одной стороны - материнской. Надежда часто спрашивала себя, изменилось ли теперь что-то в ее любви к своим родителям, но в этом плане все оставалось на том же щенячьем уровне. И она с тоской иногда думала, что сын, в которого она вкладывает свои надежды, силы, за которого она готова всегда отдать свою жизнь, будет относиться к ней также, не понимая, что же такое по-настоящему любить ее, как мать. Как хотелось бы того ей самой.

Через два года, Надежда решилась на возвращение домой, в Ленинград. Здесь было одиноко, холодно и пусто. А единственному свету в окне переезд тоже пошел бы на пользу. Тем более, что родители постоянно переживали за нее и в каждом письме звали к себе. Поэтому, распродав все лишнее имущество, Наденька вернулась в комнату в коммуналке, поскольку трехкомнатная квартира в Ленинграде ушла вместе с мужем.

Первоначальная радость от встречи сменилась вскоре раздумьями: как жить вчетвером на одиннадцати метрах. А спустя еще неделю раздумья перешли в раздражение от вечного "толкания задницами" по вечерам и выходным. К тому же оказалось, что постоянно маячащие перед глазами уже пенсионеры - родители находились после стольких лет проживания по отдельности с Наденькой совершенно в другом измерении во взглядах на жизнь. Они говорили совершенно не то, делали все не так и вообще заставляли внутри Надежды положенную дочернюю любовь неожиданно уступать место вспышкам злобы и даже агрессии.

Первым спохватился Василий Николаевич. И когда к счастью соседи переехали в новую квартиру, он буквально чудом, обив не один порог и выгнув не раз свою гордую спину, сумел выбить освободившуюся двадцатиметровую комнату для себя. В итоге жилищное положение Наденьки улучшилось практически в два раза. Теперь уже стало полегче, и новое жилье удалось символически поделить на две половинки. В одной проживала Надежда с сыном, а за занавеской обустроились старики.

На какое-то время отношения улучшились, но ненадолго. Наденька стала периодически срываться на родителей по поводу и без повода. Отец же считал недопустимым подобное поведение дочери. Поэтому все заканчивалось ссорами и слезами матери. И тогда Василий Николаевич, посовещавшись с Евдокией Александровной, а точнее надавив на нее своим мужским правом голоса, постановил уезжать на лето к себе на Родину.

- Как-никак, Наденка, у меня там дом от отца с матерью остался, - бодро сказал он. - В хорошем состоянии. Ранней весной уедем, поздней осенью вернемся. А уж зиму как-нибудь перекантуемся. Авось, не загрызем друг друга. Мы бы и на зиму там остались, но, уж извини, все-таки отвыкшие мы от деревенской жизни. Трудновато там зимой. А вы, если захотите, можете к нам приезжать на отдых. Так-то вот.

Собрались и уехали...

В отсутствии родителей Надежда часто кляла себя самыми последними словами. Что на нее, мол, нашло? Почему самые родные люди стали вызывать в ней отрицательные чувства и эмоции? Нет, не ненависть, но какое-то злобное неприятие. Как в детстве, когда тебя пытаются насильно накормить манной кашей, а твой организм противится каждой клеточкой. Каким образом обязательная, непререкаемая любовь, которую Надежда толком так и не прочувствовала, куда-то исчезла без видимых на то причин? Они вместе, как и положено в книжках. Любящие друг друга сердца. Но любви нет. Плохие жилищные условия? Но, если перефразировать известную поговорку, с родителями должен быть рай и в шалаше. Ведь любовь не может исчезнуть на ровном месте из-за какой-то бытовой неустроенности. То, что вместе живут две семьи? Но любимые люди - единое целое, тем более мать с отцом. Откуда же у нее, Надежды, взялось подсознательное желание нарушить общественную мораль, которая вообще не может подвергаться обсуждению, поскольку такие вещи незыблемы? Нередко она пыталась свалить это личное нарушение чувств именно на это самое общество. Но тут же останавливала себя, поскольку вовсе не противилась укладу "как все". Поскольку она сама являлась той частью этого общества, которая проповедует возле школьной доски то же самое. Проповедует и не может дать ответа на, казалось бы, простейшие вопросы "Как?" и "Почему?"

Иногда по ночам Надежда ворочалась с боку на бок, представляя самые страшные картины: когда с родителями что-то случится, и она останется одна. Душу сразу неприятно заполняло холодом, и хотелось в страхе куда-то забиться. В эти минуты Надежда, как в детстве, хотела верить, что отец с матерью будут жить вечно. Но тут же она стыдливо ловила себя на мысли, что по правде-то это ощущение шло не от желания вечного здравия, а от эгоистического страха остаться одной. Когда вокруг нет никого, кто бы тебя любил так, как родители. Когда ты больше никому в этом мире не нужна и придти поплакаться не к кому. И даже в свою надежду и будущую опору Надежда верила слабо, представляя, что даже если сын и станет ее руками и ногами в будущем, он тоже не может осознать этой любви, а будет также задаваться вопросами долга и человеческих законов. Он ей нужен, он для нее самый дорогой человечек, а она ему... Все повторяется по спирали.

И уже на утро Надя спрашивала себя по дороге на работу: почему, она думает о родителях, периодически скучает по ним, желая очутиться рядом на одном диване или за столом, но при встрече не может перенести их больше одного дня. Нормально ли это, или она действительно неправильная дочь, распоследняя сволочь и гадина, которой нет оправдания? И ответа не находилось. И спросить совета было не у кого, потому что спрашивать о таком стыдно и не принято. Потому размышления продолжали ходить по замкнутому кругу...

За время отсутствия стариков Надежда успокоилась и даже вырвалась к ним в июле на пару недель погостить. Однако пришедшая зима не принесла ничего нового. К середине января отношения в комнате вновь накалились, а к февралю перешли в скандалы по любому пустяку.

- Да ты с какого глузда-то съехала, доченька? - пытался утихомирить истерики Надежды отец. - Что мы тебе сделали?

Но дочь, как ни старалась, не могла взять себя в руки. Она кляла себя, обзывала самыми нелестными словами, но будто что-то мерзкое сидело внутри ее, заставляя делать и говорить то, чего она не хотела.

Через три года попыток ужиться в мире и согласии, старики решили сократить время своего пребывания в городе еще на месяц. Теперь они уезжали первого марта, а возвращались в середине декабря, когда уже прочно ложился снег. Надежда же, осознавая всю свою низость, тоже попыталась потушить огонь более чем странной войны и занялась улучшением жилищных условий.

Первый же поход в жилищные организации показал, что от государства ждать нечего.

- Хотя метров у вас и маловато, - заявила дородная крашеная под блондинку дама в разъезжающемся на мощной груди костюме, - но многие живут еще хуже. Я могу поставить вас на очередь, но сразу скажу, что это практически бесполезно. Возможно, что вы и получите квартиру, но не в этой жизни. Можно поставить на очередь вашего отца, как участника войны. Здесь очередь гораздо меньше, поскольку мрут они. А так квартир тоже мало дают.

Надежде почему-то не захотелось стоять в очереди, где продвигаются за счет чьей-то смерти. Поэтому она, посчитав все свои сбережения с Севера, решилась на строительство кооперативной квартиры. Однако, пыл быстро угас при выяснении цен. В этом случае Надежда оставалась без копейки денег, оплатив далеко не лучший вариант.

С одной стороны она уговаривала себя не жмотиться, поскольку вопрос жилья был самым важным для нее и главным. С другой же... Денег все равно было жалко.

Неизвестно какая бы чаша весов перевесила, но в начале девяностых в одночасье все ее сбережения в размере тринадцати тысяч рублей вылетели в трубу. Именно этот "веселый капитализм" родного государства, устроенный подобному ей большинству, и стал первым шагом к окончательной капитуляции любви к родителям перед ненавистью.

- Дура я, пап, полная, - впервые за много лет при встрече рыдала Надежда у отца на плече. - Ну почему я такая дура? Все профукала. Господи, откуда у меня эта жадность-то появилась? Что так денег нет, что так, только еще и без квартиры. Ведь успела бы...

- Да не терзайся, Наденка, - гладил ее по голове Василий Николаевич. - Черт с ними, с деньгами-то. Не в них счастье. Проживем как-нибудь и без этой квартиры.

- Ну не могу же я всю жизнь в этой конуре прожить! - хлюпала носом Надежда. - Я же еще молодая баба. Еще и мужика себе могу найти. Сын вот-вот из дома выпорхнет, а я так здесь одна и сдохну. Вот ты, пап, умный. И что я тебя, дура, не спросила? Конечно, сама себе на уме. Вот и получила от своего ума.

- Да все мы не умные, - вздохнул Василий Николаевич. - Кто же знал, что такое коленце выкинут?

- Хорошо тебе говорить, - попыталась вытереть глаза Надежда. - Ты-то почти ничего не потерял. А тут целая квартира.

- Видишь ли, - замялся отец. - Не хотели мы тебе с матерью говорить. В общем, мы ведь тоже деньги просрали. Ты нам присылала, а мы их на книжку для тебя откладывали. Ну, чтобы если помощь понадобится, так всегда пожалуйста. Тысяч двенадцать набежало с процентами. А ты же нам про свои мысли-то ничего не говорила, и мы молчали. Сурприз хотели сделать. Вот, стало быть, и сделали...

И на этих словах тень непонятной существующей или нет дочерней любви навсегда открыла дверь своего жилища даме в черном платке под именем Ненависть...

Ненависть была еще молодой и неокрепшей, напоминающей большой побег чего-то колючего, плавающего в стакане с водой еще без корней. Поэтому, видя лица своих родителей, Надежда пока какое-то время терзалась в душевных противоречиях, споря сама с собой.

Что они сделали для нее, чтобы зародить огонь этой проклятой непонятной любви к ним? Пусть даже и сознательно дали ей жизнь? Потешили себя, заведя маленькую живую игрушку с последующей надеждой на отдачу? Ей от этой жизни не было никакого толка, и ее согласия никто не спрашивал, поскольку спрашивать было тогда не у кого. Нет, Надежда не жила в голоде и нищете, ее не истязали, заботились в меру способностей и возможностей. Можно сказать, что у нее было счастливое детство. Но если бы она не родилась, то ничего бы не потеряла, а, скорее, выиграла, поскольку этот вариант жизни ей все равно не нравился. Эта жизнь получилась совсем не по-людски. Конечно, во многом Надежда была виновата сама, но уж такой появилась она на этот свет. Собственно и сам мир, который ей представили однажды, ее не ждал. Окружающие ничего не потеряли бы без рождения Надежды, а если и приобрели, то настолько ничтожно мало, что говорить об этом даже смешно. Следовательно, не родись она, не нужно бы было никакой заботы о ней. А, значит, благодарить здесь милых родителей не за что. Тогда за что? Откуда приходит эта любовь? Что она собой представляет? Привязанность? Какое-то животное слово из жизни домашних собак. Да о какой привязанности можно говорить, когда Надежда не может жить вместе с ними и с облегчением вздыхает какое-то время после их отъезда. Признательность? Но почему она должна быть признательна им? Признательна... Значит, это все-таки не любовь? Животные держатся за мать, пока чувствуют себя беззащитными, а когда вырастают, то ни о какой любви и речи быть не может. Они не способны любить своих родителей. Но человек - то же животное, пусть и считается некой высшей формой развития. И, может, эту любовь к родителям как раз выдумало общество, пытаясь показать свою степень превосходства над остальной природой? Разумное чувство, которого никто не ощущает. Смесь признательности с отголосками неясной любви в виде непонятных флюидов, испускаемых между родными людьми.

Нет, нужно отбросить эти мерзкие эгоистичные мысли о том, что за любовь ей чем-то обязаны. Она просто плохая дочь и не понимает, что любовь должна идти изнутри, ни за что. Хотя... Своего сына она родила также без спроса у него самого. Выходит, тоже для собственной забавы. Или же для инстинктивного продолжения рода? Но тогда это действительно животная любовь, природное размножение для сохранения вида, и она не вправе требовать от взрослеющего сына чего-либо. А так считать Надежде совсем не хотелось. Но в этом случае получалось, что сына она родила исключительно из эгоистических соображений, так как кроме нее эта новая жизнь опять же никому не была нужна. И отдавая ему свою любовь, она требовала его любви к ней также из эгоистических соображений, поскольку эта любовь получалась платой за вложенную в него душу. Она родила его с подсознательной мыслью об отдаче в старости. Она вкладывала в него все, что могла, как деньги под проценты в банк, чтобы потом жить на дивиденды. И сын может также поставить вопрос, насколько его любовь может быть эквивалентной вложенному. Но если это действительно называется любовью, то она не может быть продажной. Она должна быть чистой, идущей от сердца. Откуда же идет вместо нее ненависть? Когда она возникает и почему? Или Надежда просто не умеет любить?

Нет, этой любви быть не может, поскольку такой любви не бывает. Есть чувство долга перед родителями, о котором кричит мораль. Долга, в который влезать не было у нее ни малейшего желания, но который нужно отдавать в виде покорности и заботы. Но возможно ли это сделать, когда ты начинаешь ненавидеть этих людей? Ненавидеть родных людей, которые вдруг становятся неродными, а далекими от твоего мира. Или это долг, который ты отдаешь ростовщику, в душе желая его скорейшей смерти? Долг какой-то чести под пятой довлеющего над тобой закона?

Надежда окончательно запутывалась в рассуждениях, отчего раздражалась сама на себя и понимала, что очередное упоминание о любви уже вызывает внутреннее кипение...

Зима закончилась ежедневными стычками, в результате которых уже все жильцы двадцатиметровой комнаты смотрели друг на друга по-волчьи. В последний день перед очередным отбытием на Родину за прощальным ужином Василий Николаевич кашлянул и торжественно сказал: - Я тут с матерью посоветовался... В общем, вроде бы, привыкли мы уже к деревне. Да и чувствуем там себя получше. В Ленинграде зимой тяжело. Климат плохой, слякотно, дышать нечем. Опять же занятий никаких, а там то здесь стукнешь, то тут подправишь, глядишь, и день прошел... Поедем мы туда насовсем. И вам мешаться не будем, и самим легче. Сюда будем только раз в год за пенсией приезжать на пару деньков. Вон наши соседи в деревне живут круглый год и радехоньки.

Почему-то в этот момент Надежда чуть не расплакалась. С одной стороны в ее душе бурлила радость, от которой хотелось кинуться на шею отцу и расцеловать его, с другой же сердце защемило от какой-то грусти, словно родители уезжают навсегда, и она никогда их уже не увидит.

"Может это и есть любовь?" - подумалось Надежде, но спустя пару минут это чувство уже пропало и больше не возвращалось.

И родители уехали. Надежда осталась в комнате с сыном, который все реже появлялся дома, предпочитая ей своих друзей. Подруг толком она не завела, а потому, чтобы не куковать в четырех стенах, ушла с головой в работу. Утром уроки, днем всякое шевеление в школе, вечером подготовка к завтрашнему дню, просмотр телевизора и спать. Жизнь механического создания, изредка дающая сбои на общение с сыном и перепалки с соседями по квартире. И какое-то время эта размеренная, вроде бы, жизнь вполне устраивала Надежду.

Изменения пришли, когда спустя полтора года ок

ончивший институт сын неожиданно сообщил, что уезжает работать в Германию. В подробности своего отъезда он не вдавался, сказав лишь, что в гробу видел этот совок. Было ощущение будто кто-то сзади со всей дури дал по голове огромной лопатой. Сын что-то продолжал рассказывать, а в голове стучало "Почему?". Как же так? Почему он уезжает, оставляя ее одну. СОВЕРШЕННО ОДНУ! Где его любовь, забота? Значит, ее не было, как она и предвидела? И главное, почему втихую? Почему он не говорил о своих планах раньше, а поставил уже практически перед фактом? Боялся сглазить - не ответ. Ведь она же мать. Впрочем, она и дочь, мало отличающаяся от своего сына...

И вскоре ненаглядное чадо уехало. Надежда осталась одна, продолжая по инерции вести прежнюю жизнь, где теперь уже не было сбоев на общение с сыном.

Спустя примерно полгода, когда тоска по сыну вперемешку с обидой утихли, ее словно вновь ударили по голове. Сколько можно вести этот затхлый образ жизни в кромешном одиночестве? Годы идут, и нужно как-то налаживать свою личную жизнь. Теперь ей никто не мешает. Однако, мужика найти было трудно. Самой его нигде уже не поймать, а знакомые предлагали свои варианты, но редкие и какие-то несуразные. Один раз, правда, вариант приглянулся. Все бы хорошо, но жил тоже в коммуналке. Поэтому повстречались у него, затем переместились к Надежде, поскольку у нее были только одни соседи в отличии от четырех у увлечения. И как-то тихо разбежались, поняв, что эти встречи в любовь не перерастут. Да и не семнадцать лет уже, чтобы по коммуналкам бегать.

Еще года через два сын начал присылать кое-какие деньги, и вскоре подвернулся жилищный вариант. С доплатой Надежда смогла разменять свою комнату на двухкомнатную квартиру. Это было чудо, но оно произошло. И Надежда воспряла духом. "Вот и на моей улице праздник" - думала она. - "Может, теперь все изменится и это начало белой полосы?"

Казалось бы, она была права. Сделала ремонт, поменяла мебель. Уже даже стала подумывать, а не вернуть ли родителей хотя бы на зиму. Она в одной комнате, они в другой. Все-таки отец с матерью имеют полное право на эту жилплощадь. Личные дела вроде тоже пошли налаживаться. На одном из банкетов у коллеги по школе на нее положил глаз Геннадий Петрович, вполне приличный мужчина без каких-либо намерений лечь сразу в койку или улучшить свое жилищное положение. Приходил в гости, ухаживал, дарил цветы и вздыхал. Причем, уже самой Надежде его порядочность начала казаться затянутой. Тем не менее, ухажер вызвал в ней симпатии, а, возможно, и какие-то робкие чувства. Надежда расцветала. И все, как бы, было хорошо, и впереди должно было быть еще лучше, как...

Телефонный звонок раздался неожиданно утром в конце апреля. Позвонили соседи из деревни и сообщили, что у матери с Нового года проблемы с позвоночником. Ходит плохо, вся скрючилась и руки не действуют. А отцу стало плохо в марте. Слабость какая-то пошла. Поехал к врачу, а там развели руками, прописали какие-то таблетки, а местному фельдшеру шепотом сказали, что похоже на рак желудка и максимум осталось жить ему до июля, поэтому хирургия здесь бессильна. А почему они звонят, так родители сообщать ни о чем не хотят, чтобы не расстраивать, но ситуация критическая и требует ее вмешательства, как дочери. Такое только в книжках случается, но оба старика фактически в одночасье стали беспомощны. Для Надежды наступило время "Ч", время, когда и должна была любовь или признательность, или все вместе (как кому угодно), заплодоносить...

В тот день Наде показалось, что она до конца поняла, что есть на свете любовь к родителям. Она их действительно любит. Тогда Надежда проплакала до вечера, представляя дорогих ей людей на смертном одре. Она перебирала в уме всю свою жизнь, выхватывая из нее маленькие кадры и эпизоды. Вот Надежда обидела мать, вот кричит на отца, вот не выполнила их просьбу, вот сделала по-своему, вот сослала их в деревню... И чем больше таких сценок набиралось, тем больше она винила себя в создавшейся ситуации. Не уберегла, не дала им даже толики нужной любви, которой старики так ждали от нее всю жизнь. Время до этого момента тянулось годами, впереди, казалось, еще тысячи часов и вдруг такой обман. Словно кто-то нечаянно разбил песочные часы, в которых была еще приличная горсть песка сверху. Она не успела сказать им всего, не успела наслушаться их и спросить о чем-то важном, не успела налюбоваться ими, чтобы запомнить каждую морщинку, насидеться рядом, обняв обоих. Она НИЧЕГО НЕ УСПЕЛА!

Бросить работу Надежда не могла и в душе молила Господа, чтобы он не призвал к себе кого-либо из родителей раньше того момента, когда она сможет вырваться из города. А по вечерам Надя стала часто ходить в церковь неподалеку, где ставила свечи за здравие своих любимых стариков. И несколько раз просыпаясь в липком поту и вспоминая только что увиденный страшный сон, истолковываемый не иначе как вещий, она просила Всевышнего забрать лучше ее жизнь, нежели жизни отца с матерью.

Соседям Надежда выслала переводом деньги и слезно попросила присмотреть за стариками до ее приезда, хотя бы раза два в неделю отзваниваясь об их состоянии. С тех пор она вздрагивала от каждого телефонного звонка, боясь услышать страшное слово "Смерть". И продолжала в душе молиться, чтобы успеть дотронуться еще до теплой руки отца и поцеловать теплую щеку матери...

Она успела. И Василий Николаевич, и Евдокия Александровна были живы к тому моменту, когда Надежда приехала на следующий день после окончания занятий в школе. Мало того, отец сам добрел до дороги, чтобы встретить Наденку, и от радости целый день провел в бодром расположении духа, невзирая на свой больной вид. Уставший, он прилег лишь под вечер. А весь день Василий Николаевич шутил после пары стопочек, вспоминал дочкино детство, кричал из окна проходящим мимо знакомым о своей радости и почти не отрывал от Наденки глаз, будто пытаясь налюбоваться ей напоследок в преддверии скорой кончины. Евдокия Александровна же на деле оказалась в большем здравии, нежели представляла себе Надежда. Она передвигалась с большим трудом, сетовала на то, что руки почти не слушаются, а с ее лица исчезла мимика, превратив его в восковую маску. Тем не менее, больше мать ни на что не жаловалась и умирать пока явно не собиралась, продолжая проявлять живость ума и выказывать интерес к жизни. И, казалось, что не все так плохо, как обрисовали соседи.

Но на следующий день, когда эйфория от встречи прошла, Василий Николаевич выглядел уже плохо. По большей части он лежал, лишь изредка присаживался на кровати или ходил по дому и вскоре со вздохом вновь прикладывался к подушке. К изумлению Надежды он будто сдулся за ночь подобно воздушному шару. Бледно-желтое лицо его осунулось, щеки впали, а руки превратились в плети. Словно вчера вовсе не он бодрился перед дочерью, а какой-то заезжий артист. Отец отказался есть, иногда жаловался на тупые боли в желудке и всем своим видом давал понять Надежде, что больше нескольких дней на этом свете он не задержится. О диагнозе ему никто не сказал, только сообщили, что печень нужно подлечить. Но, тем не менее, он будто чувствовал, что дела обстоят неважно. Мать же сидела в углу избы на деревянном диванчике и молча с застывшим на лице равнодушием переводила взгляд то на мужа, то на дочь. Лишь еще живые глаза выдавали некую смесь скорби с мольбой о помощи.

Время превратилось для Надежды в однообразную тягучую массу, где не было восхода солнца, не было ни дня, ни вечера. Для нее не существовало дня недели, числа. Соблюдение необходимой диеты для отца, помощь матери в передвижении, полное ведение дома в деревенских условиях, уход за огородом, поскольку Василий Николаевич зорко следил за тем, чтобы грядки пропалывались, и осуществлялся полив... Лишь ночью были краткие перерывы между обрушившимися хлопотами, когда она впадала в состояние забытья, пока кто-либо из родителей не просил принести воды или помочь выйти на двор. А когда ее никто не звал, Надежда периодически просыпалась и со страхом, идущим откуда-то изнутри, прислушивалась к дыханию стариков. И лишь удостоверившись, что они еще живы, вновь кратковременно проваливалась в сон.

Так прошел июнь. В плане здоровья родителей он не принес совершенно ничего нового для Надежды. Им не стало лучше, но и не становилось хуже. Словно не было этого месяца. Если только внешне Василий Николаевич стал выглядеть как-то пободрее, что ли. Даже подобие аппетита появилось. Прогнозы местных врачей не сбылись. В плане же остального сосуществования изменилось все. Отец с матерью с приездом Наденки расслабились, воспряли духом и как-то плавно, незаметно для дочери, сознательно взяли на себя роли маленьких детей. Они изображали капризных пупсов с вечно недовольными кривыми лицами, готовыми вот-вот впасть в истерику от того, что не дают конфет или не гладят по голове. Команды "Дай", "Принеси", "Убери" стали сыпаться на Надежду с двух сторон, периодически противореча друг другу или поступая одновременно. При этом за невыполнение чего-либо нерадивую дочь мать наказывала своими слезами, а отец матом. Бывшая когда-то любимой Наденка превратилась в беспрекословное механическое создание, запрограммированное лишь на исполнение прихотей и желаний родителей. Будто бы старики мстили ей за нерадивые прошлые мысли о любви и заботе.

В первых числах июля Надежда неожиданно для себя прозрела. Поводом к этому послужил соседский врач Михаил, приехавший на недельку из Москвы навестить своих. Зайдя в гости к дядьке Васе, он долго мял его, прослушивал через стетоскоп и расспрашивал об ощущениях.

- Ну, как он? - с какой-то неприкрытой надеждой в голосе, словно ожидая самых плохих вестей, как добрых, спросила его Надя, когда тот вышел на улицу перекурить.

- Я, конечно, хирург, а не онколог, - выпустил изо рта струйку дыма Михаил, - но, думаю, диагноз здесь однозначен. Ничего утешительного. Готов дядя Вася. Можно его отвезти в город на обследование, но, наверное, бесполезно. Единственно, насколько я понимаю, это может затянуться и на полгода. Сердце у него здоровое, метастазы, вроде, еще толком не пошли. Так что придется потерпеть. Все еще впереди. Главное, лекарства давай, чтобы поддерживать, и корми по диете.

После обеда, стирая белье в огороде, она наконец осознала, что обещанных ближайших смертей явно не предвидится. Какой-то обманщик попросил подержать ее на спине крест на пару минут и растворился навсегда. А она, дура, стоит, ожидая, что вот-вот шутник вернется.

До возвращения домой ей оставалось чуть больше полутора месяцев. За время поездки Надежда надеялась похоронить хотя бы отца, справить поминки, девять дней и сорочины, уладить все вопросы с домом и имуществом, а потом уехать в Питер, где ее ждала работа. Но предварительно распланированные два с половиной месяца не складывались. Выходило, что при данном раскладе нужно перевозить обоих стариков к себе, поскольку здесь их было проще заколотить вместе с домом, чем оставлять в полной беспомощности одних. Надежда с ужасом представила, как в одной из ее комнат она поселяет этих двух монстров и существует с ними под одной крышей, продолжая исполнять любые их желания.

Монстров, поскольку к этому моменту ни о какой любви уже не могло быть и речи. Всего за месяц Надежда перестала воспринимать своих родителей, как живых. Это были не ее родители, а именно монстры. Они залезли в их личину и теперь, пользуясь высокими словами о дочернем долге и любви, высасывают из нее все жизненные соки, чтобы продлить свое существование. Причем их смерть придет лишь тогда, когда умрет сама Надежда, поскольку питаться будет нечем. А, значит, ее жизнь закончилась, не успев еще толком начаться. И мечтать о какой-либо белой полосе на последнем отрезке, когда еще можно мечтать, бесполезно. Прощай спокойствие в двухкомнатной квартире, прощай личная жизнь. На перроне остается лишь она и двое страшных существ, которые скалятся в кривых ухмылках. К ее планете приближается огромная комета и катастрофа неизбежна.

Надежда запрятала последние муки совести, пытающиеся подать слабый голос, и решила как-то действовать. Итак, у нее оставалось чуть меньше полутора месяцев, чтобы вернуться к несбывшемуся плану. Лучше, если они умрут оба. Хотя против матери она до сих пор особо не возражала и готова была перевезти ее. Да и век Евдокии Александровны еще явно не подходил к логическому завершению. Но двоих потянуть Надежда была не в состоянии. Сына беспокоить ей не хотелось по материнским соображениям, чтобы еще ему не портить жизнь. Поэтому в письмах Надежда писала, что у них все хорошо. К тому же если мать она в душе искренне жалела, то с отцом, казалось, разорвалась последняя связь. Для нее это был уже не родной человек, а некая голограмма с того света. Естественно, что ни о каком убийстве она не помышляла. Такие омерзительные греховные мыслишки растаптывались сразу, едва они появлялись где-то на туманном горизонте сознания. Надежде нужна была лишь естественная смерть, но как ее ускорить она не знала. Точнее где-то в глубине души догадывалась, но боялась этого зла, страшилась выпустить его наружу из темницы своего внутреннего мира.

Словно прочитав ее мысли, Василий Николаевич с Евдокией Александровной со следующего дня окончательно обрушились на дочь с требованиями о надлежащем уходе за ними. Мать почему-то зорко стала следить за ее действиями, не давая расслабиться ни на минуту. Едва завидя Надежду, присевшую без дела, она тут же придумывала ей занятие в приказном порядке. Отец же попросту стал требовать к себе постоянного внимания, капризничая на все лады, честя дочь при каждом удобном случае по матушке и обвиняя ее в нерадивости и нерасторопности. Надежда, сжав зубы, терпела все это, поскольку теперь ей давало силы одно желание - похоронить отца до своего отъезда и покончить с этим бременем раз и навсегда.

Первым шагом на пути к этому стал через пару дней неожиданный разговор с отцом о возможности переезда в город.

- Может, Наденка, можно как-то в Ленинграде подлечиться? - как-то под вечер спросил Василий Николаевич, находясь в редком теперь для него добром расположении духа. - По крайней мере, там врачи поопытнее. А что толку тут? Медсестра ходит уколы делать, да таблетки какие-то дают. Болезнь-то ни с места. А там, глядишь, подлечусь и снова сюда.

- И не думай, пап, - замахала руками Надежда. - Что там колоть, что здесь. Лекарства тоже одни. Диагноз тебе поставили, а лечить печень, какая разница где. Здесь все-таки воздух свежий. Все лучше, чем выхлопными газами и асфальтом дышать.

- Да, и то верно, - согласился отец. - Ну, и ладно. Отлежусь здесь. Тем более, что ты рядом. Подай-ка лучше мне воды.

И это "подай-ка", видимо, окончательно переполнило чашу молчаливого терпения Надежды. Оно лопнуло, его больше не стало. Возможно, ее можно было осуждать за неспособность стойко перенести все перипетии судьбы, но Надежде в этот момент стало все равно. Неся кружку с водой, она решилась. Зло хихикнуло, потерло руки и выбило приоткрытую дверь темницы вместе с петлями...

В эти дни Надежде казалось, что в ее голове реальность переплелась со страшным сном. Любовь, чувство долга, ненависть - все напоминало огромный клубок быстро скачущих мыслей. Притом, что она не хотела смерти родителей, она ненавидела их, желая им скорейшей кончины. Надежда искренне не понимала, за что судьба решила проверить ее или пошутить над ней. Почему одновременно и так надолго. Она вспоминала подобные случаи у знакомых, но не находила аналогии.

Надежда уже окончательно осознавала, что отец остался где-то далеко, в той прошлой жизни. И любовь к нему, если и была, то осталась в душе давнишними следами на засохшей глине. С матерью было проще, поскольку, видимо, некая энергетическая пуповина давала о себе знать. Еще существовали какие-то искорки между двумя родными людьми. В отношениях же с отцом произошло полное отчуждение, словно ее организм отвергал некое инородное тело. И больше всего Надежда боялась, что и с матерью порвутся последние ниточки. Тогда ей останется исполнять добродетельную миссию ради двух совершенно чужих людей.

Постоянно суетясь вокруг родителей, она неожиданно стала сравнивать степень ее отдачи с тем, что в нее в жизни вдохнули эти люди. И с каждым принесенным ведром воды, с каждой выстиранной рубашкой, с каждым поднесенным стаканом чая ее чаша весов все более перевешивала. Надежда не понимала, почему чем больше ей приходилось хлопотать, тем агрессивнее и недружелюбнее становились отец с матерью. Она пыталась найти в чем кроется причина этой злобы, лихорадочно перебирая всю свою жизнь и не находила другого ответа, кроме некой мести за то, что, видимо, дочь для стариков оказалась все-таки плохой. И самое страшное, что впереди Надежда ничего не видела, кроме себя во тьме, окутывающей еще и два больных старых тела.

Внутри Нади обязательное сочувствие боролось с набирающей силы жестокостью. С одной стороны, она до сих пор не могла своими руками причинить физический вред родителям. Взять в руки подушку или столкнуть кого-нибудь со ступеней черного мостика было бы просто. Это решало бы все проблемы и, главное, не вызывало никаких подозрений у окружающих. Но таким вариантам не было места в ее сознании, поскольку Надежда вообще не могла скатиться до подобного уровня. С впечатанным обществом навеки в мозг призывом к добродетели и послушанию заповедям она попросту не сумела бы поднять даже палец на отца или мать, не говоря о руке. С другой же стороны, без какого-либо вмешательства линия судьбы в ее представлении неожиданно отклонялась от прямой и загибалась в вопросительный знак. И вред все же приходилось нанести, пусть и неявный, не своими руками. Другого выхода не было. Положенный в старости родительский эгоизм под знаменем немощи столкнулся с эгоизмом дочери, пытающейся сохранить растворяющуюся жизнь для себя. И требуемая по общественному закону добродетель балансировала на грани заботы и полного отторжения...

С утра пораньше Надежда добежала до дома местной медсестры и купила у нее в маленькой аптеке аскорбинку, анальгин, и таблетки от кашля. Лекарства подошли как нельзя лучше, поскольку были безобидны, но очень походили по форме и цвету на те, что пил Василий Николаевич. Заодно Надежда попросила сестру больше не приходить делать уколы.

- Я вчера с Михаилом поговорила, - уставясь в прилавок сказала она. - Не стоит деньги переводить зря. Не помогают ему уколы. Вот и Михаил говорит, что можно не колоть. Так что лучше не мучить лишний раз.

- Ну, как знаешь, - пожала плечами медсестра, отягощенная своими домашними проблемами и не собирающаяся вникать в чужие.

Придя домой, Надежда спрятала все лекарства отца в шкаф и впервые выдала ему порцию таблеток по своему рецепту, при этом сказав: - Уколов с сегодняшнего дня не будет. Курс закончен. Говорят, пока больше не нужно.

- Ну и хорошо, - повеселел отец. - А то и зад болит, и руки ноют. Всего искололи...

Надежда прекрасно понимала, что теоретически она в этот момент совершала страшное преступление по человеческим понятиям, брала на себя величайший грех. Но внутри словно кто-то успокаивал ее и даже подбадривал. Отцу, мол, все равно не выкарабкаться. Днем раньше, днем позже. Приговор подписан свыше и обсуждению не подлежит. Поэтому в том, что она делает, особой беды нет. Просто Надежда облегчает свою жизнь. Отец бы ее понял, если бы вообще мог понять все то, что происходило в ее душе, если бы смог оценить ту ношу, которая упала на плечи дочери. Да, может, и ему легче будет. Скорая смерть лучше долгомесячных мучений.

Но по большому счету Надежде было наплевать на самообвинения и самооправдания. Она воспринимала себя в кошмарном сне и полностью подчинялась ему. У нее была конкретная цель, зажатая тисками времени, и требовалось к ней идти, выполняя заработавшую программу, так же, как выполнять прихоти больных стариков.

Через две недели к радости Надежды Василий Николаевич стал жаловаться на то, что лекарства ему больше не помогают.

- Что-то хуже мне стало, - задумчиво обратился он к дочери, сидя за столом над нетронутой тарелкой борща. - Какие-то ощущения в желудке неприятные, слабость в ногах и есть совсем не хочется. Может, уколы снова поделать? Ты бы, Наденка, спросила врачей.

- Сказали, что могут быть ухудшения, - соврала Надежда. - Но ненадолго. Это побочное действие таблеток. Если не улучшится, велели снова зайти.

- А, ну да, - понимающе кивнул головой отец. - Сварила бы ты мне завтра щец, да пожирнее. Может, и поем. А то бульон уже не лезет.

- И рада бы, да нельзя тебе, - монотонно ответила дочь. - Так что только бульон.

- Да шла бы ты на хер со своим бульоном! - топнул ногой отец. - Каждый день этот бульон! Я его уже видеть не могу! Дал господь доченьку! Беспутность ходячая, только задом и умеет вертеть! Глядишь, издохну вот-вот, а мне родное семя напоследок кукишы показывает! Приехала тут порядки наводить! Это же не дочь, а тюремщица какая-то!

- Да пошел ты! - пробормотала Надежда и выскочила из избы.

Наплакавшись за поленницей, она задумалась и пришла к выводу, что этот случай ей пришелся на руку. Она будет теперь готовить все, что попросит отец. Зато ухудшение его состояния можно будет сваливать на неправильную еду. Надежда просушила глаза и отправилась готовить щи пожирнее...

Еще через пару недель Василий Николаевич стал выглядеть совсем плохо. Казалось, что он угасал с каждым часом. Вставать отец уже не мог и лишь едва добредал на мостик по нужде, держась за стены. Его постоянно мучила изжога и отрыжка желчью, а есть он вообще перестал, поскольку боялся усилить свои страдания. Уже не раз он прощался с женой и дочерью, но не умирал.

При первых таких прощаниях сердце Надежды замирало в предвкушении того, что наконец-то это случится. Но вскоре она привыкла к этому и относилась к каждому последующему призыву близких к предсмертному ложу, как диспетчер вокзала, провожающая каждый раз поезд и зная, что завтра эти проводы повторятся. И лишь в очередной раз давая отцу очередную таблетку от кашля, она в душе молила... нет, не Бога, а неизвестно какие силы, чтобы эта таблетка стала последней.

Когда до отъезда оставалась неделя, Надежда с ужасом осознала, что попала в еще более безвыходную ситуацию. Василий Николаевич был очень плох, но явно еще тянул на бреющем полете. Теперь оставалось два выхода: все-таки вывозить его в город местным транспортом за восемьсот километров, что было уже невозможно в состоянии отца, или лишаться работы и оставаться до окончания драмы, что тоже было невозможно, но для Надежды. Она делала ловушку, но попала в капкан сама.

Под вечер навестить стариков пришла соседка Клавдия Михайловна. Расспросив про здоровье и посетовав на плохой вид Василия Николаевича, она вдруг сказала: - Ну, ничего, соседушка. Вона у тебя дочка рядом. Посидит с тобой, вЫходит.

- Да что вы такое говорите, Клавдия Михайловна?! - нервно взвизгнула Надежда. - Мне же на работу нужно! Я же не могу с ним здесь вечно сидеть!

- А и что ж? - искренне удивилась соседка. - И посидишь. Работа работой, еще найдешь. А отец у тебя один. Одного его не оставишь, не паскуда, чай, распоследняя. А в город его не довезти. Да и здесь родные стены, и воздух свежий лечат.

- А и верно, Наденка, - проговорил Василий Николаевич. - Клавдия дело говорит. Нечего мне в этом городе делать, да и сил, чтобы доехать нет. А ты поживешь здесь, картошку выкопаешь. Даст бог, вылечусь, на ноги встану. А нет, так и похоронишь. Напиши на работу-то. Там поймут. Люди, чай, не звери. Что ж поделать, если беда такая приключилась?

В глазах у Надежды потемнело, в висках застучали молоточки, и ей показалось, что сознание куда-то уходит. Но вместо того, чтобы упасть в пропасть, она неожиданно закричала на отца: - Да ты в своем вообще уме?! Ты где живешь?! В каком мире?! Ты что не понимаешь, что мне всю жизнь так можно поломать?! Нет, ты все понимаешь! Только всю свою жизнь ты заботился о своем заде, а на меня тебе плевать хотелось! Кто тебя будет лечить?! Кому ты нужен?! Рак у тебя, понимаешь?! Рак! Ты умираешь на глазах. Так что же ты из меня все соки-то выпиваешь? За собой в могилу утащить хочешь, чтобы еще и там тебе прислуживали?!

В этот момент Надежда пришла в себя и в ужасе от только что сказанного выбежала на улицу, где разрыдалась прямо возле дома, не обращая внимания на проходящих мимо людей. Вернувшись назад через полчаса, она встретила глухое молчание со стороны обоих родителей.

- Ну и черт с вами, - укладывая мать спать думала Надежда. - Все, не могу я больше. Зато сказала, что думаю.

Всю ночь Василий Николаевич вздыхал и ворочался, будто о чем-то размышлял, а на утро встретил дочь, как ни в чем не бывало и лишь тихо шепнул ей: - Ничего, Наденка, даст бог, что-нибудь придумаем.

А на следующий вечер, уложив стариков спать, Надежда ушла к соседям, чтобы как-то отвлечься, поскольку сил после случившегося у нее, казалось, не осталось вовсе. Возвращаясь уже в темноте, она увидела странное зрелище. Возле избы кружилась огромная стая белых мотыльков. Создавалось впечатление, что ей показали какой-то сюжет из серии "Это занимательно". Мотыльки пытались облепить весь дом и бились о стены, словно летели на свет, хотя на него не было даже и намека. Они прикасались к бревнам и тут же отлетали назад, создавая в массе своей эффект огромного шелестящего белого вихря, уходящего к небу и будто нашептывающего слово "Беда".

Надежда вбежала в дом и первым делом подбежала к отцу. Василий Николаевич не дышал...

Надя зашла к матери, сообщила ей о случившемся и, оставив одну со своими мыслями, вышла на темную улицу. Мотыльки уже улетели. Впереди были долгожданные похороны, а сейчас Надежда села на лавочку и устало прислонилась к стене. Она смотрела на светящееся окно в чьем-то доме на другом конце деревни и не замечала, как по ее щекам текут слезы. Вначале от радости того, что все закончилось, потом от жалости к себе, от осознания что она осталась одна среди этой огромной черноты вселенной. И сыну Надежда навряд ли будет нужна, и он может поступить с ней также, как она с отцом. И слезы потекли от стыда и от чувства неразделимой ни с кем вины в смерти Василия Николаевича. Нет, конечно, он не мог умереть сам. Ведь в нем еще теплилась жизнь. Это сделала именно она. Ускорила его смерть, отобрала часть дней, которые были ему положены. Тварь, мерзкая тварь, которой не может быть прощения и оправдания. Но уже вскоре Надежда о чем-то задумалась, в ужасе прошептала "Прости" и разрыдалась, как маленькая девочка, от горя, что она больше никогда не увидит дорогого ей человека, которому она должна быть все-таки благодарна...