Стреляйтесь сами, Мазепа. Часть вторая
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
СТРЕЛЯЙТЕСЬ САМИ, МАЗЕПА
Часть вторая
Бегут с каторги обычно весной, когда закукует кукушка. Жизнь тому научила. И смерть. Хотя хватало среди арестантской братии и тех, кто от полного душевного омертвения или единственно ради "отбывательства от казённых работ" решался на отчаянное предприятие осенью и даже в скляклые морозы. Но таких, как правило, даже не искали. А зачем? Живым из этих погибельных мест, да в такие лихие погоды мало кто выходил. Поэтому так, для вида - ради службы и начальства - посылали обычно пару стражников пройтись вокруг тюрьмы, а потом решительно вычеркивали имена безумцев из списков каторжан. Сгинул человек, ну и сгинул. Эка печаль плакучая. Разве что караульные солдатики в каморке своей стылой казённой погадают ввечеру, равнодушно позёвывая: интересно, а как жиган этот нынешний смертушку к себе призвал? В силки угодил? Замёрз, задремавши, али пулю получил от такого же шатуна разбойного?
Иное дело варнаки сибирские, чалдоны каторжные. О таких речи замогильные по углам острожным вы не услышите, потому как "лишь бы воздуха свободы глотнуть, а там хоть помирай" - цель для них презренная. Им до Расеи добраться надо. И непременно живыми. И постараться назад в покинутый ад не возвращаться. Поэтому готовятся они крепко, без суеты и огласки. Бывает - годами. Знают верно, что Акатуй с Кутомарою, Горный Зерентуй и зловещие Карийские промыслы просто так не отпустят. Заводы Нерчинского Горного округа, его казённые золотые прииски, шахты, рудники оловянные и серебряные копи раскинулись на многие вёрсты даже не в медвежьем, а каком-то дьявольском углу: на восток подашься - лютое и дикое безлюдье встретишь, выводящее в каменные мешки, пади гиблые и непроходимые буреломы. На юго-западе - петля китайской границы дороги и тропы перехлестнула: сунешься в неё - ханьцы с улыбчивым радушием выдадут тебя российским властям. И поклонятся ещё на прощание: прости, мол, уруса-брат, договор дороже денег. Вот и выходит, что одна дорога кандальному - на Читу, к Байкалу. Но и этот путь не менее тяжёл и опасен. К тому же, в отличие от ссыльной "мелкоты", за тюремным сидельцем "бессрочником", и особенно преступником государственным политическим, немедленно высылалась пешая и конная погоня. К облаве кроме охранных команд привлекались жители приписанных к рудникам поселений, казаки Забайкальского войска и таёжные следопыты - буряты охотники. Последние со своими звериными и подчас вероломными повадками были для беглецов особенно опасны. Люд бродяжий, водивший дружбу с такой же как они бурятской голью, хорошо знал, что эти "дети природы", нанимаемые властью для участия в розыскных мероприятиях, охотятся за арестантами хоть и законно, но цели при этом имеют свои, зачастую, преступные. "Бачка-начальник", он что? Выдаст за пойманного арестанта установленное жалкое вознаграждение и всё. На него китайский тёплый халат с цветными драконами себе не купишь и связкою нефритовых бусин бабу свою не украсишь. А вот у чалдона стриженого (коли повезёт), лежащего подстреленным под упавшей лесиной, если каждую складочку одежды прощупать, бывает, денег найти можно столько, что от радости даже пожалеешь мертвеца - сдёрнешь с него обувку добротную, а самого спихнёшь в яму медвежью и лапником заботливо прикидаешь. Зачем на растерзание росомахам человека божьего оставлять? Грех это. Пусть покоится с миром раб каторжный хоть и в такой, но всё же могилке. Никто его там не потревожит. И власть русская ничего не дознается - в свидетелях-то только ели вековые да вон тот сыч желтоглазый, из дуплины зыркающий. А они тайны хранить умеют.
А ещё дебри Приаргунья от Маньчжурии до Сретенска, зловещее горнолесье Нерчинской Даурии и урманы вдоль реки Шилки переплела паучья сеть вьючных троп контрабандистов карымов.* С этим народцем тоже не приведи, господь, повстречаться. Таская мимо казны государевой "кирпичный" чай из Поднебесной империи и дешёвую шелковую китайскую материю чунчу, поставляя в бандитские притоны опий, рисовую водку и много какого ещё "колониального товару", сии "негоцианты", ни в каких гильдиях не состоящие, глазам чужим за собой следить не позволяли, и поэтому верным выстрелом безжалостно закрывали их навеки. Некоторые, правда, жалели бродяг, и жизнь им оставляли. Но раздевали бездушно, отнимали у них котомки с припасами и оставляли в чащобах радоваться мощи таёжной и неласковому сибирскому солнцу.
Но и это ещё не всё. Любого арестанта в горной тайге кроме гнуса, комарья и гадов ползучих неизменно подстерегали каменные провалы с их острыми зубьями, рвущими и калечащими тело, силки-западни для крупного зверя, хитрые охотничьи ловушки да самострелы. И пусть люди, угодившие в них, погибшие от ран и переломов в ущельях и тёмных распадках, не упоминались (по причине не обнаружения) в сводках уездных полицейских властей - это совершенно не означало, что таковых не было.
Однако самое трудное испытание ждало "горбачей"** тогда, когда они выходили на обжитые места - к Чите, берегам Байкала или в южные волости Иркутской губернии. И с бедствием этим, посланным Провидением в виде искушений, совладал далеко не каждый. Можно только догадываться, что творилось в душах оголодавших колодников, обозревающих богатые угодья, а, значит, и сытую жизнь добротных
-----------------------------------------
*карымы - т.н. забайкальские креолы, помесь русских с бурятами, монголами, тунгусами.
**горбач - беглец с котомкой на плечах
селений, к которым вывела их госпожа удача. "Вы только гляньте, братцы разлюбезные, эва кони пасутся вольно, и нет вокруг никого"! - начинали дёргать кадыками некоторые те, у кого долгая неволя не переиначила характер, и чужое благополучие ничего кроме злобы не вызывало. Им бы идти себе и идти вдоль коммерческих трактов до намеченного места под видом нищих или богомольцев, как делали это более хваткие умом. Благо хлебушек им деревенские жители, в большинстве своём дети, внуки и правнуки таких же ссыльных, давали охотно и молитву ещё сотворяли за то, что "несчастненькие" приняли их дар с благодарностью. Ан, нет. Душе воровской хотелось большего. И потому христианская заповедь "не укради" задвигалась за ненадобностью в самые тёмные закоулки сущности. Откормившись немного и отдохнув, такие начинали шалить. Где корову ненастной ночью из хлева уведут и продадут в соседней деревне. Где амбар подломят и вынесут из него всё, что имеет ценность. А то, всучив доверчивому крестьянину фальшивый паспорт, наймутся к нему на сезонную работу, и, получив хороший задаток, растворятся с ним в людском безбрежье. Но более всего крали лошадей. Конокрадов ловили, линчевали, выдавали властям. Не помогало. И удивляться тут нечему. Лошадь для варнака - это не только средство, помогающее сократить время и расстояние до заветной цели, но сам дух свободы. И неизбежная петля на шее рисковой головушки - это разве беда, если впереди тебя ждут простор и воля, разбойничий посвист ветра в ушах и возможность, пусть и ненадолго, почувствовать себя хозяином собственной слепой судьбы.
* * * *
Слушал Палестин Георгиевич, слушал почтительно все эти рассказы и научения своего сокамерника, эсера-боевика, сумевшего сделать за два года своей каторжной "эпопеи" уже четыре неудачных побега, и как-то, не выдержав, спросил:
- А скажите мне, пожалуйста, Карп Елизарыч, вы для чего мне все эти подробности излагаете? Бежать я покуда не замышляю. Да и уйти отсюда, сами знаете, невозможно. В цепях оба сидим. Вот через пару годиков, когда выпустят на поселение, тогда и будем о том толковать.
Карп Матюков, мужчина уже не молодой, старше Палестина лет, наверное, на двадцать, загремев кандалами, спустил ноги с нар и, укоризненно покачав головой, ответил:
- А для того рассказываю, собрат мой по несчастью, что наука о побегах есть одна из древнейших. И законы её писались исключительно кровью и лишениями тех, для кого свобода была выше жизни. И вам, если, конечно, вы собираетесь продолжить нашу борьбу, знания сии будут весьма полезны. Должны же вы, наконец-то, понять, что ученье избавления от неволи в основе своей необходимо содержит определённый набор навыков, без которых человеку, вступающему на путь сопротивления угнетающему классу, никак нельзя. Это и правила конспирации, и приёмы ухода от слежки и погони, умение защитить себя при нежданной встрече с врагом. Наконец, оно учит способам выживания в опасных обстоятельствах и ещё много чему другому. А вы иронизируете: ерунду ему тут, видите ли, излагают. Насколько я извещён, именно небрежение к этим самым подробностям и привело вас сюда.
Палестин, хотя и знал, что может разозлить собеседника, всё же съязвил:
- Ну ладно я, наивный мечтатель. Но вы то как, тёртый калач, здесь очутились? На этих грязных нарах, в темнице сырой?
- Ишь ты, как повернул. Согласен. Результат моих побегов - грошовый. Но даже наторелый в чём-то человек всегда может споткнуться о случайность или столкнуться с явлением прежде ему не известным. Провокаторством, например. Как я здесь очутился! Мы, Палестин Георгиевич, тюремной охранке должны в пояс поклониться за её собачью способность вынюхивать среди нашей братии перекатных людишек - оборотней и подлецов продажных. Хотите, я расскажу вам о своём первом побеге? Он был, наверное, не самым драматичным, но весьма поучительным.
- Что ж, расскажите. А то мы уже около года копаемся с вами в могильной тоске Уголовного уложения, да пытаемся крестьянский социализм Герцена на зуб попробовать, но вот правды личного опыта как-то избегаем. Я послушаю, и с интересом даже.
Однако Карп Елизарович, болезненно сморщившись, потёр виски, помассировал шею. Виновато глянув на сокамерника, извинился:
- Голова как-то сверляще болит. К непогоде, должно быть. Сейчас бы бокал "Шартреза" да побродить в липовых аллеях милого сердцу Касимова. Осенью там как-то по-особенному дышится. Родина, она, знаете, лечит, да-с. Но вместо чудной прогулки - смертный дух камеры, а ночами продажные морды доносчиков снятся.
- А что по этому поводу говорит ваша наука? - спросил с иронией Палестин.
- О чём вы?
- По вашим злым замечаниям я догадался, что именно провокаторы перекрыли вам путь на волю.
Матюков ничего не ответил. Закашлялся. Качнулся к столу, на котором стояла кружка с водой, сделал несколько глотков. Долго сидел, прислушиваясь к себе. Потом прилёг и с усилием стал выталкивать из себя тяжёлые, как булыжник, слова:
- Слаб человек и груб в своих притязаниях. А ещё иногда не сразу или вообще не поймёшь, что движет его поступками. Нравственная слепота? Грех себялюбия? Я вот всё вспоминаю случай с милой девочкой Анисьей Щукиной. Она дерзко застрелила в десятом году начальника Нерчинской тюрьмы Метуса. Выследила этого самодура с античным именем Юлий, ловко проникла в читинские "Новоцентральные номера" и всадила ему пулю, говорят, прямо в ярёмную вену. Что её толкнуло на столь отчаянный шаг известно - желание отомстить за поруганную честь сидельцев однопартийцев, которых истязали в узилищах. Но скажите мне, зачем ловить убийцу бросился не шпик какой-нибудь, каковых вкруг гостиницы достаточно всегда крутилось, а Федька коридорный из "нумеров", пролетарий бесправный? Он ведь, подлец, догнал тогда Анисью на улице, стал ей руки выкручивать, людей призывать, чтоб помогли преступницу в участок доставить. Хорошо, обыватели возмутились таким грубым обращением с приличной барышней и отбили её. Щукина благополучно скрылась. И до сих пор, слава богу, по-моему, не найдена.
- Карп Елизарыч, - удивился Палестин, - Разве не вы как-то утверждали, что для добра человек создан. Откуда же тогда злость в нём берётся и соблазны появляются? Федька тот, может, был добрым малым, однако выгоду свою корыстную из случая с террористкой упускать не захотел. А те, кто всякий раз писал на вас доносы перед побегами? Я почему-то думаю, что преследовали они совсем не политические цели.
- Да правы вы, правы, - шевельнулся на нарах Матюков и сплюнул в несвежий платок, - Плоть с её пороками встала над духом. Ненавижу таких. Простите, друг, мне что-то нездоровится. Я, пожалуй, посплю.
Карп Елизарович отвернулся к стене, и после нескольких минут болезненного постанывания затих. Палестин подошёл к нему, набросил на плечи товарища своё одеяльце. Подумав, присел к столу. Взял из стопки "свежих" газет, принесённых сегодня утром надзирателем, номер "Читинских ведомостей", глянул на дату выпуска. Распоряжение военного губернатора Забайкальского края о дозволении политическим заключённым читать газеты только годичной давности он знал и поэтому "четвёртаго сентября 1912 года" его не удивило. Подумалось только, что генерал этот есть отменный дурак, раз не знает о существовании на каторге своего "министерства почт". Здесь нужную информацию сидельцы давно научились добывать даже из стрекота сороки, но чаще всего, применяя примитивно грубый приём, а именно подкуп: давали на руку и чёрту надзирателю, и - если нужно - самому последнему замузганному служивому из тюремной охраны. Начальство, конечно, пыталось со злом мздоимства бороться, да разве выведешь вошь микстурой от поноса? Палестин со злостью бросил газету. Перебрался на своё место. Долго лежал, глядя на тоскливое серенькое небо за решетчатым окном. Мысли, которые он пытался вызвать к жизни - о Людмиле, Калетине, вообще о Тобольске, не шли. Вчерашний разговор на прогулке с меньшевиком из социал-демократов тревожил. Тот сидел в соседней камере, и они были заочно знакомы благодаря тюремной азбуке перестукивания. Вчера этот эсдек, лишь только их немногочисленную группу вывели во внутренний дворик, вдруг решительно подошёл к Палестину. И когда они отдалились от охранника, стал торопливо шептать, что получил сведения, пока ещё не совсем проверенные, о скором переводе особо неблагонадёжных политических в Зерентуйскую тюрьму. Поступило де требование Главного тюремного управления к администрации каторги не содержать подолгу арестантов в одном месте, "дабы каторжане, подвергаясь постоянной смене обстановки, не могли совершать побеги".
- Мы ведь с вами на Кутомару попали по тяжкой статье, значит, быть нам в числе отправленных. А там, в Зерентуе, на двухместные палаты как здесь, - торопливо выкладывал сосед, - Рассчитывать не придётся. Посадят вместе с уголовными. Так что готовьтесь, товарищ, к весёлым временам.
Договорить им не дали. Солдат из бурят крикнул:
- Замолчать разговаривать! - и клацнул затвором винтовки.
Будить Матюкова Палестину не хотелось. И он стал вспоминать, что тот рассказывал про Зерентуй, где уже сиживал и, кажется, имел даже приятеля - фельдшера из тюремного лазарета. Первое, что пришло на ум - саркастический рассказ Карпа Елизарыча о стене. Каменной, внушительной, непреодолимой. Возвести её вокруг острога было для начальства тогда сущей необходимостью. После событий революции пятого года, убийства Метуса, начальника Алгачинской тюрьмы Бородулина и нескольких служивых помельче, во многих чиновных кабинетах каторги поселился страх. А состояние, когда над тобой висит меч расправы, делает людей более покладистыми. Тюремщики под напором требований заключённых, что называется, ослабили вожжи. И жизнь для кандальников наступила - хоть "камаринского" пляши. Камеры теперь не закрывались. Арестантов, даже особо опасных, расковали, и они свободно передвигались внутри крепости, заходили на "чифирь" друг к другу, сами себя освободили от работ. Ну и бегали - чуть не партиями - кто куда мог.
Государство, конечно, долго продолжаться такому не позволило. Карательные сибирские экспедиции Ренненкампфа и Меллер-Закомельского с их массовыми бессудными расстрелами бунтовщиков, скоротечные военно-полевые суды, битьё шомполами и другие репрессивные меры скоро всё расставили по своим местам. В Зерентуй прислали нового начальника, который бесстрашно стал бить морды распоясавшимся уголовникам, а тех, кого переловили в окрестных лесах, велел высечь без изъятия розгами и снова заковать в железа. Приказы его были коротки, как боксёрские удары: камеры - на замок, бунтовщиков и горлопанов - в карцер. У политических изъяли книги, табак, собственную одежду, на день стали выносить из камер матрасы. Небывалые доселе облавы и "шмоны" прокатились по "шалманам" и притонам прилегающих к тюрьмам посёлков. Симулянтов и членовредителей стали вместо лазарета отправлять на излечение в рудники. Ну и ради успокоения администрации, но более для подавления психики заключённых, было решено возвести вокруг тюрьмы вместо седого от старости частокола стену каменную. И чтоб по крепости не уступала кремлёвской. С вышками по углам для часовых и воротами чугунными.
Каторжан изнурили работами, но к маю десятого года стройку закончили. Случайно или нет, но аккурат в это время с глубокой инспекцией сюда пожаловал атаман третьего отдела Забайкальского казачьего войска генерал Путилов. Бравому старику всё пришлось по душе. И стена - эка мощь! И тишина в тюрьме: каждый занят своим делом - солдаты стерегут, уголовные в штольнях вагонетки катают, а "политики" под замком пролистывают прошлогодние газетёнки.
- Благодарю за службу, господа начальство, - поднял руку к фуражке Его превосходительство и, отяжелённый подарками и лестью, укатил в другие остроги.
- Вы не спите? - будто ржавая воротная петля скрипнул вдруг голос Матюкова.
- Нет, - отозвался Палестин, - Над вашими рассказами про Зерентуй раздумываю. Слышал, что погонят нас скоро туда. Вы не извещены?
- Ну, погонят и погонят. Хрен редьки не слаще, - не удивившись вопросу, равнодушно изрёк Карп Елизарович, и после паузы спросил, - А вы что, боитесь?
- Ну что вы. Но думаю, если слухи о нашем водворении в Зерентуй верны, то подготовиться к переходу не мешало бы. Сколько дней туда топать, кстати? На дворе-то октябрь, а одежонка, что у вас, что у меня скверная.
- Если дорогу прибило морозами, за дня три-четыре управимся. Но ежели в колдобинах грязища плещется, да к партии больных пристегнут, тогда, - вздохнул Матюков, - Многие могут и не дойти. Только я думаю, что будет всё наоборот: не нас в Зерентуй погонят, а оттуда сюда кой-какой элемент переселят. По мне бы, конечно, лучше там очутиться. Фельдшер Игнат Ильич в лазарете подкормил бы меня, подлечил. Здешний же врач, видимо, настолько начальством запуган, что разве только трупы в симуляции не подозревает. А во мне, брат, чую, чахотка поселилась. Плохо.
- Так давайте дадим эскулапу денег. Сколько годовых он имеет, тысячи две со столовыми?
- Думаю, около того, если Игнат Ильич хвастал, помнится, что за своё фельдшерство шестьсот вместе со столовыми от казны получает.
- Ну вот. Значит, лекарю надо сразу "катеньку" предложить. Не откажется от "сотенной", как думаете?
Матюков недоверчиво посмотрел на товарища:
- "Катеньку"? Хм-м. А откуда мы возьмём такие деньги? Разве что нарисуем? Но я не наделён талантом живописца, да и вы, кажется, лишены таких способностей.
- Это как сказать. Только марать своё имя подделкой казначейских билетов я не собираюсь. Хочется помочь вам, не посягая на прописи Уголовного уложения. Я честно скажу: ваши настроения в последнее время мне не нравятся. И о причинах вашей скорби я как будто догадываюсь. Вас ведь, признайтесь, больше угнетают мысли не о собственном здоровье и предстоящих мучительных годах бесплодного заточения. Невозможность быть полезным товарищам, самому приближать грядущую революцию - вот, что вам тяжело осознавать. И, главное, выхода из этого положения пока не видно. Даже ваши сбережения, которые сегодня были бы очень кстати, давно потрачены подлецами, которые устроили вам серию побегов из одной тюрьмы в другую.
- Вы ещё молод, но похвалю вас: рассуждения ваши, в общем-то, верны, - шевельнулся под одеялом сокамерник, - Однако уточню. О здоровье я тоже думаю, ибо понимаю: без него, увы, будущего нет.
Палестин слез с нар и стал прохаживаться по камере.
- Так вот, Карп Елизарыч. Если вы возьмётесь за лечение со всей добросовестностью нынче же, чахотка, которая и не таких бойцов в труху превращала, может, и пощадит вас. О деньгах не беспокойтесь. Лучше подумайте, как найти подход к нашему доктору.
Матюков сел. Неохотно стянул с себя одеяло, перебросил его товарищу. Кивнул в знак благодарности. Зябко повёл плечами. Скрестил на груди руки и опустил голову. Долго глядел на пол. Думал. Наконец, заговорил:
- Сегодня, кажется, дежурит надзиратель Завальев из бывших ссыльных. Забитое и угрюмое существо. Но расчётлив: деньги берёт исправно и поручения исполняет без докладов начальству. Надо попросить его принести бумагу. Тогда можно будет написать цидулку. Есть тут одна знаменитость, - Матюков усмехнулся и сделал рукой какой-то неопределённый жест, - Редкостный, говорят, пройдоха, но ума министерского. На воле будто бы адвокатом при тобольской Судебной палате состоял в чине - ни много ни мало - десятого класса. Так вот, случилось ему когда-то крупно помочь одному из "ванек" тутошних, по кличке "Пекло". Явную казнь через повешение сумел тому душегубу на бессрочную каторгу выслезить. Некоторые присяжные на том процессе, если не врут газеты, даже платочки к глазам прикладывали, так пробрала их защитительная речь нашего златоуста. И вот представьте себе, какой фортель злодейка судьба выкинула: через несколько лет адвокат, не знаю уж за что, сам сюда - в Кутомару на нары угодил. А "Пекло" к тому времени в большой авторитет среди уголовных вошёл и своего спасителя приветил как родного. Лекаря, я думаю, хотя тот и труслив, эта шайка давно под себя подмяла. С волей-то, всякий арестант вам скажет, сношения в основном через лазарет идут. Послабления режима там, прогулки частые. Но главное, что посещать с досмотрами чахоточный барак сами тюремщики лишний раз опасаются. Он для них вроде сладкой тараканьей приманки: есть, чем поживиться, да нутро может выжечь. А вот "Пекло" со своими мазуриками не боятся.
Матюков замолчал. Вынул платок, промокнул им капельки пота на лбу. Притронулся зачем-то к стопке газет на столе. Спросил глухо:
- Вы, кстати, никогда не задумывались над вопросом, что общего между собой могут иметь такие разные по сути люди, как революционеры и воры?
Палестин пожал плечами.
- А ответ ядовитый, но точный: и те, и другие не признают частную собственность. То есть, не могут терпеть у других наличие чего-то, что хотелось бы иметь самому. Поэтому и методы достижения некоторых целей у них во многом схожи. Чем, например, отличается экспроприация от обычного грабежа и банальной кражи я, хоть режьте меня, понять не могу. Так вот. Всё, что попадает с воли в лазарет, ну посылки там от родственников или еда и одежда от друзей поселенцев, неумолимо расхищается либо вымогается дельцами и перепродаётся уже в тюрьме за немалые, надо думать, деньги. И, уверяю вас, через какое-то время люди эти, скопив барыш, окажутся вдруг в разряде вольнокомандцев, а далее и в Россию уйдут.
- Да, делишки там обстряпывают важно. Это я знаю. И история с адвокатом очень уж знакома. Только вот фамилия его не вспоминается, - поморщился Палестин.
Карп Елизарович, скривив губы, процедил:
- Гравиатов их фамилия. Глеб Самойлович Гравиатов.
Заставив обоих вздрогнуть, неожиданно громко щёлкнула щеколда на входной двери. Открылось окно.
- Принимай хлёбово, - крикнули из коридора, - Вечор ужо.
- Это Завальев, его голос, - шепнул Матюков, - Давайте рубль. Я сейчас всё устрою.
Под негромкое постукивание чашек о железную приоконную полку с обеих сторон двери прошелестели еле слышимые слова. Мелькнуло и исчезло седоусое лицо надзирателя. Снова щёлкнул засов. Карп Елизарович, поставив миски с кашей на стол, потёр руки и весело продекламировал:
- Ладно, ладно, детки, дайте только срок. Будет вам и белка, будет и свисток, - и на вопросительный взгляд товарища поспешно ответил, - Послезавтра обещал принести. Режьте сало, юноша. Поужинаем и станем думать над посланием адвокату.
Через день в обеденное время из поданного служителем сырого ломтя хлеба они извлекли три серые - не толще спичечной головки - волглые трубочки. Матюков с бережением разгладил их и зло выругался:
- Вот каналья! Вы только поглядите, что он нам подсунул! И за это мы выложили целый рубль! Какое скотство!
Палестин посмотрел и захохотал. Перед ними лежали бог весть какой давности листочки настольного перекидного календаря, с одной из сторон сплошь исписанные и заляпанные чернильными кляксами. Отверстия для держателя - похожие на замочную скважину - явно указывали на то, что были странички наспех выдраны из численника ещё тогда, когда тот находился на письменном бюро пользователя. И изъял их оттуда, скорее всего, без ведома чиновника какой-нибудь ловкий испытанный уборщик из доверенных арестантов. На самокрутку, может. Или для переписки тюремной. Да мало ли ещё для чего?
Полуобняв товарища, Палестин заставил его присесть на нары:
- Будет вам, успокойтесь. Человек исполнил просьбу. Бумагу принёс. Рисковал при этом. А то, что она такая, ну и бог с ней. Записку написать хватит. Не станете же вы сочинять судебному витии нудный романус в духе Боборыкина.
* * * *
Пароходная пристань уездной купеческой Тары, что прилепилась к холодному телу своенравного Иртыша, в утренние часы обычно пустовала. Но сегодня на лиственничном, крепко сработанном и похвальных размеров помосте на сваях, предназначенном для причаливания речных пассажирских судов, прогуливались несколько человек. Шевиотовые пиджачные костюмы на мужчинах, котелки на их головах, дорогие платья, горжетки из песца и соболя на плечах женщин выдавали людей с достатком и положением. От воды несло сыростью, и дамы, наверное, пожалели, что в стремлении выглядеть не хуже губернских модниц, не оделись потеплее. К счастью, вскоре на горизонте завиднелся дым. И минут через двадцать, радостно приветствуя ещё спящий город, над рекой проплыл натужный голос пароходной сирены.
- Я так разумею, Анфиса Васильевна, только вам и никому более надобно первой встретить гостя, - обратился к статной особе, одиноко стоящей почти у самого края платформы, старшина пристани Дубов.
Дама в знак согласия слегка кивнула головой. На шляпе качнулись перья "эспри".
- Только распорядитесь, Демьян Захарыч, не затягивать церемониал. Я продрогла, - попросила женщина, - А вообще-то предложение ваше показалось мне странным. Если приглашение человеку делала я, то кто же тогда первым должен его встретить?
- Да, да, конечно, - смутился Дубов, - Пойду, сообщу господам ваше пожелание.
Пароход тем временем, шумно хлюпая шлицами гребного колеса, на защитном кожухе которого полукружьем краснело название судна - "Ростислав", подвалил к примосту. Матросы сноровисто спустили и закрепили сходни. Минуту спустя на них появился он. Один. Больше в этот день пассажиров до Тары не оказалось. Дойдя примерно до середины трапа, приезжий артистично освободил свою голову от канотье и подвесил на лицо улыбку. С ней он и ступил на тарскую землю. Дорожный саквояж свой жёлтой кожи, стянутый ременными замками-застёжками, поставил к ногам, сверху бросив на него зонт и шляпу. И лишь после этого поклонился, безошибочно угадав в подошедшей к нему ширококостной сибирской красавице, вдову здешнего заводчика и хлеботорговца Пяткова.
- Коллежский асессор Гравиатов. Весьма рад познакомиться с вами, Анфиса Васильевна, - представился кратко.
Дама с любопытством оглядела гостя. Отметила его бледное безусое лицо, глаза с еле заметной косинкой, значок присяжного поверенного на пиджаке, и протянула руку в ажурной летней перчатке без пальцев "митенке".
- Пяткова. А мы рады вдвойне, Глеб Самойлович. Знаменитости не очень жалуют Тару своим вниманием: далеко до нас, добираться хлопотно. Да и развлечений здесь, кроме кинематографа, почти никаких. Но мы попробуем не дать вам заскучать в нашем захолустье. Знакомьтесь с моими друзьями, и едем ко мне. Завтракать. Как раз вчера из Омска нами получены несколько фунтов отменного какао от фирмы Корфа. А ещё редкость - шоколад "миньон" с фотографическими снимками на обёртке, угадайте кого? Самой Лины Кавальери! Такого, господин адвокат, говорят, в вашем Тобольске ещё не пробовали.
Присутствующие при встрече дамы и господа, среди которых своим светлым кителем выделялся уездный исправник, выслушав речь купчихи, переглянулись. Что же такое случилось с известной в городе скопидомкой, дочерью уважаемого всеми коммерсанта и филантропа Серебренникова? Ужели к ним и впрямь такая важная персона пожаловала, что Пяткова на такие траты решилась? Да нет, скорее всего, смотрины сама себе решила устроить. Приличия-то траурные давно соблюдены, пора и снова под венец. Позорит фамилию, вертихвостка! Гравиатов тоже удивлённо хмыкнул и, галантно подхватив узкую ладонь вдовы, поцеловал холодные ухоженные пальцы. Затем несколько манерно отдельно поздоровался с каждым встречающим. Через полчаса экипажи доставили всю компанию к полукаменному особняку на Никольской улице.
Столовая, куда владелица дома сама провела гостей, была декорирована в русском стиле. Обе российские столицы уже почти отказались от этой "патриархальщины" в пользу эклектики новомодного модерна. Но вот провинциальное и особенно сибирское купечество корней своих простонародных не стыдилось и не забывало. И барскими штучками - драпировкой окон, обилием картин, статуэток и разными там вазами на тумбах - жилища свои не засоряло. Изысканность - в подчёркнутой простоте, считали местные богатеи. И твёрдо тому следовали. Вкус хозяйки Глеб Самойлович оценил сразу, как только вошёл в обеденную залу и осмотрелся. Особенно восхитила его мебель, несущая печать индивидуальности и рукотворности. Одно кресло "Дуга, топор и рукавицы" известного мастера Шутова чего стоило. А резьба по мотивам крестьянских вышивок на массивном буфете, низком столике для самовара, ножках узкого дивана, темнеющего благородным деревом у входной двери - загляденье и только.
- Какая изумительная работа! - воскликнул Гравиатов, - Я любовался подобным только в петербургском магазине при фабрике Мельцера. Признайтесь, Анфиса Васильевна, не оттуда ли сии романтические шедевры?
- Ну что вы, наш дорогой, - смутилась Пяткова, - У нас своих искусников по этой части хватает. Присаживайтесь вот сюда рядом со мной. После утомительной дороги бокал "Жульена" должен согреть и успокоить вас. О делах пока ни слова. Всё обсудим после дневного отдыха и прогулки по нашим достопримечательностям. Договорились?
К бокалу "Жульена" подали: жаркое из индейки, стерлядь копчёную с дымком, куриные котлеты по-пожарски, печёного поросёнка с гречневой кашей. Ну, а серебряный жбан с ачуевской паюсной икрой, вареная буженина, моченые яблоки и прочие селёдочки да солёные груздочки в сметане уже находились на столе.
- Пейте вино и перекусывайте пока тем, что есть, друзья любезные, - предложила хозяйка, оглядев сидящих в немотном оцепенении именитых горожан, - Скоро в печи доспеют пироги с вязигой и нельмой. Их отведывать надо непременно горячими. Ну и в завершение, конечно же, нас ждёт десерт. Приступайте, господа, с богом и без церемоний. Тосты не обязательны. Но если кто-то уж очень захочет выступить, прошу высокопарных здравиц в честь нашего уважаемого гостя избегать. Он человек деликатный и этого не любит. Я права, Глеб Самойлович?
Гравиатов с трудом оторвал тяжёлый взгляд от румяной поросячьей тушки и как-то обречённо опустил голову. Чувствовал он себя. Скверно чувствовал. Будучи язвенником, зримо представил себе последствия предстоящего пиршества: желудочные боли, рвота, пугающее дыхание смерти - словом, вычеркнутая из жизни неделя. Как минимум. А ведь он знал к кому едет, и часы обильных застолий у богатой купчихи, несмотря на не очень любезные слухи о её скупости, должен был предвидеть.
"Да, влипли вы, присяжный, что называется, не успев надеть галош, - обругал себя адвокат, - И отказаться от угощения нельзя - бог знает, что подумают, и предаться пороку обжорства - тоже не можно".
- Извините, дамы и господа, - всё же решился он. Осторожно наклонился к уху миллионерши и зашептал, - Анфиса Васильевна, голубушка, радушие ваше широко известно, и вы его ещё раз доказали. Но я хочу просить у вас прощения за то, что загодя не предупредил о некоторых особенностях и тонкостях своего физического устроения. Сфера, знаете ли, весьма деликатная. Дело в том, что застарелая болезнь Magengeschwur* и мой семейный доктор категорически запрещают мне
-----------------------------------------
*Маgengeschwur - язва желудка
всякие гастрономические изыски. Помогите же мне выбраться из этой пикантной ситуации. Буду вам очень признателен.
Умная дочь и вдова пароходовладельцев мягко коснулась руки присяжного:
- Не беспокойтесь, наш дорогой, мы сейчас всё устроим.
Она жестом подозвала к себе девушку служанку и попросила её:
- Устинья, сходи-ка, родимая, на кухню, узнай, готовы ли пироги. И напомни ещё раз Даниле Иванычу, он дежурит в гостиной у аппарата, чтобы тотчас оповестил нас о междугороднем звонке. Глебу Самойловичу должно телефонировать из Тобольска важное лицо.
Домработница вышла. Но буквально сразу же вернулась и отчего-то шёпотом испуганно сообщила, что Данила Иваныч просят поторопиться. К аппарату вызывают какого-то господина Гравиатова. Но, кажется, звонок из... Петербурга!
Пяткова удивлённо подняла брови, взглянула на гостя и встала.
- Василий Трофимович, - обратилась к гласному городской думы Мещерякову, - Мы вас ненадолго покинем. Останьтесь, пожалуйста, за распорядителя, проследите, чтобы все остались довольны.
Звонка из Петербурга, конечно же, не было. Данила Иванович, кучер и сторож в одном лице, благополучно посапывал у телефонного аппарата. Хозяйка не стала будить старика и провела коллежского асессора на второй этаж, где ему приготовили комнату.
- Я прикажу, чтобы чай и обещанный шоколад принесли вам прямо сюда. Отдыхайте.
Гравиатов с какой-то горечью посмотрел в глаза женщины и чуть заметно вздохнул:
- "Миньон" с Кавальери на фантиках. Да. Вот, что значит слава. А вы знаете, мне ведь посчастливилось как-то видеть и слышать эту оперную диву в петербургском ресторане Хабибуллы Ялышева. Публика была очарована ею. Редкая красавица. Чудесный голос. Говорят, она пела с самим Карузо! Но столичный высший свет пустил её имя по кругу, гневно осудив за связь с князем Барятинским. Хотя, помилуйте, причём здесь она? Это их сиятельство, наплевав на все приличия, совершенно потерял голову от любви и бросил к ногам пусть и знаменитой, но всё же
простолюдинки, целое состояние. Вы представляете, каково было нашим Марьиваннам смотреть на Кавальери, когда та в образе Виолетты из "Травиаты" выходила на сцену Харьковского театра с ног до головы увитая драгоценностями на сумму свыше трёх миллионов!? Подобное на Руси позволялось только небожителям. Государь самолично запретил князю жениться на кафешантанной певичке, имеющей к тому же незаконнорожденного сына, дабы не дискредитировал знатнейшую русскую фамилию. Лина уехала из России богатой, но с покалеченной душой.
Анфиса Васильевна ахнула и сложила на груди руки:
- Боже, как интересно. Обещайте, что подробности этой амурной драмы вы непременно расскажете вечером. А пока мне надо исполнить свой долг перед гостями. Когда они разъедутся, домработница вам сообщит. И прошу вас: ни о чём плохом не думайте. Разговоры за нашими спинами имею ввиду. Серебренниковы всегда делом славились, а не собиранием кислых да глупых слухов.
Гравиатов благодарно поцеловал ей руку. Подождал, пока за хозяйкой закроется дверь, и тут же прилёг на постель. Приснился ему почему-то князь Кропоткин - барин от революции с крестьянской бородой, что лопата. Едут они будто со знаменитым сотрясателем общественных устоев в открытом ландо среди людского моря по весеннему Парижу. Каштаны. Монмартр. Изумрудная зелень Елисейских полей. Французская публика блестяща и восторженна: мсье улыбчиво кланяются, дамы бросают цветы. И вдруг - выстрелы! Откуда? В кого? Небо смешалось с землёю. Крики. Искривлённые от ужаса рты. Глеб Самойлович испуганно вздрогнул и резко сел на кровати. Перекрестился. Мрачно отметил, что кровь слишком часто стала литься в его сновидениях.
- А всё потому, - признался себе вслух, - Что господа анархисты загнали меня, как волка, за красные флажки. И оттуда уже не выпустят.
Он встал. Подошёл к окну. Отдёрнул бледно-жёлтую занавеску. Распахнул одну из створок. Скользнул взглядом по близким (протяни руку - достанешь) яблоням, ещё цветущим и источающим какой-то дразнящий конфетный аромат. Но ничто не шевельнулось в душе. Не откликнулось, не отозвалось. И ему стало по-настоящему страшно. За себя, своё будущее. "Куда, действительно, ведёт меня, или уже завела, моя двойная жизнь, иссушившая чувства, подчинившая рассудок фантомным целям?"
Да, официально, для публики, Гравиатов приехал в Тару по приглашению купчихи Пятковой, попросившей известного адвоката помочь ей разобраться с наследством отца и провести юридическое сопровождение сделок по продаже и закрытию нескольких производств, которые достались ей после смерти мужа. Особенно беспокоила её возня некоторых компаньонов покойного супруга вокруг очень прибыльных лесозаготовок. Но всё это - спасибо Анфисе Васильевне за нечаянное содействие - лишь удачный флёр, завеса для сокрытия истинных намерений его появления в городе. О них знали немногие. И не мудрено, когда речь шла о принудительном и, следовательно, бесправном отчуждении части активов Тарского уездного казначейства в пользу лиц, не имеющих к ним никакого отношения. Глебу Самойловичу в предстоящем, скажем прямо, грабеже отводилась роль составителя детального плана налёта на кредитное учреждение. Он же должен был наметить безопасные пути отхода непосредственных участников экспроприации.
... Неожиданно получив с полмесяца назад письмо и некоторые документы от богатой вдовы, Гравиатов бегло просмотрел их и, несмотря на приличный обещанный гонорар, решил отказаться. Копаться в скучных закладных векселях и купчих, разгребать хлам наследственных притязаний нечистоплотных родственников ему показалось, как бы это сказать, не по чину. Через неделю, выдержав положенную приличиями паузу, поручил помощнику составить вежливое уведомление Пятковой о невозможности его взяться за её дело. Однако следующей ночью, уже под утро - испугав до смерти - к нему вдруг пожаловал друг молодости Коленька Донник. Они когда-то вместе учились в Казанском университете и тайно посещали студенческие сходки, где читались труды идеологов анархизма - Штирнера, Прудона и прочих. Тогда же оба поклялись посвятить свои жизни борьбе со всякой властью. Идейный стихийник и циник по призванию Николаша жил нынче, бедствуя, на окраине Тобольска под надзором полиции. Гравиатов знал, что после учёбы тот осел в Москве. Но вскоре был арестован и приговорён закрытым судом к длительной ссылке как участник преступного сообщества, распространявшего злобную (по заключению властей) клевету на членов Императорского дома. Кого именно поносили хулители - суд установил не явно. И, скорее всего, из соображений этических и охранительных, к тому не стремился. Ибо к Фамилии "хозяина земли русской" принадлежали не только собственно семья самодержца, но и мать его, брат и сёстры, дяди и тёти с детьми и их семьями - всего около семидесяти душ. Плюнь в любого из этой оравы ядовитой слюной - и всё. Ты - преступник. А за сим, пожалуй на каторгу или ссылку, в зависимости от того, на кого и сколько брызг попало. Но Донник тогда, в отличие от других обвиняемых, подозрительно легко отделался. Гравиатова, следящего из сибирской глуши за процессом, это удивило и насторожило. Некоторые же товарищи по партии открыто обвинили Николашу в сотрудничестве с охранкой и требовали суда над ним. Прямых улик, однако, представить никто не смог. Но подозрение. Оно осталось. И люди, отвечающие за безопасность организации, решили отстранить человека с запятнанной репутацией от каких бы то ни было партийных дел. Проще говоря, прекратить с ним всяческие сношения. Тот оскорбился и надолго затаился. И вот этот неожиданный визит.
Донник выглядел плохо. Жёлтые с проседью, перхотные жидкие волосы неряшливо спадали на лоб и плечи. Крупнорубленное серое лицо будто пень на старой просеке облепил грязноватый мох неухоженной бороды. И глаза. Вылинявшие, голодные, хищные. Одет был странно - под лавочника: тёмно-синий картуз, того же цвета суконная поддёвка, на ногах праздничные "гамбургские" сапоги с бураками и набором. Одну руку, как сразу подметил Гравиатов, он держал в кармане брюк. Не вынул её даже тогда, когда, неловко поворачиваясь, сам прикрывал за собой входную дверь. Не спрашивая разрешения хозяина, молча прошёл в комнату. Огляделся. Задержался взглядом на хорошей копии картины "Бурлаки на Волге" в массивной золочёной раме. Процедил с иронией:
- Не знал, что у тебя такие вкусы, Глебушка. А почему ты так бледен? Болен? Или испугался чего?
Гравиатов растерянно тронул атласный борт халата. Попытался улыбнуться:
- Устаю очень. Много работы. А что это у тебя... с рукой, и зачем ты пришёл?
Донник нехотя вытащил руку. Была она, стянутая бинтом в бурых пятнах, похожа на куколь. И пахло от неё чем-то тяжёлым, больничным.
- Предложи для начала мне сесть и накорми с присовокуплением к ужину чарочки "Лафита". Не откажи бывшему другу в такой малости. А руку доктор велел в тепле держать, чтоб обрубки лучше заживали. Отпластал вот недавно два пальца себе, дрова-то колоть нынче самому приходится.
Глеб Самойлович деланно посочувствовал, но в ужине пришельцу отказал. Объяснил это тем, что прислуга будет не скоро, а сам он готовить не умеет.
- Впрочем, - посмотрел холодно, - "Жульена" я тебе налью, оставляя за собой право от выпивки с тобой отказаться. По причине обоим нам известной.
Он сходил в обеденную залу, принёс вино и бокалы. Потом, подумав, сходил ещё раз, и поставил на стол вазу с яблоками и виноградом. Донник удивлённо шевельнул бровью. Здоровой рукой будто половой в ресторации ловко подхватил бутылку - указательный палец, как и положено, на горлышке - налил и жадно выпил. Отщипнул от грозди несколько виноградин, вяло пожевал. Затем осушил ещё два бокала подряд и зло поднял глаза на так и не присевшего хозяина. Глядел долго, изучающе, не мигая. Гравиатов выдержал взгляд и кивком головы дал понять гостю, что он его слушает. Николаша не стал тянуть.
- Поведение ваше нервическое, господин коллежский асессор, - заговорил глухо, переходя (видимо, умышленно) с вежливой формы обращения на простецкую, - Выдает вас с потрохами. Тебе не терпится узнать, что же привело сюда этого скомороха, грязного и опустившегося, да ещё в столь поздний час? Не буду вас томить. И скажу прямо: мне стало невыносимо наблюдать из своей лачуги за вашими успехами. Я заживо гнию от зависти, Глебушка, и решил придти тебя пошантажировать. Ты ведь, законник праведный, грехами облеплен словно собачья скидка мухами. Садись, поговорим.
Гравиатов, побледнев ещё больше, молча указал на дверь. Однако Донник как-будто не заметил этого жеста.
- Садись, Глебушка, садись, - тихо, но твёрдо сказал он, - Выслушай мои притязания, а потом решай, как жить тебе дальше.
Он откинулся на спинку стула, закинул нога на ногу. Посмотрел в угол комнаты, где темнел громоздкий пенал часов и недобро усмехнулся:
- Не жалеешь ты меня, друг любезный. Мне ведь сиротинушке поднадзорной ещё вёрсты три да в темень этакую к себе на сенной рынок тащиться предстоит. До утреннего прихода господ полицейских непременно успеть надо, не то накажут. И пальцы отрубленные вот болят, а ты. Эх, барин, барин.
Тошнотворно пах бинт на покалеченной руке Донника. Вызывающе глядели его глаза. И нога эта в смазном крестьянском сапоге будто кто её за верёвочку дёргает, качается, качается. Непереносимо. Глеб Самойлович поколебался. Но всё же присел. С отвращением выдавил:
- Ну.
Ушёл Николаша часов в пять пополуночи с бутылкой "Лафита" за пазухой. А Гравиатов так и просидел за столом до утра, раздавленный негаданно свалившейся на него бедой. Да, именно бедой. В этом не было никакого сомнения. Из первых же и достаточно откровенных высказываний гостя выяснилось, например, что однокашник его, сидя где-то на окраине города, не просто пристально следил из своей, как он выразился, лачуги за успехами бывшего друга, но и был неплохо осведомлён о служебных тайнах присяжного поверенного. В частности, удивился необдуманному, на его взгляд, решению господина адвоката отказать госпоже Пятковой. И посоветовал ему не обижать вдову.
- И вот почему, - нервно дёрнул забинтованной рукой, и скривился от боли. - Эта богатая бабёнка, как вам должно быть известно, уже продала часть доставшейся ей недвижимости, но вот с домом отцовским расставаться не захотела. А чтоб тот не только не пустовал, но ещё и прибыль приносил, умно? сдала его в аренду уездному казначейству. А заведение это очень интересует некоторых моих товарищей.
Глеб Самойлович похолодел. Он догадался, что таится за словами Николаши, и сделал попытку разубедить его:
- Но какие деньги могут храниться в Тарской кассе, если весь бюджет уезда, по моим сведениям, составляет чуть больше десяти тысяч рублей? И каких таких, скажи мне, товарищей это вдруг заинтересовало? Ты что, вопреки известным решениям комитета, создал свою боёвку?
-Эх, Глебушка, Глебушка, голова твоя бриллиантовая, - поморщился Донник, - Во-первых, ты забыл о тамошних купчиках и заводчиках, и своре разных именитых хапуг да спекулянтов. Кто знает размеры их выручки только от продажи, скажем, шкурок горностая и выделки замши из кож оленей и прочей живности? А сколько они имеют с питейной торговли, можешь сказать? Правильно, и никто не знает. Но я думаю, сотни тысяч по карманам рассовывают. А чтоб снились богатеям нашим на перинках атласных сны без кошмаров, убеждён: поместили они своё золотишко в месте единственно надёжном - несгораемых шкафах казначейства под охраной власти. Отвечу и на вопрос о новых друзьях. Да, я нашёл их в вашем городе. Только уже среди социалистов-революционеров, которые в отличие от вас, приверженцев хаоса, поверили мне. И успокойся, пожалуйста. Я не предлагаю тебе самому участвовать в экспроприации, ибо знаю, что для такого дела ты трусоват. Хочу просить лишь оказать нам небольшую услугу. Знать об этом будем только мы с тобой.
Гравиатов решительно поднялся.
- До свидания, Николай.
Донник тоже встал. Перегнувшись через стол, похлопал хозяина по плечу.
- Молодец! Истинный слуга царю и отечеству.
- Не ёрничайте, господин Донник, - отшатнулся Гравиатов, - И освободите меня от общения с вами. Прошу следовать за мной к выходу.
Гость невозмутимо уселся снова. Взял из вазы яблоко, несколько раз подкинул его и сунул в карман. Потянулся, было, снова, но остановился, услышав тяжёлое дыхание адвоката. Ещё раз посмотрел на часы и с какой-то плаксиво тягучей издёвкой изрёк:
- А вы, Глеб Самойлович, оказывается, не только меня не жалеете, но и себя тоже. Я ведь подобный исход нашего разговора предвидел и хочу предупредить вас: если вы не будете благоразумны, то дверь при моём уходе хлопнет так, что шум этот услышат в полиции.
- Что тебе от меня надо, подлец? - задохнулся Гравиатов.
- Да сущий пустяк. Я хочу, чтобы ты спокойно вспомнил убитого тобой казанского ювелира Ященко. Василь Василича, кажется. А если забыл о таком, то хотя бы выхватил из памяти январь девятьсот шестого года. Казань. Улицу Тихвинскую. Как снежок тогда поскрипывал под ногами. И вошли мы с тобой голодные, промёрзшие в один дом. И как тряс ты перед носом обмочившегося от страха хозяина самодельной "адской машинкой". И грозился бросить её ему под ноги, если тот немедля не поделится с нами своими золотыми побрякушками. Знаю, что ты возразишь: коробкой с фальшивой бомбой тогда на самом деле я размахивал. И старик, когда мы покинули дом, был полу, однако, живой. Но это вины твоей не умаляет. Ященко умер от апоплексического удара дня через два после налёта. Читал, наверное, хронику? Стало быть, смерть его есть прямое следствие нашего визита к нему. Не так ли, господин коллежский асессор? Ну, и как блестящий юрист, ты знаешь, что такого рода преступления срока давности не имеют. И если при каких-то совершенно случайных обстоятельствах полиция вдруг вскроет это злодеяние, то я потеряю не так уж много, а вот ты, дорогуша мой Глебушка, за грехи юности расплатишься всем - и карьерой, и положением, и прочими жизненными удовольствиями.
Николаша замолк и злорадно пронаблюдал, как хозяин, обмякший и растерянный, ухватился за край стола, не в силах что-либо произнести. А затем как-то боком, неловко осел на стул. До Глеба Самойловича, видимо, дошло: пришли к нему не породистую кобылу выторговывать. И самое ужасное и неправдоподобное в рассказанной истории было то, что это правда. Они действительно в январе девятьсот шестого года тряхнули ювелира. Но тогда, под шумок революционных событий, таких ограблений в городе произошло немало. И смерть Ященко списали на каких-то погромщиков. Они же с Донником благоразумно продолжали жизнь полунищих студентов, ни единым словом и поступком не выдав своей тяжкой тайны. Хотя душевные борения Николаши были заметны. Он сразу предупредил, что жертвовать на нужды будущей революции всем, что они сейчас имеют, он не намерен. И от катания уже сегодня на тройках с шампанским и цыганами его останавливает только и исключительно опасность разоблачения. Гравиатов вспомнил, как он говорил ему:
- Созданные в результате стихийного бунта масс мелкие автономные ассоциации производителей освободят народ от эксплуатации и неравенства. Править обществом будут согласие и доверительные отношения между собой всех участников свободного рынка. Значит, деньги и золото, как составной элемент закрепощения и угнетения, исчезнут. Что вы смотрите на меня как на полоумного, Глебушка? Я всего лишь излагаю некоторые тезисы трудов господина Бакунина. Они дерзновенны по своей сути, но должен признать, весьма размыты. Вот действительность с её насущным хлебом, её куда девать? Для мощения дороги в страну благоденствия необходимы средства. И немалые. Человек же, постоянно думающий о своих нуждах, не способен всецело отдать себя борьбе за счастье других. Поэтому будет справедливо, если кое-что от ювелира мы оставим себе. Но пока о жемчуге и адамантах предлагаю забыть, и... весело пропить то, что прислала мне сегодня душа моя маменька.
Половину драгоценностей они передали в кассу одной анархической группы только спустя два года, учась на последнем курсе университета. Остальное разделили между собой уже перед отъездом из Казани. Как распорядился своим богатством Донник, Гравиатов не знал. Свою же долю он предпочёл спрятать. И дал себе зарок воспользоваться ею лишь "в минуты жизни роковые". И вот, кажется, они наступили.
- Какая бы сумма устроила тебя, Николай, чтобы ты навсегда оставил меня в покое? - после некоторого молчания осторожно спросил он, - Тебе должно быть известно, что с некоторых пор я прилично зарабатываю, и поэтому мог бы помочь тебе. И потом. Я не отступник, но в последние годы мои отношения с господами анархистами как-то сошли на "нет". Не потому что я стал считать их убеждения ошибочными. Просто окончательно выбрал для себя другую стезю. Дру-гу-ю! Не менее, на мой взгляд, благородную, чем ваша. Я хочу, и буду, по примеру великих наших Плевако, Урусова, Карабчевского представлять интересы сирых и обездоленных в суде, строя при этом защиту на обличении пороков современного общества. Законными, то есть, способами. В этом вижу своё призвание и долг перед людьми.
- Красиво говоришь, заслушаешься. Но деньги зачем предлагаешь? Откупиться хочешь? - осадил его Донник и красноречиво постучал пальцем по голенищу сапога, - Для личных нужд я, может, и принял бы твою помощь. Сам видишь, бедствую. Но, мои товарищи. Они, как впрочем, и власть наша, слышат взрывы твоих политических бомб в судах. Только проку в них видят мало. Соратники мои требуют действий решительных и бескомпромиссных. И я их понимаю. Как не понимаешь меня ты. Давай, договоримся так. Ты примешь предложение из Тары и поедешь туда заниматься делами купчихи. Я почему-то уверен, что Пяткова не позволит уважаемому адвокату корпеть над бумагами от зари до зари. Она будет беречь тебя. А какой отдых можно предложить в том городишке? Только виды богатырского Иртыша и умильная благость патриархальных уголков могут отвлечь обременённого безустанным трудом человека от тягучей и нескончаемой суеты. Вот ты и покатайся. Изучи Тару, особенно улицы, прилегающие к казначейству, а потом кальку с этих улиц передашь нам. А ещё, и это главное, выясни в подробностях внутреннее устройство казначейства, расположение комнат, где сегодня стоят несгораемые шкафы, и у кого, естественно, находятся ключи от них. Не забудь, Глебушка, и об охране: где и сколько кого стоит, чем вооружены стражники, как часто меняются. Каким образом сообщаются с полицией в тревожных ситуациях. Вот, собственно, и всё. Твои способности и доверительные отношения с владелицей дома, я думаю, без труда позволят тебе исполнить это не очень трудное и совершенно безопасное предприятие. Выбирай: либо светлая и сытая жизнь впереди, либо...
Не договорив гость встал и направился к выходу. У двери неожиданно остановился и попросил Гравиатова принести ему бутылку "Лафита":
- Приду к себе, выпью за нашу молодость и, эх, хе-хе... собачью старость...
И, уже надев картуз, недобро вымолвил:
- А слова свои насчёт полиции я сдержу, если узнаю, что ты попробуешь спихнуть меня в какую-нибудь канаву. Присмотреть за тобой люди уже наряжены. Ну и с решением не затягивай. Шепнёшь его своему помощнику, а он известит меня. Ты удивлён? Не надо. Сподручник твой тот ещё удалец. Он тоже плохо кончит. Но пока глядит куда как далече и мыслит практично. От него же получишь адрес, куда надо будет принести то, что я тебя просил.
В адвокатскую контору в тот день Глеб Самойлович не пошёл. Остался дома. Решил хорошо обдумать всё, что случилось. Дождался прихода гувернантки и наказал приносить ему чай сегодня каждые полчаса. В кабинете придвинул кресло ближе к окну, набил сразу несколько трубок табаком, разложил их на подоконнике, туда же поставил пепельницу. Уселся поудобнее. Закурил.
Итак. Донник. Казанский ювелир. Тарское казначейство. А ещё растерянность. Малодушие. И собственная ничтожность.
- Что будем делать, господин Гравиатов? - спросил себя.
* * * *
История Петербургского Аптекарского острова седа и неотделима от столичного града. Много чего на клочке земли этой наслучалось, удивило, порадовало. Тон здесь когда-то задавали строго зашнурованные ландшафтные поместья петербургской знати - князя Вяземского, Петра Лопухина, графа Лаваля. Жили и строили они по-русски - с размахом. Но к началу двадцатого столетия от былого величия их усадеб мало что осталось. В моду вошли пейзажные сады и лаконичные дачи. Ну и предприимчивая рука новых производственных отношений неотвратимо дотянулась сюда. Набережная реки Карповки обросла доходными домами и особняками деловых людей. На улицах появились весёлые стайки молодёжи в студенческих тужурках с контр-погонами и жёлтыми кантами в петлицах. То открылся институт - Электротехнический, лекции в котором читали изобретатель радио Попов и другие научные светила. Приезжали на остров во множестве и столичные жуиры, чтобы не только испить густого настоя из тишины и прохлады, но и ради целебных променадов (спасибо князю Кочубею) по дорожкам дива дивного - Императорского ботанического сада. Однако не только любители беззаботно провести время были частыми гостями острова. Сюда: в погоду - непогоду, утром ли за полночь спешили курьеры, сановники, чиновный люд, военные и статские чины. Ибо казённая резиденция председателя Совета министров Российской империи Петра Аркадьевича Столыпина располагалась тоже здесь. И вершились в апартаментах её дела государственные.
В тот день - двадцать пятого августа (двенадцатого, по старому стилю) одна тысяча девятьсот шестого года, несмотря на субботу, ровно в два часа пополудни глава правительства начал приём посетителей. А где-то в половине третьего к даче подкатил ландо. Два жандармских офицера, подхватив увесистые портфели, решительно прошествовали в здание. Но в приёмной зале дорогу к кабинету премьера им преградил генерал-адъютант Замятнин, ведший учёт и запись посетителей. Что-то в облике бравых охранителей насторожило бывалого служаку. Ах, да. Вот этот головной убор на одном из офицеров. Он явно не соответствовал недавно изменённому регламенту ношения одежды для чинов Корпуса жандармов. Мелочь? Но такого не могло быть по определению. Тем более если ты являешься на аудиенцию к высшему чиновнику империи. Террористы? Генерал не успел что-либо предпринять. Офицеры, перехватив мятущийся взгляд адъютанта, видимо, поняли, что "сфотографированы", и не стали дожидаться, пока их схватят. Портфели, что они принесли с собой, тяжело ударились о доски паркета. Взрывные устройства сработали. И в то же мгновение на собравшихся здесь государственных мужей и министерскую челядь, неумолимо давя их и калеча, обрушились стены и потолок. Взрывная волна докатилась до пристани финляндского пароходства у Аптекарской набережной, попутно превратив ждущее боевиков ландо в лакированный гроб для ещё одного - третьего члена преступной группы.
Погибли: пензенский губернатор Хвостов, верный адъютант Замятнин, фактически спасший своего патрона, князья Шаховской и Накашидзе, несколько полицейских и жандармских служащих, лакеи и кучер министра. Особенно жаль вдову действительного статского советника княгиню Кантакузен. Она, иссушённая годами и хворостями, нашла в себе силы приехать и записаться на приём, чтоб поблагодарить министра за память о муже. Какое трогательное движение души. Не успела. Её тело, говорят, так и не нашли. Нанёс увечья взрыв и одной из дочерей премьера. А вот тот, кто нужен нам для дальнейшего повествования, остался невредим. И это не Пётр Аркадьевич Столыпин, судьба которого на сей раз тоже пощадила. Речь идёт о незначительном чиновнике Александре Ковалёве, приглашённом на Аптекарскую дачу в составе комиссии по делу о ревизии Амурской колёсной дороги. Сей молодой ещё тогда ловкач и рукосуй (в чём вы скоро убедитесь) первый бросился помогать хозяину кабинета привести себя в порядок после того, как содержимое подброшенной взрывом чернильницы заляпало безупречный китель оставшегося невозмутимым сановника. Это запомнилось. Вскоре "бесстрашный ревизор", поговаривали, по прямому указанию главы правительства (так ли это на самом деле?) получил пусть и незначительное, но всё же, повышение по службе. В тюремном ведомстве, где он нынче обретался, не решились перечить начальству. И сочли за благо утаить от него запись в формуляре своего чиновника о том, что пять лет назад выпускник Чугуевского пехотного юнкерского училища, потомственный дворянин поручик Ковалёв был с позором выставлен из армии за растрату казённых денег. На верху виднее, кого в "дамки" двигать. Не правда ли? Да и вообще, пусть поднимет руку тот, кто в этой жизни не подличал.
* * * *
Как быстро, однако, летит время! Вот уже и новый - 1914 год у порога. К всеобщему удовлетворению ртуть в Реомюре, как тогда называли градусник, декабрьскими предпраздничными днями несколько опустилась. И из окрестных деревень к Тобольску потянулись обозы с битой птицей, рыбой, грибами белыми и солёными, прочей святочной провизией. На улицах города базарная крикливая сутолока. Всюду ёлки, гирлянды, запах пирогов, ругань извозчиков. Здесь - за углом - тёмные бабы гадают по телячьей печени и селезёнке какою выдастся зима. А там - гололицые ещё ремесленники выносят из мастерской и навязчиво предлагают прохожим вертепы, а к ним и деревянные звёзды Вифлеемские, обтянутые оловянной фольгой. Бойкая и по цене, и по спросу продажа радует не только меховщиков и торговцев хризантемами из папиросной бумаги. Хвалебную осанну предстоящим торжествам поют карманники и живописные "кадры" попрошаек, профессионально работающих у магазинов и внутри оных, на торговых площадях и церковных папертях. А на стылых окраинах составляют "спевки", на которых разучивают "Рождество твоё Христе Боже наш, вовсия мирови" и другие молитвенные песнопения малолетние "славильщики" из "недостаточных" классов населения. Для них святки - вестимый заработок: авось, и подаст загулявшая душа милосердная православная какую-никакую копеечку. Аминь!
В кабинете Григория Платоновича Калетина тоже уже наряжена ёлка. Стоит она - а как же! - на заводной подставке с музыкой. И вместо парафиновых свечей на ней нынче горят "электрические огни". Хозяин, в расшитой цветами душегрейке и тёплых чуньках на ногах, увлечён просмотром газет. Шелестит страницами, изредка посмеивается. Не замечает неслышно вошедшую племянницу Людмилу. Та подошла к Калетину сзади, поцеловала его седеющую голову.
- Над чем потешается сегодня мой умный дядя?
- А, это ты? Присоединяйся. Я тут телеграфные сплетни сортирую. Забавные попадаются. Послушай, как развлекаются в Москве перед праздниками. Ну, ей богу, будто у Аверченки списано.
Он весело читает:
- Артисты, изображающие клопов, которых Хлестаков давит в своём "номере под лестницей", забастовали в канун Рождества. Глубоко возмущённый К.С. Станиславский сказал им горячую речь о любви к театру и искусству. Лицедеи ответили ему, что они, как клопы, больше любят "щели", чем театр и искусство.
Григорий Платонович снимает очки и резюмирует:
- Во дают, черти! Сказали бы сразу, что без денег на сцену не выйдут. Нет. Надо чего-нибудь такое извернуть, чтоб обязательно в хронику попасть.
Людмила присаживается рядом, прикасается своей ладонью к руке Калетина.
- Да сдались они тебе эти насекомусы, дядя Гриша, неужели их мелкая возня может кого-то интересовать? Ты лучше сюда посмотри, - она достаёт из рукава блузы сложенный лист бумаги и несколько торжественно объявляет, - Вот он настоящий подарок к новому году. Для всех нас.
Григорий Платонович непонимающе смотрит на девушку.
- Это опасная крамола, дядя, - газета "Социал-демократ". Не спрашивай только, откуда она у меня. В ней смелые люди опубликовали разоблачительную биографию вора, который начальствует сегодня в Кутомарской тюрьме. Помнишь, как год назад тебе писал о нём оттуда приятель твой Гравиатов?
Калетин, изменившись в лице, протянул руку:
- Дай-ка сюда. А сама иди. Я просмотрю после ужина.
Людмила встала, кокетливо сделала книксен.
- Спасибо, мой всё понимающий дядя. Я почему-то уверена: ты правильно угадаешь мысли своей уже взрослой племянницы.
- Ладно, ладно, иди, плутовка. Хотя, постой. Не знаешь ли, Михаил с Северьяном дома сейчас или шалманы свои обходят? Поищи их, будь добра, пусть они зайдут ко мне.
Вскоре появился Михаил. В романовской шубе, у которой гусарская спинка из трёх частей выкроена, отложной ворот, края карманов и рукавов оторочены мехом. Поздоровался. Кинул шляпу на стоящий у дверей стул, потер ладонью красное от мороза лицо.
- Почему один? Где сын боярский? - недовольно спросил Калетин.
- Так с Толстомясихой он, Григорий Платонович, у ей в лавке уху водочкой усугубили. Восседают подле самовара с крендельками. Песни поют. Амурничают. Ежели для серьёзного разговору - нет, не годные.
- Ты передай ему. Будет у меня под носом охальничать, выгоню без всякого расчёта на улицу вместе с кралей своей. Мне он нужен, чтоб прибыль делать, а не девкам подолы задирать. Теперь к тебе вопрос. До каких мест в Сибири ты добрался тогда, Миша, когда власть наша после твоих грабежей в кандалы тебя нарядила? До Нерчинска или Акатуя?
- Какой Нерчинск, Григорий Платонович! Что вы. В такую пропасть мне гордость моя запретила попадать. Я сразу после Александровского централа с этапа ноги сделал. А вот Северьян, да. Тот до Нижне-Карийских сопок прогулялся. И только оттуда они с Зейдуллой вместях убёгли. Месяца три, рассказывал, в тайге до Иркутска кашу берёзовую водичкой болотной запивали .
- Тогда возьми, почитай. Что красным карандашом подчёркнуто.
Калетин протянул ему газету.
Миша, шевеля губами, прочёл. Поднял глаза на хозяина:
- А чего? Был в централе такой Ковалёв. Его потом главным над Иркутской тюрьмой поставили. Всё правильно. Свой человек, без совести. В такого, что богом не вложено, дубиной не вобьёшь. Тюремные закрома он, как крыса, вычистил проворно, ажно зависть берёт. Тут сказано, что четырнадцать тысяч присвоил. Чего ж не присвоить? Казённые-то да арестантские деньги у него же в сейфе хранились. Как устоять да не взять? А то, что хлебушек при нём сидельцы почти перестали видеть, да многие дальше по этапу без одёжи и грошей потащились, того Коваля поганца душа поганая видеть не хотела. Прокурору жалобы на него вкруговую подавали. Куда там. Он же - херой. Самого Столыпина когда-то спас. Будто бы. Сейчас вон, ишь ты, уже маиор! Кутомару ему на кормёжку отдали. Где справедливость, Григорий Платоныч?
- Значит, правду написали социалисты? - выслушав "соратника", спросил Калетин.
Михаил перекрестился:
- Они люди ярые, идейные. Зря напраслину на человека возводить не будут. Иначе, кто им потом поверит? Один из ихних мне на этапе, помню, такое порассказывал про царя нашего надёжу государя и дружка его - то ли попа, то ли беса - Гришку Распутина, что я в сомнение вошёл. А может и взаправду время настало поменяться с ними местами - их всех в Туруханск да на Сахалин, а нам чтоб в Москве другую жизнь налаживать. Вот и племянница ваша Людмила Борисовна о том же говорит.
- Там без тебя обойдутся, налаживальщик. На портрете твоём клейма негде ставить. А туда же. И Людмилу меньше слушай. Молода она ещё. Расскажи-ка лучше, друг сердешный, кто помог тебе на этапе цепи спилить и через конвойную стражу провёл? И до Тобольска потом под чьей личиной и какими путями добирался?
Миша попросил папиросу. И чайку, если можно, с морозцу согреться. Калетин протянул ему пачку "Посольских".
- Благодарствую, Григорий Платонович, давненько табак господина Стамболи не куривал. А на ваш вопрос что сказать? Денежки если есть, то и жизнь колесом катится. Ежели нету их - не приведи, господь, и думать про такое. Меня же в каземат Александровский аки дитятко розовоё новорожденноё доставили. Голого, как коленка бабья. Навёл кто-то "фараонов" на лежбище моё, где мы с марухой о светлом будущем на постелях мечтали. Насовали мне в полиции сколько влезло зуботычин, да в суд. Там речь прокурорская. И вот уже цепи на ногах. А Катерина моя - дочь уважаемого сапожника. Пла?чу по ней. Ей более меня не повезло. На Сахалин её корабликом, молодуху, свезли. На веки вечные. И не поможешь ничем.
- Катерину-то за что на каторгу?
- Краденое скупала да воров у себя кормила и грела. Созналась сама по неопытности, дура тёмная.
Миша в сердцах скомкал папиросу. Снова перекрестился.
- Сознаюсь, Григорий Платонович, очень уж не хотелось мне восемь годиков тачку катать, и поэтому сотворил я дело окаянное. Приметил в камере одну "кобылку" замухлявую. Он всё больше под нары норовил забиться и рукой всё этак себя ощупывал по правому боку. Лежит, спит, вроде, а потом вдруг подхватится и сразу за бок хвать себя, хвать. Успокоится, и опять сопит в своём углу.
- Дальше можешь не продолжать, - перебил его Калетин.
- А чего так? Зачем тогда расспрашивать затеяли, Григорий Платонович? Ущербу телесного я тому фофану не принёс. Выбрал только случай подходящий. Тогда как раз из Тифлиса, из замка Метехского, партию пригнали. По камерам стали распихивать. "Кобылку" из-под нар вытащили на свет божий для производства счёту голов арестантских. Шум, толкотня. Ну я и прижался к нему на секунду самую с "пёрышком". Он, убогонький, рылом-то пока на надзирателей вертел, моя светлость уже в другом конце камеры была. В жисть на меня не подумали бы. Даже если б дознание учинили. А триста рубликов я потом у себя в исподнем под самым "прибором" зашил. Голодал в тюрьме, но сберёг их для побегу. Одну "катьку", как только узнал, что погонят нас скоро через Байкал, сразу кузнецу тюремному отдал, чтоб тот на хлебный мякиш клёпки в кандалах посадил. Сколько-то, уж точно не помню, солдатикам конвойным уже по дороге сунул. Они ночью из барака этапного разрешили выйти. А там я лесом вдоль того же тракта назад к Иркутску побежал. Паспорт с печатями на имя немца фельдшера мне на одной по?дловке* в слободке у московской переправы через Ангару спроворили. Там же за десять копеек для будущей важности купил книгу господина Салтыкова о том, как Ванька Таньку полюбил, как родители их полагали этой любви препятствия, и какая из этого вышла кутерьма. Надо же, запомнил, - Миша, довольный, погладил себя по голове и продолжил, - Две недели средь тряпья краденого я в чулане каком-то мышкой попискивал. Бородку клинышком, как доктора носят, выстриг себе. Ну, одежду господскую за червонец знакомые хипесники раздобыли. Я в ней походил по городу день, поозирался. Никого вроде не интересую. Тогда билет в зелёный вагон третьего класса, значит, купил и чугункой на паровозе до Омска и отбыл. А вот там чуть не попался. Ещё на иркутском перроне взгляд на себе нехороший приметил. Клейкий такой, опытный.
Калетин придвинул к рассказчику вазочку с вареньем, предложил кушать, но так, чтобы капли на стол не падали.
- С политесом я знаком, Григорий Платонович, - хохотнул Михаил, - Вилку от котлеты отличаю, будь здоров. Ну, так вот. Едем мы, значит, едем. Колёсики тук-тук. Дорога длинная. В вагоне содом и геморрой полный. Ребёнки пузыри пускают и орут до муки сердешной. Дымища табачная под потолком болтается. И народишко целый день жуёт чего-то и жуёт. Запах стоит будто в прачечной свинопасы порты свои полощут в лоханях помойных. На какой день уже не помню, кажется, станцию Тайга проехали, вдруг останавливается около нас господин, что в Иркутске меня глазами обшаривал. А со мной в отсеке дамочка с сыном кадетом располагаются, да старуха параличная, с виду - гриб сушенный - лежит, и мужичонка ещё егозливый. Я его к себе подсадил, чтоб он мне на станциях за кипятком бегал. И спрашивает тот подошедший человек разрешения позволить ему в нашем обществе скоротать дорожное время. Улыбается. Ножкой эдак шаркает. В руке держит бутылку чего-то там и
кулёк, из которого хвост рыбий свисает. Молчание среди нас образовалось. Я на дамочку поглядел. Она на меня. Умоляюще так поглядела. Дело ясное. Кивнул я ей. Встал. И вспомня, что немец по паспорту, заорал на пассажирника с воблой:
- Вы ест негодник такой сякой. Пармезан без совесть в голове. У вас
-----------------------------------------
*Подловка - бандитский притон
нет воспитаний. Сюда пасматреть, пожалуйста. Тут бабу?шка нездоровый болеет. Иди отсюдофф. Дышать, в натуре, итак нечем. Греби к себе, мил-человек, откудова приходить. Не то я на вас полицай позвать. И мужичонка мой ему фиксу железную во рту своём показывает, смеётся, давай, мол, давай, фрайер, не задерживайся. А тут и старуха ещё неожиданно голос подала, из могилы будто:
- Меня в Омске сын - Пётр Исаич, вахмистр жандармский, встречать будет. Вот ужо я ему поведение ваше распишу.
Это она господину тому с рыбьим хвостом. Выпучил гость глаза, попятился. Сказать чего-то хочет. И пуговица на рубахе под кадыком ему мешать вдруг стала - рвёт её свободной рукой и шеей крутит. Больше мы его до самого Омска не видели. Ну, а я, как слова старушенции о сыне жандарме услыхал, стал её в остатние дни всячески обхаживать. И когда прибыли мы, из вагона чуть не на руках вынес. На перроне толпа встречающих-провожающих - прямо праздник для нашего брата карманника. Сын вскоре жандарм подошёл. Здоровущий, что бык по пятой траве. На меня с подозрением глянул. Обнял мать. Она ему:
- Петруша, познакомься. Это доктор, который в дороге, абсолютно не проша денег, поил твою матушку каплями датского короля. Нужно его как-то отблагодарить.
Только она так сказала, как подкатывается к нам юлой знакомец наш вагонный, и Пете на ухо что-то шепчет. И на меня глазами поводит. А мамаша на чемодане сидит. Я ей платочек на плечи пристраиваю, чтоб не озябла, значит, родимая. Ну и жду, чего же далее будет. А далее: хватается вдруг вахмистр за свисток, щёки надул - трель выпустил. Народ шарахнулся в стороны. Бабка от неожиданности с чемодана повалилась. Петя к ней. А я к господину тому. Приобнял стукачка, тихо пообещал придушить, и картишки краплёные в карман клифта его пристроил знакомо. В дороге как-то не пригодились они, так, может, сейчас, думаю, службу сослужат. Петруша родительницу поднял, и ко мне подступил, просит паспорт предъявить, потому как вот этот человек утверждает будто вора во мне важного признал. С самой Читы, мол, за мной разбойником следит. Я, Григорий Платонович, оледеневший поначалу, смекнул, что у "пармезана" от тряски дорожной кила заместо мозгов образовалась. И быть ему с ней битым в тигулёвке, пока не признается в том, о чём и знать не слыхивал.
- Изольда Марковна, - кидаюсь я к старухе, - Вы говорите очень пожалуйста свой сын, где моя светлость в вагон приходил. Иркутск садился. Какой такой Чита? Вот, - и сую билет вахмистру.
Петя компостер на свет глянул, сдвинул брови.
- Мама, - спросил, - Что вы скажете?
- Оглобля ты, сынок, - вздохнула та, - Порядочного человека от проходимца отличить не можешь. Доктор мне компрессы на голову ставил. Ночами от меня не отходил. А этот тип для чего знакомство своё набивал? А ну, прикажи арестовать его.
- На шулера он похожий ест - вставил я, - Пусть карманы нам показывать. Если честный, зачем бояться?
Во-во, - поддерживает меня Изольда Марковна, - Карты хмель любят. То он с бутылкой к нам и заявился тогда.
"Пармезану", вижу, плохо стало. Опять пуговицу на горле крутит. Задыхается. Но под тяжёлым Петиным взглядом выворачивает всё же сначала один карман, потом лезет рукой в другой. И замирает. Вахмистр ждёт. Мы тоже.
- Ладно, доктор Боткин, всё как-будто ясно, - поднялся из кресла Калетин. - Из Омска ты, скорее всего, по Иртышу до Тобольска сплавился. Так?
- Удивляюсь я вашему ясновидению, Григорий Платонович, будто вы, а не Пётр Исаич на пролётке тогда меня на станцию водную доставили и устроили со всеми удобствами на пароходик. И тремя рублями ещё одарили за ласковое обхождение с больной мамашей.
- Не льсти, кадило елейное. Догадался, для чего попросил тебя похождения свои вспомнить?
Михаил сказал, что пока в недоумении:
- Ежели замышляете побег Палестину Георгиевичу устроить, то чем же моя светлость услужить вам может, а тем более этот - из газеты?
- Воры вы оба, - рассердился на непонятливость Миши Калетин, - Родственные души. Хотя и разного полёта. Полюбовно договориться между собой у вас всегда получится. Ковалёв, ты же читал только что, по ниве тюремной с серпом так прошёлся, лишь осталась "не сжатой полоска одна". Это кого-то, видать, сильно съёжило. Отослали его за синие горы и указали деньги присвоенные возместить из собственного жалованья. Худо ему сейчас, бедняге, наверное. Вот я и подумал, а не послать ли тебя в Кутомару помочь ему с долгами рассчитаться?
- Шу?тите, Григорий Платонович? Такие как Коваль, чтоб угостить кого-то, пряник из своего кармана не потащат. В чужой залезут. Зачем к нему ехать, задницей рисковать? Он без нас вывернется. Крест на том кладу.
- Не шуми. Он вывернется, да. А мальчик наш? Я Людмиле, ну и себе тоже, обещал его вытащить. И слово сдержу. Тем более, случай такой представился. Ты вот тут сочинителя Салтыкова смешком помянул. И зря. Он, брат, умные вещи писал. Подожди-ка, - Калетин прошёл к книжному шкафу, быстро отыскал нужную книгу. Открыл заложенную закладкой страницу, - Сейчас, сейчас, Миша, дай очки нацепить. Слушай: "Взятка уничтожает преграды и сокращает расстояния, она делает сердце чиновника доступным для обывательских невзгод". Каково правильно схвачено, а! В бровь самую. Надо, друг мой, невзгоды тюремщика в радость ему обернуть. Да так, чтоб забыл он навсегда про арестанта под нужной нам фамилией. Не было такого никогда в его конторе. Проверяйте, если желаете.
Григорий Платонович поставил книгу на место. Постоял у шкафа, обернулся:
- Ехать, конечно, надо не завтра. В лютые места живописца нашего умотали. Морозы там, сам знаешь, долгие стоят. А вот после Антипа-половода, думаю, в самый раз будет. Ну и, чтоб не скучал ты в дороге, Боярина к тебе сосватаю. Теперь ступай. Завтра обоих ко мне прошу. Иннокентия, кстати, тоже пригласите. Помозгуем сообща, как нам парня домой вернуть и Ковалёва на кисельном берегу у молочной речки похоронить. Без почестей.
Утром радостная Людмила приготовила расстегаи, накрыла в кабинете дяди стол. Когда все были в сборе, Калетин сам разлил "казёнку" по стопочкам, вытянулся по-военному, одёрнул на себе френч и с прищуром оглядел "соратников":
- Головы, господа, прошу чрез меры зельем не дурманить, ибо разговор предстоит важный. Суть его вам известна. Ты, Людочка, тоже садись, пожалуйста. Тебе когда-то довелось прокатиться по великому Сибирскому пути. Твои заметы могут пригодиться.
* * * *
А Ковалёв Сан Саныч, асессор коллежский, поживал себе на новом месте службы, судя по обозначившемуся под кителем животику, сытно, и весьма. И не догадывался, конечно, что где-то там - за тысячи вёрст от занесённых снегами отпетых краёв на него уже точится нож за голенище. А в довесок к нему любовно мастерятся убойные-разбойные лихие кистеньки. Вылетит такой "гвоздырь" из рукава, придёт время, и заказывай родня у попа панихиду по убиенному. Воистину - сладок сон грешника, не ведающего судьбы своей.
Знакомиться с делами вверенного ему тюремного учреждения майор Ковалёв начал с установленной для себя практики - изучения досье на своих штатных помощников. А именно - двух Фёдоровичей - поручика Петра Шестакова и не имеющего чина надзирателя Михаила Щербакова. Ибо с ними в первую голову придётся работать, и особые вопросы, если сойдутся характерами, тоже с ними решать. Оба занимали свои должности ещё при прежнем острожном "воеводе" Илларионе Высотском, которого из соображений безопасности (его пытался зарезать эсер Логунов), поспешно перевели во Владивосток. Туда же, уже самочинно, отплёвываясь от врагов и завистников по всему каторжному околотку, Высотский - "хорош, пригож, на лиху бо?лесть* похож", как
отзывались о нём сидельцы, - без лишних переживаний переправил
уникальную коллекцию резной мебели, сработанную заключёнными и поселенцами. И хотя этот субъект является лишь проходной фигурой в
----------------------------------------------
* "Лиха болесть" - сифилис