Стреляйтесь сами,мазепа
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
СТРЕЛЯЙТЕСЬ САМИ, МАЗЕПА
Боже, как всё верно. Не определяющие судьбу и часто жалкие по своей сути земные страсти, оказывается, непостижимым образом накладывают отпечаток на многие промыслы людей, их сознание, сам образ жизни. Страсти эти липнут и отвлекают. Подчиняют и унижают, но как бывают они сладостны и утешны. И сил, порой, никаких отказаться.
Вот, ротмистр Мазепа - жандарм и знаток политического сыска, человек основательный и семейный, любил потчевать себя цирком. Чудил? Ну, что вы! Он ходил на представления с участием акробаток, наездниц, эквилибристок - всех этих грациозных искусниц и чаровниц совершенно осознанно, но совсем не потому, что был тонким ценителем вольтижировки и разных там сальто-мортале. Не ловкостью, изяществом и молодостью восхищали его манежные дивы, а умением преподносить плоды своей тяжёлой работы так, что вокруг разливался праздник. Где такое ещё увидишь? Не в полицейском же участке! И к презрительной болтовне эстетов, что де цирк есть искусство низкое, изобретённое исключительно для черни, Мазепа относился с недоумением, потому же пренебрегал обязанностью отвечать на глупое зубоскальство коллег, подметивших, что почти вся секретная агентура их охранного отделения носила откровенно балаганные клички - "Клоун", "Факир", "Жонглёр"...
Нынешней же ночью затребовал он к себе на частную квартиру ещё и платных "штучников - "Самсона" с "Трапецией". "Штучники" - это осведомители, доставляющие сведения хотя бы и постоянно, но за плату, за каждое отдельное своё указание, поручение. Два часа Иринарх Гаврилович поочерёдно их едко отчитывал и брезгливо помнил о невозможности поступиться принципами, иначе надавал бы обоим тычков - было за что.
Буквально накануне, заглянув в чайную Попечительства о народной трезвости, где подвизалась распорядительницей его давний "милый друг" мадам Жирмунская, он нарвался там на плевок, испачкавший ему мундир и карьеру. Об испорченном ужине и вспоминать не хотелось.
...Белые нервные пальцы хозяйки перебирали струны гитары. Тонко сервированный стол и продуманно приглушённый свет уютного кабинета намекали на особое расположение к гостю, звали освободиться от всяких условностей. Как хотелось в этот вечер стареющему бонвивану по-юношески увлечься, потерять голову, почувствовать себя счастливым. Но, надо же - без стука, по-хамски в двери вдруг испуганное лицо полового задёргалось: "Ваше высокородие, там..." - И исчезло. Мазепа раздражённо швырнул на тарелку шейную салфетку, вышел из кабинета. В чём дело? Постоял минуту, оглядываясь. Общий зал заведения пустовал. И тут заметил, как из библиотеки выскользнул клещеногий мужичонка в шапке "буфетке". Чиркнул спичкой - закурить, видимо, хотел. Но вдруг взвизгнул как-то по-заячьи - то ли пальцы огнём обожгло, то ли офицер в голубом кителе чёртом ему показался.
- Эй, заплатник, - поманил его пальцем ротмистр.
Но тот не подчинился, живо сдвинул шапчонку на нос и ловко сунулся обратно за дверь. "Что тут происходит?" - зашагал Иринарх Гаврилович через залу. И вот он - плевок. Дверь из читальни - настежь. Из полутьмы навстречу Мазепе - брань и серые фигуры, двигающие локтями. Смяли. Только морозный пар у входа да запоздалая трель свистка городового. Неслыханно! Но самое скверное: он - начальник охранного отделения жандармского управления - и на грязном полу, а над ним мадам Жирмунская руки заламывает.
"Р-ракальи!", - замотал ротмистр головой, отгоняя постыдное видение. Встал из кресла, подошёл к "Самсону": "Это я не вам, голубчик, хотя вы тоже заслуживаете быть наказанным. Если к четвергу фамилии негодяев, свивших гнездо в чайной на Пречистинской не станут явными мне, обещаю: жалкое ваше существование меня интересовать перестанет. А вы, Татьяна Андреевна, - после ухода "Самсона", невежливо задышал в лицо "Трапеции", - Расстарайтесь любезно возобновить отношения со своим бывшим антрепренёром господином Алымовым. Не забыли ещё такого? Прекрасно. Есть сведения, что этот фигляр - ба-альшой симпатизант социалистов. И цирк свой использует не только для развлечения публики. Тобольск - городок никудышный. В нём трудно что-либо утаить. Особенно от нас. Но некоторые круги общества - вы понимаете, о чём я говорю? - как-то выпали из нашего поля зрения. Мы не знаем, какие в них царят настроения, на каких богов молится нынче богема. А знать бы хотелось. Особенно сейчас. Подумайте над моим предложением и своим будущим".
* * *
- Что-то случилось? - встретил Танечку вывесочный живописец Палестин, в чулан которого она постучала после нервной встречи с Мазепой.
- Ротмистр вызывал, - уклонилась от поцелуя барышня и огляделась, - Где у тебя тут присесть можно, я бы сейчас папиросу выкурила.
Палестин смахнул пыль со старенького стула: "Садись сюда. А вот папирос как раз и нет, кончились. Но я могу к Алымову подняться".
- К какому Алымову? - изумилась Танечка.
- Тому самому. Из цирка. Он вчера вечером к соседке моей сверху, титулярной вертихвостке Жирмунской заявился. С чего бы это, как думаешь? О ней же слухи по городу ползают, ну всякие такие разные слухи.
Танечка как-то отстранённо спросила:
- Ты-то откуда Алымова знаешь?
- Так он за полночь вдруг спустился ко мне, представился и пригласил присоединиться к их обществу. Ей богу, раньше никогда с ним не встречался. А тут... в карты всю ночь играли, вино пили. Ты думаешь, надо было отказаться?
Палестин хотел ещё что-то добавить, но осёкся. За тонкой стеной комнатушки, увешанной небрежной кисти пейзажами, послышался раскатистый властный голос, требующий впустить алчущего объятий Бахуса отставного штабс-капитана Алымова немедленно. Танечка побледнела и прошептала: "Ни-ни". Но Алымов уже восшествовал. Важно неся породистое лицо с тонкими - "щёлочкой" - усиками и умными глазами, он прошёл к столу и, не спрашивая разрешения, свалил на него несколько увесистых свёртков: "Вот, это вам, мой дивный знакомец и любезный художник. Ночью за картами вы столь внимательно меня понимали, что я проникся к вам симпатией, граничащей даже с некоторой влюблённостью. Поверьте, людей, умеющих молча поддерживать беседу, сегодня уже и не встретишь". Алымов довольно потёр руки, повернулся по-военному - всем корпусом сразу - и встретился взглядом с Танечкой. Брови его поползли вверх.
- Да, это я, Цезарь Юльевич, здравствуйте.
Алымов замешался, но подошёл и поцеловал ей руку:
- Неожиданно. Весьма неожиданно. Ожидал увидеть вас где угодно, но здесь!
- А что тут загадочного? Палестин - мой близкий товарищ. Мы с ним единоверцы по убеждениям. Встречаемся, заговоры плетём.
- Вот как! Значит, тут замешана политика? Это меняет дело. Мне всегда нравились карбонарии и рыцари без страха и упрёка. Хотя, - он театрально обвёл рукою убранство клетушки, - Я проник в эту вашу конспирацию отнюдь не с целью поделиться с вами раздумьями о переустройстве мира. У меня томление духа по другому случаю. Татьяна Андреевна, помогите хозяину хоть как-то сервировать стол. Там в пакетах есть всё нужное, даже бокалы.
Усевшись за стол, Цезарь Великий, как за глаза звали его в труппе цирка, ловко открыл бутылку шампанского. Не замечая сползающей на скатерть пены, разлил напиток.
- Сидеть будем плотно, - предупредил твёрдо и показал пальцем на потолок, - Вера Феоктистовна упорхнула по казённой надобности, дай бог, до вечера. Ваше здоровье, - выпил и подцепил на вилку маринованный груздь.
Танечка смотрела на гостя, не отрываясь. Ей вспомнился Алымов трёхлетней давности - барственной сытости брюнет, сухо принявший от неё рекомендации одной влиятельной особы, просящей "любезного друга" не оставить своими заботами юное существо, мечтающее расцвесть и состариться на арене, без особых, однако, к тому талантов. Цезарь Юльевич определил её тогда, жалея, в конный аттракцион - чистить лошадей. Танечка исправно ухаживала за редкой стати "аргамаками". А ночами в сговоре с печальным выпивохой - ковёрным клоуном на подмену Бимом - разучивала свой номер, могущий, по их замыслу, сорвать такой аплодисмент, какому бы позавидовала сама Улыбова - "тигрица дрессуры и женщина без нервов", как кричали о ней афиши и разносчики газет. Алымов, узнав, тайные репетиции не просто не одобрил, говорят, был взбешен. Брандмейстер Закладьев шепнул Танечке по секрету о решительном намерении Цезаря вычистить конюшни от заговорщиков, а Бима упрятать в инфекцион палату, дабы не разносил заразу своевольства по его вотчине. Всё могло обернуться плохо. Закончилось же ещё хуже. Бим пришёл на последнюю перед показом репетицию с "прозревшими веждами". Не сдержал слова, принял где-то "на грудь". При сборке лёгкой конструкции, на вершинном пятачке которой Танечка должна была крутить свои сальто, он бездумно сунул крепёжный штырь не в то отверстие. Танечка покалечилась.
- Татьяна Андреевна, я рад видеть вас снова, - вернул её из далёкого Алымов, - После той страшной трагедии в цирке, вы куда-то надолго пропали. Как складывались ваши обстоятельства? Вы сейчас вполне ли здоровы?
- Спасибо, у меня всё хорошо. Я нашла себя в другом деле. А вот у вас, я слышала, не всё как-будто бы ладно. Представления в цирке стали идти с большими перерывами. Отчего? Хорошо бы только мы, но недовольны любители во всём городе. Мы ждём ваших оправданий.
- Ах, публика, я её понимаю. До наших трудностей ей мало дела. А мы замахнулись на готовку новой программы, - Цезарь немного помолчал, - Но, увы, не рассчитали силы: реквизит надо везти издалека, да и дерут за него втридорога, актёры в провинции работать не хотят, капризничают, требуют и славу, и деньги сразу. Ну и, потом, вы же сами видите, что творится в губернии. Крестьяне жгут помещиков. Кругом неповиновение и саботаж. Пишут, что и в столицах пролетарии после разгрома советов, продолжают не только громить магазины, но и в казаков стрелять! Власти растеряны. Революция! До цирка ли тут. Кстати, вы что-нибудь слышали о драме в здешних каторжных тюрьмах? Слухи носятся самые невероятные: бунт, усмирение, десятки погибших кандальников. Смотритель тюрем Богоявленский выказал публике зубы дракона - несчастных узников, говорят, добивали прикладами прямо в камерах.
- Да, мы знаем об этом злодеянии. И знаем также, что Богоявленский заслуживает смерти, - быстро и решительно ответил Палестин, - Вы, Цезарь Юльевич, согласны с нами?
Алымов откинулся на спинку стула, достал из жилетки дорогой работы "брегет", щёлкнул крышкой: "Давайте-ка, друзья, я схожу ещё за шампанским, а потом и сверим наши симпатии".
Наблюдая в окно за широко шагавшим по мостовой Цезарем, Палестин упрекнул Танечку, да и себя тоже, в излишней откровенности перед мало знакомым человеком: "Ох, не похвалит нас товарищ Елисей, говорим много лишнего. Шпики кругом, доносчики. Циркач этот, конечно, человек обходительный, но кто знает, что у него на уме?"
- Успокойся. Цезаря жандармы тоже на подозрении держат. Что они против него имеют - не знаю, но Мазепа сегодня плевался, говоря о нём. Требовал, чтобы я опять сошлась с цирковыми и доносила об их настроениях. Ой, чую, плохо всё это кончится. Ну, да ладно. Вот что, дружочек, я сейчас уйду. Встретиться обещала с рабочими из Пароходного товарищества. А ты поговори с барином осторожно. Может, он согласится помочь нам с оружием. Сюда больше не приду, кто знает, может за Алымовым уже и слежка идёт? Поэтому, если что-то надо будет, найдёшь меня у моей бабушки. Адрес не забыл? А послезавтра к восьми вечера приходи на Леонтьевский ручей. И прошу тебя: не опаздывай. Пароль тот же.
* * *
В лавке купца Босоногова неприлично брюхатели на полках заморской выдувки бутылки, сплошь нарядные, с крутым оплечьем, дорогие. За их парадным, благородного стекла фасадом плескалось солнце виноградников Прованса и Мозеля, благоухал букет ароматов Калабрии и Араратской долины. Алымов даже растерялся: "Братец, поведай-ка мне, сиволапому, какими путями в наш городишко попал сей ценный погребок?" Из-за стойки смотрел жёлтыми глазами болезненного вида малый, коих на Руси частенько называют "оглоблями":
- Извиняйте, ваше превосходительство, за знанья жалованье нам не прибавляют.
- Хорошо ответил, нахал, ценю. Только в чине меня не повышай, я человек скромный. Заверни-ка для начала вон ту без портрета и скажи: мальчишка для посылок имеется?
- Как же, содержим-с. Тимофей Егорыч! - крикнул приказчик.
Выскочил чистенький белоголовый отрок. Увидев господина в шубе, какие носят одни миллионщики, разинул рот.
- Принеси перо и бумагу, - скомандовал ему Цезарь, - и быстро набросал несколько строк на листе, тут же очутившемся на прилавке, - Снесёшь в 24 номер "Ямской". Вот тебе гривенный. А ты, остряк толковитый, - улыбнулся "оглобле", - Приложи к заказу ещё парочку "Тенерифе" и передай хозяину мой гросс-комплимент.
- Как изволите отрекомендовать вас?
- А никак, сам догадается.
Приказчик упаковал вино, отсчитал гостю сдачу, вышел проводить его на улицу и мёрз, пока тот не скрылся в парадном подъезде находящегося недалеко от лавки дома екатерининских лет ещё постройки. Потом, уже за стойкой, вспомнил, как утром от того же подъезда на скромной "шарманке" отъехала разряженная фифа Жирмунская. "Надо удивить господина ротмистра", - подумал и недобро посмотрел в окно.
Однако он более бы удивился сам, послушав картинно трагическую, с налётом экзальтации, хмельную исповедь своего недавнего визави, которую тот выплёскивал сейчас на размякшего от вина Палестина: "Вся моя скорбь проистекает из людских страданий и неумеренной глупости властей. А поскольку, первое есть следствие второго, то туза следует бить "шестёркой", - пальцы Алымова выбили дробь на столе, - Это по поводу моих симпатий к Богоявленскому. Но такой расклад невозможен по причине, так сказать, разности физических величин. Что тогда остаётся? Правильно, друг мой, пить и плакать. Есть, правда, и другая постановка. Вы, случайно, не знакомы ли с фортификацией? И, слава богу. Хотя, это тоже искусство, и весьма занимательное. Я, штабс-капитан в отставке, когда-то от скуки весьма им увлёкся и даже подумывал об академическом образовании. Мои соображения о применении полузабытых циркумваляций во фланговых операциях под Ляояном даже рассматривались в ряде штабов. "Станислава" 3-й степени мне пожаловали. Но недурственную, по-моему, идею как, впрочем, и значительную часть Маньчжурской армии, угробили, идиоты". Цезарь помолчал: "Я тогда, как обманутая девка, загрустил, перегрустил и утешился, решив проверить надёжность сих укреплений только уже на себе".
- Эт-то интересно, - икнул Палестин.
Алымов потянулся к бутылке, повертел её в руке и неожиданно спросил: "Вы давно любовались коллекцией вин Босоногова?"
Юноша пожал плечами.
- Приказчик, - продолжал глядеть на бутылку Цезарь, - Где я раньше мог видеть его рожу? А ведь она, мнится, мелькала в деле неприятном для меня. Старею, однако-с. Но продолжим. Однажды, будучи совершенно здоров, я забрёл в аптеку, за не помню какой мелочью, а вышел оттуда больным. Оказывается, в сей обители врачевания и милосердия можно без труда приобрести яды и химикалии. Но самое поразительное - элементы, из которых при известном желании нетрудно составить динамит! - Алымов многозначительно посмотрел на собутыльника, - Вот вам и двери кованые, вот вам и стража при них, думал я, воротясь домой. Зачем бить мозоли, возводя вокруг себя аршинной толщи стены, коли любой, пьяной отваги булдыжник бросит снаряд и ваш жалкий мирок развалится на осколки. Я оставил свою затею. Глупо".
Какую затею, Палестин так и не понял. "Господин импресарио, - равнодушно позёвывая, изменившимся, однако, голосом спросил он, - А где отравой злодеев снабжают? Не у Сенной ли площади случайно?"
- Другого вопроса я и не ждал. Возьмите, - Цезарь Юльевич положил на стол несколько ассигнаций, - Провизора зовут Арон Самойлович. На Сибирской улице его знают все. Но, мой вам совет: сходите лучше в Чёрную слободу. Именно. В магазинах-то оружием нынче не торгуют. Запрет-с. А ловкачи да барышники за милую душу предложат вам игрушку менее опасную и более надёжную, чем гремучая смесь. Слышал я про одного такого дельца. Болдырем, кажется, зовут. Вот его и найдите. А про разговор наш забудьте. Не было его.
* * *
Около двенадцати часов пополудни из 24-го номера гостиницы "Ямская" вышел человек сразу и не скажешь, какого возраста. Запахивая на ходу крашенную крушиной шерстяную шинель на меховом подкладе, он неспешно спустился лестницей в нижний этаж. Там к нему сразу прилепился прилизанный коридорный, ловко подхватил протянутый ключ, шепнул угодливо, что "экипаж их давно дожидается", и кинулся, опережая, к входной двери. Отъезжающий, наткнувшись взглядом на собачьи преданные глаза служителя, гадливо махнул перчаткой: "Не мешай". И лакей сник, обидчиво шмыгнул носом.
Выйдя на крыльцо гостиницы, господин в шинели обозрел поданную ему "карету" - саврасого мерина, запряжённого в узкие сани с верхом, возницу, согнувшегося на козлах почти у самого лошадиного крупа, и воскликнул недовольно: "Поедем далеко, а ты одет с прорехами".
- Мы привычные, - даже не обернулся кучер.
- Ты меня не понял: поедем очень далеко, - повысил голос подошедший.
- Так што, впервой што ли?
- Ну, гляди, - усмехнулся господин, назвал место, куда надо ехать и забрался в холодное чрево возка.
За городом, бойко проскочив пару вёрст печально известным каторжанским трактом, влетели в рыхлую осыпь малоезженой просеки. Лошадь начала всхрапывать, увязая в снежном крошеве.
Вознице ударами кнута и глухой бранью какое-то время удавалось заставлять её тащить сани, но скоро он и сам обессилел, натянул вожжи. "Спите?" - обернул потное, широкоскулое лицо к седоку, - Вертаться надо. Здеся, однако, ночами волки хороводы водят. Не отобьёмся". Господин вылез из возка, покачал головой: "Н-да, а в имение мне позарез как нужно. Есть туда другая дорога?"
- По реке можно. Но от неё всё равно никак - страсть как снегу много. И сейчас, гляди, - мужик поднял кнутовище вверх, - Метель идёт. Вертаться надо, ваше благородие, страшно.
- Хорошо. Выбираемся на тракт. Оттуда попробуешь рекой к Царской засеке выехать, а там я пешком дойду.
- Не поеду, господин офицер, лошадку жалко.
- Дурак, три рубля плачу, экие для тебя деньжищи!
Чёрные створки рта кучера дрогнули в заиндевелой бороде, по щеке скользнула слеза: "Не невольте, барин, детки у меня, помёрзнем ведь до смерти".
- Становись к запяткам и рви сани сзади, я с уздой сам управлюсь, - зашипел господин и сунул под кушак возницы дуло тяжёлого "Смит и Вессон".
Небо на глазах темнело, крылось седыми космами, нижние концы которых уже цеплялись за верхушки елей. Стал постанывать лес.
- Наддай! - зычно разносилось по округе.
- Шайтан тебя раздери, - шепталось за кибиткой.
- Раскачивай, раскачивай! - орал встрёпанный, потерявший фуражку седок, - Влево, влево выдёргивай. Стой! Теперь вправо давай!
Отдохнув, начинали снова. Матерились, скрежетали зубами. И били, били измотанную лошадь. Мужик заплакал, когда в снежной замяти выяснились вдруг сбившиеся табором сани. Знал по опыту: направляющийся в город обоз, опасаясь быть разорванным метелью, станет здесь на ночёвку. Вон, и костры уже дымят, люди снуют. Повезло, кажется.
- Поди, поищи хлеба, и выпить чего, - сунул деньги вознице офицер, - Согреемся и дальше двинемся.
Однако возок больше с места не стронулся. Поджидая ушедшего искать провизию извозчика, господин из "Ямской", имени которого мы так и не узнали, устало забылся в ознобной дремоте. Ему не позволили воспользоваться оружием, на которое он, в общем-то, всегда рассчитывал. Навалились сразу двое - ражие, тяжелые. Прижали, запрокинули голову. Свинцовые пальцы обхватили шею и не отпустили нужное время. Тело вытянули для удобства из возка, раздели до исподнего, оттащили в темень и быстро прикидали снегом. У дальнего костра долго ругались, деля найденное в карманах убитого. Потом пили водку и слезили песню о тяжёлой ямщицкой доле.
* * *
Ночь. Уснувшая улочка. Земская больница. В ней - чистенькая комната. А в комнате застиранные занавески на окне, стеклянный шкаф с пробирками и микстурами, деревянная, скоблёная до желтизны, тахта у стены. Нечищеные, сбитые сапоги городового в растёкшейся под ними луже приковывали внимание заспанного санитара: "Бог с вами, Ларион Ульяныч, какой оборванец! Мне порядочных людей велено в коридоре укладывать, а вы всё это, тряпьё какое-то подзаборное свозите. Куды девать-то его?"
- Положено, Тараканов, смирись, - брякнул шашку на тахту служивый, - Который уж год лодырем здесь сидишь, а всё не раскорячишься башкой своей, что начальство строго требует осматривать таких и доклад представлять. Вдруг беглый он, а может и хуже ещё кто. Эй, вы там, заноси.
Дворники, не очень церемонясь - за руки - за ноги - втащили босого стонущего человека.
- Вишь, как обделали бедолагу. Замерзал под трактиром. Шевелись, Тараканов, лампу ближе давай, а ты лицо ему от волосьев освободи, - бася, склонился над босяком урядник, - О, да это ж Васька татарин, извозом у "Ямской" промышляет. Знаю я такого. А ну, вывёртывай его из лохмотьев, всё, что найдёшь, сюды складывай. Что это? - удивился, - Деньги? Ну-ка, пошли отседова, - махнул дворникам. Подумав, вышел следом, - Не болтать! - зыркнул свирепо, - Понадобитесь, призову.
Санитар задрожавшими вдруг руками разглаживал листы купюр: "Сто десять, Ларион Ульяныч, откель столько?"
- Давай сюды, разберёмся.
Тараканов, передавая деньги, зашептал просяще: "Ларион Ульяныч, а может того, разделим не поровну. Могилой молчать буду".
- Знаю я тебя, худоротый, тут же к лавке припустишь. А где водка, там язык, что бабий ухват в печи грохочет. Осмотри Ваську и смажь его, чем есть.
Городовой присел к столу и зашелестел купюрами. Санитар сделал ещё одну попытку: "Десять рублёв всего, Ларион Ульяныч, за Христа ради прошу!" Полицейский одёрнул его взглядом: "Начальству сообщать надобно. Тут недавно артельщика Маругина с убивством ограбили. Не оттуда ли денежки, а, Тараканов?"
Зря не поделился Ларион Ульяныч. Ну, дал бы больничному прощелыге пяток целковых - много ли, если подумать? - тот после недельного загула и не вспомнил бы, откуда богатство такое на него свалилось. А сейчас - высокий кабинет, сухое лицо ротмистра. Судом пахнет. Эк, неладно-то.
- Деньги, Громыхайло, меня мало интересуют, не тряситесь. Их вы обязуетесь вернуть в казну до копеечки, не правда ли? - Мазепа ногтем мизинца приоткрыл одну из лежащих на столе папок, - Сколько там у нас изъято у пострадальца в действительности? Ага, сто десять рублей. Вы же указали в донесении только десять. Браво!
- Бес попутал, ваше высокоблагородие, заступитесь!
- Верю, голубчик, истинно верю, - Иринарх Гаврилович был в прекрасном расположении духа, издевательски иронизировал, - Санитар показал, что предлагал вам скрыть найденное у несчастного, но вы остались тверды в отправлении своих обязанностей. Благодарю за службу!
- Рад стараться! - рявкнул городовой.
" Боже, какое ничтожество, с кем приходится иметь дело", - выругался про себя Мазепа и нажал кнопку звонка.
Вошёл инспектор охранного отделения Щекутьев.
- Что возница? - спросил его ротмистр.
- Плох, Иринарх Гаврилович, распух, говорить не может.
- Скверно. А что дал розыск в трактире?
- А что он может дать? Простите. То есть, я хотел сказать: вы сами знаете, какая там публика собирается. Если что случается, сразу и слух, и зрение теряет. Некий Сила Луков вспомнил, правда, что видел вчера, кажется, Ваську татарина в кабаке, но зачем тот босым в сугроб полез, и куда его лошадь девалась, он по причине чёрного запоя отвечать не может.
- Вы Лукова этого разомните хорошенько и в тёмной подержите, может и вспомнит чего. Деньги у извозчика большие оказались. Быть того не может, чтобы это не удивило никого. И "Ямскую" проверьте. Этот Васька там, кажется, клиентов подбирал.
Щекутьев вышел, а Мазепа подошёл к Громыхайло: "Вот что, болезный. Будешь татарина с ложечки кормить, носить на руках будешь, пока не узнаешь, откуда у него деньги такие взялись". Городовой порозовел: пронесло, вроде. Вытянулся: "Не сумлевайтесь, ваше высокоблагородие, выпытаю!"
* * *
А Васька татарин помирал. "Антонов огонь" лизал ему ноги, липкой испариной обжигал лицо, рвался наружу криком. В палату заходил похожий на птицу-секретаря фельдшер, равнодушно приоткрывал больному веки, перебирая его костистую руку, щупал пульс. Выходя, недоумённо косился на сидящего у постели полицейского. "С чего такая честь забулдыге?" - лениво думал о Ваське. Урядник прикрывал за фельдшером дверь, неумело поправлял сползающее одеяло, нависал над чёрной головой лежащего.
- Васенька, - уже в который раз заводил жалобный скулёж, - Помоги, сердешный. Вспомни верно, где денежку взял. Очень нужно. Доктор вот ноги спилить тебе собирается, а я не даю, жалею. Как можно? Человеку без ног нельзя. Освободи душу, покайся, ми-и-лай.
Васька с ужасом смотрел на шевелящиеся усы и свирепые бакенбарды "посиделки". Боль, белые стены, страшные слова незнакомца - где он? Откуда доносятся и сливаются в жутком хоре чьи-то предсмертные хрипы и плач одинокого колокольца? Мрак, холодный мрак, зачем глядит на него из маленького оконца - цепенящий, густой, влекущий? Мысли путались. Жизнь уходила.
Худо было и Громыхайло. Странно, но он не казнил себя за украденные деньги, вернуть которые - уже не вернёшь: сынок родимый - убью молокососа! - выпросил взаймы для покупки ценных бумаг на вырост, и промотал, как вскрылось, всё за вчерашнюю ночь в каком-то притоне. Бог с ними, деньгами. Долгая служба и не из таких передряг научила выскальзывать. Худо, что в извозчика охранка вцепилась. Видать, дело серьёзное, политическое. С этими не забалуешь. Умирая, Васька приговаривал Ларион Ульяныча к позору и, может быть, тюремной тоске. Подумав, пошёл к доктору. Вчерашний выпускник медицинского факультета снял очки:
- Зря вы здесь пропадаете. У нашего с вами подопечного бред и галлюцинации - типичные для таких случаев проявления. Как я понимаю, вы что-то желаете узнать от него? Напрасно теряете время. Летален.
- Чего, чего?
- Помрёт, говорю, скоро. Ступайте лучше домой и выспитесь.
В узком тамбурочке на выходе Громыхайло столкнулся с Таракановым. Коротко, без замаха, сунул тому кулак в подреберье, сплюнул и пнул, охнувшую от удара дверь. Что ж, остаётся одно. И он - во спасение своё - решился на обман.
По многим причинам опасаясь Мазепы, попросился на приём к Щекутьеву и полушёпотом, будто родному человеку, поведал тому предсмертную исповедь возницы. Из неё выходило, будто, подобрал Васька у "Ямской" пьяного офицера. Вёз его, вёз к "Народной аудитории", а тот взял да и выпал где-то на повороте. При этом забылись тем офицером в возке ридикюль, набитый деньгами, дамские перчатки и револьвер. "Хотя, про револьвер, может, и послышалось, - спохватился урядник и виновато забубнил, - Так уж слаб был покойник, так плох, что еле разбирал я, чего он шепчет. Упокой его душу в радости".
- Врёшь ты всё, братец, - не дослушав, подвёл итог разговора Щекутьев и по телефону позвонил кому-то. Переговорив, уставился на урядника: "Ну, что с тобой делать, хапуга? Пойдёшь, до полного разбирательства, в охранную команду. Опыт вышибать мозги революционерам у тебя есть. Но смотри: шалости свои брось, иначе под трибунал загремишь, время нынче суровое. Уразумел?"
- Дык, стар я уже за ссыльными-то бегать, господин секретарь. И оклад в команде - рази ж только на сухари и хватит.
- Вот рожа! - неподдельно изумился Щекутьев, - Я его от трибунала спасаю, а он ногами сучит, сопротивляется. - И, не выдержав, закричал, - На рудниках сгниёшь, рукосуй, за препятствия, чинимые дознанию! Стар он уже. А деньги красть и языком молоть чушь всякую сил у тебя, шкура, хватает? Исполнять и не прекословить!
Успокоившись, вызвал заведующего отделом наружного наблюдения Дедюхина. По поручению Мазепы стал выговаривать ему:
- Чем заняты твои молодцы, Тихон Макарыч? Водкой в подворотнях греются? А вот, не хочешь ли взглянуть на циркулярную телеграмму из Петербурга? Чистейшая оплеуха! Нам - оттуда! Велят взять под негласный надзор почётного гражданина Корякова, который по сведениям Департамента, является руководителем здешних эсеров и злоумышляет у нас под носом смертоубийства и экспроприации. А мы тут спим. Или чего делаем? Слыхал ты о таком Корякове?
Дедюхин вынул платок и высморкался. Стал жаловаться на плохую погоду и жалкую одежонку своих подопечных. Замотали, мол, людей до обмороков. " А надзиратели, что квартальные, что вокзальные нет, чтоб в помощь придти, так они, растуды их мать, сплошь мздоимцы да тайные хищники, только и лупают глазищами, кого бы обобрать почище. Корякова того знаю. Только в городе его орлы мои не замечают. Прячется, должно быть. Дом его недалеко от винной лавки Босоногова, вот здесь, - ткнул пальцем в карту города, - Там, по нашим сведениям, верхний этаж снимает вдова покойного Жоржа Жирмунского, а полуподвал приспособлен под вывесочную мастерскую. Парень в ней молодой рекламы работает. Ничего такого вкруг дома не замечено. Хотя, живописец тот, кажется, племянником Корякову доводится или кем-то там, не знаю". Дедюхин потёр виски: "Но я вас понял, Николай Васильич".
- Вот-вот, Тихон Макарыч, раз Коряков сам где-то затаился, значит, к парню этому приставь человечка, пусть пару дней походит за ним. Может, и узнаем чего интересного.
* * *
Молодости приписывают многие грехи: и легкомыслие, и безоглядность, и беспечность. Не забывая, впрочем, что и такие добродетели, как бесстрашие, пытливость и смекалка тоже ей присущи. "И чего мы тут всего боимся? - невесело думал Палестин, подходя к низенькому домику с резными подзорами - единственному такому в кривеньком переулке, именуемом Леонтьевский ручей, - В столицах, вон, слышно, народ чуть самодержавие не скинул, конституции добился, а мы всё болтаем да мечты строим. Надо что-то такое совершить, чтоб увидели в городе: есть и здесь сила, которая царизма не боится. Скажу сегодня об этом, а если не услышат, сам начну действовать. Вот схожу завтра же в слободу, оружие добуду. А план у меня есть".
Провериться бы ему, юноше светлому, поосторожничать где-нибудь за углом, как назидали опытные товарищи. Может, и заметил бы тогда чужую тяжёлую тень, тянувшуюся за ним от самой Калачной улицы, и слившуюся сейчас со старой больной ивой, из-за уродливых сухожилий которой по-волчьи желтели в ночь окна со знакомыми ставнями. К чёрту страх. Впереди - жизнь и борьба! Палестин решительно шагнул за калитку. Условный стук. Боевая группа социалистов-революционеров в сборе.
А тень эта, помедлив, оторвалась от дерева, метнулась по снегу к холодному телу избы, ловко изогнувшись, прилепилась к щели, оставленной непростительно между занавесками. И замерла-то всего на несколько минут. А уже через полчаса участковый пристав Чернолобов тем же условным стуком оборвал речь Танечки - "Трапеции", ставящей точку в деле Богоявленского, которого окончательно осудили на смерть путём расстреляния и, непременно при публике, на одной из городских улиц. Третий член боевой дружины, он же приватный ветеринар Акулов и он же хозяин дома, услышав: дробь - пауза - дробь звукового пароля, недоумённо оглядел присутствующих и резко подкрутил фитиль лампы.
- Ваше благородие, - вывернулся из-за угла и вскочил на крыльцо
пышноусый детина урядник, - Свет в дому погас, поберегитесь. Раз дверь не отпирают, чую, щас палить начнут. Помните, как с типографщиками вышло?
Чернолобов помнил. Недавно, сразу после святок, по наводке "штучника" "Актёра" они окружили неприметную лачугу в Затоне. Понимая, что гектограф и оружие есть прямая дорога на виселицу, бандиты устроили им тогда кровавую баню: трое убитых стражников и двое покалеченных. Многовато-с! Если и здесь такое повторится, разжалуют. За мать милую, разжалуют!
- Вахмистр! - уже не таясь, закричал он, - Дверь ломать! Людей товсь к стрелянию по окнам и уловлению тех, кто бежать начнёт! А ты, Громыхайло, живо на задний двор. И гляди, чтоб никаков человек не пролез!
Суета охранной команды и тем более эта - на кого рассчитанная? - стряпня со стуком, мало испугала конспираторов. На случай таких вот наскоков дом был продуманно приготовлен. Пока Чернолобов топтался на крыльце у входа, боевики из сенного погреба по добротному прокопу без труда протиснулись в хлев, задняя стена которого нависала над тёмным оврагом. А за ним - густой чернотал, петли заячьих следов и спасительные тропинки к охотничьим кордонам. В хлеву было темно, но Акулов быстро откидал сено, нащупал и открыл потайную дверцу, выглянул наружу. И тут только, вспомнив что-то, зашептал: "Татьяна Андреевна, а ведь с вашей-то ногой овраг не перейти. Снег глубокий. И тропы, надо думать, перемело. До ближнего кордона версты две-три идти, не осилите. Эх, времени у нас совсем ничего. Через несколько минут эти архаровцы здесь будут: дверь в избе выломают, и лаз непременно найдут. Давайте-ка, вот что: быстро одевайтесь, - он пошарил по стене рукой и снял с гвоздя полушубок. Затем сунул Танечке пустое ведро, - Пока во дворе никого, попробуйте к колодцу пробраться. Увидите: он сразу за хлевом, направо. Если что, плачьте, мол, соседка я, Шахова по фамилии, за водой сюда хожу. На реку, мол, тяжело, калеке, вот сюда и хожу. За колодцем тропинка есть через соседский огород, уйдёте".
Ветеринар осторожно приоткрыл дверь, вгляделся в темноту и, немного помедлив, подтолкнул Танечку: "С богом!" Проследил, туда ли она направилась, и сжал руку Палестина. Накинув на себя какие-то лохмотья, боевики вывалились в овраг.
Громыхайло в это время обогнул угол избы. Человеком он был бывалым, потому сразу присел и осмотрелся. Двор был пуст. Только телега с задранными вверх оглоблями и груженная, как-будто, сеном, чернела у сарая. К ней, не долго думая, урядник и двинулся. И тут где-то совсем близко звякнуло-ёкнуло пустое ведро. Громыхайло сдёрнул с плеча винтовку. "Кто здеся?" - передёрнул затвор. Но ему никто не ответил, хотя в непроглядной за телегой темноте явственно слышался хруст снега - кто-то торопливо удалялся за хлев. Урядник нырнул под оглобли, и ещё никого не видя, осевшим вдруг голосом скомандовал: "Стой! Стреляю!" И только, когда в метрах двадцати от себя услышал: "Не надо, не надо, дяденька!", рассмотрел человека. Подскочив к нему, он рванул его за высокий воротник полушубка. "Баба что ли?" - обомлел вначале, но потом глухо зарычал:
- Чего тут делаешь? Кто такая?
Танечка плаксиво объяснила. Громыхайло - опять же за воротник - приблизил её лицо к своему и вгляделся: "Чисто сопля зелёная, на революцинерку, вроде, не похожа, - решил про себя и замахнулся прикладом, - А ну, пошла отседова, дура". И видя, что девка, видимо, парализованная страхом, не шевелится, ударил её. Танечка упала, но поднялась и, прихрамывая, утащилась за колодец.
Громыхайло матюгнулся и вернулся к телеге. Зарывшись в сено, тоскливо стал думать о своей, давшей трещину, судьбине. И когда от сарая вдруг донеслась до него многоголосая брань, он не сразу понял, что происходит. "Спишь, подлюга!" - вырос перед ним Чернолобов и тяжёлым ударом повалил вскочившего урядника на снег.
- Где они? - орал пристав, - Почему не стрелял? Отвечай!
- Дык, что случилось-то, ваше благородие? Ей богу, никого не видал, - утёр окровавленную губу Громыхайло, - Девка одна только и топталась тута с ведром, за водой приходила. Соседка. Так прогнал я её. А чужих, как есть мне провалиться, ни одного не замечено!
- Что за девка? За какой водой? Вахмистр, а ну проверь соседей и давай ту девку сюда.
Через несколько минут вахмистр доложил, что девок в соседнем доме отродясь не бывало, у хозяев едино лишь два сына законных имеется и оба не женатые ещё.
- Так! - зловеще зашипел Чернолобов и спросил топчущегося неподалёку филёра в куцем пальтишке, - Точно трое их было?
- Вот как вас сейчас вижу - трое: баба в платке и двое мужеска полу, один постарше с бородкой, другой - молоденькой ещё, - перекрестился "топтун".
- Так, - ещё раз протянул пристав, - Девку, выходит, эта размазня пожалел и отпустил, а те двое, значит, в овраг сиганули.
И похлопал по плечу урядника: "Теперь тебе, сволочь, точно небо через решётку разглядывать. Ты, вахмистр, осмотри здесь всё ещё раз, да хорошенько дом переверни, а я в управление с докладом". И уже в кошевке снова ударил урядника: "Если лишат меня должности, заказывай по себе панихиду, морда квашеная!"
В управлении, несмотря на поздний час, было многолюдно. В плохо протопленных коридорах толпились просители и лица, преданные правительству, сновали чиновники ведомства с бумагами. Оставляя на полу грязные следы, разносили к печам дрова истопники, полицейские чины выводили из кабинетов дознавателей задержанных, а у отдела наружного наблюдения негромко переговаривались какие-то невзрачные личности. Было холодно. Дежурный офицер поинтересовался, указывая на Громыхайло: "А этого зачем сюда притащил? К награде представлять? Ну-ну. Мазепа тебе в пояс поклонится. Из начальства, к сожалению, сейчас никого. Если Дедюхин устраивает, шагайте к нему". Заведующий отделом наружного наблюдения, выслушав пристава, укоризненно покачал головой и попросил пригласить урядника. Осмотрев служителя с разбитой губой, усмехнулся и приказал тому присесть за стол: _
- Опиши-ка мне подробно, голубок, отпущенную тобой девицу. Сколько годиков ей? Толста, худа? Нос у ней, брови какие?
- Так я грамоте ить тихо знаю, да и темно было, - замялся Громыхайло. - Как я у ей нос-от разгляжу? В тулупе она. Ну. Молодая. В голос ревела. Соседкой сказывалась. Я б ни в жизнь, знаючи-то. А так чего? Э-э... Хроменькая. Эдак вот ногу тащила, - показал, встав со стула. - И ведро у ей было. Чего теперь со мной-то, ваше благородие?
- Обожди за дверью, - приказал ему Дедюхин и недовольно глянул на Чернолобова, - Эх, Василий Петрович, любишь ты своевольничать. Кто тебе команду давал дом штурмовать? Всего и было-то велено за юнцом посмотреть, и не пугать его до времени. Почему никого в известность не поставил? Чего такого "шушер" мой высмотрел в доме, что ты туда с командой наскочил? Бомбы там мастерили? Или людей на куски резали? Кому и о чём сейчас докладывать?
- Но твой "прилипала", Тихон Макарыч, бросился ко мне с сообщеньем, будто слышал через окно, как подозрительные лица намечают дело чьего-то убийства. Вот я и... а если б они...
- Я тебя спрашиваю: что в доме нашли? Гектограф? Прокламации? Оружие? Прокурору что говорить будешь? Может, собралась там компания и, напившись, куражилась, а ты с ружьями к ней в гости! И то, что из дому ход имеется под землёй, тоже ни о чём не говорит. Его, скажут тебе, ещё при Ермаке казачки проковыряли от нехристей спасаясь. И поди докажи, что это не так. А где он, кстати?
- Кто, Ермак?
- Топтун мой.
- Домой отпустил.
- Тьфу! - выругался Дедюхин, - Посылай за ним. Он мне ещё за сегодняшний день не отчитался. Хотя, постой. Докладывать начальству резона не вижу, одни неприятности наживём. Ты ведь понимаешь, что в этой промашке не только твоя, но и моя вина есть -плохо своих "наружников" дрессирую. Сделаем так: ты уряднику своему ещё раз по морде съезди, чтоб молчал. В его же интересе. А я своего ретивого охломона для порядка на десять целковых оштрафую, чтоб знал наперёд, подлец, как инструкции нарушать. Ну, а сбежавший хозяин дома от нас никуда не денется. Так? Так. Паренёк тоже нам известен. Ну, а про хромую девку ты дай команду околоточному, чтоб он тихо в своих улицах людишек пораспрашивал. На Руси хоть и хватает убогих да горбатых, только каждый из них скорбь свою телесную далеко от дома не таскает. Тяжело её носить. Где-нибудь калечная эта выплывет. Вот, когда установим её, тогда к начальству и пойдём. Всё, Василий Петрович, не задерживай меня, ориентировок ещё с десяток надо к утру изготовить.
Чернолобов пожал плечами и вышел. На улице, подумав, протянул Громыхайло полтинник и уже по-доброму сказал, чтоб тот сходил куда-нибудь согреться, а завтра дома отлежался.
* * *
На грязной базарной площади, облепленной лавчонками, питейными заведениями и тёмным галдящим людом, рыжий вертлявый мужик, одетый с некоторой претензией на шик: и сапоги-то у него начищены до блеска, и лиловая атласная рубаха виднеется под небрежно распахнутым кожушком, и медная цепочка от часов свисает из кармашка бархатной жилетки - сразу привлёк внимание Палестина. Чёрная слобода - место жутковатое. Говорят, в кого здесь ни плюнь, либо в бывшего, либо в будущего каторжника попадёшь. Пропасть можно ни за грош. Юноша про то был наслышан, и потому обращаться к незнакомцу сразу не стал - кто его знает, что за щёголь? Но рыжий, перехватив взгляд Палестина, чуть вихляясь, подошёл сам. "Чем-то интересуетесь, мил-человек?" - картинно склонил голову набок. "Да нет, я так, приятеля своего ищу. Где-то тут, сказали, проживает", - грубовато, не глядя на возникшего рядом "модника", ответил Палестин.
- Так быстрее называйте его имя, и ваша встреча скоро состоится, - игриво разведя руки в стороны и притопнув, по-свойски подмигнул мужик.
- Очень благодарствую, однако сам найду.
- Тогда купите у меня превосходное средство от геморроя "Анузоль", - не отставал вертлявый, - Хворь сия очень, скажу я вам, коварственная. Вот вы, к примеру, сегодня, ничего такого не подозреваете, а завтра она - бац! - и очень даже запросто случится.
- Что вы говорите! - решил поддержать разговор Палестин и поинтересовался ценой лекарства.
- Так смешная цена, мил-человек. Если вы возьмёте сразу два флакона, отдам и вовсе за полтора рубля. А ещё шелковую тряпицу для втирания присовокуплю. Очень рекомендую.
- Ладно, я возьму у вас эту гадость, но при согласии, что вы поможете мне отыскать Болдыря.
Рыжий как-то странно дёрнулся:
- Как? Как вы спросили? Болдыря? - и резко приблизил своё лицо к лицу Палестина, - Будьте очень потише, мил-человек, а то вы так непочтительно интересуетесь об нашем уважаемом Григории Платоновиче, что даже те, кто этого не слышал, могут за вас расстроиться.
Юноша испуганно приподнял свою шляпу:
- Приношу извинения. Конечно же, конечно, Григория Платоновича. Просто за глаза его, почему-то, чаще называют Болдырем. Уж и не знаю, почему?
- Да то и знать вам не надобно. А вы к нему с каким делом припожаловали? Коммерция? Подряд ищите? Али чего другое?
Палестин обозлился:
- Скажите ему, варвара любопытная, что интерес мой чисто политический. Но Григорий Платонович поимеет с него неплохую выгоду.
Мужик неподдельно удивился, стал нервно оглядываться по сторонам. Но, видимо, решившись на что-то, повёл пальцем:
- Шагай туда - в хоромы Толстомясихи. Обожди там.
В притоне, на который ему указали, к Палестину неслышно наклонилась молодая, но уже развисшая боками миловидная баба:
- Шёл бы ты отселева, парень. Вон как завились вокруг тебя соколики-то наши. Обберут ведь до нитки, и не поможет никто, - она боязливо оглянулась, - Но, поздно, кажется, вон, идут уже по твою душу. Ни креста на них, ни погибели.
Баба торопливо отошла к другому столу.
Хлопнула дверь, вошли двое. Один из них - папаха на голове, нос вдлинь лица крючковатый висит - пошарив глазами по редким посетителям заведения, уставился на Палестина:
- Ты што ль к Грыгорью Плаытонычу по полытыческому? Восставай и дувай за нами.
Палестин спокойно ответил, что хотел бы допить чай: заплачено, мол, уже, да и вообще, он ещё не завтракал.
- Мы тебя в другом месте позавтракаем, - хихикнула "папаха", - Кукиш, говори фрайеру, что мы так не любим. Пошли, друг, Григорья Плаытоныч желает на тебя пасматрэть.
Кукиш - устрашающего вида верзила - подошёл к Палестину и легко приподнял его над скамьёй, подержал немного на весу и опустил на пол: "Давай, чахоточный, шам-шам ножками и не разговаривай. Любите вы, интилигенты, скуку на людей наводить". Палестина вытолкали на улицу, и повели (носатый спереди, Кукиш сзади), куда - неизвестно. Сараи, заборы, обтёрханные домишки. Серость, убогость, нищета. У Палестина рябило в глазах и тревожно колотилось сердце. Наконец, "папаха" сделал Кукишу знак, чтоб остановились, а сам, отодвинув только ему известную доску в заборе, скрылся в проёме. Громила подтолкнул Палестина: "Полезай туда же". От забора по тропинке прошли к большому, в два этажа, кирпичному дому, у дверей которого Палестину было снова приказано остановиться, очистить обувь о специальную скобу и только тогда заходить.
Во многих домах приходилось бывать юноше, но такого роскошества он ещё не видел. Гобелены, лепнина, дорогое оружие на стенах, многоярусная люстра, мрамор бюстов на красного дерева точёных геридонах. И камин. И что-то похожее на царский трон возле него. И улыбающийся человек, встающий с этого трона и идущий Палестину навстречу.
- А Цезарь вас точно описал, недаром, шельмец, в артиллерии служил, - сообщил он опешившему гостю, и, подойдя, протянул руку для пожатия.
- Так, значит, вы знакомы с Алымовым? - облегчённо вздохнул Палестин, - А я, честно говоря, перетрусил. Эти люди... эти страшные улочки...
- Здесь без охраны нельзя, и вообще по-другому нельзя, - беря под руку Палестина, вздохнул Григорий Платонович, - Пойдёмте, героический юноша, для начала отобедаем.
Они прошли несколько сквозных комнат, различных по размерам и убранству, но неизменно показывающих, что владельцем их является, несомненно, очень богатый человек. А вот столовая оказалась на удивление скромной.
- Я не люблю гостей, - угадав мысли Палестина, объяснил хозяин, - И трапезничаю, как правило, в одиночестве. Присаживайтесь. Нам подадут сейчас курицу и вино, - он позвонил в колокольчик.
- Дядя Гриша, - спросила вошедшая темноволосая девушка, - Куда закуску ставить, на этот стол или на тот, что у окна?
- Племянница моя, сирота. Отец её - брат мой Борис. Он с женой в Порт-Артуре погибли. Снаряд японский в их дом угодил, - шепнул Григорий Платонович, - Да ставь сюда, Людмила, и сама к нам присоединяйся. Хотя, займись пока своими делами, а то гость наш о тебя спотыкаться будет.
Людмила фыркнула, гордо вскинула голову и вышла.
- Замуж надо выдавать красавицу, да женихи какие-то нынче облезлые всё сватаются, - зло обронил Григорий Платонович и без всякого перехода спросил, - Оружием, значит, интересуетесь? - и, заметив, что Палестин не решается ответить, успокоил его, - Как вас, кстати, звать величать? Так вот, Палестин Георгиевич, Цезарь коротко посвятил меня в ваши планы. Хотите вы, будто, грязную свинью Богоявленского пульками пощекотать. И очень правильно хотите. Я бы сам продырявил ему брюхо или дружков своих снарядил, но с властями у меня пока перемирие. А начинать с ними войну из-за этого борова, зная, чем это кончится лично для меня - неосмотрительно. Но Богоявленский - мой личный враг. Правда, не симпатичны мне и вы - социалисты. Читал я эти ваши - "отнять, поделить"... Но относительно полковника наши взгляды сходятся, и поэтому я помогу вам. - Григорий Платонович выпил бокал вина, закурил папиросу и мастерски пустил под потолок несколько колец из дыма, - А с Цезарем мы вместе учились в военном училище. Только он стал офицером, а я - нет. Угораздило меня убить на дуэли после второго курса одного "сиятельного" подонка. Хорошо, годы не нынешние стояли, а то бы каторгой в Туруханск я не отделался. Там, кстати, с Богоявленским и познакомился.
Палестин с интересом слушал, и его подмывало спросить хозяина: каким образом тот исхитрился поменять нары каторжника на полуцарские покои, в которых они сидят сейчас? Но Григорий Платонович, видимо, не склонен был продолжать разговор и неожиданно поднялся из-за стола:
- Чай допьём после выбора оружия. Следуйте за мной.
В комнате, куда они пришли, их ждал высокий седеющий брюнет, одетый в военный френч без погон. Тонкие черты лица, тонкие, подкрученные усики. Но свежий ещё шрам через левую щёку и слезящийся немигающий левый глаз обезобразили лицо - смотреть на такое не хотелось. Брюнет поздоровался, чуть наклонив голову, и неспешно открыл дверцы массивного шкафа, стоящего у стены, выложил на стол несколько футляров, отошёл в сторону и сделал приглашающий жест рукой.
- Ну-с, затейник-оружейник, показывай свой арсенал, - полуобернулся к нему Болдырь.
- Прикажете начать с германских пистолетов, Григорий Платонович?
- Да нет, наверное. И не потому, что дорогие. Тяжёлые они эти парабеллумы и маузеры. Привыкать к ним надо. И прятать их сложно.
- Тогда, может быть, предложить курковый "Реформ"? Он и стоит всего одиннадцать рубликов, и бьёт на пятьдесят шагов.
- Ты бы ещё "кухенрейтер" нам посоветовал или пищаль стрелецкую.
- Есть очень удобный револьвер типа "Велодог", стоит от двенадцати до двадцати рублей. Но, говорят, не очень надёжен, убой слабоват. А вот, взгляните, - открыл один из футляров, - Самозарядный браунинг образца 900 года. Двадцать пять целковых. Стоит того.
- Да что ты нам всё о цене талдычишь, Иннокентий, - недовольно оборвал его Григорий Платонович, - Мне нужен хороший инструмент, а не дорогая пугалка. Что есть из последнего привоза?
Иннокентий вытер платком лоб: "Но вы просили оставить новинки для особого случая".
- Доставай, - распорядился хозяин, - Этот случай наступил.
- Воля ваша. Вот, - брюнет вынул из шкафа и открыл кожаную изящную коробку, - Револьвер фабрики "Льежская мануфактура". Удобен тем, что к нему подходят патроны от "Велодога", браунинга и пистолета ле Франсез. Но гвоздь сезона - дамский браунинг образца прошлого девятьсот шестого года. Калибр - 6.35, вес - всего триста пятьдесят граммов, имеет шесть патронов! Исключительная особенность сего изделия в том, что после выстрела из него, покойник очень хорошо смотрится в гробу.
Болдырь, явно довольный демонстрацией, весело посмотрел на Палестина:
- Подходит вам такой шпалер?
Палестин не скрыл восхищения: " А нельзя ли сразу пару таких? Может случиться, что нас двое будет. Скорее всего - двое. Денег у меня должно хватить".
Григорий Платонович вопросительно глянул на Иннокентия. Тот утвердительно кивнул.
- Тогда, найди Зейдуллу, пусть он подумает, как пистолетики упаковать и в город незаметно доставить. Сам через пару часов зайдёшь ко мне, хочу тебя в дальнюю дорогу отправить. На, - протянул Иннокентию серебряный рубль, - За показ.
В столовой они допили вино, и хозяин стал прощаться:
- Денег я с вас не возьму. Более того: если акт состоится с нужным мне результатом, я надёжно спрячу вас на время шумихи, а потом вывезу куда-нибудь в Тюмень или Екатеринбург до лучших времён. Ну, а ежели пожелаете остаться, то работа для таких как вы, у меня всегда найдётся. И последнее. Упаси бог, конечно, но при случае задержании вашем полицией, разрешаю на дознаниях обмолвиться и о моём участии в акции. Всё едино, тот же Мазепа никогда не поверит, что Григорий Платонович Калетин может опуститься до связи с социалистами. Убийца, вор и... рэволюционэры! - и цинично добавил, - Это, конечно, от виселицы вас не спасёт, но дело запутает и, может, даже затянет. А кто знает, что будет завтра? Или ишак сдохнет, или падишах околеет. И адресок, адресок сообщите, куда оружие доставить.
Они попрощались. Калетин тряхнул колокольчиком и попросил вошедшую Людмилу проводить гостя во флигель, где сдать на руки Кукишу, чтоб тот на извозчике доставил "господина живописца" куда тот укажет.
"Лихач", видимо, получив указания, устроил Палестину долгую "экскурсию" по городу. Слушая вслед себе проклятия встречных "ванек", промчался сначала центральными улицами, потом долго петлял в каких-то переулках, наконец, закатился зачем-то на Алафеевские горы. Там Палестина пересадили в другие сани и уже на них отвезли к Сибирскому торговому банку. Около него остановились, и кучер, подтягивая подпругу на лошади, понаблюдал какое-то время за скользящими мимо пошевнями и кибитками. Зачем? Да, наверное, не из праздного любопытства. От банка Кукиш приказал свернуть к магазину Голева-Лебедева, в котором что-то купил. И только потом поехали на дальнюю окраину подгорной части города, где в неказистой хибаре бабки Татьяны Андреевны боевики затаились после побега из дома Акулова. Перед тем, как уехать, Кукиш попросил Палестина нынешним вечером не отлучаться из дома и ждать гостя.
Гость, действительно, появился. Уже стемнело, когда "Трапеция", делая приготовления к ужину, вышла в холодные сени за капустой. Пламя свечи заплясало по нежилому закутку и высветило дверной проём. Что-то в нём зловеще зашевелилось. Танечка всмотрелась и от страха выронила из рук миску - перед ней, неизвестно как здесь очутившийся, стоял и улыбался горбоносый человек в папахе.
- Зачем, красавица, ыспугался? Я не злой. Пазави Палыстина Георгыча, ему падарок буду давать, - удержал от падения девушку инородец.
На шум выскочил Палестин и, узнав утреннего "громилу" из слободки, успокоил Танечку.
- Меня Зейдуллой мама назвала, - снял папаху гость и протянул Танечке коробку, в каких обыкновенно упаковывают при магазинах дамские шляпки.
- Давайте в дом зайдём, - перехватил коробку Палестин, - Негоже на холоде презенты принимать.
Зейдулла стал отнекиваться, но его уговорили остаться обогреться и отужинать. Татьяна Андреевна проворно накрыла стол, выставила полуштоф водки и крикнула бабушке, чтоб та присоединялась к ним. Но, та, выйдя из-за печи и увидев пришельца, с ужасом тайком перекрестилась, и, несмотря на сердитый шёпот внучки, решительно отказалась садиться за стол. Зейдулла что-то недовольно сказал на своём языке, отодвинул от себя поставленную перед ним рюмку и принялся за горячие щи.
- А как вы проникли в дом, что никто и не услышал? - спросил его Палестин, когда тот, облизав ложку, положил её рядом с пустой тарелкой.
- Вах, дорогой, ваша сакля совсем как дырявая бочка: заходи, плохой человек, забирай, что увидишь. Надо дверь, Палыстин Георгыч, деревом внутри подпирать. Вот, Григорья Плаытоныч не зря говорит, что не только я, но и в полиции тоже есть джигиты, которые умеют даже огнестойкие шкапы с сикретом открывать. А ещё Григорья Плаытоныч папрасил сказать, что нужного вам человека в Петербургу вызвали, а когда он обратно приедет, он меня пошлёт сказать. И ещё говорил, чтоб подарок его в доме не держали. Подарок дорогой. И сами мало на улицу ходили. Ищут вас, - ответил Зейдулла и, надев папаху, молча вышел.
* * *
Вспомнил, вспомнил Цезарь Юльевич, где он встречался с приказчиком из лавки Босоногова. Было это, да, да - предвоенным летом 1903 года. Стояли, как тогда выражались, чудные погоды, и ехал он, счастливый, к одной молодой интересной даме - Ольге Викентьевне Угрюмовой на хутор, принадлежавший её отцу. Пустошная эта усадьба с небольшим земельным участком и скотным двором располагалась недалеко от татарской деревушки Аремзяны под Тобольском в живописном распадке, и имела славу места отдохновения охотников и ревнителей грибной да ягодной ловли. Сам хозяин - отставной подполковник Викентий Угрюмов охоту не любил, но вот рассказы о ней! Из множества людей, в разные годы бывавших здесь, он постепенно составил дружество, хотя и несколько странное для военно-дворянской среды. В святая святых усадьбы - каминную залу - приглашались после возвращения из тайги на "рюмочку чая" не столько удачливые стрелки, сколько яркие рассказчики. И их родословная здесь абсолютно никого не интересовала. Беседы и только беседы. В числе прочих на мягких диванах вкруг камина сиживали и ссыльнопоселенец Савельев, и купец Радин, бывал, хоть и редко, приватный ветеринар Акулов.
Сам Алымов впервые попал на хутор буквально несколько дней назад по приглашению своего приятеля - штабс-капитана Вязова (погибшего вскоре геройски под Мукденом), редкого гуляки и записного балагура. Вязов, пребывая тогда, как и Алымов, в отпуске, при встрече в Дворянском собрании шепнул Цезарю, что знает место, где живёт, манкируя губернскую столицу, ну истинная королева: "Ты, Алымов, бьёмся об заклад, влюбишься в неё непременно. Чудо, как хороша барышня. А как поёт! Поедем, будущий Скобелев, не пожалеешь, благо тут недалеко - вёрст десять всего". "В самом деле, а почему не съездить?" - решил Цезарь. И на следующий день они приехали в усадьбу. И была встреча с Оленькой. И душный вечер, когда она провожала их. И было испрошено разрешение приехать снова. И молчаливое согласие хозяйки тоже воспоследовало. Сколько же раз он успел тогда повидаться с девушкой? Три? Четыре? Наверное. Вскоре отпуск его закончился, и он отбыл в полк. А весной следующего 1904 года он вместе со своей батареей уже участвовал в тяжелейших боях на Квантунском полуострове. Получил ранение. Лечился. Снова воевал. И снова был ранен. Чудом избежал плена (в начале апреля большую партию раненых успели эвакуировать в тыл, прежде чем японцы окончательно перерезали дороги и замкнули кольцо вокруг Порт-Артура).
Но это было потом. А пока он ехал на свидание к Оленьке, и лилась в его душе музыка дивного романса "Я ехала домой. Я думала о вас...", который вчера, как ему показалось, проникновенно и не без намёка исполнила девушка.
Царская засека - охотничья (или сторожевая?) избушка, от которой до самой усадьбы было версты две - была уже недалеко, когда рысак Алымова трёхгодовалый "Аргус" вдруг шарахнулся с дороги и чуть не опрокинул лёгкую коляску на пружинной подвеске. От неожиданности Цезарь как-то неловко вывалился на обочину, не выпустив, однако, вожжи из рук. Он вскочил, успокоил коня, осмотрелся и хотел уже, было, снова залезть в повозку, но тут сзади кто-то сильным и выверенным ударом по подколенным сухожилиям заставил упасть его на колени. Острое жало ножа упёрлось Алымову под лопатку. "Тихо, офицерик, не трепыхайся и быстро говори, куда кости тащишь"? - раздался над ухом чей-то хрип. " Что вам нужно? Я... я... просто выехал размять рысака", - сдавленным голосом ответил Цезарь. "Тебя, офицерик, мне сам господь послал. Поможешь из тайги выскочить, живым оставлю, - нападавший больно сдавил горло Алымову, - Казачки меня, вишь-ка, обложили. А спереду на дороге, я сам видел, "фараоны" заставой стоят. Про меня рты разевают. Вот сейчас мы туда и двинем. И ты, офицерик, скажешь им, что дружок я твой, и катаемся мы, стало быть, по природе вместе. Тебе поверят. А как они нас пропустят, я, отдохнув, с колясочки твоей через версту спрыгну. Ну и смотри у меня: кроме кесаря я ещё и наган имею, если звякнешь лишнее, враз зажмуришься".
Ну что мог сделать в такой ситуации Алымов? Согласиться и действовать потом по обстоятельствам. Не видя ещё человека, напавшего на него, он догадался, что был это либо беглый с каторги, либо промышляющий на лесных дорогах разбоем "дергач", лёжку которого обнаружила полиция. "Главное, увести его от усадьбы", - подумал Цезарь и твёрдо произнёс: " Хорошо. Только править экипажем я стану сам. "Аргус" чужого слушаться не будет". В это время, очень кстати, с той стороны леса, откуда выскочил беглец, послышалась чья-то перекличка. Цезаря тут же отпустили и подтолкнули к коляске. Алымов хотел, было взглянуть на того, кто столь унизительно грубо с ним обращался, но его предупредили, чтоб "офицерик не оглядывался и боты свои побыстрее двигал". Пришлось подчиниться. Разворачивая на узкой дороге экипаж, Алымов мучительно думал: что же делать? И тут, бросив взгляд на упряжь, сообразил, что более удобного момента, как при посадке в повозку, избавиться от страшного "попутчика", пожалуй, не будет. Поэтому, лишь только лихоимец ухватился за края колясочного каркаса и поставил одну из своих ног на подножку, Цезарь неожиданно зычно подал "Аргусу" команду, какие используют обычно во время парфорсной охоты. Рысак резко, будто увидев перед собой преграду, сильными ногами оттолкнулся от земли и прыгнул. Взлетели вверх оглобли, а с ними и не успевший среагировать налётчик. Не дав ему опомниться после удара о каменистое ложе дороги, Алымов, тут же выпрыгнувший из повозки, несколько раз ударил его ногой в голову. Потом быстро перевернул обмякшее тело "дергача" вниз лицом, и связал ему руки вожжой. Оружие бандита трогать не стал, просто на ощупь убедился, что оно на месте, и устало опустился на пыльный камень у обочины.
Скоро на просеку выскочили казаки. Было их человек шесть - семь. Матерно ругаясь, срывали с себя коптыри - мешки из рядна для защиты от комаров и, закидывая винтовки за плечи, подскочили к месту схватки. Начальствующий над командой подхорунжий, увидев звёздочки на погонах Цезаря, небрежно откозырял и, указывая на связанного окровавленного человека, раздраженно выдавил: "Пошто, ваше благородие, забили варнака? Он живой нужон был. Двое их бежало. Где теперь искать остального?" "Да дышит он, господин подхорунжий", - зло проговорил один из казаков - приказный по званию. "Ну, раз дышит, значит бежи к заставе, скажи, что одного поймали. Пусть исправнику донесут, нехай едет и принимает его. Да вот, - подхорунжий махнул рукой на сидящего Алымова, - И допрос надо с поручика снять. Так что вы уезжать повремените, ваше благородие, государственное дело, значи-ца".
Пока ждали исправника, подхорунжий, нервно покуривая, разъяснил Алымову, кого тому только что пришлось стреножить на дороге: "Мы же за этими зверюгами по тайге уже второй год как с перерывами бегаем. Энтот и выблядок его Верхотуровы. Последние они из шайки, что грабёж на просёлках учиняла. До того одолели изверги мужиков тутошних, так ожесточили, что те сами взяли их в охоту. Главаря и ещё нескольких подстерегли и стрельнули самосудно, а Верхотуровы пропали где-то. Думали, что ушли они из наших краёв или загибли где. Да вот, видишь, вдруг объявились, паскуды. Да как! Прибёг тут третьего дня в наше расположенье старик один - охотник из Ляпищей, Лешим зовут. Трясётся весь, плачет: там, говорит, верстах в пяти семья в лесу у дороги зарублена страшно. Барин с барыней к деревьям посечённые привязаны, а две девицы срамно лежат, неприкрытые. Рядом. Ссильничали их, видать, а потом... Сундуки, корзины кругом распотрошённые. Лошадь недалеко со вспоротым брюхом. "Что делать? - спрашивает меня, - Я ить по следу-то нашёл их - убивцев. Тащили они барахло-то, да спешили, однако, теряли его - то там платок в траве лежит, то за куст что-то уцепилось. К Заячьей пади так и вышел. Шалаш там стоит и двое их. Жрут чего-то. Я ить старый уже, струхнул в одиночку-то пойти на них. Один-от из них, что молодой, полтора ведь таких как ты будет, и наган тряпицей вытирает. Что делать?" Подхорунжий снял с пояса баклагу и сделал несколько глотков: