Загоров Константин Сергеевич : другие произведения.

Отель "Ностальжи"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  
  
  

Константин ЗАГОРОВ

  
  

0x01 graphic

  
  

ОТЕЛЬ "НОСТАЛЬЖИ"

  

(название условно)

  
  
  
  
  
  
  
   "Земная жизнь объята снами..."
   Тютчев
  
  
  
   ГЛАВА 1
  
  
   Такси остановилось возле гостиницы. Егоров расплатился с шофером и вышел из машины. Гостиница имела вполне презентабельный вид: свежевыкрашенное, двухэтажное здание с двумя эркерами по бокам. Вопреки подспудному ожиданию, ничего зловещего в фасаде здания не наблюдалось, разве что была одна странность: упреждая темноту ночи, которая еще наступит только через несколько часов, над входом ярко горели неоновым синим огнем русские буквы нерусского названия гостиницы: "Ностальжи". По бокам оранжево мерцали откровенно заморские надписи: "Hotel" и "Restaurant".
   Тяжелая дубово-стеклянная дверь нехотя отворилась и впустила гостя в довольно мило и со вкусом оборудованный вестибюль. Евродизайн! За шикарной стойкой работал человек в белом смокинге. Его набриолиненные волосы блестели и переливались от света потолочных модерновых фонариков. Стеклянная с золотом вывеска сообщала, что клиентов обслуживает "Портье". Гость выложил документы на стойку. Набриолиненный человек сейчас же оказался рядом, по ту сторону барьера, любезно поздоровался и профессионально быстро занялся новым клиентом. Сохраняя улыбку на молодой хитроватой физиономии, еще раз оглядел лицо прибывшего, чтобы сверить натуру с паспортными данными.
   Николай Витальевич Егоров выглядел поджарым мужчиной сорока пяти лет с густыми еще волосами, кое-где тронутыми благородной сединой. Концы небольших усов, слегка загнутые вверх, придавали его лицу несколько самоуверенный, даже бравый вид, хотя Николай Витальевич с годами подрастерял былую лихость, раскованность и способность идти почти на неоправданный риск. Теперь он чаще вел себя осмотрительно, не искал приключений, чем часто грешил в молодости.
   - Надолго к нам? - спросил человек в белом смокинге, держа над раскрытой конторской книгой авторучку с золотым пером. Неужто Паркер?
   - Как пойдут дела, - расплывчато ответил гость.
   - Цель приезда в наш город? - продолжил допрос молодой человек. Его перышко с изящной легкостью порхнуло по странице, оставляя отлично читаемые буквы. - По служебным делам или...
   - По личным... - еще более расплывчато ответил гость, потом спохватился и пояснил: - У меня некоторые расстройства... психического характера... Хочу обследоваться в клинике у доктора Паранойтова. Говорят, он большой специалист в своей области, даром что живет и работает в провинции.
   - Вы, наверное, имеете в виду доктора Понайротова?
   - Точно! - смущенно усмехнулся гость. - Спутал фамилию... Говорю, у меня с головой что-то...
   - Сейчас все немного с приветом, - без тени улыбки произнес молодой человек. - Век такой: стрессы, шиз, абстиненция... Да, Понайротов, самородок наш, быстро вас поставит с головы на ноги. К нам даже из Москвы и Питера приезжают... Значит, так и запишем: "цель приезда - лечение". А сами-то откуда будете?
   - Э-э... из Саратова.
   - О, Саратов! - встрепенулся служащий гостиницы. - Я там был проездом. Замечательный город! А какая там архитектура...
   - Вы меня спрашиваете? - нахмурился клиент.
   - Нет, это я восхищаюсь архитектурой. У вас там замечательно красивые дома. Модерн, начало века... Ну, в смысле, того века еще...
   - Да, у нас красивые дома, - вроде бы благожелательно согласился приезжий. Подумал и добавил уже более оживленно: - А какая у нас набережная!..
   - Вы меня спрашиваете? - удивился портье.
   - Нет, это я вам отвечаю. Просто изумительный вид на Волгу. Такая ширь, такая ширь!..
   - Ну-с, так и запишем - "Саратов". Вот и всё. Распишитесь...
   Приезжий взял у портье ручку, наклонился над стойкой и поставил в книге подпись: "Егор..." - и длинный росчерк.
   - О'кей! - воскликнул удовлетворенный портье. - Получите ключик. Ваш номер - двадцать пятый, двухместный, полулюкс. Один из лучших на сегодняшний день...
   - А что, одноместных нет?
   - Одноместные временно опечатаны.
   - Клопов травят? - вежливо поинтересовался, пришибленный на голову приезжий, пряча ручку в карман.
   - Что вы! - совсем как старая бабушка всплеснул руками молодой человек. - Чего-чего, а с клопами покончено еще в прошлом веке. Просто... там сейчас ремонт. Обновляемся ха-ха-ха... Желаю приятно провести у нас время. Если заскучаете, ну, в смысле женского пола...
   - Спасибо, мне не до этого...
   - Понимаем-с, извините, - сказал человек в белом смокинге, низко к плоскости стойки пригибая набриолиненную голову, словно кладя ее на плаху.
   Вновь прибывший клиент взял ключ у портье, подхватил легкий походный - командировочный - чемодан и, поднявшись по лестнице, направился по коридору на поиски своего номера, располагавшегося на втором этаже отеля. Пластиковая бирка, прикрепленная к ключу на короткую стальную цепочку, точно имела номер 25. Егоров остановился против двери с аналогичными цифрами, без проблем открыл дверь, очень умело выкрашенную в шоколадный цвет, но уже обшарпанную снизу ногами многочисленных постояльцев, - и вошел в свое временное жилище.
   Номер был небольшой и не такой шикарный как холл отеля, но приятный. Обстановочка более чем спартанская. Но Егоров и не страдал тягой к излишней роскоши, чего нельзя было сказать о его жене Луизе.
   Одна кровать, стоящая в глубине, была заправлена с мужской небрежностью, другая - по соседству с окном - хранила неприкосновенность, чистоту и строгость линий, приданные умелой рукой горничной. Стало быть, это место еще не занято, и хорошо, что у окна. Егоров любил спать у окна. Привычка с пионер-лагерных времен.
   Прибывший без колебаний покусился на девственность своего будущего спального места - бросил чемодан на койку. Следя как он подпрыгивает, оценил мягкость ложа средним балом. После чего снял плащ, повесил на плечики, водворил одежду в пустой шкаф - вещей старожила номера нигде не наблюдалось. Дверца шкафа, как всегда и везде, скрипела и не хотела закрываться без бумажной прокладки. Она лежала на полу, очевидно, выпала, когда Егоров открывал дверцу.
   Николай Витальевич, кряхтя, опустился на корточки, так, что хрустнуло в коленях, поднял жгутиком свернутую бумажку и хотел было уже отправить в тесную щель, но его внимание привлекли латинские буквы, написанные от руки черной пастой или, скорее, гелем. Любопытства ради, Николай Витальевич развернул бумажку и прочел открывшийся текст.
   Это было какое-то изречение на латыни, кажется, отрывок из молитвы. Егоров, в свое время в университете немало потративший сил, заучивая латынь, легко прочел и перевел написанное: "Dona nobis paсem" - "Ниспошли нам покой". Интересно, подумал Егоров, кто этот человек, несомненно, грамотный и, возможно, религиозный, упражнявшийся в латыни?
   Больше на этой стороне листка ничего не было. Лишь на обороте была нарисована забавная рожица тем же черным гелем, но явно детской рукой. Возможно, какой-то папаша с ребенком останавливался в этом номере, и оставили они после себя такой вот забавный документ, лучшего применения которому не нашлось, чем придерживать капризную дверцу шкафа.
   Николай Витальевич, удовлетворив свое любопытство, свернул бумажку по имеющимся уже сгибам и отправил ее по назначению - притиснул дверцу.
   И тут всколыхнулось предчувствие и мозг обожгло озарение. Он мысленно обратился к тексту ориентировки, с которой его ознакомил руководитель отдела по борьбе с похищениями при МУРе полковник Незлобин, его непосредственный начальник. Там значилось, что второй пропавший без вести гражданин по фамилии Толмачев, был профессиональным писателем. Писатель, писатель... Ну, конечно! Кто же еще, кроме писателя, у нас балуется в обиходе латынью?.. Все сходится, все сходится... Кроме рожицы. Впрочем, почему я решил, что рожица нарисована детской рукой? Может, просто писатель не умел рисовать. Не то, что Игорь Пикур - первый пропавший без вести человек из гостиницы "Ностальжи" за короткий период с апреля по август сего года. Пикур был художником и довольно известным...
  
   В общем, неплохая находка, стоит ее проверить - сличить почерк на бумажке с почерком рукописей писателя, изъятых сотрудниками местного уголовного розыска из номера пропавшего. Хорошо, что он писал по старинке - ручкой, а не печатал на машинке, или того хуже, с помощью ноутбука. Только есть тут маленькое "но". Писатель жил в номере 28. Каким образом его бумажка могла попасть в другой номер, в номер 25-й? Вот, кстати, почему она не была приобщена к вещдокам загадочно исчезнувшего Толмачева.
   Егоров вновь открыл дверцу шкафа, заранее подставив руку, чтобы поймать сразу выпавший бумажный жгутик. Развернул его снова и внимательно прочел несколько раз. "Dona nobis pacem".
   - "Ниспошли нам покой", - тихо проговорил Егоров. - Похоже ли это на предсмертную записку? Особенно, если учесть смешную рожицу? Что бы это все могло значит? А может, это у него такой юмор своеобразный - смех сквозь слезы...
   Николай Витальевич почесал в затылке, потом сложил бумажку и спрятал себе в карман брюк. Господи, - сказал он себе через полминуты, - почему это обязательно что-то должно значить? Он же писатель. Сидел, думал, черкался на листке, ничего путного в голову не приходило, вот и писал всякую муть. Рожи рисовал. Как Пушкин. Как Гоголь, Как Достоевский... - все они были большие любители рисовать профили, анфасы и разные фигуры на полях рукописей. Это общеизвестный факт...
   Егоров хотел было закурить, полез по карманам, но вспомнил, что бросил и огорчился. Машинально вытащил ручку и сжал кончик её зубами. Грызя ручку, стал сопоставлять имеющиеся уже факты.
   Плащ и костюм писателя не обнаружили. Только чемодан. Вещи (запасные рубашки и нижнее белье) и деньги были на месте. Похищение с целью выкупа? Чего ж тогда деньги не взяли? Может, просто сам ушел? Ночью. Тайком? Портье... хм... портье... утверждал следствию, что постоялец из номера не выходил, ключа не сдавал. Вечером зашел в номер, а утром не вышел... Случай повторился в точности как и с художником, пропавшим ранее. Серийность получается... Дьявол!
   Егоров швырнул ручку на стол, подошел к окну, придирчиво оглядел вид из него. На узком, загаженном карнизе соседнего дома толкались, изредка взмахивая крыльями, голуби. Новый постоялец поменял угол зрения, расплющив нос о холодное стекло: обычная провинциальная улица, спланированная и застроенная в прошлом веке, вернее, уже в позапрошлом, с ничем не примечательными двух-, трех- и более -этажными домами. Кое-где виднелись небоскребы в двадцать этажей, как примета нового времени. На этом долговременном фоне суетилось мимолетное - цепочки прохожих, юркие автомобили.
   Николай Витальевич минуту-другую боролся с оконными задвижками, как всегда залитыми белой краской, которая теперь засохла и держалась насмерть. Евродизайн сюда еще не добрался. Задвижки были стойкими, упрямыми, как русский мужик. Одержав наконец победу (с небольшой травмой пальца), гость отеля с треском распахнул створки и вдохнул теплый, слегка пахнущий бензином, воздух. В комнату сразу же ворвался шум и гам деловой улицы, гудки автомобилей и восклицания энергичных прохожих, иногда непристойного характера. Мягкое, теплое несмотря на сентябрь солнце висело в небе, уже склоняясь к закату. Где-то вдали так же открылось окно, и стекло отразило блеск солнца. Приезжий подумал о зеркале, а от него - о том, что не мешало бы привести себя в порядок.
   Николай Витальевич достал из чемодана свою любимую электробритву "Филипс", сходил в ванну, но не обнаружил там розетки. Пришлось бриться, стоя возле окна и глядя на себя в маленькое зеркало, приклеенное к внутренней стороне футляра от "Филипса".
   Егоров отметил, что щеки его несколько отвисли (как у собаки, говорила Луиза), глаза потускнели, лоб изрезали морщины. Как быстро, однако, бежит время, подумал Николай Витальевич, ведь еще недавно, помнишь гостиницу в Вентспилсе? казак был хоть куда! Буфетчица Эльза, эстонка, была от тебя в восторге. Впрочем, что это я, с той поры столько лет пролилось, как вода в бездонную бочку. И я не был еще женат...
  
   Он гладко выбрил щеки и подбородок. Тщательно подбрил усы. Каждый раз, когда он проделывал эту процедуру, вспоминались слова друга молодости: "Мужчина без усов - все равно, что без штанов".
   Потом он вернулся в ванну и принял душ, состоявший почти из одного кипятка. Холодная вода бежала еле-еле. Хорошо хоть не наоборот. Егоров боялся холода, не переносил сквозняков и вообще - резких перепадов температуры. На холод у него закрывалось левое ухо и начинало звенеть в голове. На сырость болью отзывалось коленная чашечка левой ноги. В общем, старость не радость. Но разве он стар? То ли будет, когда стукнет 70. А ведь стукнет. Еще как стукнет. Время не схватишь за хвост, не остановишь, и тем более не повернешь вспять. А как бы хотелось... вернуться туда, в туманную даль юности... в розовую невинность, в стыдливую неопытность... Когда все в первый раз: машина, самолет, первая папироса, украденная из коробки на столе у отца. Неясные грезы половой близости, обязательно со взрослой женщиной, чьи черты сначала были абстрактны, а потом решительно приняли облик Милы. Она жила тут же в проулке, в соседнем доме, напротив, за железным узорчатым забором, сделанным из отходов металлоизделий. Мила, Мила, Мила Петухова, давно твой прах истлел в могиле, сгнил и рассыпался деревянный крест, даже холмика не осталось, осела и сравнялась земля, заросла густой травой забвения. И знать теперь никто не знает, где Мила, будто и не жила.
   У Милы была несчастная любовь с одним непутевым парнем. В минуту отчаяния и непростительной глупости она вскрыла себе вены. В общем, обычная женская трагедия.
  
   Летом их переулок зарастал травой: листья - зеленые метелочки, сверху зеленые горошины. Названия травы Коля не знал, но очень она ему нравилась. Невысокая, упругая, по ней приятно было ходить босиком. Трава была выносливой, только и позволила протоптать в своей плотной массе узкую тропку, тянувшуюся через весь проулок. Машина здесь проезжала на памяти Коли раза два. Один раз, когда они приехали сюда, когда еще дом не был построен, когда еще стояла времянка-землянка; второй раз проехали собачники и чуть было не поймали Боба - его любимую собаку, полуовчарку, полудворнягу, но крупную и сильную. Боб задремал на травке под забором Милы, и тут нагрянули душегубы собачьи. Один с длинной палкой в руке, на конце которого была сделана страшная петля из стальной проволоки, подло подкрался к жертве сзади. Колька крикнул: "Боб! Беги!" Боб вскочил, но петля уже накрыла его. Однако умный пес, наклонил голову и выскользнул из петли, бросился бежать. Колька верещал тоненьким голосом, что этого его собака, что живодеры - плохие люди. А те отвечали бездушными голосами: почему, дескать, собака без ошейника и без намордника?
   В общем, на этот раз Боб спасся. Лишь через несколько лет его все-таки убили. Какой-то мужик, сволочь, застрелил его из ружья на чужой улице. Говорили, возвращался с неудачной охоты, был зол, а тут навстречу ему бежит этакий волчара... Два ствола прогремели разом, слившись с предсмертным визгом несчастного животного.
   Так погиб Боб. Геройской смертью. В его лице, вернее, морде, Николай потерял лучшего друга. Друзья детства. И потом... Их было много. И в школе и в универе, на юридическом, и в академии МВД... А чуть раньше, когда работал опером, еще не обстрелянный, потерял еще одного друга. Такого же молодого опера, как и он сам. И ведь не в бою с преступниками, вот что обидно. Николай там не был, но рассказывали - поехали на пикник, девочки, водка. Купались, катались на лодке. На моторной. Гена, его близкий друг, попал под винт... Глупая, страшная смерть. Остались жена и ребенок. Вовка. Между прочим Николай Витальевич приходится ему крестным. Жена Генки, Ольга, при редких случайных встречах на улице, попрекала: "Крестный, называется, никогда в гости не зайдет, пацана шоколадкой не угостит..."
   Николая Витальевича всегда при этом охватывал жгучий стыд, и он начинал лепетать в оправдание, дескать, опер завсегда испытывает острую нехватку времени на личную и общественную жизнь. Только работа, только проклятая работа!..
   Это правда. Он вечно куда-нибудь опаздывает, едет, бежит, догоняет...
   Из-за перманентной спешки, жена Луиза завет его Кроликом. Вечно спешащим Белым Кроликом из книги Кэррэла "Алиса в стране Чудес", который на бегу вынимает из жилетного кармана часы и восклицает: "Боже! Я опять опаздываю..."
  
  
  
   ГЛАВА 2
  
   Николай Витальевич переоделся в свежую рубашку, запер номер и пошел прошвырнуться по городу, а заодно "войти в контакт" кое с кем. По пути (в холле) ему встретилась довольно миловидная женщина, лет, этак, тридцати пяти, с явно романтическим прошлым и неясным будущем. Потому что была слишком отзывчива на взгляды встречных мужчин, хотя золотое кольцо на ее руке говорило об узах брака, которыми она была связана с кем-то неведомым. "Хорошо бы с ней... - подумал Николай Витальевич, - провести время... Жаль, что некогда". Николай Витальевич немного лгал самому себе. Не так уж он был и занят, особенно сегодня, особенно в этот вечер.
   Будучи от природы симпатичным на лицо, при высоком росте и спортивной фигуре, Егоров имел постоянный успех у женщин, но привязан, почти физиологически, был только к одной женщине - к своей жене Луизе Серафимовне, в девичестве Бобруйская. Она знала об этом болезненном свойстве натуры мужа и иногда даже злоупотребляла этим, доходя временами до легкого шантажа. Когда Николай Витальевич уезжал в служебные командировки, Луиза была спокойна за целостность их любовного храма, знала, что ни трещинки нигде не возникнет и никакие колонны не рухнут.
  
  

* * *

  
   Возвращаясь с конспиративной встречи, Егоров заглянул в ресторан при отеле. Найдя его уютненьким, решил поужинать. Цыпленок-табака был жестковатым, а аджика слишком горькой. Николай Витальевич все-таки догрыз цыпленка, запивая его минеральной водой, вместо обычного в таких случаях бокала марочного вина. Это все, что Егоров мог теперь себе позволить в свои теперешние годы. Пр-р-роклятая старость!
   Наконец-то заиграли музыканты. Местный, провинциальный оркестрик. Они немилосердно фальшивили, и Джон Леннон, чью мелодию они уродовали, будучи живым, непременно застрелил бы их всех из револьвера 38-го калибра. Чтобы сразу и чтоб не мучались. К сожалению, Леннона самого застрелили. Как собаку. Как Боба. Почему убивают именно хороших людей и хороших собак? Как писатель сказал бы по-латыни? Corruptio optimi... - погибель лучших... Кто так неправильно устроил наш мир?
   Егоров так огорчился, что неожиданно для себя заказал у жопастой официантки, обслуживающей его столик, порцию коньяку. Молодящаяся официантка принесла ему в тяжелом бокале жидкость чайного цвета и сразу попросила оплатить счет. Пока трезвый. А то знаем мы вас, говорило ее лицо - широкоскулое, с хитрыми зеленого цвета глазками, подведенными черным косметическим карандашом. Клиент заплатил по счету с астрономическими цифрами, дал еще на чай, получил сдачу в виде ослепительной улыбки. Золотые фиксы официантки тепло блеснули в свете софитов.
   Оркестрик заиграл подвижную "Риориту", и Егоров машинально оглядел зал в поисках подходящей партнерши для танца, хотя вовсе не имел желания танцевать и вообще двигаться. К счастью, подходящих партнерш не было, даже неподходящие отсутствовали, очевидно, по причине нынешней дороговизны во всем. Сидели почти только мужики с бандитско-жуликоватыми мордами и уж слишком молодые девочки, готовые на все. Тоже примета нынешнего времени. Мужики зарабатывали деньги, тратили их на девочек. Жены сидели дома. Как его, к примеру, жена Луиза. Кстати, чем она сейчас занята. Егорову как-то никогда не приходило в голову, что Луиза ему с кем-нибудь изменяет. Интересно, способна ли она на измену? Или он проецирует склонности своего характера на ее персону. Он однолюб. А она совсем другой породы человек. Она скорпион по знаку зодиака, а ведь скорпионы... Ох, уж эти скорпионы! Если кого-нибудь зацепят своим ядовитым коготком, как его в свое время...
   Егоров полез в карман за сигаретами и сморщился от досады, не найдя в кармане привычной пачки. Зато под руку попался сотовый. Что ж, придется позвонить домой, тем более что жена настаивала на постоянных сеансах связи. Кроме того, вести себя надо естественно. А что может быть естественнее, чем звонок жене. Волнуется, ведь, и всё такое...
   Луиза взяла трубку почти сразу.
   - Привет, Лу! Что делаешь?
   - Привет, Кролик, смотрю телевизор... Ну, а как у тебя дела? Рассказывай.
   - Да пока еще особо нечего рассказывать. Только приехал. Устроился неплохо. Приличный номер. Сейчас поужинал и пойду спать. Завтра поеду в санаторий, на прием к Понайротову...
   - Ну и молодец, умница. Веди себя прилично... в смысле спиртного...
   - Обижаешь, Лу...
   - Ладно, ладно, я тебя знаю...
   - Честное слово Кролика.
   - Ну, хорошо.
   - Ну, пока. Спокойной ночи.
   - И тебе тоже приятных сновидений.
  
   Луиза не знала об истиной цели его поездки, о его служебном задании. И хорошо, и так слишком часто приходится ей переживать за него. Два года назад при обследовании вдруг обнаружилось, что у нее был микроинфаркт. Вот так, а она и не заметила. Не хватало, чтобы это повторилось в более серьезной форме. Родных надо беречь. А себя... что ж, такова его работа. Никто его в ментовку насильно не тянул. Друг Генка сагитировал. Хотя изначально планировал поступать на исторический...
  
  
  
   Слегка подшафе, он пробирался к себе в номер по холлу отеля "Ностальжи" мимо витрин с импортной косметикой, местными сувенирами, музыкальными дисками, аптечными товарами и полупорнографическими журналами. Молодого лощенного человека за стойкой уже не было. Его сменила женщина. Ночной портье. Именно та женщина, которую Егоров повстречал по дороге в ресторан. Вот, значит, кто она, отметил про себя Николай Витальевич. Женщина проводила его долгим взглядом бдительной хозяйки. Стало быть, продолжил анализ Николай Витальевич, тот первый взгляд, в коридоре, вовсе не был призывом к романтическим приключениям. Как же он мог так опростоволоситься. Это с его-то опытом знания человеческой психологии! Впрочем, окончательные выводы делать рано. Она ведь человек только prima facie [на первый взгляд (лат.)], на самом деле она женщина - существо из другого мира. Может, с Марса. У этих марсиан совсем другая установка на жизнь. Любят сочетать utile dulci [полезное с приятным (лат.)]... Счастье для них в жизни самое главное. А для мужчины - дело. Мужчина без дела, как член без тела. "Вай, Нико! Харашё сказал!"
   Николай Витальевич Егоров остановился у журнального лотка.
   - Куанто косто? [сколько стоит?. (итал.)] спросил он у молоденькой продавщицы, указывая на ближайшую обложку с обнаженной красоткой.
   - Вы, что ли иностранец? - продавщица заговорила на повышенных тонах. Почему-то считается, что с иностранцем надо говорить громко, точно с глухим, тогда они поймут смысл.
   - Си, синьорина.
   - Это по-каковски вы говорите, по-испански?
   - Итальяно...
   - 42 рубля, - ответила синьорина, имея в виду стоимость журнала. - Вы, значит, итальянец? Бизнесмен?
   - Servitor di tutti quanti [покорный слуга всех, вместе взятых (итал.)].
   - Папарацци?
   - Скорее уж патфайндер [следопыт (англ.)].
   - А-а, дак вы русский, - слегка разочарованно сказала продавщица.
   - Не то чтобы чисто русский...
   - Ну да, я смотрю, вы говорите с акцентом.
   - Сейчас все говорят с каким-нибудь акцентом. Время такое... Скажите, а почем нынче "Плейбой"?
   - 76 рублей, - доложила продавщица, не дрогнув ни единым мускулом на гладком лице. - и то уцененный...
   - Однако... - сказал Егоров в точности тем голос, каким говорил Киса Воробьянинов, заказывая соленые огурцы в ресторане. - Простите, а не найдется ли у вас какого-нибудь журнала, если хотя бы не для ума, то, по крайней мере, для души, а не для тела?
   - Не поняла... - озадаченно сказала продавщица, ее тонкие красивые брови придвинулись к переносице.
   - Ну вот раньше были журналы, к примеру: "Техника-молодежи", "Знание-сила", "Нева", "Октябрь", "Вопросы философии"...
   - Вот, пожалуйста, журнал с кроссвордами.
   - К сожалению, я не умею разгадывать кроссворды.
   - Господи! Да их сейчас разгадывает каждый дурак. Любимое занятие трудящихся.
   - Уговорили. Сколько с меня?
   - 10 рублей.
   - Вам в какой валюте?
   - А что, у вас разве разная есть? Если желаете выгодно поменять, я могла бы вас кое с кем свести...
   - Я пошутил.
   - То я и смотрю, вы такой шутник, прямо...
   Егоров отдал деньги, сунул журнал под мышку и пошел к себе. "Портьерша" опять подарила ему взгляд: быстрый, потаенный. И тревожный.
   Смотри, смотри, запоминай, подумал Николай Витальевич о ней, играя роль человека с придурью, приехавшего лечиться у самого Понайротова.
   Прямо по курсу Николай Витальевич увидел совсем уж молоденькую, как бы это помягче сказать - putain [проститутка (франц.)], которая стояла между колоннами аркады, возле лавки с пестрым хламом китайского производства.
   - Salut! - приветствовал ее Егоров. - Скажите, милая, вы верите в coup de foudre?
   - Чего? - встрепенулась девушка, и глаза ее разбежались в разные стороны, быстро оглядели зал и вновь сосредоточились на бородке подошедшего к ней мужчины.
   - Я говорю: верите ли вы в любовь с первого взгляда? - повторил Егоров.
   - Иностранец, что ли? двадцать баксов за раз, в губы не целуюсь, без резинки не даю, - быстро отрапортовала девица свою дежурную программу. - Согласны?
   - А чем займемся post coitus?
   - Чего?
   - Ну, после того...
   - Разбежимся, естественно.
   - Вы полагаете, что это естественно?
   - Можно еще раз, опять двадцать баксов. Ну дак сниматься мне или как?
   Егоров смутился, оттого что попал в неловкое положение. Он просто хотел блеснуть шуткой перед хорошенькой девушкой и гоголем пойти к себе в номер, но получилось, однако, так, будто старый хрен собирается прочесть лекцию на тему нравственности. И тогда, за такой срыв, Егоров решил себя покарать. Прямо и честно глядя в глаза девушке, он сказал:
   - Прошу прощения, мадемуазель, я сегодня под градусом и, кажется, переоценил свои силы.
   - Да ничего, случается хуже, - миролюбиво ответила putain. - Я здесь до утра работаю, если замаячит, звякните Эльвире.
   Девушка кивнула в сторону стойки.
   - А-а, так ее Эльвирой зовут, - догадался Николай Витальевич, - значит, она в курсе?
   - Естественно, - ответила putain. - Я ей отстегиваю...
   "Естественно!" - размышлял Николай Витальевич, поднимаясь по гостиничной лестнице. - "Как быстро все неестественное стало для них естественным... Так же, как убийства средь бела дня, похищения людей... Естественно..."
  
   Егоров вернулся к себе в номер. Вечерело. День кончился, последние лучи золотили крыши. Сторожила все еще не было. Жаль, подумал новый жилец, не с кем потрепаться перед сном. В дороге, в чужом городе, перед чужим человеком легко раскрыть душу, в чем-то покаяться. Хорошо помогает. Очищает. К тому же, чужие обычно прощают почти все ваши грехи и с легкостью дают индульгенции. Что ж, ляжем спать без покаяния. Только вот немного почитаем перед сном.
   Тут он вспомнил про рацию, достал ее из кармана плаща - черная массивная коробочка с короткой толстенькой антенной наверху. Николай Витальевич щелкнул миниатюрным переключателем. Рация ожила, захрипела, как мучимый приступом астматик, атмосферные разряды, насыщенные озоном, помогли ей прокашляться. Чувствовалось, что к городу приближается гроза. Егорова охватило нестерпимое желание заорать в микрофон что-нибудь несусветное, объявить ложную тревогу или отдать какое-нибудь дурацкое приказание, чтобы переполошить их всех там, засевших в соседних номерах, чтобы обосрались со страху, - но подавил в себе это хулиганский позыв, выключил рацию и спрятал ее под подушку.
   - Нет, черт возьми, пить мне совсем нельзя...
  
  
   Да, если бы не это пагубное пристрастие, Николай Витальевич Егоров давно бы уже занимал высокую должность в Министерстве Внутренних Дел. Мог стать хоть генералом - с его-то умом и легендарной интуицией... но не стал. В свои сорок пять лишь майор, а должность и того проще - все тот же старший опер. И то, если бы лично не взял убийц-отморозков Моторика и Зубаткина, оставаться бы ему капитаном. Все потому, что начальство частенько его ловило на работе выпивши... Парадокс - на Петровке пьют все (даже иногда легендарная Анастасия Каменская из соседнего отдела), а попадается всегда Николай Витальевич. Такая уж у него планида.
   Нет, он не запойный алкоголик, может держать себя в руках. Даже никогда не зашивался. Ну, в смысле антабуса. Но иногда срывался на рюмку, другую, третью, четвертую... Особенно, когда был без Луизиного присмотра. Сами понимаете, что доверить руководство каким-нибудь отделом такому человеку начальство не решалось, и по-видимому, никогда не решится.
   С другой стороны это даже хорошо для дела. Зато Николай Витальевич не превысил уровня своей компетенции, как это часто бывает с продвиженцами на высокие должности. Напротив, уровень его компетенции намного превышает его служебные обязанности. (Главное, не превысить уровень своей потенции, как любит шутить один знакомый опер) И чисто технически ему работалось легко. Он часто видел свет там, где для других был абсолютный мрак. За это, собственно, начальство его и ценило, поэтому он до сих пор и не вылетел со службы с позорным билетом в зубах. Более того, частенько из других отделов приходили к Егорову за советом и товарищеской помощью. Редко кому Николай Витальевич отказывал. Разве что самым бестолковым. Начальник отдела, Иван Евгеньевич Незлобин, его любил и всё жалел, что Николай не его зам. Вообще все в отделе его любили и уважали. Ну, почти все. Кроме разве что замначальника отдела Стрекозина, по кличке Стрекозёл. Ну, так он ко всем плохо относится. Сволочь и карьерист.
   Подполковник Стрекозин спит и видит, как уходит на пенсию начальник отдела Иван Евгеньевич Незлобин, чтобы занять его место. Стрекозёл дурак, того не понимает, что замы никогда, ну, почти никогда, не становятся начальниками. Если ты второй, то быть тебе вторым вечно. А новые первые приходят со стороны...
  
  
   За окнами исчезли последние лучи солнца. В комнате быстро темнело. Егоров почистил на ночь зубы, разобрал постель, зажег ночник-фонарик над кроватью, взял со стола журнальчик, купленный в холле, и с наслаждением растянулся на чистых прохладных простынях. Как приятно было лежать в неподвижном помещении - ни качки, ни тряски, ни стука колес. Сюда, в Семисадов, в столицу Семисадовской области, Егоров из Москвы приехал поездом, да еще дал крюк через Саратов (по легенде, он из города на Волге - Саратова), а всё потому, что боялся летать на самолетах. Да, бесстрашный опер, не раз и не два выходивший одни на один с вооруженным бандитом, Николай Витальевича просто жуть охватывала, когда надо было садиться в самолет. Поэтому, если была альтернатива, он выбирал всегда поезд. Или машину.
   Открыв журнал и вооружившись карандашом, Егоров сразу взялся за суперкроссворд. "По горизонтали: 1. Живопись первобытных людей. "Ну, это просто - граффито". 3. Муж, которому кажется, что жена изменяет ему даже с буфетом".
   Егоров усмехнулся. Это про него сегодняшнего. Сегодня он приревновал. Ладно, а ответ, стало быть, будет - "ревнивец". Восемь букв... Подходит. Действительно, ничего сложного нет. Смотрим дальше: "6. Эстрадный певец-эмигрант, исполняющий народные песни". Кто такой? Фамилия короткая, всего из четырех букв. Скорее всего еврейская, типа Герц, Кац - нет, это уже на три буквы. А, черт! Не так-то все просто...
   Примерно через час из открытого окна потянуло холодком и сыростью. Егоров нехотя поднялся с постели. На улицах уже горели фонари, с каждой минутой становилось все темнее. Черное покрывало туч надвигалось на зеленоватый клочок чистого неба. По ногам дуло, Николай Витальевич притянул рамы и юркнул в теплое свое гнездышко.
  
  
  
   ГЛАВА 3
  
   Ночью он внезапно открыл глаза, ему показалось, что его разбудил какой-то шум. Голова его была ясной, как бывает, когда просыпаешься внезапно. Тем не менее ему потребовалось несколько мгновений, показавшихся вечностью, чтобы сориентироваться в обстановке. Прислушался. Что-то с шелестом упало на пол - журнал, который он читал. Темнота комнаты была очень глубокой и какой-то вещественной, почти осязаемо давящей на глазные яблоки так, что иногда мерцали не то искры, не то отблески молний - на дворе бушевала гроза. Издалека доносилось завывание ветра.
   Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел очертания стола и одного стула, который он передвинул, когда раздевался. Казалось, на стуле кто-то сидит, вроде как человек в шляпе. У Егорова слегка ёкнуло сердце. Послышался гул автомобиля, проехавшего по улице мимо отеля. Под колесом хлопнула крышка канализационного люка, которые почему-то всегда располагаются на дорогах, свет от фар мазнул по стенам номера, высветив на мгновение истину: сразу стало видно, что никто на стуле не сидит, просто на спинке висели брюки Егорова, пиджак и рубашка. Абажур настольной лампы зрительно соединялся со спинкой стула и играл роль шляпы. Все просто объяснялось. Машина проехала, свет угас, и на стуле опять кто-то сидел.
   Егорову это надоело. Он включил ночник, убрал одежду в шкаф, уговорил дверцу не открываться, настольную лампу передвинул, стул поставил возле своей кровати. Он словно готовился к бою: примерялся к своему окопчику, укреплял бруствер, убирал из под ног камушки, проверял оружие...
  
  
   Кстати об оружии, ему так и не позволили взять его с собой. А на робкую просьбу Николая Витальевича, предоставить ему какие-нибудь средства самозащиты на крайний случай, майор Бузырев из местного УФСБ, ответственный за операцию "Черная дыра", ответил:
   - Как ни странно, без оружия иногда надежнее. Особенно, если человек психологически не готов к его применению.
   - Это я-то не готов? - обиделся Егоров. - Да у меня на счету такие задержания с применением оружия, что вам и не снились, при всем моем уважении к вашему департаменту...
   - Тем более, - возразил Бузырев. - Нам не нужны лишние трупы. Нам нужна разгадка тайны этого проклятого отеля. Нам нужны научные объяснения всей этой чертовщины, или хотя бы псевдонаучные. Обычные оперативные методы не дали результатов, поэтому мы и обратились за помощью к вам. Вы не только опытный оперативник... О вас ходит слава, как о человеке с феноменальной интуицией...
   - Бог с вами, какая там слава... Я ведь не Кашпировский или там Чумак...
   - На кой черт нам эти шарлатаны! - сказал Бузырев. - Нам нужны скромные, но крепкие специалисты. Профессионалы. А что касается ученых, то на данном этапе, сами знаете, по закону мы не имеем права привлекать гражданских лиц к операции. Вот и получается - вы для нас редкая находка...
   Контрразведчик достал сигареты "Кэмел", закурил. Егоров с завистью глядел, как тот бесстрашно вдыхает ядовитый, но чертовски ароматный дым и лихо выпускает его через волосатые ноздри.
   - Если вы боитесь, то так и скажите, - проговорил майор толстым голосом, ставшим еще более грубым из-за дыма сигареты, - мы поймем... А если надумаете - поддержим всей мощью нашей организации. СОБРовцев дадим в прикрытие, в любом случае премию выпишут, небольшую, правда, но в валюте. Может, вы сумеете в этом разобраться. Наш оперативник месяц прокантовался в отеле, заводил всякие знакомства, в том числе и более чем подозрительные - все попусту. Может, вам повезет... Тут, действительно, нужно какое-то сверхчутье, наверное...
   Бузырев остановился, оперся локтями на парапет набережной, провожая взглядом отходящий от причала водный трамвайчик. На верхней палубе уже танцевали отдыхающие, в основном пенсионеры, - веселились в последнем всплеске уходящей жизни.
   - Пропавшие - художник и писатель - приезжали на прием к нашему светиле, Понайротову, - заговорил вновь майор ФСБ. - Надеялись у него восстановить нервишки, расшатанные столичной богемной жизнью...
   - Странно, - пробормотал Егоров, словно делая для себя пометку в невидимом блокноте.
   - Что именно?
   - А то, что пропавшие оба - представители так называемого мира искусства.
   - Да, мы на это тоже обратили внимание, но никаких разумных объяснений этому не нашли. Может, просто совпадение. Хотя лично я не очень-то верю в случайности подобного рода...
   - Скажите, почему вы уверены, что в отеле происходит чертовщина, а не обычная уголовщина?
   - Потому что мы держим этот отель, впрочем, не только этот, держим под столь крепким оперативным колпаком, что даже мышка без документов там не поселится, не войдет и не выйдет. Весь персонал - от швейцара до управляющего гостиницы - наши нештатные информаторы. Кроме того, в нескольких номерах живут наши штатные сотрудники - и все как один доклады не выявляют наличие криминальных элементов. Зато в записях, оставшихся от Толмачева, имеются прелюбопытнейшие сведения совершенно фантастического характера...
   Егоров с любопытством взглянул на майора ФСБ, одетого в штатское, делавшее его похожим на обыкновенного обывателя, а вовсе не на романтического героя шпионских боевиков. Бузырев выкинул до фильтра докуренную сигарету - щелчком стрельнул ее в воду - и совсем неинтеллигентно сплюнул в след.
   Николай Витальевич вернулся взглядом на противоположный берег реки, заросший в основном соснами и кое-где застроенный частными домами. Некоторые из них чудесным образом превратились в шикарные виллы. А кое-где и в дворцы. Впрочем, уж здесь-то точно никаких чудес нет. Просто Хомо новус скупает дома-развалюхи у Хомо советикус, сносит их и на этом месте воздвигают памятники самим себе.
   Все это было бы замечательно - рост благосостояния и всё такое - если бы при этом не рушились школы и не погибали бы дети под обломками. Вот и выходит, что никакой это не рост благосостояния народа, а просто новые хапуги разворовывают всё, что еще осталось не разворованным прежними хапугами.
   Егоров отвернулся от реки, стал спиной к парапету. Первые краски осени тронули лиственные деревья, толпящиеся в узкой полосе парковой зоны, которая тянулась вдоль набережной. Густая зелень сменилась багрянцем. Все было настолько обыденно, что повествование Бузырева казалось алкогольным бредом, хотя спиртным от него не пахло.
   - Толмачев писал о странных голосах, о звуках, которые раздавались по ночам в его одноместном номере-люксе. Звуки эти рождались как будто из запредельного пространства, - спокойным тоном продолжал нести несусветное майор государственной безопасности.
   - Подождите, может, в соседнем номере буянили, а ему черте что показалось, - вставил Егоров. - Думаю, этот Толмачев, как и все творческие люди, был слегка с приветом. Знавал я одного художника, в своей области совершенный гений, а когда выпьет - приходит к нему Мадонна, да еще с Младенцем... И начинает этот гений биться головой о стенку и каяться в тяжких грехах, связанных с абортами его многочисленных любовниц.
   - Эти очевидные предположения проверялись и не подтвердились, - прервал Николая Витальевича майор. У него было сердитое лицо человека, уверенного, что он всегда прав. - Пьянства и дебошей в номерах не было. И галюнов у жертв тоже не было. Зато было кое-что посущественней. Мебель начинала двигаться сама собой. Открывались и хлопали дверцы шкафа...
   - Хм, вы описываете типичные проявления "шумного духа", - сказал Егоров.
   - Что за дух такой?
   - Так переводится слово полтергейст, явление давно открытое, но до сего дня так и непризнанное учеными официально.
   - Ну вот это как раз по вашей части.
   - Вы, я смотрю, меня принимаете за какого-то парапсихолога... а я всего лишь...
   - Принимаем, принимаем... Вы и есть парапсихолог. Пока ОФИЦИАЛЬНО такой штатной должности в силовых структурах нет, но поверьте, жизнь заставит их ввести...
   - Скажите, а Толмачев жил в номере один или с ребенком? Дети часто являются наводчиками полтергейста. Иногда - осознанными, иногда помимо своей воли.
   - Нет, детей с ними не было. Художник вообще был холост, а писатель - в разводе. У него девочка. Проживает с матерью. Из родного города к нам не приезжала. Вообще все это проверено: и насчет тайных свиданий с родственниками, и... с любовницами... Все чисто, никаких зацепок... Но слушайте дальше.
   Бузырев устало потер глаза и продолжил:
   - Потом его стали посещать странные существа, которых он называет "знакомыми" или "старыми знакомыми". На первый взгляд то, о чем пишет Толмачев в своих заметках - торопливо, с сокращениями, неразборчивыми буквами - похоже на невнятное бормотание человека, который, действительно, не совсем что ли в своем уме. Упоминает о каком-то потустороннем мире, якобы открывшемся ему, и тут же без всякой связи бормочет что-то о Фаусте и Мефистофиле, о том, что не собирается продавать душу дьяволу... Но это только на первый взгляд. Сверхъестественные события в номере имели место!
   Бузырев схватил себя за густую кудрявую шевелюру, словно хотел снять с себя скальп, потом пригладил волосы и спокойно закончил:
   - Утром дверь взломали, потому, что постоялец не показывал носа два дня. Окна и дверь были закрыты, ключ торчал с внутренней стороны двери. Писателя нигде не было. Все повторилось в точности, как с художником. С той лишь разницей, что тот исчез, не оставив после себя буквально ничего. От Толмачева остались вещи и его записки. Писатели, они молодцы, первым делом позаботятся, чтобы их труды не пропали для потомства...
   - Мне дадут почитать эти записки?
   - Нет, их содержание - государственная тайна. Виталий Николаевич, как гражданин, как патриот, ведь вы патриот?..
   - Разумеется, я патриот... - ответил новоиспеченный парапсихолог.
   - Вы должны нам помочь. В это трудное для Родины время, любой наш ответ, даже несимметричный, зарвавшимся американским ястребам, может стать спасительным для нации...
   Егорову теперь были предельно ясны подлинные интересы ФСБ и, разумеется, правительства. Несомненно, их интересовал мир, открывшийся Толмачеву и, возможно, художнику, мир, куда они, в конце концов, ушли. Не выходя их номера. Если в этот загадочный мир смогли проникнуть два человека, то и разведывательный спецотряд может просочиться. Новый мир. Новый, еще не испоганенный мир. Чтобы захуячить туда очередную трубу. Своя-то нефть кончается, а жить-то как-то надо. Мы ведь ничего, кроме как качать черное золото, не умеем делать...
   Нет, в принципе, Егоров был не против освоения нового мира. Но во всем этом чувствовался какой-то нехороший запашок. Почему, думал Егоров, стоит только органам безопасности прикоснуться к чему-либо, как сейчас же в том месте начинает пованивать?
   Стало также понятно, почему высокие инстанции отобрали это дело у милиции. И теперь только он, Егоров, - маленькая смычка между МВД И ФСБ.
  
  
   - Ну, хорошо, - сказал Егоров, - давайте еще раз проанализируем ситуацию.
   - Давайте, - отозвался Бузырев, вновь закуривая.
   - Итак, у нас имеются, вернее, имелись, два человека, оба творческие работники, оба малость с приветом, потому и приехали лечиться к доктору Понайротову. После успешных лечебных сеансов, они возвращаются к себе в номера, откуда бесследно исчезают.
   - Все так и есть.
   - А доктор Понайротов входит в число подозреваемых?
   - Разумеется. Оба лечились у одного доктора, оба после этого исчезли...
   - После этого, не значит, вследствие этого.
   - Не значит, конечно, но... мы обязаны рассмотреть все версии.
   - В том числе и такую фантастическую, как то, что доктор, этот местный самородок, дал, а лучше сказать продал, им некий препарат, приняв который, люди перемещаются в иной мир?
   - Ну? - Бузырев с любопытством придвинулся.
   - Я даже знаю название такому препарату, например, цианистый калий... Ха-ха-ха!
   - Бузырев разочаровано отдвинулся.
   - Нам, знаете ли, не до шуток... Разумеется, яд отправляет душу на тот свет, но при этом тело остается на грешной земле. В нашем случае, тел как раз и нет...
   - Значит, препарат был настолько сильным, что способен был переправить не только душу, но и тело... не повреждая ни того, ни другого.
   - Так-так, - оживился вдруг контрразведчик. - Это вы уже рабочие гипотезы строите? Так у вас работает интуиция? Методом от абсурдного. Что ж, круто... а я сразу и не понял, подумал, вы шутите. Извините.
   - Вопрос в том, возможен ли такой препарат, который меняет структуру человеческого тела так, что... Черт! Почти Карлос Кастанеда получается. Опыты с изменением сознания. Там у него индейцы вкушают пейот, который вызывает у них галлюцинации - отсюда голоса и приход "гостей" - а потом участники поют пейотские песни и как бы переносятся в запредельные пространства...
   - Вот именно, "как бы". А у нас исчезновения реальны.
   - Значит, здесь надо искать суперпейот.
   - Который открыл доктор Понайротов и тайно применяет, - поддержал идею фэесбэшник. - Да, вот кстати, насчет пения... Накануне исчезновения Толмачева жильцы соседних номеров жаловались администратору на ночное пение, доносящееся из номера писателя. Администратор ответил, что, наверное, человеку весело, вот он и поет. До одиннадцати часов, мол, закон не запрещает. Ровно в одиннадцать пение действительно прекратилось. Писатель оказался законопослушным гражданином. К сожалению, это ему не помогло, в том смысле, что...
   - Простите, вы сказали, он пел?
   - Да и довольно долго.
   - А что он пел, не знаете случайно?
   - Да говорили, что не "Подмосковные вечера"... а что-то иностранное, скорее, восточное, заунывное... похожее на молитву...
   - Может, мантру.
   - Что?
   - Так медитируют. Один из эффективнейших способов медитации - распевание мантры. Например: "Ом мани падме хум".
   - Что это значит?
   - Это, вероятно, одна из самых известных мантр в буддизме Махаяны, шестислоговая мантра бодхисаттвы сострадания Авалокитешвары. Зачастую её буквально переводят как "О! Жемчужина в цветке лотоса!". Мантра в особенности ассоциируется с Шадакшари - воплощением Авалокитешвары и имеет глубокий сакральный смысл.
   - Я, смотрю, вы подкованный товарищ, - похвалил контрразведчик.
   - Да, так... немного увлекался буддизмом.
   - Ну и как же переводится сия мантра?
   - Сама мантра олицетворяет собой чистоту тела, речей и разума Будды. Слово "мани" - "жемчужина" - соотносится с альтруистическим стремлением к просветлению, состраданием и любовью. Третье слово - "падме" - "цветок лотоса" - соотносится с мудростью. Четвёртое слово - "хум" - олицетворяет неделимость практики - метода - и мудрости.
   - Мудрено... - почесал затылок фээсбешник.
   Николай Витальевич, почувствовав себя немного гуру, посвящающего ученика в тайны буддизма, с удовольствие закончил буддистский ликбез:
   - Традиционно эта мантра широко и часто цитируется тибетскими буддистами, так как, по их мнению, помогает пробудить природу Будды, которая, согласно Уттаратантре, содержится во всех созданиях.
   - Во всех созданиях... - пробормотал Бузырев. - А что означает первое слово?
   - Какое?
   - Ну, это - "Ом"...
   Николай Витальевич усмехнулся:
   - Это не слово, это восклицание, типа О!. Я же перевел, вы пропустили... Хотя это не просто восклицание, это особый вибрирующий звук, очень глубокий. "Ом" и "Хум" сливаются в глубокий звук, от которого резонирует все тело... Черт побери!
   - Что такое?
   - А то, что существуют апокрифические легенды, утверждающие, что если эту мантру долго петь, причем, так, чтобы возникли эти особые вибрации, да если еще выпить типа отвара мухоморов или того же пейота съесть, - то можно таким способом растворить свое тело и слиться с Буддой.
   - Ну, вот мы и приехали, - сказал Базурин, закуривая третью сигарету. - Как мне прикажете докладывать начальству? Что исчезнувшие граждане приняли на грудь, обожрались мухоморов, спели мантру и - фьють! Перенеслись в нирвану?
   - Ну, не знаю... - вздохнул Егоров. - Это ж мы так обсуждали, в порядке бреда. Гипотеза должна быть достаточно безумной, чтобы быть верной. Учитывая необычные обстоятельства исчезновения... Подобное объясняем подобным.
   - Клин вышибают клином. Ну что ж... - подвел итог контрразведчик, - мозговой штурм хотя и не дал практических результатов. Но кое-что, кое-что все-таки высветил... Вы молодец, Николай Витальевич. Мне будет приятно с вами работать.
   - Мне тоже.
  
   Формально Егоров дал согласие на участие в операции "Черная дыра" (вообще-то, дурацкое название), но предупредил, что оставляет за собой право выйти из нее в любой момент.
   - Разумеется, - подтвердил контрразведчик и объяснил, как держать связь со своими людьми. Вручил импортную портативную рацию, новая модель, показав, как с ней обращаться. Потом предложил подбросить Егорова до гостиницы, но не ближе чем за двести метров. Для конспирации.
   - Спасибо, - отказался Николай Витальевич, пряча рацию в карман плаща, - я погуляю немного по набережной, очень красивый у вас город.
   Бузырев уже уходил быстрым шагом с места конспиративной встречи, когда Егоров хлопнул себя по лбу, вспомнив про бумажку с изречением на латыни и рожицей. Он окликнул контрразведчика, потом сам догнал его, на ходу вынимая из кармана брюк скрученную бумажку.
   - Вот, это я обнаружил у себя в номере, - сказал он слегка запыхавшимся голосом. - Проверьте ее, на всякий случай надо сличить с почерком Толмачева...
   Бузырев прочел содержание писульки, уделил внимание и рожице. Выслушав от парапсихолога перевод записки и комментарий к ней, фээсбэшник отнесся к сомнительному "вещдоку" со всей серьезностью. Поблагодарил, крепко пожал руку. Егоров встречей остался доволен.
  
  
  
  
   В чернильной тьме за окнами блистали молнии; временами их зазубренные лезвия сверкали так долго, что высекали из первобытного мрака очертания дерева или угол крыши соседнего здания. Потом округу стали сотрясать мощнейшие удары грома, словно раскалывался свод небес. Егоров представил притаившийся во тьме город, широкую реку с древним названием, которая несла и несла черную воду, пустынную, заливаемою дождем набережную, вонзенную в небо иглу кафедрального собора, мокрый купол Краеведческого музея, примыкавший к нему, и мчащиеся по небу облака.
   Постоялец сотрясаемой небесными громами гостиницы лежал на левом боку и глядел в ночное окно. Придавленное сердце начинало прихватывать, и, чтобы оно успокоилось, надо было повернуться на правый бок, но смотреть в темную громадную массу шкафа вовсе не было приятно. Да и нос закладывало при этом положении тела. В одной из схваток с преступниками ему повредили носовую перегородку. И теперь, когда он ложился на правый бок, левая ноздря закрывалась, и дышать становилось затруднительно. Засыпая, он всхрапывал и тем будил себя. Изрядно помучившись, он обычно засыпал в неопределенной позе - частично на спине, частично на левом боку.
   На новом же месте сон вообще не шел. Как же, уснешь при таком грохоте. Гром грохотал, подобно орудийной канонаде. Гроза разыгралась не на шутку. В стекла хлестал дождь, как из поливального шланга. За окном ни зги не видно: то яркая слепящая вспышка, то чернильная темнота.
   Егоров давно уже ощутил какую-то тревогу, не вполне еще осознанную, словно подсознание, предчувствуя некую беду, подавало слабые сигналы "СОС". Николай Витальевич поймал себя на мысли, что ему просто жутковато лежать одному в этом номере. Казалось, по углам темной комнаты разлиты невидимые, но весьма ощутимые каждой пупырышкой кожи зловещие волны агрессии, ядовитые, как смог. Лежа под одеялом, постоялец чувствовал, что замерз, ощущал ледяные иголочки сквозняка. Егоров подумал о втором одеяле, потом сказал себе: а что, может, действительно вызвать в номер девушку? Вдвоем не так страшно.
   Но нужно было вставать, идти к телефону, звонить "портьерше", этой Эльвире... что-то говорить и делать прочие телодвижения, чтобы побороть смущение. Да и не привык он к подобного рода услугам. К тому же настойчивого сексуального желания он не испытывал, не то настроение, стало быть, возникнут проблемы... А приглашать девушку в качестве грелки, как-то стыдно. Он ведь ни какой-нибудь царь Соломон или там Мао Цзэдун. Это ведь про него говорили, что мятежного старикашку грели своими голенькими телами верные ему хунвэйбинки...
   Да и не благородно это - подставлять девушку под возможный удар. Взялся за гуж, не говори, что не дюж.
   Наконец, уставшее сознание мало-помалу начало погружаться в то зыбкое состояние, которое предшествует засыпанию. Словно вы пересекаете невидимую демаркационную линию, границу между явью и сном. Кажется, он и вправду заснул. Но неглубоко он успевал удалиться в зону грез. Гром небесный все время возвращал его к реальности. Несколько раз просыпался и совершенно утратил представление о времени. Дождь по-прежнему продолжал хлестать, хотя и не так неистово. Ветер швырял пригоршни дождевых капель на оконные стекла.
   И тут, при очередной магниевой вспышке молнии, Егорову почудилась за окном медвежья страшная морда. Мохнатая голова, размером с котел и чудовищные оскаленные зубы. Николай Витальевич вздрогнул и инстинктивно, как ребенок, закрылся с головой одеялом. Видение было столь ужасным и вполне реалистичным, что впору было завыть от страха. Через маленькую щель между одеялом и подушкой Егоров выглянул наружу. Ничего. Он уже начал успокаиваться, как очередная вспышка опять высветила кошмарную морду. Теперь морда приблизилась вплотную к раме окна так, что черный звериный нос расплющился о стекло - об эту столь ненадежную преграду. Длинные острые когти с жутким визгом царапнули стекло и с треском прошлись по наличнику окна. И, наконец, хрупкого стекла коснулись огромные белые зубы. С чудовищных клыков стекала тягучая слюна. Безобразная голова повернулась в анфас и стал виден огромный заросший коричневой шерстью горб, примерно там, где голова соединяется с туловищем. Не было сомнений, за окном стоял медведь - матерый, огромного роста. Горбатое чудовище утробно рыкнуло - стекла задребезжали. Егоров облился холодным и липким потом. Ему теперь было не просто страшно. Ужас крепко держал его ледяными лапами, как чудовище в кошмарном сне.
   И еще это было похоже на ожившие детские страхи. Помнится, в детстве он боялся медведя на деревянной, липовой ноге, о котором писалось в сказке. Название книжки он не знал, зато в памяти навсегда запечатлелись отчетливые картины былого, яркие воспоминания, как они с сестрой - такой же малолетней, как и он, - сидели на печке и слушали сказки, которые читала им баба Варвара. Бабушка по отцовской линии. За маленьким окном мела метель, выл ветер, и казалось, что вот-вот раздадутся крахмально-хрустящие шаги по снегу, и в окно заглянет медведь. Или начнет ломиться в дверь. Медведь будет рычать и скрипеть деревянным, вырезанным из липы протезом...
   Егоров снова выглянул из-под одеяла и увидел удаляющуюся косматую фигуру. Медведь шел на задних лапах, как человек, довольно сильно припадая на одну сторону. Ударила долгоживущая молния, и Егоров отчетливо увидел, что у медведя была только одна нога. К обрубку другой ноги умело был прилажен деревянный протез. Как у Джона Сильвера. Медведь на липовой ноге! Николай Витальевич почувствовал предобморочное состояние. Последней здравой мыслью угасающего разума был недоуменный вопрос, неизвестно кому заданный:
   - Как же я могу видеть идущего по земле медведя, не подходя к окну, если номер мой находится на втором этаже?!
   В это время за спиной с противным скрипом и скрежетом открылась дверца шкафа. Егоров, словно подброшенный пружиной, совершил молниеносный разворот на постели. Сонные мурашки страха, еще не успевшие притихнуть, новой волной пробежали по телу. Из темной глыбы шкафа, из черного его нутра отчетливо виднелась белеющая рука скелета. Две лучевые кости шаркали о стенку, а длинные фаланги пальцев царапали дверцу, пытаясь, наверное, ее закрыть. Егорова бил озноб и не столько страха уже, сколько злости. Эти кошмары, достойные дешевого фильма ужасов, его достали! Надо встать, заорать что есть силы, включить свет - и все кончится. При ярком свете вся нечисть моментально улетучится. И надо, наконец, дать сигнал агентам прикрытия! Потом подумалось трезво: какой сигнал? Чего паникуешь. Ведь ничего же не случилось... Пока не случилось... но явно что-то затевается. Своим парапсихологическим чутьем он явно ощущает психическое давление на свой мозг. Некие силы хотят его запугать. И надо признаться, им это удалось...
   Егоров сунул дрожащую руку под подушку, нащупал удлиненную коробочку рации, включил ее, как учил майор Бузырев, но рация была мертва. Даже шипения не слышалось, ни треска атмосферных помех. "Ну вот, аппарат испортил! - чуть не плача, возроптал измученный постоялец. - Нужно было держать его во внутреннем кармане, а не класть в наружный карман плаща. И не таскаться под дождем. Ничего, управление заплатит, они мне за все заплатят - сделали из меня подопытного кролика. Я тут жизнью рискую, а они там в номерах валяются. С бабами..."
   Когда отчаяние постояльца достигло предела, в замочной скважине двери заскрежетал ключ. Егоров сжал коробку рации, как рукоять пистолета, и направил аппарат на дверь, будто и вправду в руке у него было грозное оружие. "Сволочи! - выругался про себя Николай Витальевич, - ведь просил же дать пистолет!.."
   Дверь номера осторожно распахнулась. Клин света, хлынувший из коридора, ярким пятном обвалился на пол прихожей, осветил комнату. Черная фигура, явно стараясь не шуметь, на цыпочках шагнула в прихожую, закрыла дверь и сразу же споткнулась об оставленные ботинки Егорова. "Черт!" - выругался негромко пришелец.
   - Кто здесь! - заорал парализованный страхом сыщик-парапсихолог, замахиваясь бесполезной рацией, словно хотел метнуть гранату.
   - А-а, вы не спите, - сказал вошедший и включил верхний свет. Был он в мокром плаще и шляпе с обвислыми от сырости полями. - Добрый вечер... вернее, уже ночь... извините, что побеспокоил. А вы, если не ошибаюсь, новый постоялец?
   Насчет Егорова, лежащего в постели, ошибиться было трудно, а вот среди ночи входящий в комнату человек мог вызвать какие угодно подозрения. Но Николай Витальевич почувствовал, как с плеч с грохотом свалилась стопудовая гиря пережитого кошмара. Конечно же, это был старожил номера, человек, раньше него поселившийся.
   - Будем знакомы, меня зовут Лев Федорович, - представился явившийся из мрака ночи, - можно просто Лёва.
   Незнакомец и вправду имел вид человека, которого до старости зовут уменьшительным именем. Что-то незащищенное было в его полном лице и выпяченном животе и опущенных вдоль тела руках. Весь он светился доброжелательностью и открытостью к людям и вообще ко всякой живой твари, словно не подозревал, что существуют клыки и когти, пистолеты и летающие кулаки.
   Егоров в ответ назвал свое имя-отчество, и они тепло кивнули друг другу. Оба постояльца оказались примерно одного возраста, только Лев Федорович, в отличие от худощавого Егорова, был несколько грузен, налит по макушку той нездоровой полнотой, что характерна для людей, ведущих малоподвижный, сидячий образ жизни. Когда он, кряхтя, наклонился, чтобы снять промокшие ботинки, в животе у него громко булькнуло, словно в бурдюке с вином, и комнату моментально заполнил крепкий коньячно-мужской запах. "Удивительная гроза, - кряхтя, докладывал Лев Федорович довольным голосом, - промок до нитки". Оставляя повсюду мокрые следы, запоздавший постоялец кое-как разделся и сразу улегся в постель - не умываясь на ночь и не чистя зубы. Свет, конечно, он забыл выключить, и теперь надо было кому-нибудь вставать.
   Егоров вспомнил о прячущемся скелете в шкафу, поглядел туда и беззвучно рассмеялся: то, что он принял за костлявую руку, на самом деле была всего лишь деревянная вешалка. Плечом она касалась открытой дверцы, а то, что перепуганный постоялец принимал за пальцы, были светлыми полосами текстуры дверцы. В темноте все это слилось в костлявую руку.
   Николай Витальевич спрятал рацию, поднялся с кровати, сходил в туалет и, облегченный, потушил верхний свет. Быстро пересек погруженный в темноту номер, нырнул под теплое одеяло. Лев Федорович, кряхтя, включил ночник, висевший у изголовья его кровати.
   - Вы не возражаете, если будет гореть свет? - формально спросил он разрешение у собрата по номеру. По тону голоса угадывалось, что возражения не будут приняты. Тут Лёва оказался неожиданно тверд. Старожил чувствовал себя здесь в некотором роде хозяином, а недавно вселившегося Егорова считает квартирантом. Все же "хозяин" понял, что перегибает и снизошел до объяснений: - Не могу уснуть в темной комнате. У меня мракофобия... с детства. А в этом проклятом городе она внезапно обострилась...
   Егоров горячо поддержал причуду соседа и даже мысленно отругал себя за то, что сам не догадался спать при свете ночника. Сила привычки.
   - А вы откуда будете?
   - Из славного города Пензы... Дорогие Пензяки!.. так приветствуют нас на первое мая. Ха-ха-ха... Юные пензенята, в борьбе за дело...
   - А я из Саратова.
   - А-а, Саратов. Огней так много золотых на улицах Саратова. Парней так много холостых, а я люблю женатого... ха-ха-хе...
   - В командировке? - продолжил тактичный допрос опер.
   - По личным делам. Да вам-то что за дело... Ох, простите! Нервы что-то расшатались. Я собираю материал для диссертации... Вы заметили, что здесь какая-то гнетущая аура?
   - Где это здесь?
   - Да вообще в городе, и особенно в этой гостинице... Прямо давит на мозг. И кошмары все какие-то снятся. Я тут дотягиваю неделю, прямо весь измучился. Уеду я, наверное, уеду... Спокойной ночи...
   Прежде чем окончательно улечься, квартирант спросил у хозяина, не видел ли он каких-нибудь животных, бродящих возле отеля? Человек, боящийся темноты, ответил, что кроме пьяного, который обнимался с деревом, никого по дороге не встретил. Егоров блаженно расслабился. Пришла спасительная мысль, что его расшатанные нервы, которые он так кстати подлечит у доктора Понайротова, дают о себе знать все явственнее. Но в данном случае он сам виноват: не надо было пить спиртное, не надо было нагнетать страха, не надо...
   Он уснул, уснул окончательно, так крепко, что его уже не мог разбудить ни раскаты грома, ни горевший свет, ни даже могучий храп сторожила, храп, от которого дрожали стены и позванивал стакан, надетый на горлышко графина с водой.
  
  
  
  
   ГЛАВА 4
  
  
   Проснувшись утром, Егоров никак не мог понять, где находится, как бывает после долгой пьянки. Это тем более странно, что пил он самую малость. Но факт был налицо: он с трудом въехал в ситуацию. Ну да, он же в командировке. Участвует в секретной операции под идиотским названием "Черная дыра". А заодно пройдет курс лечения у чудо-доктора Понайротова. Все должно быть реалистично. Хотя подлечить нервишки не помешает из чисто практических соображений.
   Егоров сел, словно игрушка ванька-встанька, опустил ноги на пол. По низу откуда-то тянуло холодом. Инстинктивно он поджал пальцы ног и с недовольством оглядел скудное свое пристанище. Как всегда по утрам у него было суицидальное настроение. Вся суетность жизни казалась бессмысленной, не стоящей того, чтобы её продолжать. Но как всегда на ум приходила спасительная мысль, что самоубийство это непрощаемый грех.
   А потом обязательно просыпается какой-то интерес к жизни. Оказывается, в номере висела картина, а он вчера и не заметил. В рамке под стеклом копия "Дождь в дубовом лесу" Шишкина. Господи, совпадение какое. Такая же точно картина, писанная маслом, висела у них в старом доме. Дед её нарисовал, еще, кажется, до войны. Жаль, потом она куда-то запропастилась. У ней еще рамочка была интересной - в углубление рамки были вставлены камешки - речная галька. Эта картина всегда нравилась Егорову.
   Егоров стоял перед картиной и, казалось, чего-то ждал. Как человек, который стоит на переезде, мерно раздаются звоночки из будки, а мимо с грохотом проносится состав длинною в жизнь. Мелькают окна, а там картинки из прошлого. Так вся жизнь пронеслась у него перед глазами.
   К чему бы это?..
  
   Лесть под душ не хотелось, и он просто растер спину и грудь влажным полотенцем, вытерся сухим. Бритьё можно было тоже пропустить. Каждый день бриться - тунеядцем станешь, как говаривала одна из героинь Татьяны Дорониной. Сейчас, между прочим, никто этого тонкого юмора не понимает. (вот вы ведь не поняли? то-то же.) А вот одеколончиком освежиться не помешает. Ну вот, теперь он готов к употреблению. Он уже чувствовал, как раскрываются "чакры", так он в шутку называл приход своего знаменитого исследовательского вдохновения. День обещал быть плодотворным.
   Так как сосед его опять куда-то испарился, Егоров запер номер и двинул по коридору. Кругом ходили люди, кто-то еще спросонья, с непричесанными головой, другие чисто вымытые, в отутюженном белье и в дорогих спортивных костюмах. Горничная занесла кому-то в номер блестящий электрический чайник. В торце коридора виднелось окно, и там тоже шли люди, но одетые уже по-уличному. Ехали машины и скрежетали металлическими колесами на повороте трамваи. В общем, все было как всегда.
   Из дверей соседнего номера вышла другая горничная, таща в руке полупустую корзину с бумажным мусором. Егоров вдруг почувствовал некое наитие. Сам не зная почему, он обратился к служащей с просьбой: "Посмотрите, пожалуйста, что можно сделать с дверцей шкафа. Не закрывается!.." С этими словами он, возглавив шествие, вернулся и открыл ключом дверь своего апартамента.
   Горничная, женщина средних лет, со слегка косящим левым глазом и прической в стиле ретро под названием "Бабетта идет на войну", вошла в номер, следом за ней заглянул и продвинулся внутрь Николай Витальевич. Горничная двинулась к шкафу, на ходу доставая из корзинки бумажку, из тех, что почище, и скручивая ее жгутом. Затем так же молча притиснула дверцу шкафа. Укоризненно глядя на клиента, дескать, неужто сами не могли догадаться, величественная дева направилась к выходу.
   - Простите, - остановил ее Егоров, - вы откуда взяли бумажку?
   - Отсюда, - ответила горничная, поднося клиенту под самый его любопытный нос корзинку с мусором.
   - Ага... - задумчиво сказал постоялец, схватив себя за подбородок. - Значит, вы часто так делаете... (А про себя докончил: "Вот как бумага Толмачева из 28-го номера попала в мой, 25-й!.. Все просто, как апельсин. Никаких тайн Мадридского двора тут нет.)
   - А что такого, вы разве в претензии? - обиженно произнесла горничная, еще больше кося глазом.
   И тут Егоров вдруг догадался, что глаз у женщины вовсе не косит, он был живой и проворно бегал по сторонам, а вот другой, который он вначале принял за нормальный, смотрящий прямо, неподвижный, мертвый, оказывается, был стеклянным. На какой-то ужасный миг Егорову почудилось, что перед ним стоит не женщина, а замаскированный под женщину андроид, у которого заклинило один глаз. И сейчас он, обиженный, презрев три азимовских закона роботехники, наденет на голову мусорную корзину привередливому клиенту и начнет его душить своими мощными руками-манипуляторами.
   - Что вы, нет! - вскричал постоялец, чтобы оправдаться, - я удивился, как вы ловко... Все просто, как банан... Вы расторопная и... симпатичная...
   Горничная, наконец, поняла, что с ней заигрывают. Ее лицо андроида стало растягиваться вширь, а потом треснуло кривоватой улыбкой. Женщина кокетливо поправила свою прическу и приподняла ладонями увесистые груди.
   - Я к вам приду попозже, сделать уборку, - доложилась она и исчезла из номера, сверкнув на прощание стеклянным глазом.
  
  
  
  
   Чтобы позавтракать, Егоров заглянул в ресторан, сонный, еще только открывающийся. Расстилая чистую скатерть, которая упрямо топорщилась жестяными крахмальными складками, официант доложил:
   - У нас сегодня яичный день. Можем предложить: яйца крутые, яйца всмятку, яйца в мешочке, яйцо под майонезом, яйца индюшачьи...
   - Индюшачьи? - заинтересовался Егоров, устраиваясь за столом. - Какого пола: мужского или женского?
   - Ну, разумеется... Впрочем, сейчас спрошу...
   - Не надо, - клиент нетерпеливо шаркнул подошвами. - Дальше.
   - Глазунья...
   - О! омлет можно?
   - Вот омлета как раз нет.
   - Голубчик, ну это же совсем просто. Скажите повару, пусть возьмет те же самые два сырых яйца и полстакана молока... Все это размешать... И пусть поджарит с двух сторон! А то я боюсь этой куриной чумы...
   - Хорошо, я поговорю с поваром, может, он согласится... Что будем пить? Может быть, вина?..
   - А вот пить мы как раз ничего не будем.
   - Вы предпочитаете сухой мартини?
   - Нет, я бросил пить, дорогой вы мой...
   - Жаль. У нас большой выбор: виски "Джони Уокер", херес, коктейль "Кровавая Мэри".. Коктейль "Нюра" - тоже кровавая, но в другом роде - из сладких.
   Официант всем видом давал понять, что повар станет сговорчивее, если клиент закажет выпивку.
   - Хорошо, уговорили, несите "Кровавую Мэри".
   На завтрак ему подали сухой и плоский омлет в каких-то странных пятнах, с ободранными, как у старинной рукописи, краями и бокал с томатным соком, пахнущим водкой. Егоров взял вилку и такой же никелированный блестящий нож, холодный от утренней росы, с их помощью он отрезал суховатый кусочек омлета и стал его жевать. Да, это был действительно кусок рукописи, может быть, пропавшего писателя Толмачева, кусок несоленый, стерильный. "Ведь вот гадость какая, - подумал Егоров, - в детстве, когда можно было объедаться недожаренными яйцами, без риска заразиться чумой, - не ели! Требовали поджарить с двух сторон. А ведь бабушка подавала на завтрак такую яичницу, восхитительно пахнувшую, из яиц, взятых только что из-под курицы. Яичница с розовыми кусочками сала, с аккуратными, неповрежденными глазками: тронешь их вилкой - и желток расплывался... Так ведь капризничали: жидкое! А если еще попадался недожаренный белок - вообще забастовка: не хотим есть сопли!..
   Егорову так захотелось отведать той, навсегда ушедшей в прошлое, яичницы с полужидкими желтками, остатки которых надо подбирать со сковородки кусочком мягкого черного хлеба, - что аж скулы свело судорогой. Он запил из бокала разжеванный, но не проглоченный кусок омлета. "Кровая Мэри" была напитком сложным, хитроумной послойной конструкции. Наверху находился слой легкой водки, потом шла полоска томатного сока, ниже осела маслянистая прослойка самогона, и, наконец, уже до самого дна, опять клубились красно-бурые хлопья томатного сока. Короче, выпивка и закуска в одном флаконе, то есть бокале.
   Выпивка ему помогла. Настроение улучшилось. Чакры раскрылись еще шире.
   Официант забрал у него грязную тарелку и тактично вытер стол, пока клиент держал на весу бокал.
   - Говорят, у вас тут люди пропадают, - небрежно сказал Егоров парню, проворно убиравшему его стол.
   - С чего это вы взяли? - официант глянул мельком тоже как бы равнодушно, но было видно, что вопрос вызвал у него какие-то подозрения.
   - Ну, так... слухи циркулируют... - стал импровизировать Егоров.
   - Я ничего такого не слышал... - пожал плечами молодой человек.
   - Вы случайно не учитесь?
   - Сейчас нет. Я с третьего курса универа ушел. Семья, проблемы с деньгами и все такое...
   - Понятно... Сейчас всем трудно. А молодым в особенности.
   - А я, когда трудно, стихи читаю. Помогает, нервы успокаивает.
   - Что за стихи?
   - В основном Бродского. Мой любимый поэт.
   Вот стих, например, называется "Песня".
   И официант неожиданно затянул, как поп с амвона:
  
   "Пришел сон из семи сел.
   Пришла лень из семи деревень.
   Собирались лечь, да простыла печь.
   Окна смотрят на север.
   Сторожит у ручья скирда ничья,
   и большак развезло, хоть бери весло.
   Уронил подсолнух башку на стебель..."
  
  
   Кое-кто из постояльцев со смешками оглянулся на декламирующего официанта. Где-то в посудомойне со звоном упала на пол и разбилась тарелка. И чей-то противный голос что-то прокричал.
   - Видите, какая у нас обстановка? - сказал официант. - Без культуры здесь опошлишься и пропадешь.
   - Это хорошо, что вы культуры держитесь, - похвалил клиент официанта. - Сейчас это большая редкость.
  
  
   Егоров допил "Кровавую Мэри", отдал бокал любителю поэзии, поблагодарил за завтрак и вышел на свежий воздух.
   Солнце уже вовсю блистало над миром, решительно разогнав ночные страхи.
   Жуя мятную подушечку "дирола", чтобы очистится от остатков вкусовых и обонятельных ощущений неудачного завтрака, Егоров глубоко вздохнул живительный воздух. После грозы воздух был чист и свеж, влажность едва ощущалась. Город, дыша полной грудью, радостно шумел в предвкушении нового делового дня.
   Егоров бодрым шагом пошел вниз по желтой улице, местами рассеченной фиолетовыми тенями, тянущимися от зданий. На освещенных участках припекало довольно чувствительно, в тени - приятно холодило спину, остужало голову, словно ты нырял в прохладное озеро. Принимая такой контрастный душ, Егоров вскоре был уж на автобусной остановке. До санатория "Подснежник", где практиковал доктор Понайротов, надо было ехать на автобусе N 12, до остановки, которая так и называлась - "Санаторий".
   Николай Витальевич остановился на пяточке, вернее, на прямоугольнике, где были скамейки и модерновая пластиковая крыша от непогоды. Дальний конец улицы тонул в голубой утренней дымке, и все стоявшие и сидевшие на остановке люди - впрочем, их было немного, - с надеждой смотрели в эту туманную даль. Егоров опустился на отполированное чужими задницами дерево лавочки и принялся взглядом встречать и провожать прохожих, это было интереснее, чем тоскливо пялиться в смутное будущее. Женщины были одеты в воздушные платья, мужчины - в легкие костюмы, тинэйджеры в футболки и шортики облачились: денечек ожидался жарким.
   Наконец, когда практически истощился сладостный вкус жевательной резинки во рту Егорова, не говоря уже о его терпении, когда он уже готов был стрельнуть сигарету у соседа по лавке, курившего с таким смаком, с таким наслаждением, - из фата-морганы дальнего конца улицы, рыча дизелем, выплыл давно ожидаемый автобус. Большой, оранжевый как апельсин, он подкатил к остановке и с треском распахнул перед людьми все свои три двери. Сонная скука ожидания сейчас же сменилась судорожной суетой. Егоров за пять секунд переделал много дел: помог одной бабке подняться в салон, бортанул какого-то небритого, нагловатого субъекта, пытавшегося пролезть вне очереди, улыбнулся ближней и дальней дамочке, пропуская их вперед, и только потом вскочил на подножку сам. Легко взлетел он, словно сила и упругость молодости вновь к нему вернулась в полной мере. Астматически пыхтя и отдуваясь, автобус медленно набрал скорость и понесся по гладкому асфальту улицы. Николай Витальевич купил билет у разговорчивой, улыбчивой кондукторши, прошел в задний конец салона. Что-то мягкое ткнулось в его ногу. Оказалось, что это собака - чистокровная немецкая овчарка с классическим экстерьером. Она была настолько воспитана, что ехала без намордника. Собака тихо лежала на чисто вымытом резиновом покрытии пола, а тут решила проверить документы у нового пассажира. Аусвайс, по-видимому, оказался в порядке, соответствующим собачьим представлениям о благонадежности. Овчарка одобрительно взглянула снизу вверх на Егорова, выдохнула воздух через влажные черные ноздри и, успокоившись, положила морду на передние лапы. С ближайшего сидения откликнулся седеющий мужчина, одетый в костюм старого покроя, но опрятный на вид. Произнес сакраментальную и на удивление наивную фразу всех держателей четвероногих, зубастых друзей человека: "Она не кусается". Егоров улыбнулся, положил локти на горизонтальный поручень и стал смотреть в окно. Там мелькали, сменяя друг друга, названия баров, ресторанов, магазинов и всяких фирм.
   Автобус шел быстро, но его все равно обгоняли нетерпеливые и более резвые легковушки. И только одна машина - черный джип "Чероки" - скромно держалась сзади. Дышать угарными выхлопными газами старого дизельного автобусного двигателя, даже не пытаясь вырваться на оперативный простор, - это было весьма странно для Нового Наглого, скрывающегося сейчас за черными, непроницаемыми стеклами. Автобус свернул на другую улицу, и они поехали мимо городского парка, подминая тени старых лип распластавшиеся на асфальте чернильными кляксами. Странно медлительный джип свернул следом. В отношении внешности и намерений невидимого водителя можно было строить любые догадки, в том числе самые неприятные. Пока ехали по городу, пассажиры все прибывали и прибывали, потом оживленной стала только высадка. Покинул автобус мужчина с собакой, которая сейчас же потянула хозяина к ближайшему фонарному столбу. Она долго терпела, теперь нужно было срочно отметиться. А черный джип все не решался на обгон.
   На окраинной остановке "Пролетарская" вышли практически все пролетарии и даже старушки, не говоря уже о симпатичных женщинах. Егоров остался в пустом громыхающем салоне один на один с кондукторшей.
   - Скоро ли доедем до санатория "Подснежник"? - нервно поинтересовался последний пассажир у билетного работника.
   - Сейчас будет "Нахаловка", а следующая остановка - санаторий, - беззаботно ответила дама, шею которой обременяла кожаная сумка со звонкой монетой.
   Егоров поблагодарил за информацию и, косясь на дорогу, убегающую в прошлое, уселся поблизости у окна. Ночные страхи вновь ожили, пробежали по салону, стуча коготками, обдав холодком затылок. Вскоре автобус и сопровождающий его "Чероки" выехали на загородное шоссе. В этом Николай Витальевич лично убедился, едва не вывихнув шею, оборачиваясь назад.
   - Не волнуйтесь, - успокаивающе сказала кондуктор, - мимо не проедите, "Подснежник" - конечная остановка.
   По мере того, как окраины города удалялись дальше и дальше, все шире и шире разворачивались просторы полей, с полосками и островками невспаханной земли, заросшей густой, пыльной травой и деревьями хвойных пород.
   Егоров вспомнил ранние свои годы, еще до армии. Всей дворовой компанией - парни, девушки - пошли они в лес загорать. Он лежал на расстеленном одеяле с Зиной, девушкой, в общем-то, малознакомой, а тут вдруг проявившей к нему интерес. Их спины пощипывало яркое утреннее солнце июня, Зина говорила ему комплементы, вот что странно, не он ей, а она ему. Какие у тебя белые зубы, говорила она, какие у тебя красивые ногти - узкие и длинные, как у девушки. Он засмущался. Ему тоже хотелось сказать девушке: какие у тебя красивые губы - полные, сочные, как спелая клубника. Но он стеснялся. Только смотрел на губы и молчал, смотрел в её зеленые глаза, слегка узкие, безумно красивые. Потом их головы ненароком сблизились. Его волосы почувствовали упругий напор её кудрей. Он сделал над собой усилие и неловко поцеловал Зину. Почему-то в подбородок. Она засмеялась и перекатилась на спину, прикрылась локтем от солнца. Повторить попытку - ощутить вкус её клубничных губ - он не решился, боясь опять какой-нибудь неловкости со своей стороны. Ему стало обидно до слез за свою туповатую неуклюжесть. Он всегда хотел быть раскованным как его друг Генка. Тот свою подругу Ольгу (свою будущую жену) целовал при всех, не смущаясь, и все у него получалось естественно, непринужденно. И смешливая Ольга смеялась тоже естественно, и никому её смех не наносил обиды. А у Кольки Егорова все-то выходило сикось-накось.
   Куда Зина потом девалась, Егоров не мог вспомнить. Да и Зиной ли её звали? Вот так оказалось, что эта девушка дана ему была судьбой на один лишь день, и он этот шанс упустил.
   Егоров украдкой вытер слезы и оглянулся. Проклятый джип крался по пятам. Впрочем, теперь он даже при всем желании не мог бы обогнать автобус. Они ехали по узкой лесной дороге - в темно-зеленом хвойном туннеле. Солнечные лучи пробивались сквозь ветки, жаркими пятнами падали на заросли папоротников. Эта игра света и тени создавали своеобразный стробоскопический эффект, который оказывал гипнотическое воздействие на сознание.
   Единственный пассажир наклонился вперед, устало положил голову на сжатые кулаки. Сосредоточившись, он попытался мысленным взором проникнуть в непроглядный салон джипа. Но проникновения не получилось. Его вдруг охватила странная слабость, он почувствовал себя на грани умственной и эмоциональной перегрузки. Егоров прекратил попытки, поняв, что может вызвать у себя лишь нервный припадок, который закончится обмороком. Это не было безумием, в полном смысле слова, не само безумие. Это лишь глубокое эхо, возможно, лишь отголосок безумия, такой же тихий, как взмах крыла летучей мыши в темной пещере. Он откинулся на сидении и вытер с висков выступивший пот.
   Деревья неожиданно разбежались в разные стороны. Они выехали на открытое место, метрах в ста виднелось двухэтажное здание с пристройками. Автобус остановился, кондуктор объявила о конечной остановке. Джип пропылил мимо и остановился у самого парадного входа санатория. А Егорову пришлось топать от остановки через площадку, покрытой потрескавшимися бетонными плитками. И все это время зловещий джип поджидал его, стоя неподвижно. Создавалось впечатление, что там внутри никого нет. Но они, несомненно, были. Кто-то же вел машину, не сама же она катилась... "Хоть бы одна зараза приехала со мной в санаторий", - досадливо подумал Николай Витальевич, озирая пустынные просторы и стену леса, прикрывающего тыл здания. Автобус развернулся у него за спиной и тотчас уехал, словно водитель и кондуктор хотели поскорее убраться из опасной зоны.
   И впрямь это была зона. Зона тишины. Не было слышно пения птиц и даже стрекота кузнечиков, а ведь как припекает! Егорову показалось, что он по-прежнему лежит в номере отеля и видит сон. Все его движения приобрели некую иллюзорность, свойственную галлюцинациям. И даже черная глыба лакированного металла и зеркального стекла ему стала вдруг почти не страшна. Когда он поравнялся с джипом, обе его передние дверцы разом открылись, словно поднялись надкрылки гигантского жука, собирающегося взлететь. Из машины вышли мужчина и женщина, средних лет, хорошо одетые. Их жизнерадостные лица излучали несокрушимую энергию. Они отворили задние двери и, полунырнув в салон, стали вытаскивать из него, как из материнской утробы, на свет божий седое существо, состоящее из костлявых рук, ног и деревянных костылей. Машина, наконец, разродилась, исторгнув из себя старую женщину. Ее поставили на землю, закрепили на опорах и, взяв под локотки, повели к лестнице санатория.
   Егоров шел следом, так же как старушка-инвалид, не чувствую своих ног. "Ну вот мы и приехали, Берта Казимировна", - обращаясь к старушке, сказала женщина таким тоном, словно разговаривала с умственно ущербным ребенком. "Аккуратно довезли, - добавил мужчина глуховатым баском, - не растрясли". - "Спасибо вам, благодетели вы мои, - дрожащим тенорочком отозвалась бабуля на костылях, еле-еле их переставляя. "За квартиру не волнуйтесь, - опять сказала женщина, - мы присмотрим..." - "Точно присмотрим, - подтвердил мужчина. - Здесь вы быстро поправитесь, мы оплатили путевку за целый месяц, а там, если что - продлим..." - "Господи, дай вам Бог здоровья, - благодарила старушка. "Но документы надо сейчас подписать, мало ли что... - высказал трезвую мысль мужчина. "Конечно, конечно, - согласилась ведомая, - мне ведь уже 84 годика!" - "Тем более пора... лечиться, - добавила женщина, - а то вы все тянули да тянули..." - "Дай вам Бог здоровья за заботу..."
   Невесомую старушку легко приподняли и вознесли на верх парадной лестницы. Егоров резво забежал вперед и помог отворить тяжелую высокую дверь, словно это был вход в храм. В известном смысле так оно и было. В этой клинике врачи под руководством доктора Понайротова творили чудеса. Понайротов специализировался в области психиатрии, занимался неврозами. Его еще называли Фрейдом наших дней. По большому счету, - подумал Егоров, - они действительно благодетели, могли просто сунуть ее в бесплатную психушку. Но все равно мужчина и женщина чем-то ему не нравились.
   В вестибюле "храма Гиппократа" было прохладно. Старушку стали оформлять в "регистратуре", а Николай Витальевич остановил проходившую мимо сестру милосердия и осведомился о процедуре приема к знаменитому доктору. "Да, мне назначено..." Сестра велела подняться на второй этаж и ждать вызова у кабинета N 202.
   На межэтажной площадке висела стенгазета под названием "За здоровый секс". Егоров хмыкнул и поднялся еще на один марш лестницы.
   Коридор был длинным, как жизнь, и прямым, как стрела. Стены были выкрашены матовой акриловой краской в нейтральный серый цвет. Подвесной потолок был усеян светящимися точками светильников, как небо звездами. В конце длинного-предлинного коридора сияло дневным светом широкое окно. Несмотря на совокупность естественного и искусственного освещение, в коридоре царила какая-то полутьма, мрачноватая сумрачность. По обе стороны виднелись белые двери и одна из них, ничем от других не отличаясь, вела в приемную доктора Понайротова. "Какой человек! - подумал Егоров, присаживаясь на мягкий кожаный диванчик возле двери, - мог бы, кажется, иметь отдельную приемную, в отдельном коридоре, однако сидит в обычном помещении, как рядовой сотрудник. Вот пример отношения к почестям истинного ученого..." В ожидании приема пациент доктора Понайротова провалился в состояние, балансирующее на тончайшей грани между сном и явью. Ему даже показалось, что сознание отделилось от тела, что разум распустился, как цветок, как бывает только в те моменты, когда находишься в пространстве между всюду и здесь.
  
   Из состояния медитации его вывел лихой посвист и хрипловатый возглас рыночного грузчика: "Па-а-берегись!" Николай Витальевич мгновенно очнулся и судорожным движением подтянул ноги, давая дорогу быстрому экипажу. Эта была инвалидная коляска, необычно большая, в ней восседала давешняя старушка, остеклянелыми глазами смотрела она вперед. На запятках экипажа стояли два санитара, похожие на ангелов-хранителей в своих белых халатах, полы которых от быстрого движения развивались, точно крылья. Троица пронеслась мимо сидящего Егорова и стала удаляться в сторону сияющего окна в конце коридора. Санитары синхронно отталкивались одной ногой от пола, разгоняя карету милосердия. Несмотря на скорость, они ехали долго-долго, их фигуры постепенно уменьшаясь в размерах, теряли четкие очертания. Казалось, они движутся по длинному тоннелю навстречу чудесному, все успокаивающему свету, который их старался поглотить. Так и запечатлелась эта картина в памяти Егорова навсегда - согбенная старушка-инвалид и по сторонам два ангела в белых одеждах. Они везли человеческую развалину туда, откуда уже не возвращаются.
   Появился еще один ангел в белой одежде - женщина, медсестра, приветливо улыбаясь. У сестры были крупные белые зубы, которые она охотно демонстрировала окружающим. Груди у нее тоже были большие и, наверное, такие же белые. Ее крепкое тело, затянутое в белый халат, излучало ту же мощную энергию жизни, которая била фонтаном из тех людей, что привезли старушку, получили от нее все, что им было нужно, и укатившие домой на своем джипе. Против ожидания медсестра повела Егорова совсем в другую комнату, дверь которой была на противоположной стороне коридора. "На инструктаж" - так выразилась гид в белом халате.
   Это было помещение приличных габаритов, что-то типа красного уголка или конференц-зала, какие раньше существовали в каждой уважающей себя советской организации. Ряды кресел, подиум, на коем возвышались трибуна и стол для президиума. Стены сплошь были увешаны стендами с какими-то диаграммами, но основное место в оформлении занимали фотографии. Указав на одну из них, с коричневатой патиной времени дагерротип, гид сообщила, что таковым это здание было в 1832 году, когда его построил архитектор Баумгартен. До 1917 из поколения в поколение здесь проживало семейство помещиков Нахлюевых, имевшее в 1860 году, в эпоху наивысшего расцвета имения, 450 крепостных душ обоего пола. После отмены крепостного права многие крестьяне покинули прилегающую к поместью деревню Нахлюевку и подались на заработки, кто в Санкт-Петербургскую губернию, кто в Москву. Вскоре, помыкавшись по белу свету, многие вернулись в родное гнездо и зажили там как прежде, словно никакого декрета о свободе не было.
   Давший своим детям обширное начальное образование с помощью французов-гувернеров и немки-воспитательницы, отослав их в Петербургский университет, выпустя таким образом в большой свет, владелец родового гнезда, помещик Ферапонт Лазаревич Нахлюев запил с тоски-одиночества: вокруг на сто верст ни одного образованного человека не было. Сначала пил сладкое шампанское, потом перешел на горькую. Наблюдая столь заразительный пример, крестьяне его тоже пристрастились к водочке, окончательно забросив свои и помещика дела. Жена, не вынеся скорбной жизни, бросила мужа (правда, ненадолго), переехала к своей кузине в соседнее имение, где мужики были набожны и непьющие.
   В 1887 году в имение приехал старший сын - Спиридон Нахлюев. Уставший к тому времени от высшего света и побывавший уже в Американских штатах, Спиридон Ферапонтович застал родовое гнездо в полнейшем упадке. Молодой помещик, опора престарелых отца и матери, рьяно взялся за дело. Организовал фермерское хозяйство по тому типу, которое он наблюдал в штате Айова. Из Европы была даже выписана механическая молотилка, которую, впрочем, так и не сумели запустить. Слишком уж мудрено, сказал местный кузнец, почесывая затылок. Сам молодой барин в технике ничего не смыслил, потому что учился в основном юриспруденции. Но все же изволил, в конце концов, взглянуть на аппарат самолично. Оказалось, что прислали механическое пианино. Кто-то где-то напутал: у нас или за границей - поди-ка разберись. Разбираться, разумеется, никто не стал, и под веселую песню за работу взялись старым русским способом - вручную. Надо ли говорить, что энтузиазм крестьян-фермеров быстро выдохся, и все пошло по-старому.
  
   Сестра-гид перешла к другому стенду и, фехтуя указочкой, как шпагой, продолжила экскурсию.
   В 1891 году в родные пенаты вернулся средний сын - Константин. Приехал он вовремя, как раз к похоронам родителей своих. Жили они долго и умерли в один день. Утром еще Ферапонт Лазаревич употребил рюмку анисовой водки, как спустя час его хватил удар. К обеду случился второй удар, и вскоре уж с ним было кончено. А к вечеру преставилась и верная его супруга. Похоронив родителей, старший сын укатил по чугунке обратно в Санкт-Петербург, возложив обязанности хозяина на не слишком крепкие плечи своего брата.
   Константин Ферапонтович решил организовать в имении мануфактуру по тому типу, какие он видел в Англии. Новый хозяин рьяно взялся за дело: собрал мужиков в артель, взял кредит в банке "Жадов и сыновья", закупил английское оборудование. Дело пошло так ходко, что непьющие мужики с ближних и дальних мест приходили наниматься на работу. Вскоре, однако, выяснилось, что продукция, выпускаемая Нахлюевской мануфактурой не может конкурировать с аналогичной английской продукцией - ни по качеству, ни по цене. Кредит банку вернуть не смогли, мануфактуру описали за долги, хозяин, дабы избежать долговой ямы, срочно уехал в Англию для консультации и не вернулся. Мужики, дабы никому ничего не досталось, разбили машины, разворовали мануфактуру, разграбили имение и подожгли постройки, чтобы спрятать концы. Барский дом, он же кантора при мануфактуре чудом уцелел - приехали вовремя судебные приставы с городовыми и те последние шашками сбили начинавшийся огонь. Пойманных с поличным мужиков судили и сослали - кого в острог, кого на каторгу. А тех, чью вину не смогли доказать, просто высекли. Разумеется, негласно.
  
  
   В 1904 году вернулся на родину из Парижа самый младший сын Олимпий, которому к тому времени было уже 54 года. Он был женат, но бездетен. Не дал Господь. Зато он был баснословно богат. Был у него дар - выигрывать в карты и рулетку. Он там весь Париж обобрал, его и выперли оттуда, по-европейски вежливо, но решительно.
   Олимпий Ферапонтович выкупил родовое имение из долгов и, словно по мановению волшебной палочки, снес все старое и воздвиг новое. Только родовой дом не тронул. Отреставрировал его снаружи и внутри и учредил в нем игорный дом с рулеткой, как в Монте-Карло, при игорном доме был ресторан, купальня, выложенная акимовским мрамором; по вечерам играл оркестр, выписанный из Вены. Все было прекрасно задумано и исполнено. Не учли только одного: не было публики, некому было играть в рулетку, обедать и ужинать в шикарном ресторане, танцевать и слушать музыку, плавать в бассейне купальни... На 25 верст в округе жили только две семьи помещиков, да и те по натуре бирюки, в гости их не вытащишь, а уж чтобы обыграть в карты на деньги - и разговаривать не моги.
   Отчаявшийся Олимпий, едва не умерший со скуки, нанял управляющего имением, законсервировал игорный дом и укатил за границу. Олимпий Нехлюев с женой сначала выехали в Монако, потом перебрались в Ниццу, на заслуженный отдых, где и скончались в довольно преклонном возрасте.
  
  
  
   Осенью 1907 года крестьяне, те, что выжили, мучимые жаждой и холодом, подожгли сарай, чтобы согреться. Было ветрено, запылал игорный дом, давно, впрочем, разграбленный, а вместе с ним и вся Нехлюевка, вернее, то, что от нее еще оставалось. Впрочем, центральную усадьбу удалось отбить у огня. Случилось невиданное - разыгралась гроза, хлынул с небес ливень, что самое удивительное - аккурат над барским домом. Вся деревня сгорела начисто, а ему хоть бы хны, говорили мужики, дивясь на такое чудо.
  
   В 1917 году мужики, разагитированные комиссарами, снова подожгли имение. Барский дом вновь каким-то чудом уцелел, правда, пришел в совершенный упадок. За годы так называемой советской власти бывший барский дом использовался спервоначала в качестве несгораемого склада, засим, его отремонтировали и открыли санаторий для больных туберкулезом. К шестидесятым годам ХХ века, когда с туберкулезом в массовом порядке было покончено, здание передали в ведение местного отдела министерства культуры. Сюда на отдых и творческие отпуска стали приезжать местные деятели искусств - поэты, прозаики, композиторы и прочие художники. Когда творческие союзы распались вместе с системой, их поддерживавшей, здание вновь на долгие годы опустело...
  
   - А этот стенд, - сказала неутомимая гидша, - полностью посвящен жизни и деятельности Доктора с Большой Буквы, лауреата... почетного члена...
   У Егорова стали слипаться глаза, словно он присутствовал на сеансе гипноза. Вскоре он уснул - стоя, с открытыми глазами - и пропустил интересную, должно быть, и полную драматизма историю борьбы доктора Понайротова с бюрократами всех мастей и расцветок и о том, как он, гордый одиночка, гениальный открыватель и пробиватель новейших методов диагностики и лечения нервно-психических заболеваний, брал это здание этаж за этажом, словно Рейхстаг, и как, в конце концов, он водрузил на крыше гордое свое знамя победы.
  
   Легким ударом по щеке, Егоров был выведен сестрою из состояния каталепсии.
   - Грандиозно! - воскликнул Николай Витальевич, вновь обретая власть над своим телом.
   - А теперь вы увидите самого доктора Понайротова, - сказал сестра, вновь становясь интересной женщиной, а не нудной говорящей машиной. По дороге она предупредила клиента:
   - Когда будите разговаривать с доктором, не совершите ошибку. При нем нельзя охаивать Айвазовского. Богумил Феофантьевич большой поклонник творчества этого художника.
   - А с чего вы решили, что я стану говорить с доктором об Айвазовском? - удивился Егоров. - Ведь я приехал лечиться, а не на выставку, любоваться картинами.
   - Не надо спорить с доктором, ему виднее, о чем говорить с пациентом, - отрезала сестра.
   - Да я и не спорю... Понимаю, новые, передовые методы...
   Сестра вошла без стука в священные покои шефа и через малое время пригласила Егорова.
   Приемная оказалась крошечной, но вполне современно обставленная. Тут был даже компьютер вместо обычной для секретаря пишущей машинки, и этот компьютер даже работал. На экране ветвился некий загадочный лабиринт, постройку которого Егорову не дали досмотреть, поскольку тут же пригласили в кабинет.
  
  
  
  
   ГЛАВА 5
  
  
   Кабинет Понайротова тоже был небольшим, зато в полной мере выявлял лицо своего хозяина. Пустой огромный стол из массива дуба, вращающееся кресло "премьер" с высокой спинкой, кожаное кресло для посетителей и кожаная же кушетка для пациентов занимали большую часть пространства. Целая стена была отведена для стеллажа с полками открытыми и под стеклом. В открытых полках красовались призы и подарки, как от государственных структур, общественных организаций, так и от отдельных излечившихся граждан.
   В закрытых полках стояли книги, практически вся мудрость человеческая: начиная от Аристотеля, заканчивая анатомическим атласом Яхонтова. На противоположной стене от окна, завешанного открытыми под углом жалюзи, висели портреты Фрейда, Юнга, еще кого-то незнакомого, и господина с длинными бакенбардами, одетого в старинный полувоенного покроя сюртук, увешанный большими орденами в виде лучистых звезд, с голубою лентой через плечо. Может быть, это был славный предок доктора, уж больно у него лицо было свободолюбивым. Под портретами красовались грамоты, иные еще серпастые да молоткастые, и дипломы в рамочках и под стеклом. На другой стене висели картины, писанные масляными красками. По преимуществу это были марины. Егоров понял, что и в самом деле разговора об Айвазовском не избежать.
   Сам доктор Понайротов занимал крайне мало места в интерьере своего кабинета. Егоров даже не сразу его и заприметил, скромно сидящего на кушетке, точно обычный пациент, но в отличие от пациента, что-то писавшего в блокнотике, положенном на коленку.
   Сначала Понайротов не произвел на Егорова впечатления. В больших усах цвета старого алюминия играла неуверенная улыбка, глаза за минусовыми стеклами очков выглядели маленькими голубыми бусинками. Губчатый нос пронизывали сотни мельчайших капилляров, переполненных кровью. Нос хронического алкоголика. Или, сделал кощунственное предположение Николай Витальевич, он нюхает кокаин. Впрочем, не его, Егорова, это дело - осуждать человека, совсем еще недавно ведшего бескомпромиссную борьбу со всякими чиновниками от медицины и не медицины, чтобы иметь то малое, что он сейчас по праву имеет: клинику, собственную практику, свою психическую теорию, учеников и заслуженную славу, выраженную, кроме всего прочего, в долларовом эквиваленте.
   После весьма скромных и осторожных приветствий, вошедшему было предложено сесть на кушетку. Сам же хозяин кабинета направился к стеллажу - в стоптанных на внутреннюю сторону ботинках: иксообразное кривоножие говорило о том, что он в детстве переболел рахитом.
   - Чем мне вас угостить? - спросил доктор пациента. - Коньяк? Виски? а может, вы предпочитаете водку? Я сам отдаю преферанс водочке. Простой русской водочке.
   Понайротов говорил с легким акцентом, возможно болгарским, судя по фамилии.
   - Нет, не извольте беспокоиться! Я совсем не пью, - наотрез отказался Егоров, хотя больше всего сейчас хотел выпить, и именно водки.
   Понайротов отворил шкафчик, который оказался мини-холодильником, извлек оттуда графинчик с кристально чистой жидкостью и хрустальную вазочку, доверху наполненную черной икрой. Все это он выставил на дубовый стол. Присел рядом, поболтал в воздухе кривоватой своей ножкой.
   - Дорогой мой Николай Витальевич! Позвольте вам заметить, батенька, что если наша работа начнется с вранья, то имеет ли смысл вообще за нее браться? Вы меня понимаете?
   - Простите, какую работу вы имеете в виду?
   - Совместную работу врача с пациентом. Так сказать - вирибус унитис [соединенными усилиями. (лат.)]. Я не употребляю слово лечение. В этом слове мне слышится другое - калеченье. Нет, батенька, именно работа! Так в наибольшей степени отражается существо дела. Это, если хотите, мое profession de foi [изложение взглядов (франц.)].
   Понайротов с точностью профессионального алкоголика наполнил рюмки, не пролив ни капли, и строго на один уровень. Егоров единым махом вылил в себя водку, чувствуя, как ледяная жидкость, двигаясь по пищеводу, очень быстро превращается в огненную и, дойдя до желудка, полыхнула там огнем в полную силу. Стало тепло и покойно.
   - Закусывайте, - предложил гостеприимный хозяин, указывая на хрустальную вазочку с икрой.
   Благодарный клиент стрельнул глазами по сторонам в поисках ложечки или хотя бы вилки, но ничего такого не обнаружил.
   - Это надо делать так, - менторским тоном сказал доктор и пальцем зачерпнул черную лоснящуюся массу икринок. Потом он выпил свою водку и розовым языком слизнул закуску с пальца.
   - Спасибо, - ответил гость, - я после первой не закусываю.
   - Repetatur! - повторить!
   - Пожалуй... - кивнул головой возможный будущий пациент.
   Богумил Феофантьевич опять зачерпнул икру пальцем и с прежним аппетитом облизал его. Николай Витальевич крякнул и покраснел.
   - Repetatur? - заботливо спросил доктор Понайротов.
   - Нет!.. То есть - да... Позвольте... я, пожалуй, закушу...
   Егоров зачерпнул со своего краю черных влажных зерен и отправил в рот.
   - Недурственно, - причмокивая, сказал Николай Витальевич.
   - Вот теперь с удовольствием повторим.
   С этими словами Понайротов вновь наполнил рюмки, щедро увеличив дозу.
   Выпив и закусив, Егоров умело направил разговор в русло медицины, чтобы доктор, не дай Бог, не заговорил о живописи Айвазовского. Понайротов, легко попался на удочку, но, отзываясь о способностях других именитых врачей, всегда характеризовал их одним словом: "Осел!" Видно было, что для него не существует никаких авторитетов, кроме, разумеется, мариниста Айвазовского.
   - А это у вас Фрейд? - спросил Николай Витальевич, указывая пальцем, измазанным в черной икре, на портрет Фрейда.
   - Он самый, - ответил Богумил Феофантьевич и задумался.
   "Осел" - Егоров хотел было подсказать доктору его любимое определение коллег, но тот уж заговорил сам. И, что удивительно, с откровенной любовью к венскому сексуальному маньяку.
   - Каждое великое открытие обрастает легендами и тайнами. Всем известны байки об Архимеде, принимавшем ванну, о яблоке, упавшем на голову Ньютону, и к каким открытиям это привело. А знаете ли вы, как сделал свое открытие Зигмунд Фрейд?
   Егоров отрицательно помотал головой, одновременно определяя степень своего опьянения.
   - Легенда гласит, что идея психоанализа Фрейду пришла в голову, когда он, учась в университете, подрабатывал в прачечной своего отца, стирая грязное белье чужих людей.
   Солнце, наискось хлещущее в кабинет, через открытые жалюзи, переместилось немного, и жгучий луч поразил Егорова в правый глаз. Николай Витальевич зажмурил его и отодвинулся в тень, в прохладу. Он хотел сказать доктору в том роде, что да, неисповедимы пути, ведущие к открытиям... Но Понайротов ни с того ни с сего заговорил об Айвазовском. Медицинский гений взял за руку своего будущего пациента и едва ли не насильно подвел к стене, где висели несколько художественных полотен. Явно копий, да притом прегадких. Указав на картину, где был изображен старинный корабль, борющийся с могучими волнами (огромная волна уже нависла с правого борта), Богумил Феофантьевич попросил обратить внимание, как натуралистично, написана вода, как точно подмечено и передано движение огромной массы, как...
   - Гениально, - сказал Егоров. - И это несмотря на копии. Как бы поразили нас подлинники!..
   - Это и есть подлинники, - ответил хозяин кабинета (как, впрочем, и всего остального здесь). - Разве я похож на человека, который коллекционирует копии?
   - Ох, простите! - всплеснул руками Егоров. - Меня ввел в заблуждение тот факт, что вон то полотно, которое называется, кажется, "Корабль "Надежда" борется со штормом", я видел в Феодосийской картинной галерее.
   - "Корабль "Мария" во время шторма", - поправил Понайротов, и Егоров тут же извинился. А доктор продолжил:
   - Вы правы, подлинник, датированный 1892-м годом, выставлен в Феодосии, в галерее имени Айвазовского. Но следует уточнить, что там висит ОДИН ИЗ ПОДЛИННИКОВ. Потому что художник часто делал несколько вариантов одной картины. Мне принадлежит как раз самый первый вариант. В левом нижнем углу полотна присмотритесь, и вы увидите подпись мастера и дату - 1891-й год, на год раньше Феодосийского.
   Егоров присмотрелся: краской цвета ржавчины, точно под углом 45 градусов, стояла аккуратная подпись художника, причем не забыта ни одна буква: "Айвазовскiй" и чуть ниже - "1891".
   - А как вы относитесь к маринам Мельби? - сказал Егоров, чтобы замять свой промах и показать, что он тоже не лыком шит.
   Понайротов посмотрел на Егорова как на своего пациента. Егоров понял, что опять сморозил глупость. Ведь предупреждала же его медицинская сестра - не спорить. Впрочем, он же и не спорил, просто предложил рассмотреть альтернативу. Но, как видно, там, где царствовал Айвазовский, альтернативы не признавались.
   - Ну-с, голубчик, - сказал доктор, оседлав свое премьерское кресло, - теперь займемся вами. Присаживайтесь, присаживайтесь.
   Егоров легкомысленно плюхнулся в кресло для посетителей и сейчас же стал тонуть в нем как в омуте. Он даже испугался немного, но вскоре его задница достигла дна и можно было откинуться на спинку. Егоров посмотрел вверх - Понайротова видно не было. Козырек столешницы нависал над головой. Николай Витальевич вспомнил, что именно в таком ракурсе он видел стол отца, когда был маленьким.
   Отец Николая был архитектором, и на столе сверху была еще чертежная доска, а рядом стоял стакан с водой. В нем отец полоскал кисти, когда акварелью делал отмывки фасадов. Коле захотелось пить, и он выпил эту серо-буро-малиновую воду. Ничего была водичка, сладковатая слегка, потому что краски были медовые. Когда родители дознались, что произошло, хотели вызвать скорую, думали, что у Коленьки начнется рвота. Но всё кончилось благополучно. Его даже не пропоносило.
   - Эй, где вы там?.. - раздался голос доктора.
   - Я в вашем гостеприимном кресле, - отозвался пациент.
   - Вы не в то кресло сели, пересядьте.
   Егоров с трудом выкарабкался из коварного кресла и пересел в другое. Ну вот, теперь его голова была почти на одном уровне с головой Понайротова.
   - Ну, ладно, - сказал доктор, - прикололись, а теперь к делу. Что вас беспокоит, батенька? С чем к нам пожаловали?
   - Видите ли, доктор... Э-э-э... у меня целый комплекс неврозов и как бы это выразится... э-э... фантазий что ли...
   - Ну-ну, интересно, - доктор Понайротов поудобнее устроился в своем кресле, приготовился слушать, но спохватился и ринулся грудью вперед, нажал какую-то кнопку. - Не возражаете, если я буду записывать наш разговор на магнитофон? Это для того, чтобы вас впредь не беспокоить. Я потом прослушиваю записи, когда размышляю над проблемами наших пациентов. Весьма, знаете ли, удобно...
   - Да-да, конечно, я не возражаю... Так вот... вы уже включили запись?
   Доктор заглянул под стол и бодро ответил:
   - Да, магнитофон работает. Крутится, шельма.
   - Отлично. Так вот. Фантазии. Понимаете, я все время воображаю себя кем-то другим: то летчиком, причем летчиком времен Первой или Второй мировых войн...
   - А почему не современным летчиком? Простите, что перебиваю...
   - Ну, вот такой бзик...
   - Ага, понимаю, - сказал доктор Понайротов и что-то записал себе в книжечку. - А сами-то вы кем работаете? На самом деле...
   - На самом деле я бухгалтер. Эти проклятые финансовые отчеты подорвали мое психическое здоровье. Работа сидячая, если быть честным, не романтическая.... Вот и фантазируешь...
   - Так-так... Продолжайте, голубчик.
   - Ну, вот... или воображаю, что я шпион... ха-ха-ха... Это еще что!.. Представьте себе, приехав в ваш город, я почему-то вообразил себя работником уголовного розыска, сыщиком, да не простым, а еще и с парапсихологическими способностями. Вообразил себе все это с такими, знаете ли, подробностями, как то: звание, краткую историю карьеры, взаимоотношения с сослуживцами. Черте что нафантазировал! Будто я конспиративно встречался с работником ФСБ и от него получил задание - разоблачить банду преступников, похищающих людей. И вот я как бы веду расследование...
   - Любопытно, - отозвался доктор, скрипнув креслом.
   "Еще бы тебе было не любопытно", - подумал Егоров, а вслух продолжил:
   - Видите ли, в гостинице, где я остановился, рассказывают, что пропали два человека.
   Понайротов сцепил на животе руки, а Николай Витальевич продолжал:
   - Оба деятели искусства - один художник, другой писатель. Их фамилии - Пикур и Толмачев. Но и это еще не всё. Некоторые линии ведут в ваш санаторий, потому что Пикур и Толмачев проходили курс лечения в вашей клинике. Не припоминаете, уважаемый доктор, таких пациентов?
   У Понайротова на лбу выделилась и запульсировала вена. Доктор качнулся в кресле, спросил:
   - Как вы говорите их фамилии? Толмачев и Пикуль?
   - Пикур, - поправил Егоров.
   - Нет, так навскидку не припомню ... надо сделать запрос в регистратуру. У меня этих деятелей искусств, знаете, сколько проходят за год?! Вы себе представить не можете, каков сейчас рост психических заболеваний среди интеллектуальной элиты и деятелей шоу-бизнеса, просто кошмар! Цифры буквально шокируют.
  
  
   А потом доктор Понайротов повел нового пациента по кругам своего адского заведения.
   - Я буду ваш Дант, - хохотнул доктор.
   - У вас что, и буйные есть?
   - Есть, батенька, мы тут кого только ни принимаем, даже тех, кого всякие бездарности от медицины считают безнадежными. Но на выписке они у нас все выходят здоровенькими! А все почему? Передовые методы лечения, батенька. Разработанные вашим скромным слугой.
   - Вы и в правду скромны, я заметил это еще в коридоре... - подмазал Николай Витальевич. - Скромность начинается с приемной!..
   Понайротов счастливо улыбнулся.
   - Прошу в наш парк, - пригласил знаменитый доктор. - Сейчас у пациентов как раз прогулка перед обедом. Воздушная терапия - тоже не маловажный фактор в лечебном процессе...
   Они вышли на свежий воздух. Это действительно был парк, разбитый по всем правилам садово-паркового искусства на задах главного здания. На аккуратных клумбах цвели и благоухали всевозможные цветы, с тщательно подобранной цветовой гаммой. Парк обрамляли высоченные сосны. Стволы сосен, подрумяненные восходящим солнцем, ярко-оранжево светились. Вместо ограды были посажены и аккуратно подстрижены какие-то кусты с огромными колючками - совершенно непролазный барьер. И решеток не надо.
   "Умно", - подумал Николай Витальевич и все же инстинктивно ища в непробиваемой живой колючей стене хоть какую-то брешь, на случай возможного побега. Напрасно - щелочки не было. В кровь изорвешься, а не пролезешь.
  
   Там и сям, группами и одиночками, сидели, прогуливались больные - клиенты доктора Понайротов. Одеты они были по-домашнему. Мужчины в основном в спортивные костюмы, иногда очень дорогие. Женщины - в халатах, тоже весьма не дешевые. Платная клиника для богатых, подумал Егоров.
   - Этих мы скоро выписываем. Они уже практически здоровы. Видели бы вы, какими они к нам поступили... Вы можете подойти и поговорить с ними.
   - Да, нет, спасибо... еще будет время, успею наговориться...
   - И то правда, - согласился Понайротов. - Не стоит форсировать события...
   Они дошли до пруда, непременного атрибута барской усадьбы. Так уж было заведено - усадьба не усадьба, если в ней не имелось пруда. Специально выкапывали, если не было природного водоема. Очевидно, Понайротов знал об этом и старался поддерживать марку. Видно было, что пруд регулярно чистят и облагораживают - посреди пруда плавали два красивых лебедя.
   - А это откуда, чудо такое! - восхитился Егоров.
   - Это подарок одного бизнесмена, который у нас лечился.
   - Красиво у вас тут. Спокойно...
   - Да, замечательно... Ну-тес, погуляли, а теперь прошу в физкабинеты, посмотрите на наши аппараты, последнее достижения психиатрической мысли.
   - Я, полагаю, вашей мысли, доктор?
   - Ну что-то вроде этого, - заскромничал знаменитый доктор.
   Они осмотрели процедурные кабинеты, спортивный зал. Все было оборудовано по высшему классу. Да, у Понайротов есть деньги, и большие деньги.
   - А вот это моя гордость, - сказал доктор Понайротов, когда они вошли в еще один зал. В центре помещения стоял... Как бы это получше выразиться... Агрегат. Некая машина, с разнокалиберными трубками и проводами, или камера, возвышаясь почти до потолка, каковой был на высоте трех метров, не меньше.
   Егоров осмотрел агрегат сверху донизу, и одна деталь, довольно приличных размеров, привлекла его внимание. И он спросил, указывая на нечто знакомое, но уж больно увеличенное до невероятных размеров.
   - Что это? Похоже на...
   - Да, это женские половые губы. Только в увеличенном размере. Сейчас не помню какой масштаб, кажется 10 : 1...
   - Это что ж... наглядное пособие?
   - Нет, это лечебный комплекс. Раздвиньте "половые губы" - они изготовлены из силикона - и загляните в...
   - Благодарю вас, что-то не хочется.
   - Ну, тогда я расскажу вам, что вы увидели бы, нырнув в искусственную вагину. Пройдя через губы: вы попадаете в "матку", в искусственную плаценту, - специальную камеру, полностью изолированную от внешней среды. Заполненную подогретой до температуры человеческого тела жидкостью, состав которой мы держим в секрете. Это наше ноу-хау... - улыбнулся Понайротов и продолжил:
   - Туда, в камеру, по специальным шлангам подводится очищенный воздух, питательные вещества, витамины... Ну и прочее... Приборы чутко реагируют на психосоматическое состояние пациента.
   - Простите, но я не понимаю...
   - Это один из моих методов лечения неврозов. Пребывание в камере - это, по сути, медитация, при которой приходят воспоминания, когда вы, находясь в чреве матери, чувствовали себя в безопасности. Такой метод прекрасно нейтрализует стрессы, успокаивает нервы. После лечебного сеанса, выходя наружу, вы как бы заново рождаетесь. Голубчик, вы можете начать новую жизнь! Именно в вашем случае я настоятельно рекомендую именно плацентотерапию.
   - Очень интересно... - произнес Николай Витальевич и постарался задать умный вопрос:
   - А сколько сеансов нужно пройти, чтобы получить желаемый эффект?
   - Один сеанс, - ответило светило психиатрии, и, видя, недоуменный и недоверчивый взгляд пациента, поспешил пояснить. - Один, но зато очень длительный. В искусственной плаценте человек находится порядка нескольких дней. Всё зависит от самочувствия пациентов. Тут, как и во всём нужен индивидуальный подход.
   - Ну и сколько дней продлится мое лечение?
   - Стандартных 15 дней. Дня четыре, я думаю, плаценто-камера, остальные дни до выписки - обычные процедуры: холодный душ, занятия в тренажерном зале, ну и так далее. Доведем вас до кондиции, голубчик...
   - Я вот насчет холодного душа... сомневаюсь, выдержу ли... я очень холодной воды боюсь... всего холодного...
   - Вместо душа можете принимать ванны, - великодушно разрешил доктор. - А теперь пойдемте, я покажу вашу палату. У нас они двухместные, так что скучать не будете...
   "Очень знакомый вариант", - подумал Николай Витальевич.
  
  
   Когда они поднимались по широкой, устланной красной дорожкой лестнице на второй этаж, где располагались палаты, то им навстречу попалась живописная группа. Вниз, в процедурные кабинеты двое санитаров тащили человека, упакованного в смирительную рубашку.
   Пациент весь потный, взъерошенный кричал: "Я есмь русский народ, великий и могучий, понял ты, жидовская морда?! Сионисты, масоны проклятые связали по рукам и ногам, дохнуть не дают. Долой дерьмократов!.."
   - Он воображает себя коллективным бессознательным русского народа, - прокомментировал Понайротов. - Исключительно трудный случай. Он у меня лечится уже третий раз. Раньше он кричал - "долой КПСС!" Потом - "долой КГБ!" Теперь на масонов и демократов ополчился. Все хочет выведать тайные планы мирового сионизма...
   Человек яростно вырывался, но санитары были могучими и невозмутимыми.
   - Упыри, мерзостные ублюдки, алчные капиталисты, похотливо прилипшие, присосавшиеся к нашему опроституированному труду, - орал больной, и вдруг изловчившись, схватил зубами за рукав Егорова.
   - Ну, ты, коллективное бессознательное... - стал отталкивать его Егоров, - пусти, пиджак порвешь...
   Человека кое-как отодрали от Егорова и поволокли дальше.
   - Это, наверное, самый опасный, да? - спросил Николай Витальевич с некоторой дрожью в голосе.
   - Да, нет, что вы... В общем-то, жалкая личность. Отсюда и психоз. Его содержит жена, очень удачливая бизнес-вумен. Для начала я прописал ему инъекции глицина - для нервных очень хорошее успокаивающее. Через денек-другой он станет как шёлковый. Сегодня всей стране нужен глицин...
   Николай Витальевич подумал, что психо-лечебницы при любом режиме чем-то напоминают гестаповски-лубянские застенки.
  
  
  
   - Вот ваши апартаменты, - сказал доктор Понайротов, когда они поднялись на второй этаж и открыли дверь под номером "5".
   Палата номер пять была просторной комнатой, но уютной, благодаря профессиональному дизайнерскому оформлению. Две кровати с регулируемыми изголовьями размещались в противоположных сторонах помещения. Красивый стол и стулья, стоявшие у окна, располагали к какой-нибудь игре, например, в шахматы. Здесь были даже полки с книгами. В основном, к сожалению, детективного жанра.
   - Ваша койка слева, располагайтесь... и, если решите остаться на лечение - в регистратуре оформите все необходимые документы.
   - Я вещи оставил в гостинице...
   - Ну, вот съездите за вещами, подумайте еще раз - и приходите. Засим, позвольте откланяться.
   - До свидания. Вы весьма любезны, - в ответ слегка поклонился Егоров.
   Понайротов ушел, и Егоров остался одни в палате. В точности как в гостинице, подумал Николай Витальевич, напарник где-то бродит... впрочем, ни где-то, а в парке гуляет со всеми остальными психами.
   Надо было ехать в гостиницу за вещами, но не хотелось. Решил, что съездит после обеда. Если ему, неоформленному еще, положен обед. А, впрочем, деньги-то с собой. А за деньги теперь можно купить все, что угодно. Кроме совести, разумеется. Тут как раз наоборот - совесть не покупают, её продают.
   Егоров взял с полки книгу, аляповатый и дешевый пакет-бук. Ну, разумеется, автор - вездесущая Дуня Звонцова. Николай Витальевич прилег на свою койку, заодно испытал на мягкость матраца. Матрац был мягким, лежать было удобно. И свет от окна как раз падал с левой стороны, читать будет не утомительно при хорошем освещении.
   Но Дуня Звонцова его все равно утомила и довольно быстро. На кого эти, с позволения сказать, тексты рассчитаны? На таких же восторженных идиоток, как и сама автор?
  
   Кажется, он задремал и проснулся оттого, что в комнате кто-то появился посторонний - дунуло сквознячком, скрежетнул стул. Егоров открыл глаза. По-видимому, это был не посторонний, по-видимому, это был сторожил палаты.
   Он сидел на стуле и в упор разглядывал Николая Витальевича так, что у последнего мурашки побежали по спине.
   Это был невысокий, судя по всему, мужчина с обреченным лицом, резким и угловатым, похожим на портреты художника Петрова-Водкина. Улыбка на этом лице была бы неуместна.
   - Приятного пробуждения, - кивнул головой абориген, без малейшего намека на улыбку. - Кажется, вы мой новый сосед по палате?..
   - Добрый день! - сказал Егоров, принимая сидячее положение. - По всей видимости, да... А что, у меня был предшественник?
   - Если мы начнем наше совместное проживание с оскорблений, то...
   - Позвольте, позвольте, - встревожено поднялся Егоров. - У меня и в мыслях не было вас оскорблять.
   - Ну, вот опять!..
   - Господи! Да что же это такое?!..
   - Давайте проанализируем ваши слова, и вы поймете...
   Вы сказали, что я старый маразматик, которому лечение не впрок...
   - Стоп, стоп, дорогой! Я этого не говорил...
   - Конечно, прямо вы это не сказали, но намекнули.
   - Не намякивал... тьфу, ты... не намекал я ни на что.
   - "А что, у меня был предшественник?" - так вы выразились...
   - Ну и что?
   - А то, что это можно интерпретировать как намек на то, что у меня уже был не один сосед, люди вылечиваются, а этот тип все никак.
   - Ну, знаете ли... Если мы все слова начнем интерпретировать, то я уж и не знаю.
   - Потом вы вообще перешли на личности и обозвали меня распутной женщиной, хотя ясно видите, что я мужчина.
   - Ну, это уже явный поклеп! Вы меня извините... не знаю, как вас звать величать...
   - Как же! Вы только что произнесли мое имя присовокупив к нему оскорбительный эпитет. Меня зовут Оскар.
   - Очень приятно, будем знакомы, я - Егоров, Николай Витальевич.
   - Оскар Пантелеймонович Лесенков, с вашего позволения... Оскар и никакая не блять.
   - Ах вот оно в чем дело... Ну, послушайте, голубчик, в русском языке есть столько похожих слов и словосочетаний, что за всеми не возможно уследить. Любой нормальный человек не придает этому значения...
   - Вот! Опять оскорбление! Цитирую: "любой нормальный человек". Стало быть, я не нормальный человек. Стало быть, я псих!? А между тем я нахожусь здесь, чтобы подлечить нервы, а не мозги. Улавливаете разницу, голубчик?
   - Хорошо, раз вы такой анализатор, - набычившись, попер в ответ Егоров. - То, может, объясните мне, что вы имели в виду когда сказали: "Вы мой НОВЫЙ сосед"? "Новый", стало быть, был еще и старый. Вот я спросил, а "что был еще и старый?"
   - Это я сказал "новый"?
   - Да, вы. У меня нет с собой магнитофона, но память у меня в порядке, я тоже приехал подлечить нервы, а не мозги, как вы выразились, но я, вижу, что мне придется лечить и то и другое, если я проживу с вами еще хотя бы день. Засим позвольте откланяться, было весьма поучительно с вами пообщаться, но мне надо спешить в гостиницу за вещами... А потом, когда вернусь, мы вряд ли будем в контакте, потому что я попрошу, нет, потребую у доктора Понайротова, чтобы он перевел меня в другую палату. С вами же невозможно общаться, вы мертвого доведете до криза...
   - Вот и жена мне тоже самое говорит. Ты, говорит, Оскар, мертвого разозлишь...
   - Ха! Так это жена вас сюда упекла?
   - Что значит - "упекла"? Я сам сюда приехал, добровольно. Я уже прошел почти весь курс лечения и вполне здоров, скоро меня выпишут.
   - Вот и хорошо... То есть, я хочу сказать, что за время лечения вы, должно быть, довольно близко узнали доктора Понайротова... А я его совеем не знаю, а хорошо бы узнать, в чьи руки, так сказать попаду... Когда дело касается здоровья, хотелось бы знать, кто тебя пользует. Не шарлатан ли? Сейчас, сами знаете, сколько их развелось...
   - Вы хотите, чтобы я вам дал оценку профессиональных качеств Понайротова как врача-психиатра?
   - Вот именно... и вообще... хотелось бы понять, что он за человек.
   - А вас что-то в нем смущает?
   - А вас - нет? Вы такой чувствительный к вербальности...
   - Видите ли, у каждого человека имеются свои причуды... Может, выпьем за знакомство... - Оскар полез в свою тумбочку и достал початую бутылку коньяка. - Вы как насчет этого дела?
   Он пощелкал себя по кадыку. При этом раздался довольно гулкий звук.
   - Вообще-то я стараюсь ограничивать себя... Но вы и мертвого уговорите...
   Оскар вдруг рассмеялся. Это было так неожиданно, что Николай Витальевич сразу простил ему все придирки. Наверное, он неплохой человек, только возможно, с заниженной самооценкой. Отсюда и подозрительность - не оскорбляют ли Оскара? - и цепляние к словам.
   Разлили по стаканам на два пальца, посмаковали - все-таки коньяк, не пойло какое-нибудь, которое глушат залпами и помногу.
   Оскар как фокусник достал откуда-то апельсин и с легкостью, а, стало быть, с силой, которую у него невозможно было предположить, разорвал плод пополам. Восхитительный запах детства заполнил комнату. Цитрусовые зефиры рассеивают внимание, подумал Николай Витальевич, а, значит, усмиряют гнев и способствуют благодушному настроению. Это как раз то, что нам сейчас надо.
   Лесенков проглотил, наконец, коньяк и положил в рот дольку апельсина, прикрыв один глаз, стал жевать. Потом сказал:
   - Вы обратили внимание на номера на дверях: ваша палата под номером пять, а рядом номер семь, а палаты под шестым номером нет.
   - Почему?
   - Чтобы исключить нежелательные ассоциации.
   "Черт, его внимание слишком рассеялось, и он забыл мой вопрос о Понайротове"
   Но, оказалось, что Лесенков ничего не забыл, просто думал над формулировкой.
   - Богумил Понайротов, - сказал Оскар, продолжая жевать оранжевые волокна, - врач от Бога. Недаром же у него такое имя. То, что делает он, другим психиатрам и не снилось.
   - А что он делает? Извините за дилетантизм...
   - Да я и сам не специалист в данной области... Я всего лишь рядовой композитор... да-да рядовой и, я бы даже сказал, заурядный. Меня признали только в Польше, а наши суки... простите... меня даже не хотели принимать в Союз Композиторов. Да в гробу я видал этот Союз...
   - Ну и правильно, бездарность любит кучковаться. А истинный творец, он всегда одинок.
   - Но, знаете, иногда так хочется признания... Элементарного человеческого тепла, участия... Хочется, чтобы хоть кто-нибудь спросил: "Оскар Пантелеймонович, над чем вы сейчас работаете?..
   - А, кстати, над чем вы сейчас работаете?
   - Над ораторией... Для голоса с оркестром.
   - А какая тема?
   - Пока еще в точности не решил. Пока только общие наметки. Главная загвоздка - нет подходящего сюжета. Да и идеи, в общем-то нет, если честно...
   - А вы напишите безыдейную ораторию. Сейчас это модно. Чтоб без идеи. Людям так надоели всяческие идеи, что они прямо как ошалелые бросаются на любую безыдейщину.
   - Вы полагаете?.. Ну, не знаю... Это как-то безнравственно. Ну, хорошо. Без идеи, так без идеи. Но сюжет-то все равно какой-то должен быть. Мнится мне что-то эпическое: Страна Титания. Зыбкая рожь. Акварельные деревья... За туманом проступают огромные ливанские кедры. Мерные удары волны, пустынный пляж. Ах, этот белый песок Копакабаны! Поцелуй соленых губ...
   - Копакабана - это Бразилия, а эпоха бразильских сериалов закончилась. И ливанские кедры, как-то подозрительны... Сейчас востребовано отечественное.
   - Пожалуй, вы правы. Помню, школьником меня буквально покорила песенка пионеров из оратории Шостаковича "Песнь о лесах": "Тополи, топали, скорей идите во поле..." Тополи в смысле тополя... Слушая эту звонкую песенку, трудно поверить, что жанр оратории зародился в церкви.
   - Помните песню ансамбля "Гойя"? - сказал Загоров: "Тополя, тополя, в город свой влюбленные..." Хорошие были раньше песни, душевные. Не то, что сейчас, в стиле рэп: "Тополя, тополя, ты пьяная пришла, бля...".
   - Слушайте, вы гений! Это блестящая идея! Конечно, рэп! Оратория в стиле рэп! В духе времени! За это стоит выпить... Я уже вижу, как это будет выглядеть: Никаких палочек, фраков и прочих глупостей - дирижер в джинсовом рванье и пальцы в растопырку... Давай, еще выпьем... Хороший ты парень. Как тебя зовут?
   - Виталий... тьфу... Николай... Витальевич.
   - А меня Оскар. Просто Оскар. Как в Голливуде...
   Оскар внезапно уснул, навалившись на Загорова. Николай Витальевич поднял на руки угомонившегося сопалатника и отнес сопящее тело на его кровать.
   После чего решил все-таки съездить в гостиницу, забрать свои вещи, с тем, чтобы уже сегодня ночевать в санатории.
  
  
  
   ГЛАВА 6
  
  
   Вначале была тьма. Потом фруктовая паста. Пропущенная через трубочку, она попала мне в рот. Фруктовую пасту я запил какао с привкусом элетерококка. Напиток подавался через другую трубочку - с левой стороны рта. По центру была воткнута большая трубка, по ней подавалась воздушная смесь для дыхания. Короче, я питался нектаром и эмброзией и вдыхал прану.
   Теперь я начинал догадываться, как у Бога, получилось сотворить мир.
   Отсутствие света, звука и тактильных ощущений приводит к тому, что сознание начинает превращаться в исчезающую "шагреневую кожу", в "черную дыру" ничего. Чтобы не провалиться в эту черную дыру (Эту операцию назвали "Черная дыра", сказал майор ФСБ Бузырев) нужно создать точку опору вне себя. И держаться за нее, что есть силы.
   Кроме того, другое нужно для того, чтобы возникло самосознание. Ибо оно возникает в пограничной области Я с не-Я.
  
  
   Так началось мое лечение методом сенсорной депривации. Это способ моделирования факторов невесомости. Практикуют два вида сенсорной депривации - так называемая сухая иммерсия и "мокрая".
   Сухая иммерсия - в ванну с водой, помещают водонепроницаемую пленку, равновесную жидкости и свободно плавающую. В ванну погружают добровольцев-испытателей, при этом пленка отделяет человека от воды и он находится как бы в подвешенном состоянии, в организме происходит перераспределение жидкости, ликвидируется опора и снимается весовая нагрузка с тела.
   А теперь главное! В таком положении испытуемый находится НЕДЕЛЮ!!!
  
   Понайротов практиковал только "мокрую". Для этого он изобрел свою камеру, в которой максимально приближенно к натуре имитировалась среда материнской плаценты. После курса лечения, мне предстояло "родиться заново".
  
   Меня полностью раздели, помыли в ванной. Потом закрепили на теле датчики, нацепили намордник с герметичными очками. И поместили в специальную камеру, заполненную вязкой жидкостью, наподобие глицерина, с температурой и плотностью, равными температуре и удельному весу человеческого тела.
   То есть сделали так, чтобы я не чувствовал среды, в которую помещался. Я парил в состоянии невесомости. Все эти факторы приводят к особым эмоциональным состояниям, предупредил доктор Понайротов. Вас начинают одолевать галлюцинации и во весь рост встает проблема...
  
  
   Проблема "истинного" субъекта. Здесь мы сталкиваемся с весьма важным феноменом онтологии я-для-себя.
   Речь идет о фундаментальном моменте: о самой возможности очерчивания местоположения субъекта, для чего абсолютно необходимо существование разрыва, размечающего Я и не-Я. Моя самоидентичность есть другая сторона границы не-Я. Я находится именно там, где начинается не-Я. Возможность и необходимость онтологии субъекта связаны с универсальностью разрыва между мной и не-мной, в просвете которого и существует то, что называется моим сознанием; разрыва, который должен заполняться здесь и сейчас и в котором рождается эмпирическое Я. По одну сторону этого разрыва находится "черная дыра" истинного субъекта, по другую - плотный мир. Мир вещей и сознания возможен только в гетерогенной среде, в ситуации неустойчивого равновесия, когда между состоянием нужды и ее удовлетворением нет сиюминутной непосредственной связи. Момент рождения сознания можно с известными оговорками отнести к моменту рождения человека, переходящего из гомогенной пренатальной среды в гетерогенную и сталкивающегося с жаждой, голодом, теплом, холодом, осваивающего первое коммуникативное орудие - крик - для овладения миром, персонифицированным матерью. "Невыносимая плотность бытия" - не затруднение, а обязательное условие существования сознания: пловцу только кажется, что плотность воды мешает ему плыть, на самом деле именно она дает ему эту возможность.
  
  
   Странно, что я не могу видеть собственное тело. Чем дольше я пребывал в невесомой темноте, тем меньше оставалось уверенности, что я существую на самом деле. Чтобы справиться с этим ощущением, я время от времени покашливал или проводил ладонью по лицу. Так уши подтверждали, что у меня еще есть голос, руки - что лицо никуда не делось, а лицо - что руки тоже на месте.
   Несмотря на все мои усилия, тело будто медленно растворялось и становилось легче. Так водный поток вымывает и уносит с собой песок. Чувство было такое, словно внутри у меня идет ожесточенная борьба, что-то вроде перетягивания каната, - сознание постепенно, понемногу побеждало мое физическое, материальное "я". Темнота нарушила прежнее равновесие между этими двумя силами. Мне вдруг пришло в голову, что тело в конечном счете - лишь временная оболочка, готовая к тому, чтобы ее поглотило сознание.
  
   Я потряс головой, чтобы загнать сознание обратно в тело.
   В темноте я соединил пальцы рук - большой с большим, указательный с указательным. Пальцы правой руки убедились, что пальцы левой - все еще там, где должны быть, а пальцы левой получили доказательство, что с правой рукой тоже все в порядке. Я глубоко вздохнул. Всё! О сознании больше не думаем. Переключаемся на действительность. На реальный мир, в котором живет мое тело.
   Опустим свой мир сваями в прошлое.
   Не бойтесь лежать голыми в море солнце.
  
  
  
  
   Роман не закончен.
  
  
   ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
  
   Егоров Николай Витальевич
   Его жена - Луиза Серафимовна, в девичестве Бобруйская.
   Доктор Понайротов
   Бузырев - сотрудник ФСБ
   Оскар Пантелеймонович Лесенков - композитор
  
   Игорь Пикур - первый пропавший без вести человек из гостиницы "Ностальжи" за короткий период с апреля по август сего года. Пикур был художником и довольно известным...
   Второй пропавший - писатель Толмачев.
  
  
   Существует философская проблема, где рассматривается вопрос о том, что первично - информация или материя?
  
  
  
   Зам. главного врача по АХЧ, идя по коридору, всегда напевал песенку: "Ах, какая женщина! кака-а-ая женщина! мне б таку-у-ю-ю!.."
  
  
   .....................................
  
   Знавал я одну даму - восхитительная красавица и умна. Бывало, жаловалась:
   - Да-а-а, вам хорошо. Разговаривая со мной, вы испытываете эстетической наслаждение, потому что видите прекрасное лицо, обворожительное тело. А каково мне: куда ни посмотрю - кругом одни уроды!
   ......................................
  
   Партия ИКРа - интеллигенции, крестьян и рабочих. Живопись - родная сестра музыки.
   Эфиоп твою мать!
  
  
  
   - Вы не знаете, что значит, быть звездой. Это невероятное, экзальтированное ощущение собственного я.
  
  
  
  
  
   (с) К. Загоров. Отель "Ностальжи".
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"