Заболотников Анатолий Анатольевич : другие произведения.

Голубое затмение(мемуары чужой памяти 3.1)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эротический автодетектив(догадайся сам)


ГОЛУБОЕ ЗАТМЕНИЕ

(Мемуары чужой памяти 3.1)

  
  

Глава 1

  
   Раньше витрины больше походили на зеркала. Они были почти пусты, серость их оформления, чем-то даже смахивающая на потускневшее серебро, почти совсем не искажала твое отражение и мало чем отличалась от отражаемых ими уличных пейзажей... Сейчас отражения грязных улиц, серых, тоскливых толп почти гасли в пестроте и яркости самих витрин, превратившихся ныне в окна некоего "зазеркалья", в которых застыла, замерла в ярком, феерическом миге совсем иная "жизнь", все-таки кажущаяся снаружи красивой, манящей, но почему-то смертью. Возможно, просто сама смерть теперь стала казаться чем-то более предпочтительным, чем эта... так называемая жизнь, а, точнее, бессмысленная суета едва движущихся, иссушенных мумий, молчаливых зомби с обреченными взглядами, беспричинно ли ухмыляющихся манекенов... Нет-нет, последнее, скорее, относилось к многочисленным предвыборным плакатам одноликих, примелькавшихся ли своими оптимистическими улыбками, кандидатов с каких-то выборов, яркие пятна которых на стенах, дверях, витринах и столбах были также чем-то чужеродным среди разучившейся смеяться действительности скотской праздности...
   Но именно эти мысли и влекли его сегодня к ярким витринам "новых" магазинов, в которых он почти не видел ни себя, ни улиц, местами лишь устланных смерзшимся, грязным, совсем не предновогодним, снегом. Он даже с некоторым восхищенным любопытством стал всматриваться в надменные, яркие лица шикарно разодетых манекенов, взгляды которых почти всегда были устремлены поверх наших голов в какие-то дальние дали, возможно, в тот самый мир мертвой, бутафорской красоты, где бы он сейчас вполне согласился оказаться и остаться там... навсегда. Здесь его ничего не держало и, более того, почти все это "ничего" буквально выталкивало, изгоняло его отсюда, возможно, не перенося его искреннего взгляда. Конечно, эти франтоватые манекены - совсем не античные статуи, даже не их копии, но их настоящие одеяния и яркая раскраска лиц делали их даже более похожими на современных... Афродит, которые довольно часто проходили в толпе мимо него, но теперь - словно мимо фонарного столба, чему он был даже рад немного, хотя, забываясь, иногда все же огорчался, когда его взгляды оставались безответными или вызывали раздражение у разодетых девиц, словно их попусту отвлекали от дела... совсем не их клиенты... Да, это его мысли все-таки щадили по привычке его самолюбие, не заметив его отсутствия, как не разглядев и его самого среди пестроты зазеркальной роскоши.
   С какой-то утешительной иронией Андрей размышлял, что он совсем не прочь был разделить ложе или свой так называемый быт вообще с некоторыми из этих манекенов, одеяния на которых сидели куда лучше, чем на этих... клиентках бутиков, а в холодных лицах чувствовалась некая загадка, какая-то справедливость, непредвзятость - их взгляды не менялись при его приближении, как даже у этих старых вешалок, только и державшихся в жизни за счет самообмана. К одному из манекенов он даже вернулся уже раз в третий... Он, точнее, она была сильно похожа на одну из известных манекенщиц, особенно, выражением лица, в котором ее "творцам" удалось передать даже некую доброту, и почти нежность - в яркой синеве ее широко распахнутых, стеклянистых глаз, а также наивное целомудрие - в легком румянце щек. Он даже увидел в ее взгляде, который впервые показался обращенным на него, некоторое сочувствие, сострадание, желание приласкать, помочь, а в жесте ее миниатюрной ладони, протянутой ему навстречу, - попытку остановить течение... Именно в этот момент он и понял, поймал себя за руку, признал, наконец, что это последнее, за что он машинально пытался, хотел ли зацепиться, лишь откладывая на какое-то время, до следующего поворота, до очередной вехи времени, которое само-то потеряло для него всякий смысл. Конечно, и его вехи он теперь воспринимал как некие посторонние, безликие ориентиры, проплывающие мимо него на берегах чужих жизней, где-то лишь в подсознании цепляясь за некое подобие, находя там отзвук. Нет, неправда, он просто цеплялся за что-то, а эти даты были, пожалуй, единственной реальностью для него ныне, сами даты, цифры, а не то, что с ними связано - этого ведь не было? Несколько лишь комбинаций цифр, среди которых уже давно не было ни адресов, ни номеров телефонов. Эту же дату помнили, видимо, все, и, судя по елочке, переливающейся огоньками рядом с ней, она уже приближалась...
   - Да, мне она тоже нравится... Я, можно сказать, почти влюблен в нее, - услышал он вдруг за спиной мягкий, немного вкрадчивый голос, после некоторой паузы добавивший, - но не как в женщину, а именно как в манекен, у которого ведь нет главных отличительных признаков, хотя столько молчаливых достоинств...
   Андрей не хотел оборачиваться, словно боялся отвлекаться от своих последних размышлений, чувствуя себя вроде бы даже чем-то обязанным им, словно стыдился чем-то перед ними или просто боялся потерять, отпуститься от последней, такой хрупкой соломинки. Поэтому он попытался разглядеть отражение говорившего в довольно колоритной красочности витрины, тем более, что лицо того в стекле оттеняло ее черное с искорками платье, хотя слегка гасил ярко-красный шарфик, словно бы трепетавший в его взгляде, будто о чем-то предупреждая...
   Это было обычное, неброское лицо со слегка припухшими в уголках тонких губ щеками, на котором Андрей даже в стекле сразу отметил весьма выразительный взгляд, который был одновременно и очень внимательным, и рассеянным, словно тот заботливо всматривался в какой-то придуманный им же мираж, боясь обронить его и не решаясь придержать покрепче....
   - Да нет, просто красивая, но мертвая жизнь, которая и пришла к нам в их одеяниях, мне и кажется похожей на... это, - пытался словно бы оправдаться Андрей, как будто тот и впрямь застал их в весьма интимной ситуации, когда он уже и сам был готов стать манекеном.
   - А мне показалось, что вам просто не с кем больше поговорить, - с мягкой заботой, но банально продолжил тот, встав слева от Андрея, ближе к витрине, словно не хотел вынуждать его оборачиваться. Взглянув на него, Андрей вновь отметил его внимательно-рассеянный взгляд светло-голубых глаз, излучающих понимание. Однако, он также заметил, что того весьма интриговала именно та интимность ситуации, которую ощутил Андрей.
   - Скорее, не о чем, - постарался как можно равнодушнее ответить он, все же пытаясь избавиться от некоторой скованности, не позволяющей ему двинуться с места, просто даже обернуться, отвернуться от витрины, на которую он уже и не смотрел, а словно прятал там взгляд. - Очевидно, возникла необходимость в слепоглухонемой попутчице...
   - Ну, насчет слепоты вы все же поскромничали, - с улыбкой, совсем без скепсиса, глядя на него, заметил тот, - поскольку и дам тоже не наш облик, да и не наше одеяние привлекает в первую очередь, особенно, если она хотела бы представить и то, что сокрыто под этим, что не переодеть. Просто сейчас одежда - это своего рода лейба, торговая марка, вывеска, ценник ли предполагаемой, профессиональной, скорее, личности, да, личности, как профессии, единственный нательный, персональный эквивалент нашего банковского счета, этакое подобие забрало рыцарских доспехов, мерило высоты нашей крепостной стены, на которую дама хотела бы, вынуждена опираться, разыскивая подобие клетки понадежнее, где меньше шансов случайно стать свободной... Этим она отлична от мужчины, на лбу которого написаны, выражены весьма навязчивые ассоциации со стенами. Конечно, если не замечать все более сгущающиеся розовые оттенки зари нового тысячелетия, в свете которой тают холодные тени и этих стен... А у вас, кстати, почему-то ассоциации со стенами резко выражены! Резко негативны!
   - Вы - психолог? - с интересом уже выходил Андрей из своей отрешенности.
   - Не совсем, - с довольной улыбкой отвечал тот, слегка склонив голову, уже не пытаясь удерживать его взгляд, - скорее, из разряда сталинских инженеров... человеческих душ, хотя учился я этому уже во времена кукурузного пастыря, который бульдозером грунтовал холст под картину светлого будущего. Да, при нем уже предпочитали писать цинковыми, а не свинцовыми белилами эти души, хотя ныне и цинковые обрели некий зловещий оттенок. Да и вообще, белый цвет нашей совковой наивности, принимаемой за девственность, оказался слишком неоднозначным, из него легко получается любой другой: желтый, голубой, - как и безвкусная пестрота. Нам лишь, северянам он кажется столь естественным, натуральным. А ведь для большинства землян он чисто искусственное создание, куда естественнее тот же голубой цвет неба, золотой - песка, не говоря уж о зеленом? Мы же упрямо, почти мазохистски цепляемся за белый, от которого лишь холодно, порой смертельно холодно. Из-за него лишь мы так склонны к пустому абстрагированию, так удалились от природы, так отстали от Эллады, от Антики, от их же Ренессанса, красота которых была куда разнообразнее и живее. И самое страшное, что мы не осознаем при этом: наша всесокрушающая серость - это ведь именно смесь нашего белого со своим неизбежным попутчиком черным, это их порождение! Из других цветов нашей чистокровной серости не получить. Там и серость иная, колоритная... Но это я так, просто, тоже поговорить не с кем... абсолютно. Сейчас ведь вообще предпочитают серебряные белила, если не сказать, чернила. А поскольку правит злато, то в цене тупое молчание. Говорить же стало можно обо всем, а, следовательно, о том, чего нет... Кстати, может, нам лучше продолжить в театре? Я взял с собой пива, но мне не с кем выпить - остается лишь напиться одному. Но это совсем бессмысленно!
   - Сейчас это самая предпочтительная бессмысленность, хотя и самая доступная, - заметил Андрей, в душе с готовностью, даже с нетерпением соглашаясь, и покорно последовал за новым знакомым, с некоторой тревогой посматривая по сторонам, словно там вновь возникнет это страшное "никуда" и собьет, уведет его с пути.
   - Мне кажется, я понимаю ваше состояние, потому что... со стороны немного знаю вас, хотя таким, сторонним познаниям не очень доверяю, - спокойно, взвешено говорил тот, легко примеряясь к сбивчивому шагу Андрея, который уже отвык ходить куда-то определенно, не просто вслед своим ногам, да и сил у него, если честно, почти не было. Тот, заметив это, по пути подошел к киоску и купил пару больших, дымящихся чебуреков, положив их в позванивающий стеклом пакет. - Да, это не лишнее, ведь пиво я купил крепкое, так как одному долго смаковать светлое скучно... Меня, кстати, Евгений зовут, и было бы лучше на ты... Вы не возражаете? Я, честно говоря, еще не чувствую себя старым и слишком заслуженным...
   - Я, может, и постарел за это время, но не успел заметить, - впервые улыбнувшись, согласился с ним Андрей, хотя в это время усиленно боролся с головокружением, ориентируясь в зыбком, плывущем по кругу, пространстве по своему попутчику.
   - Это очень здорово - не замечать взросления, старения! - поддержал его тот, крепко взяв под руку, когда Андрей едва не упал, поскользнувшись, - так можно из одного детства сразу перейти в другое, хотя даже мне еще далековато до второго.
   - Во второе, признаться, я совсем не собирался, - с признательностью в голосе сказал Андрей. - Даже в первое я почему-то не хотел бы вернуться, не знаю почему, но не хотел бы...
   - Желание тут никакой роли не играет - только время, - заметил Евгений, немного ускоряя шаг. - Это, понимаешь, как грядущее затмение... на Рождество. Его не миновать, его бы хотелось даже увидеть, хотя я не знаю, будет ли видно у нас... Но какая разница, оно и без того слишком знаковое, чересчур симметричное, то есть, обратное как бы...Но я не о том, хочу отметить, что с горы спускаться - с горы, с горы - гораздо труднее, иногда так и хочется прыгнуть, стать птицей, а той еще летать и летать... О конечной цели как бы и не думаешь при этом, ее ж и не видно, и больше волнует путь, попутные впечатления... но все же лучше прыгнуть, чем медленно катиться по склону, превращаясь в конце в истерзанную куклу. Набраться лишь смелости... Вот и пришли, заходи...
  
  

Глава 2

  
   Кукольный театр, в котором Андрей до этого ни ризу не был, размещался в старом особнячке, где, кроме большого холла, в середине которого стояла высокая, с два этажа елка, все казалось игрушечным: лесенки вдоль стен, кабинетик Евгения, половину которого заполняли собой куклы, висящие на стенах, сидящие, лежащие на стульях, креслах, на столе, на полочках стеллажа...
   - Да-да, в отличие от взрослого, не настоящего театра, где герои умирают, исчезают ли после спектакля, смываясь с лиц вместе с гримом, наши герои остаются здесь навсегда и самими собой, - с любовью пояснял Евгений, освобождая для него одно кресло, на котором, склонив голову, сидел печальный Пьеро. - Так, дорогие, надо потесниться... Они очень гостеприимны... Это, кстати, кукольная. Я ведь тут простой постановщик сценок и кукловод, то есть, наравне с ними, да-да... Садись, съешь сначала чебурек... с пивом...
   - Тебе тут есть с кем поговорить, - заметил Андрей, жадно отпив почти полбутылки и закрыв глаза от удовольствия или от легкости, которой вдруг наполнился, превратившись по ассоциации в этакий воздушный шарик.
   - Да, о жизни поговорить можно, но когда начинаем работать, эти лентяи требуют переводчиков, - с укоризной потрепал Евгений толстого ослика, прикорнувшего под столиком. - Но, когда кончается спектакль, эти эгоисты начинают считать, что мне кроме них никто не нужен... для моего спектакля, что я один его должен играть, сам сочиняя сценарий, сам же и ставя, и хлопая себе в качестве зрителя. Играть в нашу жизнь они совсем не хотят, не признают... Да, если бы не зарплата, точнее, ее почти отсутствие, то я бы, наверно, тоже не замечал, что там, за стенами театра, что-то произошло, происходит, потому что кроме них у меня другой жизни и не было как бы...
   - Да, но от нее хотя бы что-то осталось, хотя бы эти... герои, - с легкой грустью заметил Андрей, с едва скрываемым удовольствием представляя и себя одним из обитателей кукольной страны, хотя бы тем же оставшимся в кресле Пьеро, - и даже не важно, какие они там роли сыграли, пусть даже совсем новые, из нового репертуара. Роль эта исчезнет, а они остаются самими собой, как и актеры, кстати...
   - Я, кстати, так даже не думал, - задумчиво произнес Евгений, пристально глядя на него из-за бутылки пива, - хотя они для меня почти живые... Я ведь их представлял всегда в тех ролях, которые они исполняли... Хотя, конечно, мой любимый ослик мог сыграть и ослика Христа, и ослицу Эзопа... Наверно, это даже жестоко было... лишать их собственной жизни, навязывая им кем-то сочиненную. Ты прав. Мы и с ними поступали так, как не хотели, чтобы с нами... Но им ведь тоже приходится жить в этой жизни, где есть не только дети с их правильным взглядом? Сейчас время изменилось, дети изменились, и даже мои игрушки это заметили, им приходится исполнять порой совсем иные роли, не те, для которых их создавали, порой совсем для них не подходящие. А им труднее перевоплотиться, чем тем актерам! Хорошо хоть у нас не киностудия, и главреж тот же остался, хотя ему и нелегко сейчас. Но все-таки в свое королевство он старается ничего оттуда, за неизбежным исключением нового зрителя, не впускать. А так, я даже не представляю...
   - Я понял, почему ты ко мне подошел, - серьезно сказал Андрей, наконец-то открыв глаза. - Да, это, примерно, то же самое... Мне примерно таким же показался и мир... манекенов, которые могли бы стать такими, какими я их представил бы, придумал... Я бы, наверно, смог с ними жить, не разочаровываясь... Они ведь мертвы для бездушных взглядов. Но они человечнее этих... Они умеют слышать то, что я хочу им сказать. Твои игрушки, конечно, более живые, потому что изначала создавались такими, живыми, индивидуальными. Тех пришлось бы переделывать, персонализировать. Но они похожи друг на друга, лишь когда их много...
   - Да, но та и среди них была не похожа, - понимающе улыбаясь, с теплотой заметил Евгений. - У нее просто не было своего Пигмалиона. Нынешние "новые пигмалионы", - да-да, только с маленькой буквы, - это ведь не творцы, это разрушители, которые, наоборот, из людей бы, даже из своих красавиц-наложниц, хотели бы сделать кукол, мертвых, безропотных манекенов, созвучных с их позолоченными душонками, точнее, с их душными кошельками. Понимаешь, почему у них ничего не получается? Все, что они ни делают, мертво и несет лишь смерть... Разве похожи на них творцы, чьи обычные квадраты, замазанные обычной черной краской, живы и невероятно живы? Понимаешь, что этим те хотели сказать бездушному веку, который тоже в основном разрушал, убивал? Понимаешь, зачем они закрасили от его взгляда черной краской... красоту?
   - А я ведь уже подумал, что после того, как кончили театр Леона, у нас театра больше нет, - с грустью вдруг вспомнил Андрей, взяв на руки Мальвину с фиолетовыми глазами и поправляя ей косички. - Понимаешь, сейчас ведь это не просто жалкая, убогая пародия на пародию жизни, это именно тот Антипигмалион, который, превращая героев лишь в тела, только в двигающиеся, говорящие, умеющие показывать эмоции, тела актеров, пытается сделать такими же и зрителей, лишить их своей собственной души, побудить их совершить духовный суицид, если не просто убить... Наверно, поэтому мне манекены, а теперь игрушки показались счастливыми: их душа - это их внешность, которую невозможно изменить сыгранной ими ролью, надетой на них одеждой...
   - Ты видел голых манекенов? - спросил вдруг Евгений, выжидающе посмотрев ему в глаза.
   - Нет, не помню, - смутился почему-то Андрей, прячась за головокружением уже от алкоголя.
   - Мне их всегда жалко, - продолжал тот смотреть на него. - Они такие беззащитные, потому что не могут возразить, не могут даже надеть фиговый листок, хотя им-то, в отличие от человека, есть что скрывать... Я бы запретил их делать такими, как, например, хотя бы те же резиновые женщины... Понимаешь, это животный ужас, это даже не садизм... Я не знаю, как это назвать... Понимаешь, что касается красоты, то наши игрушки все-таки похожи на детишек, на щенят, которые у всех животных красивы, милы... Но после даже "Девочки на шаре" я никак не мог принять треугольных Авиньонских девиц, меня это оттолкнуло от Пикассо вначале.... Я стал замечать это уродство в жизни, это было трагедией, я спрятался здесь совсем, хотя душа все равно куда-то рвется...
   - Да, однажды я пытался спрятать... красоту, нет, кажется, Музу, - вдруг словно вспомнил что-то Андрей, отчего напрягся, но или хмель, или нечто иное не пускали память дальше, - но, как видишь, мне самому негде было спрятаться, в отличие от тебя. В принципе, ведь это же было смешно?
   - Я так не считаю! - прервал его Евгений, в движениях, выражении лица которого появилась уже некая резкость, уверенность. - Разве мы не имеем права, возможности ли самим создать тот мир, в котором бы хотели жить, жить даже не одни? Почему мы обязаны жить в этом, в их мире, каким они его создают своими топорами? Я бы лучше умер! Потому что с людьми они ведь делают то же, что и с манекенами, так же их уродуют, еще и хуже, постоянно, по живому... Мой мир тоже многим показался бы абсурдом, сумасшествием, хотя абсурд - это как раз их мир, что не я показал! Этим я лишь оправдывал Пикассо. А мой мир меня почти устраивает... Да, почти, в нем пока мало красоты...
   - А у меня его больше нет..., моего, - продолжал Андрей, поскольку не знал, что тому сказать, - никакого нет... У меня нет сил, даже нет желания его создавать, даже просто придумать нет сил. И, если честно, я даже тебе уже не могу завидовать, но... Нет, не поэтому! Просто у меня даже зависти не осталось, раз нет желаний... Мне просто больше нечего здесь возжелать, поскольку все иное...
   - Желания нельзя убивать, наверно, - неуверенно произнес Евгений, - я имею в виду естественные желания... Понимаешь, вдруг у нас никакого другого смысла, стимула жить нет? Что тогда?
   - Возможно, - пытался согласиться с ним Андрей, - но только если и это возможно... Хотя, да, я вот сейчас выпил пива, и меня теперь начинает мучить жажда, она уже начинает мной овладевать, что-то даже возвращая... Но, если не выпить, то это пройдет... Я говорил о другом...
   - Но все же взаимосвязано?! - возражал ему, горячась, Евгений. - Ты был прав, сказав, что у манекенов, у игрушек душа - это их внешность! Понимаешь, ведь и у нас это тоже чуть есть, у нас душа тоже не сама по себе! Она ведь тоже связана с телом, с его желаниями, может быть, через них и проявляя себя! И после долгого голода, даже духовного, нужно тоже возвращаться к нормальной жизни... понемногу, чтобы не захлебнуться чувствами. Но вернуться можно! Я в это верю!
   - Да, только куда - вот вопрос, - уже равнодушно отреагировал Андрей, так и не разглядев за обычной жаждой ничего иного.
   - Ну, жизнь ведь - это не куда, не что-то вне нас, это то, что мы сами и создаем для себя, жизнь это и есть сотворение своей жизни, вот в чем ее секрет! - продолжал тот убеждать его, и даже вскочил, словно его нечто осенило, и схватил Пьеро. - И я... о, да, я даже понял что-то, мне кажется! Я ведь забыл, и ты забыл! Ведь наступает совсем иной век, иное время! Мы столько ждали этого, но ждали чем-то со стороны, что это само придет, ну, даже с Марса... А это не так! Новый век - это лишь новая, но пустая площадка, на которой мы сами должны сделать это новое! Но именно новое! Даты и созданы для того, чтобы постоянно начинать что-то новое, с каждой даты заново. Конечно, эти попытаются нагромоздить там кучу старья, ничего иного и не зная, добавляя только нули к своим состояниям. Но зачем это нам? Более того, мы должны вообще все напрочь забыть из прошлого, чтобы не повторять глупости, сплошные порой глупости и бессмыслицу! Я не утверждаю, но ты, возможно, почти умер, все в тебе прошлое умерло, но лишь для этого же? Способность творить не умирает, пойми! Умирают только сами творения! И то - только в этом мире! Творец и бог вечны. Я убежден, что так! Тебе лишь надо попробовать, начать с малого. И я... хочу тебе в этом помочь... Я даже рад буду, если ты поживешь у меня, потому что на самом деле мне... ужасно одиноко. Я, видишь ли, постановщик, я делаю сценки в чужих спектаклях, как бы чужую жизнь, но не свою... Свою я не умею, но и не это главное для меня, ведь для меня, наверно, главное - помочь это сделать... Не отказывайся только - ты всегда это успеешь! Тебе ведь некуда идти?
   - Прости, я ведь даже было подумал, поверил вначале, что действительно,... - совершенно равнодушно отвечал Андрей, отставив недопитую бутылку. - Подумал, что теперь есть куда, что все теперь иначе... Но вдруг я снова понял, что мне и не за чем идти... Но тогда зачем вообще? Зачем тебя этим озадачивать? Понимаешь, я попал в абсолютный тупик, откуда все равно нет выхода... Но вдруг это и есть идеал? Зачем куда-то идти, по пути только теряя? Знаешь ведь, почему меня по правде так увлекли они, она?...
   - Нет, я не хочу этого слышать! - категорично оборвал его Евгений, изо всех сил делая вид, что не слушает его.
   - Просто мне понравилась такая смерть, хоть что-то понравилось, - с довольной улыбкой продолжал Андрей, поглаживая пышные локоны Мальвины.
   - Я понял это! Понял! Я не хотел этого говорить, потому что... это как бы самое интимное - встреча со смертью! Я это почувствовал в твоем взгляде: я видел в нем желание... ее, почувствовал твое возбуждение! Но понял и то, что, значит, и остальное не безнадежно! - сердясь, пытался докричаться до него Евгений, сотрясая в руках куклу. Потом он вдруг прижал к себе безвольно болтающего руками Пьеро и тихо добавил, - это и меня возбудило, очень возбудило, и я не мог пройти мимо... Понимаешь? Такое страстное желание смерти не может не возбудить, не побудить к жизни... Я умоляю тебя остаться! Сегодня тот самый день...
  
  

Глава 3

  
   Андрей с некоторым удивлением, но все равно равнодушно, хотя и стараясь не показывать этого, наблюдал за ним, пока они допивали пиво, суетливо собирались, ехали к тому домой, по пути зайдя в магазин, что-то покупая... Он не мог избавиться от мысли, что, глядя на попутчика, смотрит как будто бы на себя, но со стороны. Словно это он громко смеется над рассказанными им же анекдотами, случаями из жизни, очень смешно рассказанными, и смеется так специально, поскольку пытается рассмешить, растормошить... Иногда грань и впрямь становилась настолько неуловимой, что он и сам сотрясался от болезненного смеха, но перетряхивающего его внутренности будто бы кашлем, в котором не было никаких эмоций... Но он не хотел огорчать этого человека, который так старался для него, не мог скрыть своих чувств к нему, которые, видимо, были добрыми. Он видел ведь, что его глаза излучают тепло, заботу, даже нечто подобное на восхищение им, особенно, когда Евгений, наполнив для него ванну, помогал ему раздеться, побриться, вымыть голову и сильно, но осторожно тер ему спину, а потом и все тело, то и дело страдальчески качая головой и вздыхая от вида его худобы... Он видел, как это тяжело давалось ему, как он устал, покрылся весь потом, постепенно сняв с себя лишнюю одежду... Андрей хотел бы оценить его заботу, но ему было все равно, в душе, совсем спрятавшейся куда-то, ничего не шевельнулось, даже огорчения от этой своей холодности, вновь нахлынувшей на него после того, как спала пелена хмеля...
   - Ну, так нельзя! Мужик ты или нет? В тебе должны остаться, и какие еще чувства! Ты должен пробудить свои желания, Андрей! Ну, давай я тебе помогу, а твое либидо уже само тебя оживит, - хриплым голосом восклицал Евгений, вначале мягкой вехоткой, а потом и рукой, осторожно обмывая его плоть, растирая ягодицы, на что Андрей лишь покорно закрыл глаза и не смотрел... Он лишь чувствовал, как под его рукой тело разогревается, как навстречу его горячей ладони устремляется его кровь... С какой-то даже истомой он ощущал, как его разгоряченную плоть вдруг укутало влажное облако губ Евгения, с закрытыми глазами похожих на легкий, волнительный водоворот, увлекающий его в себя... Ему было приятно чувствовать, как по его напряженной, стонущей плоти пробегают разряды страсти из жаждущих губ Евгения, обволакивающих его нескончаемым поцелуем... Но все это происходило там, среди его губ, словно бы только там что-то ожило, вскипало и готово было уже взорваться... Но выше, на уровне сердца, он почти ничего не ощущал. Он не слышал сердца, слышал только спокойное, слегка учащенное дыхание и все... И даже когда его плоть пронзило судорожной, болезненной молнией, и она извергла из себя горячее семя, он отчетливо услышал только стон Евгения, почувствовав, как губы того, утолив жажду, обмякли, посылая в его плоть лишь легкие, колющие разряды... Почувствовав, как тот целует ими его бедра, его живот, слегка покусывая его, Андрей открыл глаза, с тем же скрытым удивлением рассматривая раскрасневшееся лицо тяжело дышащего Евгения, помутневшими глазами бросающего на него кроткие, признательные, но слегка растерянные взгляды словно бы собачьих глаз, наблюдающих за твоим застольем... Андрею стало его немного жаль и он осторожно погладил его мокрые, взъерошенные волосы. Его тело уже ничего не помнило, осязая в себе лишь легкую пустоту где-то там, что, видимо, даже обрадовало Евгения...
   - Давай, я тебя еще раз обмою, - вздохнув облегченно, сказал он и начал его обмывать теплой водой. - Вот видишь, все у тебя получилось? Ты полон жизни, Андрюша, просто забыл немного... Ты просто не знаешь, сколько в тебе ее, этой жизни...
   Он помог ему растереться полотенцем, надеть на разгоряченное тело халат и тогда лишь быстро разделся сам, и залез под душ, отправив Андрея на кухню.
   На кухне тот вначале сел расслабленно к столу, но потом ему стало немного неудобно, и он принялся нарезать хлеб, колбасу. Потом он вдруг с какой-то решимостью, но непослушными движениями открыл бутылку и плеснул себе немного водки в стакан. Водка приятно обожгла горло, проскользнув вниз горячей волной, растекаясь оттуда по всему телу свежим теплом, легким дурманом... Ему не хотелось думать о том, что произошло, не хотелось думать никак: ни хорошо, ни плохо, ни стыдясь, ни осуждая... Его лишь удивило, что это произошло только сейчас, именно сейчас, когда в его жизни осталось место лишь для случайной смерти. Ведь у него давно уже не осталось никаких сил, никакого желания даже сопротивляться случайностям, а ими ведь, такими вот, полна была жизнь сегодня... Наверное, уже больше года он ни просто не знал женщины, а они, точнее, он для них перестал как бы существовать... Нет, как он ни пал низко, но он не считал женщинами тех, кто попадался ему здесь же, внизу, наверно, потому что мысленно он не был здесь, не смог бы реально осознать себя здесь, на самом дне, хотя и не считал раньше это чем-то постыдным, неприемлемым, позорным... для других. Он и был все это время нигде, перестав что-либо реально осознавать, осмысливать, оттого, видно, что чересчур сильно старался забыть все былое, вместе с которым перестал замечать и настоящее так же, как не видел и себя в нем... И сейчас ему не хотелось его замечать, как-то оценивать себя в нем, поэтому, выпив еще немного водки, он откинулся на спинку стула и попытался почувствовать себя хотя бы чистым, от чего давно уже отвык. Ему даже вспомнилась мимолетно их домашняя баня и парящее ощущение легкости. И то, что произошло, было как бы лишь одним из вновь испытанным им ощущений удовольствия и только... В это время Евгений, обернутый полотенцем, и вошел, с наслаждением отдуваясь, на кухню...
   - Я очень рад видеть тебя таким! - воскликнул он с нескрываемой радостью, легким движением погладив его по щеке. - О, да ты уже все приготовил! Но нет, я сейчас что-нибудь приготовлю горячее! Надо отметить твое возвращение по-настоящему!
   Андрей чувствовал, что тот никак не может перевести разговор на какую-либо тему, что это его слегка тяготит, но не мог ему помочь, а, может, и не хотел, предпочитая оставаться в какой-то привычной для себя неопределенности... Однако, он с некоторым интересом рассматривал почти голого Евгения, впервые придавая какое-то значение обнаженному мужскому телу, что, правда, не вызвало в нем никаких эмоций. Точнее, сравнив впервые его тело с женским, он не нашел в нем ничего сколько-нибудь интересного с этой точки зрения, если не наоборот... В принципе, он ведь уже осознавал, что между ними произошло, но не хотел ни неизбежного продолжения, ни хоть как-то противиться этому вместе со всем остальным. Ему до сих пор было абсолютно все равно, он просто давно не переступал порог какого-либо жилья...
   - Нет-нет! Ты сиди! - остановил его жестом Евгений, когда он все же попытался встать и помочь тому. - От той полужизни тебе еще долго надо отходить... Я ведь знаю это, со мной тоже было нечто подобное..., когда жена ушла вдруг. Не вовремя ушла, неожиданно, оставив меня сплошным неудачником, растоптанным всеми кому ни лень. Я тогда тоже всего лишился, хотя это все был лишь театр. Мне некуда и не за чем стало идти, и я не пошел... Я выходил отсюда, чтобы лишь продать что-нибудь и купить водки... Все остальное время я пил и тупо ходил из угла в угол. Ходил, пил, падал, просыпался, снова пил и ходил - и больше ничего! Когда у меня остался последний томик, естественно, короля Лира, - могу показать, это мое сокровище... на черный день, нет, не по цене, - его я не смог сам, своими руками вновь пустить по миру, и я, вдруг протрезвев, обнаружил себя в идиотской ситуации и попытался разглядеть выход в стекле окна, где кроме своего смутного отображения и звезд не увидел ничего... Я тогда тоже увидел, как она красива, как сверкают ее глаза, насколько она прекраснее, добрее и справедливее жизни... Я страстно захотел обнять ее, слиться с ней в вечном поцелуе. Ты ведь, наверное, знаешь, как с похмелья хочется женского тепла, уткнуться в их мягкие груди? Жаль, они этого не знают... Я разделся, стал напротив окна, закрыл глаза... И в это время, впервые за столько месяцев, может, за год, два, вдруг зазвонил звонок на двери... Если честно, я и подумал, что это она пришла за мной... Но это пришло спасение, это пришел мой давний друг, полный энергии, прожектов, забытого уже энтузиазма, который он не растерял у себя в глуши, надеясь на нас. Он увидел, что могло бы меня спасти, и он дал мне это, дал мне свою бесшабашную, готовую на все, энергию... Я понял, что он совсем не был, ну, этим... Просто он почувствовал, что мне сейчас необходимо: встряска, ломка, полное перевоплощение - не знаю что, но только не я сам, которого и не стало, которому осталось лишь умереть... Я потом это понял, когда пришел в себя... Но, понимаешь, до сих пор я не могу понять лишь одного: что его привело ко мне! Ведь через месяц он просто, банально погиб, натолкнувшись на чужие прожекты, не сумев сориентироваться, думая, что перед ним просто дикий зверь, медведь, с которыми он умел обходиться в тайге. Но он не знал, как бороться с подлостью. Неужели моя судьба, его ли рок просто пожертвовали им, чтобы спасти меня? Это глупо, самонадеянно, но я не могу найти никакого иного оправдания его нелепой смерти!
   - Не подумай только, я не оправдываюсь, зачем это мне, - продолжил он, ставя на стол сковороду с жареной глазуньей и разливая водку по стаканам, - но у меня не было никого после него, ну, кроме женщин, то есть. Ни к кому другому, кроме него, меня не тянуло... совсем, ну, разве что в воображении и то... Может, это звучит как-то нелепо, но я не хотел ему... изменять... Давай, помянем его добром!... А сегодня, увидев тебя там, я словно бы оказался на его месте, словно бы себя увидел, стоящего на грани, перед бездной смерти... Я сразу почувствовал - не понял - именно почувствовал, что тебе надо... Прости, я и сам раньше считал это... пошлым, неестественным чем-то... Но я не считаю то, что сейчас, этим, понимаешь! Может быть, это красивые слова, но я убежден, что лишь... любовь равносильна смерти, сильнее ее... Но в такие моменты женщина никогда не даст свою любовь. В такие моменты только дружба, все понимающая мужская дружба может заменить любовь, протянуть руку. Женщина ведь приняла бы это за слабость, за падение, не увидела бы здесь протеста, нашей силы не пасть по другому, не скурвиться под обстоятельства. Да и в такие моменты жизни, в наш затянувшийся момент, они сами нуждаются в защите и вряд ли могут помочь. А друг может, он, видно, по себе знает, что может спасти мужчину, понимаешь? И в такие моменты дружба становится любовью. Не знаю, что ты, но я чувствую ее, да... Я чувствую любовь к тебе... Боже, как трудно говорить это!
   С этими словами он встал и опустился перед Андреем на колени, спрятав лицо в его ногах. Андрей покорно откинулся на спинку стула и расслабился, позволив тому распахнуть халат, обнять себя... Он чувствовал уже более отчетливо, как на поцелуи Евгения отозвалась его плоть, как она напряглась в ожидании его влажных губ... Но тот не спешил, медленно целуя его живот, соски его груди, также начинающие отзываться на прикосновения губ легким постаныванием... Он так же покорно отдал ему свои губы, не чувствуя ими ничего, кроме теплой, пресной влаги и запаха водки, когда Евгений сел ему на колени, прижавшись к его плоти своей, сжимая их одной рукой... Голова его плыла в каком-то тумане прострации, но это состояние было для него чем-то привычным, почему он и отдался его волнам... Он словно уже издалека ощущал, как Евгений ласкает его напряженной, отзывающейся плотью свое тело, сжимая ее ягодицами, как ласкает его безответное тело своею...
   - Давай еще выпьем и... пойдем в комнату? - спросил он вдруг тихо Андрея, погладив его лицо.
   - Хорошо, - тихо ответил Андрей, взяв у него из рук стакан и спокойно посмотрев на его разгоряченное лицо. Выпив, он также покорно поднялся и пошел вслед за Евгением, крепко сжимавшим его руку, в комнату.
   Евгений, войдя, погасил свет, привлек его к себе, снял с него халат и осторожно повалил на кровать. Спиной Андрей почувствовал прохладу простыни и закрыл глаза, безвольно раскинув руки... На него накатила волна словно бы вековой усталости и безразличия... Он чувствовал на себе тяжесть его тела, перебегающие по коже поцелуи его губ, иногда замиравших вокруг его плоти, которая уже отзывалась на их прикосновения, которые ему были знакомы и ранее, когда они были нежными, горячими, похожими на ласку других губ, но он только сейчас это вспомнил... Он чувствовал, как Евгений сел на его плоть, как он начал медленно покачиваться на нем, руками сжимая его грудь... Но все это было как-то далеко, далеко от его сознания, которое вдруг словно бы заснуло, только видя сон... Он покорно позволил перевернуть тому себя на живот, издалека ощущая, как горячая плоть того прижимается к его ягодицам, как ее вдруг сменяют его влажные губы, напряженный язык... Потом вновь появлялась его твердая плоть, пытаясь раздвинуть их, упираясь в него горячим наконечником, стремясь проникнуть внутрь... Он даже почувствовал легкую боль, когда она почти оказалась в нем, но вдруг ослабла, обдала его влажным жаром и опала... Евгений, застонав, лег на него всем, тяжело вздымающимся, разгоряченным телом, упираясь ему в спину твердым животом... Но он уже засыпал, и ему казалось, что это сон навалился на него всей тяжестью его бездомных ночей... Он не проснулся, даже когда Евгений вновь повторил свою попытку и она ему удалась. Может быть, он и видел, чувствовал во сне, как, преодолевая расслабленную, беспомощную боль, его пронзает напряженная, неутолимая страсть Евгения, как долго она не хотела покидать его, оставив в нем часть себя... Может ему даже снился дождик, когда тот, склонившись над его беззаботно спящим телом, плакал то ли от умиления, то ли от сострадания...
  
  

Глава 4

  
   Проснулся он, а точнее, пытался проснуться от дикого ужаса, сковавшего его грудь холодным, колющим обручем, из-за чего он не мог вдохнуть в себя воздух, хотя бы просто раздвинуть грудную клетку, сдавившую ему сердце. Он почти зримо осязал свой судорожно колотящийся вместо сердца мозг, смутно видел взъерошенные гряды его лабиринта, над которыми метались искристые разряды его испуганных мыслей, не понимающих ни себя, ни друг друга, пытаясь лишь прорваться к выходу из нескончаемого множества мглистых тупиков... Этот краткий миг пробуждения длился для него невероятно долго, и лишь когда он вдруг захотел закричать, вытолкнуть из себя криком колючий комок ужаса, он вдруг испугался этого и осознал, почувствовал, что это чья-то тяжелая, холодная рука придавила ему грудь... А испугался он воспоминаний, которые бы ему не хотелось будить вместе с собой, как, в принципе, и себя. Он уже было хотел успокоить себя, с трудом выдавливая из себя мысли, что нечто подобное у него было раньше и с женщинами, которые были старше его, которым нравилось именно так, целуя, любить его... Он даже вспомнил одну из них, которая, забавляясь с ним, все изображала из себя как бы мужчину, признавшись в конце, что ей нравится спать с девицами, хотя тем и недостает вот этой маленькой детали, которая лишь и приносит ей полное удовлетворение, позволяя остановить изматывающие ласки... Потом он, однако, старался больше не встречаться с ними, поскольку их активность как-то парализовала его волю, он чувствовал себя несвободным, словно запертым в клетку, хотя их ласки были действительно слишком долгими, изматывающими. К тому же, ему самому страшно нравилось ласкать, целовать женское тело, любуясь им. Женское тело было просто несравнимо с... тем, что он впервые увидел вчера, что он ощущал сейчас рядом с собой, бывшее подобием прохладной стены...
   В этот миг он вдруг и почувствовал ту саднящую, нудную боль и все понял... Нет, это было не то, что он все же вспомнил сквозь дымку дремы... Это случилось, видимо, по-настоящему... Осознание этого сдавило ему голову тисками, и он заплакал от того, что ему стало противно осознавать себя вместе с этой болью. Тело его сразу стало каким-то резиновым, приторным, и он с брезгливостью сжался, стараясь незаметно отодвинуться от лежащего рядом с ним Евгения, не разбудив его. Он чувствовал при этом прикосновение его мягкой, холодной плоти, и словно бы даже ощущал ее нестерпимый запах, который был повсюду...
   Однако, самое ужасное было в том, что у него не было сил и воли освободиться от всего этого, словно он лишился какого-то права даже на стыд... Ему стало чуть легче, когда он вдруг вспомнил, вернулся ли просто в то свое недавнее состояние полной апатии, словно бы вновь надел на себя свое грязное рубище, но только теперь замечая его грязь и запах...
   И вдруг он невыносимо и уже недвусмысленно захотел умереть, пусть это было бы даже так же страшно, как во время этого пробуждения. Нет, не просто умереть, как он думал об этом раньше, а совсем перестать существовать, даже в виде чужих воспоминаний... Не так, как это случилось после ухода Вики, когда его недолгая смерть была восхитительной, похожей на ту волю, на ту любовь, о которых он даже не мечтал. Он тогда вдруг попал в смутный мир каких-то едва различимых внешне существ, источавших невероятную нежность, из которой они словно бы и создавали его там заново, окружив свежим бризом заботы, ласки... С какой тоской он слышал их напутствия, их безмолвные слова о том, что ему почему-то еще рано, что он еще что-то должен... Но он не успел даже возразить, взмолиться к ним,... как вновь оказался в своем теле, терзаемом врачом неотложки, который совсем не вовремя приехал к приятелю и с какими-то циничными шуточками встретил его возвращение сюда...
   - Зачем?! Чтобы оказаться сейчас вот здесь?! - с горечью думал он, сдерживая рыдания. - Зачем, если даже вернулся сюда я уже совсем другим, а, возможно, просто лишь частично вернулся, что-то главное потеряв в пути? Зачем тот вновь запустил мое сердце, если душа в него не вернулась...
   Его тогда даже не взяли в больницу, поскольку сердце его лишь только остановилось на какое-то время, но вернулось к жизни абсолютно здоровым, даже чересчур здоровым, удивив врача. К тому же первые мысли о..., кажется, Мишане его даже подбросили, заставили вскочить с пола, повести врача к другу... Но когда он завел их туда, ему вдруг стало все совершенно безразлично, и он, молча одевшись, ушел куда-то... Ему даже трудно было вспомнить - куда именно он ушел. После этого была лишь сплошная череда каких-то туманных, безжизненных, хоть и подвижных декораций с не запоминающимися персонажами, словно он в плохом телевизоре видел нескончаемый сериал на незнакомом языке... Возможно, он даже встречал их, но это ему ничего не говорило, сердце его равнодушно молчало. Лишь сейчас он понял, почему не оказался тогда в сумасшедшем доме - его просто некому было туда отправить. Те не смогли бы, а другим было так же наплевать на него, как и ему на все, абсолютно на все, что здесь. Иногда лишь во сне, в полудреме ли, он вспоминал то, что было там..., но даже это его не трогало. Это была какая-то туманная амнезия отчуждения, поскольку он многое помнил, но лишь не пытался вспоминать. Последнее, но, кстати, единственное, что он вспомнил и сейчас отчетливо, это была та... манекен. Боже, у них даже не было слова для нее! Манекен! Ничто!
   Как он вдруг захотел вновь оказаться рядом с нею, там, у витрины, вновь вернуться в тот миг и остаться там... Лежащее рядом с ним тело казалось более мертвым, бесчувственным, даже враждебным из-за того, что оно спокойно, размеренно дышало какой-то властной уверенностью в себе...
   Он вдруг почувствовал, как тот заворочался, пробуждаясь, как потрогал рукой его грудь, скользнул в низ живота и, прижавшись к нему своим животом и... этим, попытался разбудить в нем что-то, только что испуганно погасшее после воспоминаний о тех его женщинах...
   Он изо всех сил притворился спящим, со страхом наблюдая спиной, как тот и сам не смог все же возбудиться, хотя и терся осторожно о него своей так и не набравшей силы плотью, так и не сумевшей повторить вчерашний путь... Возможно, тот почувствовал его напряженное, безмолвное сопротивление, что и погасило его желание, поэтому после некоторых попыток Евгений осторожно встал, накинул на него одеяло и вышел... Пару раз он возвращался в комнату за чем-то, но, постояв безмолвно перед кроватью, вновь уходил, что-то бормоча под нос...
   С каким-то облегчением Андрей услышал наконец, как захлопнулась дверь, и со скрежетом закрылся замок... Выждав несколько минут, он тихо, старясь не скрипеть, встал и... вновь почувствовал ту легкую, но страшно неприятную боль, отчего вновь обессилено сел на кровать и, сжав голову руками, тихо заплакал, уже не сдерживая слез. Ему было ужасно стыдно, но именно за себя плачущего, за какую-то чуждую для него слабость, безволие тела, которым так не хватало теперь его безразличия ко всему, его полной апатии... Он ведь привык к тому, что почти и не просыпался, да и так же засыпал всегда, на миг лишаясь зрения и вновь возвращаясь в полусонное состояние существования. Ему, его телу ужасно мешало это осознание им стыда за свою низость, за это страшное падение, так явно присутствовавшее в нем... Ему нестерпимо захотелось удалить это из себя, но это лишь добавило ему мук, поскольку он случайно заметил следы крови в воронке стекающей воды. Это было слишком явно, чтобы не терзать его вдруг пробудившуюся душу...
   Но он не знал, что ему делать, хотя судорожно думал об этом, о том, что надо, что-то надо делать...
   Увы, его одежда висела совсем еще сырой на батареях в комнате и на кухне - тот постирал ее ночью... Но эта забота еще больше угнетала его, еще больше напоминала ему о случившемся, словно тот таким образом хотел удержать его здесь, чтобы вновь воспользоваться его безвыходным положением...
   Остатки их пиршества были аккуратно сложены в тарелки, стоявшие рядом с початой бутылкой, открыв которую, Андрей сделал несколько глотков, отчего ему только противней стало, поскольку у этих воспоминаний появился реальный запах, реальный вкус, отчего они вдруг стали мерзким, несмываемым грехом... Ему даже чистота его отмытого тела стала противна, даже чистота его выстиранной одежды казалась неприятной, поскольку ее былой грязью, запахом можно было бы перебить ощущение этого... на теле.
   Почти неосознанно он подошел к окну, взглянул через него вниз и попытался открыть его... Но тут же он вспомнил рассказ Евгения и ему стало противно, что он сейчас так похож на него, что он в той же ситуации, которая закончится не освобождением, а грехом. Эта смерть его не просто испугала, а стала ужасно приторной, мерзкой, даже не из-за того, что это кто-то увидит - он сам не мог себя представить таким... мертвым. Как ему недоставало сейчас ненависти, которая могла бы наплевать на это! Но даже на это у него не хватало воли - возненавидеть не было сил, но желание этого его уже сжигало. Как бы он хотел сейчас напиться до бессознательного состояния, но ведь тогда... тот воспользуется этим? Нет, этого он допустить не мог, теперь он уже осознавал, что это такое, страшился, что это совсем отвратит его от спасительной теперь смерти, и он лишь превратится в этого..., в его безвольную куклу, которая вот так же будет валяться в ожидании того на диване, как этот большой слоник с надломленным, сломленным хоботком...
   Из гипнотического почти транса от созерцания этой безвольно поникшей куклы, прячущей от него глаза, его вывел резкий, требовательный звонок в дверь...
  
  

Глава 5

  
   В открытую им необдуманно дверь решительно вошла она, с усмешкой наблюдая за его нелепыми попытками запахнуть наспех накинутый халат...
   - Я думаю, что не стоило бы так спешить, - слегка надменно сказала молодящаяся блондинка, не спеша помогая ему вытащить полу из-за спины и запахнуть халат, который она при этом довольно бесцеремонно раскрыла, мельком осмотрев его обнаженное тело, чему Андрей вдруг не захотел мешать. Он даже как бы сознательно не стал препятствовать тому, что его плоть отреагировала на ее взгляд, на нечаянное прикосновение ее руки сквозь полу. Но она, пряча усмешку, отвернулась и стала раздеваться, бросая на пол свои сапоги, рыжую шубу, шапку, поставив в угол тяжелую сумку, которую он вначале даже не заметил... Оставшись в юбке и тонкой розовой, полупрозрачной блузке, она решительно направилась в кухню, мимоходом спрашивая, - очередной друг? Или вы коллеги? О, да тут кое-что осталось! Удивительно! Даже обнадеживающе! Ну, тогда... продолжим пир? Садись...
   Кивнув ему на тот же стул, она как-то рассеянно осмотрела все ящички, полочки кухонного буфета, достала лишь пару рюмок и, поставив их перед ним на стол, тоже села сбоку от него...
   - Наливай... Надо же выпить за встречу... Магдалина, кстати. У меня родители библии не читали, а мне даже понравилось, - немного скованно говорила она, стараясь не смотреть на него и переставляя тарелки по столу с места на место. - И что же тебе, интересно, он рассказал обо мне? Что я бросила его, старого, непризнанного Лира, неудачного актеришку, который так и не смог сыграть Гамлета, поскольку не знал, в какую же роль надо входить: любящего маму или все же дядю, отца ли призрак? Ну, поскольку этих один актер играл... Не сказал он, что это он меня бросил вдруг вот на этой... сцене, молча предложив полную свободу духа и тела?
   - Нет, последнего не говорил, - не хотел ее обманывать Андрей, хотя в голове у него суетливо закопошились мстительные мыслишки, пользуясь простором. - Мы вообще только вчера познакомились...
   - Еще бы! - пыталась решительно воскликнуть она, хотя у нее не очень получалось. - Не знаю, относится это к тебе или нет, но мужчины как-то своеобразно восприняли всю случившуюся у нас свободу... Конечно, что было ожидать от богемы, которая и в совковии-то была вольных нравов, но только странно вольных: вольных изображать из себя этаких капризных, разнузданных в меру рабов, наложниц власти, в ком вольнодумство так и шипит, заливаемое водкой. Вольница у вас была, поскольку вы нужны были власти немного грешными, виновными, чтобы не иметь права чего-то требовать от нее. А в чем проявилась долгожданная воля, когда ее вам разрешили, то есть, когда на вас махнули рукой, перестали замечать, помахивать пальцем? В чем, кроме разнузданности, вседозволенности? Или кто-то бросился творить то, что раньше как бы запрещалось, не дозволялось? Ну, во-первых, ты много чего заметил из того, что раньше якобы пылилось на полках? Может, какой-нибудь шедевр? Или что-то новое появилось, кроме опять же разнузданных пародий на прошлую, но пошлую Европу и всегда современную в этом Америку? Не знаю, я действительно сыграла роль своей тезки за столичными кулисами, да-да, чуть ли не до конца сыграла, чуть ли не раскаялась, но ничего ожидаемого не заметила. Понимаешь, покаяться даже было некому, он не прошел даже мимо Магдалины, даже по одной земле... Его не было, хотя креститься начали многие. Все как-то наоборот случилось, даже затмение мы вот ожидаем в Рождество, как на Пасху... Почему я говорю о мужчинах, а потому что мы и тогда были только вашими рабынями - не системы, и мы бы и сейчас ими остались, но чьими?! Рабов не системы, так свободы?... Прости, по твоей худобе и по сохнущей одежде я могу кое о чем догадаться, почему я не тебе это все говорю... Я ведь тоже не вижу, не увидела нигде никакого иного выхода из этого нового вольного рабства. Но все равно я говорю это вам, мужчинам, кто даже волю ищет или нашел только для себя, предоставив нам этим заниматься самостоятельно, сочтя, что якобы свобода от системы - это, в первую очередь, свобода от своих рабынь. Абсурд! Мне ужасно плохо от всего этого... Налей еще!
   - Но я и в вас увидел лишь эту жажду свободы, - с тоской произнес он, неохотно вороша воспоминания, которые с трудом пробивались сквозь мысли о вчерашнем.
   - А что нам еще остается делать, если в вас мы, кроме этого надменного неучастия якобы во зле, ничего не видим? - со злостью спросила она, старательно не глядя на него и перекладывая рюмку из одной руки в другую. - Я понимаю, у вас не появились новые убеждения, у вас не стало той Родины, но мы-то остались? Или мы не стоим того, чтобы восстать за нас, против нашего унижения?! Или вы - эстеты, вам подавай чистую волю, коль чистое искусство где-то задержалось, не посетило? Прости,... мне ужасно плохо, мне ужасно хочется вернуться, но некуда... Я даже рада тебя застать здесь, поскольку... Смешно, конечно, но я не вижу в тебе... конкурента себе, ты не похож на такого...
   - И не хочу! Я хочу избавиться от этого, - вдруг признался ей Андрей и, сжав зубы, закрыв глаза, откинулся на спинку стула и отпустил полы халата, скользнувшие с ног, оголяя его напрягшуюся плоть. Ему было противно и он хотел избавиться от своих мыслей, толкавших его к этому.
   Он слышал, как опрокинулась на стол рюмка, как проскрипели ее шаги вначале в сторону окна, потом к двери, потом обратно. Он слышал, что она что-то хотела, пыталась сказать, стоя перед ним... Но все равно он вздрогнул, когда ее горячие, слегка влажные ладони коснулись его колен. Она опустилась перед ним на колени, раздвинула его ноги и вдруг резко прижалась к нему тяжело вздымающейся грудью...
   - Боже, я понимаю тебя, но зачем ты это делаешь? Я понимаю тебя, может, я тоже хочу это сделать... - бормотала она невнятно, расстегивая свою блузку. Он почувствовал, как ее напрягшиеся груди прижались к нему, как она прижалась щекой к его животу... - Ты меня тоже считаешь всего лишь той Магдалиной, ты лишь безжалостно используешь меня, как девку... Но я, правда, всего лишь хочу отпустить тебя, я понимаю... Он - негодяй, он не смел...
   Сжав зубы, Андрей напряженно ждал, когда ее волосы скользнут по его животу, а жаркие, трепетные губы обнимут влажным поцелуем его плоть, медленно лаская ее невыносимо сладкий стон ... Тогда он обнял ее голову ладонями, лаская ее волосы, гладя ее влажные глаза... Ему трудно было что-то думать, но он был невероятно счастлив любить женщину, поцелуи которой ему казались невероятно нежными, а вина его перед ней была совсем похожа на любовь...
   - Нет, иди ко мне...так, - попросил он ее, открыв глаза и привлекая ее за плечи к себе, помогая ей приподнять юбку и снять колготки, трусики. Ему было приятно ей помогать, видеть ее растерянную покорность... Посадив ее к себе на ноги, он осторожно вошел в ее влажное лоно и крепко прижал к себе, целуя ее мокрые от слез щеки, глаза, а потом расслабленные, нежные губы, с той же покорностью отдающиеся его долгому поцелую... Он был невероятно счастлив обладать женщиной и не хотел, чтобы это кончалось... Его грудь стонала он прикосновений ее мягких грудей с напряженными сосками, ладони и пальцы покалывало от прикосновений к ее спине, к подрагивающим бедрам... Пьянящим казался ее запах, забытый уже запах женщины... Но больше всего его волновала ее почти девственная стыдливость, неуверенность, пробивающая сквозь едва сдерживаемую страсть зрелой женщины, в ком неожиданно и для нее пробудилась та девчонка, впервые отдающая мужчине... Да, старым, опытным, немного расчетливым негодяем-любовником осознавал себя он сам, но не мог раскаиваться, поскольку голова у него уже шла кругом... Он уже отдал ей часть себя, но не мог остановиться, поскольку облегченная плоть его требовала продолжения этих даже слегка уже болезненных ласк, от которых все его вздрагивающее тело пронзало разрядами тока из ее сладостно напрягшейся вагины... Он испытывал страшную нежность от того, как она забилась в его объятиях, впилась в него своими пылающими, напряженными губами, заглушая рвущийся из груди крик, как она вдруг обмякла, расслабленно прижавшись к нему и безропотно позволяя ему целовать свои обессиленные, мягкие губы, едва слыша, что он шепчет ей, - милая Магдалина, ты только не подумай что-нибудь... Мне кажется, что я такого блаженства вообще никогда не испытывал... Ты просто божественная женщина, нет, ты просто невероятная... девчонка... Я не знаю, но...
   - Нет, скажи мне это. Мне надо это услышать, - тихо попросила она, вдруг открыв глаза и умоляюще посмотрев в его.
   - Да, хотя я бы хотел другое сказать, но... Я понимаю, что ты его сейчас любила, но я и... возвращал тебе его, - шептал он, досадуя на все свои недавние мысли, поскольку их близость совсем не походила на месть. Но он понимал, что должен это сказать, поскольку понимал, что испытанному им с нею все равно не было продолжения. - Понимаешь, то, что у нас вчера случилось, это ведь все от безысходности, от его безысходности, даже обреченности... Но сейчас я лишь понял, ты мне дала почувствовать, что это не так, что... он не обречен, что у него есть шанс... Тебя ведь невозможно не любить, я хоть и забыл это, но тебя я... захотел сразу, как только увидел. Ты была права, я... хотел так от него освободиться, потому что... Но на самом деле я хотел тебя... Ты так похожа на жизнь, хотя я даже забыл, какая она... Нет, я не знаю, что говорить, потому что сразу все нельзя сказать, ведь я хочу говорить и за него, и за себя...
   - Спасибо тебе, - прошептала она и, обняв его, прижалась влажной щекой к его плечу. - Ты ведь мне тоже помог вернуться... Ты не представляешь, что я испытывала, входя в дверь, в которую я вышла тогда... на десять лет моложе. Я ведь вернулась сюда со всеми своими не самыми лучшими годами, а ты их вдруг взял и отбросил... Не знаю, мне казалось, что я тебя именно люблю, хотя, возможно, и его, но таким, каким он был тогда... Ему тогда было примерно столько же... Боже, как это страшно - вот так бездарно, походя стареть, все еще безуспешно пытаясь найти свою жизнь! Смешно подумать сейчас, но ведь я вернулась сюда... умирать, даже немного назло ему - умереть на его глазах, досадить ему, отомстить за бездарную старость... А теперь я совсем не хочу умирать! Теперь я, перепробовав столько вариантов жизней, поняла наконец, что же она такое. Нет, это не карьеры, не уюты, не деньги - все это такое барахло, совершенно не нужное, если нет любви, нет любимого человека... Жить - это лишь одно, это любить, любить до изнеможения, до смерти даже, любить постоянно и постоянно желая любви. Разве нужны для этого тряпки, если любишь все равно голым? Разве нужны машины, если любимый рядом - протяни лишь руку, приласкай его источник жизни, поцелуй его, пробуди с утра? Я и поняла вдруг, почему вы от нас пытались освободиться: мы сами виноваты, мы ведь захотели не свободы, тем боле, вашей, мы захотели новых альковов, хотя, оказывается, любишь все равно ведь с закрытыми глазами, не замечая даже свой возраст... А я ведь все эти десять лет, да, наверно, и раньше тоже искала не жизни, а ее заменителей... Прости за сравнение, но вместо этого..., я искала как бы те, резиновые, на любой вкус, безотказные... Какое же это наваждение!... Он скоро придет?
   - Я не знаю. Я спал, когда он уходил... - растерянно признался Андрей.
   - Я понимаю, - улыбнувшись, сказала она и нежно поцеловала его в губы, а потом вдруг взяла в руку его плоть и крепко сжала ее. - Но только давай все это воспримем... весело, что ли. Мне было невероятно хорошо, впервые за эти годы так хорошо, поэтому я не хочу сожалеть об этом, хмуриться от воспоминаний... Конечно, у нас с тобой это могло получиться только один раз, который и не повторишь, и не стоит, хотя я бы и хотела, может быть... Поцелуй меня весело, и мы простимся!...
  
  
   Глава 6
  
   Но он не успел ее поцеловать, поскольку за дверью послышался шум открывающегося лифта, шаги и скрежет ключа, открывающего дверь. Она, пока он запахивал свой халат, быстро вскочила, подняла колготки с трусиками с пола, засунула их свою сумочку и, поставив стул на противоположную сторону стола, села, застегнув пуговицы на блузке.
   - Я, между прочим, три года работала манекенщицей, когда времени переодеваться нет вообще, - с улыбкой подмигнув ему, пояснила она. - Улыбайся! Это ведь не трагедия...
   - О! - несколько озадаченно воскликнул Евгений, входя в коридор вслед за довольно юной, симпатичной девицей, удивленно уставившейся на них из-под лохматой лисьей шапки. Но, как артист, он довольно быстро сориентировался в ситуации и, взяв под руку девицу, завел ту на кухню, оставил рядом с Андреем, а сам, даже радостно восклицая, устремился к Магдалине. - Вот уж не ждали, что называется! А я думал, что мне одному опять придется гулять с молодежью! И какими же ветрами, милая? Не предупредив, не позвонив, отчего даже не встретил...
   - Ты же помнишь, что я любила и сама сюрпризы, - почти с благодарностью за его находчивость отвечала Магдалина, поднимаясь навстречу, бросаясь почти в его объятия, в которых она вдруг обмякла и разрыдалась.
   - Андрюша, пойдите с Магдой в ту комнату, она так ждала с тобой встречи... - проговорил ему Евгений, крепче прижимая к себе жену.
   - Боже, ее даже зовут так же, милый мой, - бормотала та сквозь рыдания, - только не говори мне ничего про это, мне это не важно... Мне ничего не важно, кроме тебя...
   - Это что, жена что ли вернулась? - спросила девица уже во второй комнате, позволяя Андрею себя раздеть и с интересом разглядывая его. - Он мне ничего про нее не сказал - только про тебя...
   - В десяти годах столько дней, что угадать трудно, - с добродушной улыбкой пояснил он, тоже с любопытством разглядывая ее медные, крашеные волосы, большие зеленые глаза и полные, чувственные губы, заполнявшие собой почти все ее миловидное личико, как ему показалось.
   - Ну да, а ты ее все же успел приласкать ради такой нежданной встречи, - с игривой усмешкой заметила Магда, решительно прижимаясь к нему и запуская руки под полы халата. - Руки, прости, замерзли, просто ужас! Ой, как тут горячо! А ты сразу же про это подумал? Да, и это тебя надо к жизни возвращать? Да она из тебя почти брызжет, сейчас брызнет из твоих щек...
   - Ты только не проговорись случайно... Неужели это заметно? - оторопело прошептал Андрей, поражаясь ее наблюдательности, и, упреждая возможные эксцессы, прижал ее к себе, согревая.
   - На твоем слегка исхудавшем личике я даже вот это заметила, - признательно прошептала та в ответ и крепко сжала его плоть. - Мы ведь, пока шли, все рассуждали, как тебя растормошить, расшевелить, а ты в меня сразу же втюрился, как увидел... Можешь посопротивляться, хотя я понимаю, почему ты меня так обнял... Но я даже рада, что она здесь, поскольку мне он третьим и не нужен, мой милый... Слушай, но нам же надо еще елку занести! Он ведь сразу же про все забыл, как только увидел свою... любовь. Боже, я даже завидую ей! Если ты в меня сегодня по-настоящему не влюбишься, я просто лишу этой возможности всех остальных соперниц! Иди скорей ко мне, потому что я еще в лифте тебя захотела - он так тебя правдиво расписал! Ты чувствуешь, что я уже там и разделась?...
   С этими словами она взяла его за плечи и повалила вместе с собой на кровать, сразу же взяв его в себя, но придержав слегка...
   - Ты только не бойся, я не путана, нет. Я, милый, актриса и могу любую роль сыграть, даже эту, хотя играть мне почему-то расхотелось, - шептала она ему на ухо, касаясь его губами, щекоча ресницами. - Но я хочу, чтобы ты поскорее забыл свою предыдущую роль утешителя...
   Дальше она уже не смогла говорить, поскольку вжалась вдруг в него своей упругой грудкой, обняла его, прижала к себе ногами и застонала... Он и сам уже вряд ли бы услышал ее, потому что весь стал лишь своим телом, своей плотью, которая погрузилась словно бы в оазис посреди раскаленной пустыни, ощущая, как его обволакивает щедрая горячей влагой нежность ее лона... Он даже не ожидал, что она так быстро войдет в состояние любовного экстаза, затрепетав под ним всем телом, впившись пальцами в его спину, и сам вдруг весь задрожал, напрягся всеми нервами и устремился в нее горячей волной... Но даже вспомнить он не мог, сколько длился этот их внезапный взрыв страсти, очнувшись лишь от мягкого поцелуя ее больших, сладких губ, за которыми по его губам ластился ее горячий язычок...
   - А я думала, что не смогу стерпеть, так давно я тебя уже хотела, особенно, когда увидела вас двоих, - обессилено шептала она, гладя его волосы. - Ты не обращай на меня внимания, на мои слова - я всегда ими играюсь, могу такого наговорить... Но я тебя уже больше года хочу, да... Хоть я и такая вся из себя, но у меня уже давным-давно не было мужчины, если они вообще были, так называемые... И если бы не этот старый развратник, змей-искуситель, то я бы и сейчас лежала в своей холодной койке и пыталась тебя сочинить, высосать из пальца... в отсутствии горячей воды... И почему это так быстро кончилось, если я так долго этого хотела?...
   - Мне показалось, что это было так долго и так... Это был какой-то затянувшийся взрыв! - прошептал он ей в ответ, положив ей руку на влажные губы, неохотно выпустившие его плоть.
   - Не надо, а то я тебя снова захочу, а нам надо еще... елку поставить, с этими что-то решить. Это ведь их кровать? - зашептала она, извиваясь под его рукой. - Милый, отпусти... Мне и так невыносимо хорошо... Я и так уже такой развратницей себе кажусь... Как ты, наверно, обо мне подумал... А я всего лишь женщина, которую боятся любить и всего-то... Странно, что ты не такой же трус, как и они, ну, то есть, как и я тоже... Я ведь только из-за трусости, что потом у меня уже ничего не получится, так сделала, так, как всю дорогу думала... Слушай, как это просто играть на сцене, и как невозможно - в жизни! Я теперь даже немного жалею, что так быстро все сделала, мне теперь захотелось, чтобы ты долго добивался меня, ухаживал за мной весь этот год хотя бы, чтобы ты был готов закипеть от любви ко мне, и тогда лишь я бы тебя остудила... Нет, не хочу и об этом говорить, опять начинаю играть, хотя я правда все это хочу, и тебя опять захотела, но нет!... Давай лучше остановимся, пока я про игру не забуду... Ты не сердишься?
   - Ты знаешь, мне трудно назвать жизнь даже игрой, потому что я... забыл, что это такое вообще, - признался он ей, ложась рядом и гладя ее струящиеся по нему волосы. - Я даже играть ее не пытался...
   - Он мне говорил, - прошептала она, касаясь его плеча губами.
   - Но это трудно рассказать, даже испытав, - продолжал Андрей. - Понимаешь, я даже сейчас не уверен, что я вернулся, поскольку так все это необычно, так похоже на сон...
   - Ты, наверно, прав, - печально согласилась она, - мне тоже кажется, что это словно сладкий мираж и словно он вот-вот рассеется, или его не будет видно, лишь только начнется затмение. Я почему так и спешила, потому что мне тоже не верится, перестало вдруг вериться даже в возможность... настоящей любви. Когда мы шли, и он про тебя рассказывал, я хотел ему сказать, что сама-то я почти в такой же ситуации, почти такая же мертвая кукла, как и все те, и что меня лишь кто-то оживить должен... Да и то, чтобы сыграть роль и вновь стать мертвой, то есть собой. Нет, ну какая же это жизнь: повздыхал сквозь зевоту на сцене, раскланялся убегающим в гардероб зрителям, купил по дороге два часа какой-нибудь снеди и - в холодную кровать, где все развлечения - это опять же сыграть одной любовную сценку за двоих. Прости за такую откровенность, но мне так давно хотелось выговориться, выплакаться, хотя и плакать даже разучилась по-настоящему... Наверно, лучше вообще ничего не чувствовать, чем душить потом свои чувства холодными руками, зная, что это лишь обман. Господи, куда же все подевалось, все наши надежды, мечты? Зачем их было столько? Чтобы жить потом сплошными разочарованиями? Как все это жестоко! Жестоко понимать все это. Если бы я не понимала, то давно бы пошла на панель, где сразу и якобы любовь, и работа - два в одном... Скажи честно, ты ведь подумал так? Большие чувственные губы!...
   - Я никогда так не думаю, - признался он честно, поцеловав ее прищуренный взгляд. - Я даже про них так не думаю...
   - Почему же ты про себя так подумал? - спросила вдруг она, обняв его рукой и прижав к себе, словно спасая от его ответа. - Он мне и это рассказал, скотина...
   - Понимаешь, это не мысли, это чувства, а ими невозможно управлять, поправлять ли их, - признался он с горечью.
   - Ненавижу его! Он ведь мог бы и не говорить, но он заранее отомстил тебе... за меня, - прошептала она, целуя его грудь. - Он ведь знал, что я... влюблюсь в тебя, ну, как смогу... А в тебя невозможно не влюбиться, почему я даже его оправдываю так, немножко, то есть, понимаю... Знаешь, ты ведь, ну, как будто бы и есть сама любовь, которая не может лишь найти выхода... А знаешь, почему? Потому что ты ее ищешь где-то вне себя, где ее нет... Нет, ты не улыбайся! Мне это очень больно говорить, потому что... Нет, не важно! Если ты ее захочешь найти, то поищи в себе самом. Ну, нет, не как я! Во мне ее нет, я в этом неоднократно... убеждалась! Попробуй только засмеяться... над горем одинокой женщины!
   Сказав это, она вдруг запрыгнула на него, сильно к нему прижалась, обняв его губы своими большими, нежными губами, словно бы целующими его всего, и потом резко встала с постели...
   - Нет, от тебя просто невозможно оторваться! Как бы я хотела остаться сейчас с тобой здесь и тут же умереть... лет через сто! - весело смеясь, говорил она, поправляя на себе юбку. - Давай, мы найдем тебе какую-нибудь одежду, и пойдем ставить елку! Мне эта процедура так нравится, она так эротична по смыслу, то есть, по замыслу, конечно!
   - Это от тебя невозможно оторваться, - сказал он, вставая и пытаясь ее обнять.
   - Да-да, я это поняла! Ты ни от кого бы не смог оторваться, - со смехом ответила она, уклоняясь от его объятий. - Я тебя правильно расшифровала, господин Любовь... Нет, но еще разок ты меня можешь поцеловать...
   Она все же не выдержала и позволила себя обнять, отдав ему свои необъятные, но легкие как облачко нежности, губы, которыми он не смог бы нацеловаться...
  
  
  

Глава 7

  
   - Я слышала, что вы тут сказали..., - услышали они вдруг голос Магдалины, которая не закончила фразы, увидев их в объятиях, и остановилась в дверях, держа в руках одежду.
   - Магдалиночка, это просто я не хотела вас отвлекать, а мы ведь собирались поставить елку, пока вы... там все обсудите, - залепетала ласково и невинно Магда, погладив ту по плечу. - Но спасибо вам, хотя... можно все же тебя на ты?
   - Да, милочка, конечно, - охотно согласилась та, признательно посмотрев в глаза Магде и тоже положив ей руку на плечо, - дети всегда с родителями на ты... А у меня не было такой возможности... не стареть в чьих-то устах.
   - Боже, как я это понимаю, - сказала с тоской Магда и обняла вдруг Магдалину, положив ей голову на плечо, - у нас у всех одни и те же... напрасные страхи.
   - Тогда, может, мы с тобой что-нибудь сготовим, а мужчины... пусть ставят елку? - неуверенно спросила та, бросив на Андрея вопрошающий взгляд и улыбнувшись ему в ответ.
   - Как скажет хозяйка! - согласилась та излишне бодро, но сделала недовольную гримасу, чуть обернувшись в сторону Андрея. - В принципе, ставить елки - это их дело...
   - Итак, чем тут закончился консилиум? - чуть важничая, спросил Евгений, показавшись в дверях за спиной Магдалины и обнимая ее за плечи.
   - Тем, что две Магдалины сразу - это не чересчур много, - ответила ему жена. - Но когда же, кстати, будет затмение? Может, его все-таки не будет сегодня?
   - Трудно сказать... Идет снег, и мы можем не заметить даже первой звезды, прозевать рождение нового тысячелетия, - озадаченно слегка ответил Евгений, искоса посматривая на них с Магдой. - Но надо верить внутренним часам...
   - А почему в этом году? Там его в прошлом встречали, - заметила Магда.
   - Да, попытались, - с иронией ответил Евгений. - Но век уходящий все же одернул слегка торопящихся с ним расстаться, все их игрушки с елок посрывал. Новый десяток начинается все же после десяти, а новый день - после двенадцати.
   - Неужели может наступить конец света? - продолжала спрашивать Магда, уже не скрывая волнения. - Вы же, Евгений Александрович, мудрый у нас, должны бы и это знать? Я так боюсь этих пророчеств! Ведь мы совсем еще не жили, и на тебе!...
   - Думаешь, что через двадцать, тридцать лет ты скажешь иначе? - усмехнулся тот. - Поверь очевидцу - нет, вопросы останутся теми же и опять без ответа...
   - Нет, просто я так боюсь, что мы не успеем даже обвенчаться с Андреем, - вдруг горестно вздохнув, сказала Магда, прислонясь к нему. - Я сейчас каждой минуты следующей боюсь, каждого мига - вдруг это начнется!
   - Правда? - с удивлением взглянув на них из-за плеча Магдалины, как можно спокойнее спросил Евгений.
   - Милочка, обвенчаться можно будет и там. Он сам тогда вас обвенчает, без посредников, - успокаивающе сказала Магдалина, как-то странно взглянув на нее. - Наверно, ставьте вы с Андреем елку, а мы...
   - Нет, ну что вы, это мужское дело! - возразил как можно солиднее, как можно убедительнее Евгений.
   - Готовить мясо - это тоже мужское дело, - усмехнулась Магдалина.
   - Сейчас вообще на экране только мужчины готовят! - с легким возмущением заметила Магда. - Мне так смешно смотреть на этих бывших рокеров в фартуках, гремящих кастрюльками, да еще и беспрестанно сплетничающих о чем-то...
   - Нет, но Магдалиночка права: готовить мясо - дело мужское, и я очень люблю это, тем более, что я разорился на огромного рождественского гуся, я к этому готовился, и, раз вы так настаиваете, то, наверно, так и надо, - с неохотой все же согласился Евгений, увлекая ту за собой. - А елку я уже занес, если вы слышали...
   - Где ставить?! - весело спросила Магда. - И где игрушки?
   - Увы, все мои игрушки - там, - пожал Евгений плечами. - Мы... ведь никогда не ставили елку, ну, в последнее время...
   - Что же вы мне не сказали? - спросила Магда. - У меня целая куча игрушек, но в этом году я просто..., ну, впервые решила... И ведь еще же не Новый Год?
   - Новый век, новые традиции, хотя, конечно, если бы не это затмение, то я бы, может, и на этот раз не обратил бы на него внимания, но тут уж слишком все сходится, - бросил тот, удаляясь с Магдалиной на кухню. - Придумайте что-нибудь...
   - Уф, как я рада от него избавиться, - с облегчением вздохнув, призналась шепотом Магда, подставляя ему губы, похожие на алую розу. - Может, мы вообще сбежим? Хотя нет, наверно надо остаться, надо преодолеть помехи, решаясь... Ты не сердишься, что я так сказала... про венчание? Ты ведь не любишь, когда за тебя решают что-то...
   - Наверно, не любил, это точно, - с неохотой отвечал Андрей, все еще ощущая на губах вкус поцелуя. - Но сейчас, мне кажется, ты решила не за меня...
   - Но я же не виновата, что ты... молчишь? - наивно распахнув ресницы, спросила она. - И ничего не скажешь... даже сейчас.
   - Позволь я это сам..., ну, ты права, я не могу так, - смутился Андрей, вдруг сильно взволновавшись...
   - Боже, какой ты смешной! - сокрушенно покачав головой, сказала она с улыбкой. - Даже когда любишь - смешной...
   - Но ты же ничего не видела? - удивленно спросил он.
   - Но ты же не видел, что я не видела? - ответила она ему тем же.
   - Видел, - признался он смущенно, - я не мог не смотреть на тебя, оторвать глаз...
   - Но ты меня даже не видел... голой! - вдруг с сочувствием воскликнула она. - Ты умрешь от счастья, потому что я даже сама себе нравлюсь голой. Я просто умирала от жалости, что все это скоро бездарно пропадет, так никого и не осчастливив...
   - Милая, если бы я даже на самом деле умер, то я бы не смог не воскреснуть, чтобы только встретиться с тобой, - вдруг прижал он ее к себе так, словно и правда боялся потерять.
   - Ты хотел сказать, чтобы только увидеть? - спросила она.
   - И это тоже, - ответил он, почему-то вдруг заплакав.
   - Но я же никуда от тебя не убегаю? - сказала она, вытирая ему слезы ладошкой. - Только ты можешь от меня убежать...
   - Мне казалось, что я все уже почти потерял, что было только можно, - говорил он, сдерживая слезы. - Но вдруг понял, что... Нет, я не так хотел сказать... Не буду так даже думать...
   - Но все равно я хочу, чтобы ты меня немедленно увидел, - прошептала она, увлекая его за собой. - Пойдем, ты мне поможешь переодеться, а я - тебе... Я хочу надеть праздничное платье...
   Взяв свою сумку, она увлекла его в ванную комнату и закрыла дверь. После этого, дав ему в руки его одежду и свою сумку, начала быстро раздеваться... Но едва она последним сняла с себя бюстгальтер, обнажив перед ним свои маленькие, упругие грудки, как вдруг засмущалась, щеки ее густо порозовели...
   - Нет, я почему-то не могу, - прошептала смущенно она, прикрывая руками грудь и гладкое лоно от его смущенного и восхищенного взгляда. Она и была похожа на развитую, но все же девочку с хрупкой, гибкой фигурой с мягкими, девичьими линиями едва распустившейся лилии, от которых исходило свечение девственной, нетронутой чистоты, к которой сами собой потянулись его губы. Словно склоненная над водой юная березка стояла она, закрыв глаза и смущенно улыбаясь от легких прикосновений его губ ко всем лепесточкам, веточкам ее тела. А он уже не мог оторваться от нее, не решаясь только прикоснуться к еще почти не раскрывшемуся бутону, к его нежным лепесткам... Но он не мог не поцеловать его, не ощутить на губах его нектар, который уже был в нем, уже впитался его плотью, уже бродил в нем любовным напитком, пробуждающим в нем жажду жизни. Осторожно, словно боясь помять, он целовал ее слегка раскрывшиеся ему навстречу лепестки ее трепетных губ, проникнув сквозь их воздушные, мягкие края к нежной чашечке цветка, дарящей ему сладость пьянящего нектара, растворяющего в себе его язык...
   Когда его желание стало непереносимым, когда он уже не мог сдерживать и ее дрожь, он бережно прижал ее к себе и, целуя словно бы оправдывающимися, успокаивающими поцелуями, осторожно раздвинув лепестки ее лона, вошел в нее, содрогаясь от страсти одновременно с нею, бьющейся в его руках, словно бы птица, попавшая в сети любви... Они вновь сразу же взмыли на вершину любви и, обняв друг друга крыльями, падали в ее бездну, не замечая времени..., очнувшись лишь в губах друг друга, слившихся в бездыханном поцелуе...
   - Любимая, это какой-то божественный сон! - хрипло прошептал он, вновь покрывая ее слегка подрагивающее, легкое, словно облачко, тело поцелуями, сцеловывая с лепестков ее лона ароматный нектар, которым она щедро одарила его за ласки...
   - Любимый, как это нежно услышать это слово от тебя, - шептала она еще прерывающимся голосом. - Я не верила, что ты его скажешь, но так хотела услышать... Поцелуй меня, или мои губы сейчас расплавятся...
   - А я так счастлив его сказать тебе, - шептал он, на миг выпуская ее горящие, тающие в его поцелуе, губы из своих, чтобы сцеловать с ее щек росинки соленых слезинок счастья. - Разве я верил сам в это?... Ты просто не представляешь, как мои глаза, мои губы влюбились в тебя, в твое тело, в твои губы, в твои глаза... Я не могу от тебя оторваться, любимая... Мне кажется, что я только и живу, целуя тебя...
   - А мне кажется, что я теперь - это лишь твои поцелуи и их нежность, и там, где ты меня не поцеловал, меня там и нет, - отвечала она ему, тая в его ласках. - Мне просто страшно, что этого могло не случиться, что все бы и осталось так... Любимый, я ведь ненавидела любовь за то, что ее нет! Как я только могла!...
   - А я просто забыл, что она есть, забыл это слово, - признавался он ей.
   - Ты это мог забыть... Она всегда была в тебе... А я была ужасно одинока, я ненавидела, презирала себя! - восклицала она, поя его губы горячими слезами. - Боже, если бы я знала!... Нет, тогда бы я не встретила тебя!... Это ужасно!
   - Не говори так, любимая... - закрывал он ее слова своими губами. - Любовь, наверно, не может прийти просто так, спокойно... Даже ночь, прежде чем прийти, сжигает небо...
   - Но я ведь шла, чтобы просто сыграть роль, разбудить какого-то спящего медведя... Я не подозревала, что могу вдруг сама... проснуться, полюбить! - колотилось к нему в грудь ее сердце нежданным, неведомым страданием осознания любви. - Это, правда, как сон, и я не хочу туда... просыпаться. Я хочу сейчас умереть в твоих объятьях, поскольку я боюсь туда возвращаться, где ее не было... Любимый, там нет ее, пойми... Нам нельзя туда... Там все мертвое, даже солнце... собирается умереть. Я не хочу туда!...
   - Нет, любимая, солнце не умирает! Это лишь временное, кажущееся затмение, которого нет на самом деле, - успокаивал он ее. - Это мы все придумали, боясь любить, ища оправданий...
   - Но ты не любишь меня, - вдруг обреченно произнесла она, склонив голову ему на плечо. - Да, ты любишь ее, я это чувствую... Ее, саму любовь... Просто сейчас она - во мне пришла к тебе...
   - Нет, просто и мне в это трудно поверить, - взволнованно, испуганно пытался он остановить ее.
   - Нет, любимый, я не могу обмануться теперь, когда люблю, - не соглашалась она и с собой, словно и не она это говорила, а само ее сердце кричало из груди. - Ты не меня любишь, и это страшно... Нет, это не страшно! Это прекрасно, потому что мне эта любовь тоже досталась, я ее испытала... Меня бы так не полюбили, я это знаю... Не спорь, любимый, меня это совсем не обижает, теперь не обижает... Мне просто страшно, что этого больше не повторится, как затмение это пройдет и все... Но, может, это и хорошо? Зачем любить долго, просто постепенно растрачивая, разменивая свою любовь на дни, на годы? Для любви ведь все равно нет времени, поэтому ей без разницы наше время, наши календари? Нет, мне совсем не страшно! Я просто невыносимо, неузнаваемо счастлива и хочу, чтобы это навсегда со мной осталось, чтобы ничто уже не смогло затмить моей любви, хотя бы даже чьим-то взглядом, словом... Нет, не успокаивай, не отговаривай меня, любимый. Пусть все решает сама любовь, она все равно сильнее нас... Пройдет затмение, и все решится, но лишь давай не будем сами ей мешать, помогать ли... Скажи лишь, что ты любишь меня, и мы пойдем...
   - Любимая, но я не хочу это говорить, как последние слова, - сокрушенно пытался понять он ее. - Я люблю тебя, но я скажу это потом, когда эти мысли испарятся из твоей памяти... Да, я скажу их... тогда, когда после них мы, может быть, и умрем, чтобы уже ничто не смогло изменить это, опровергнуть...
   - Ты готов умереть со мной? - тихо спросила она, напряженно посмотрев ему в глаза и задрожав словно бы от холода.
   - Да, - тихо ответил он, даже не задумываясь. - Я не мог умереть тогда, когда смысла жить вообще не было... Я не видел смысла умирать... Ты права, может быть, любовь и не дала мне это, уходя отняв у меня волю даже на это... Наверно, она просто заставила меня дождаться... тебя. Да, любимая, я могу теперь это сказать: я люблю тебя! И я даже не хочу больше ни одним словом дополнять это, пояснять, только лишь затемняя смысл этих простых, как сама любовь, слов. Я люблю тебя и хочу умереть с тобой в нашей любви, умереть для этой... жизни, которая мне без тебя не нужна. Я это говорю очень осознанно, я ведь понял на себе, что такое эта жизнь без твоей любви. С нею даже расставаться не хотелось. Я и сам знаю, что эта жизнь делает с любовью, и мне тоже страшно отпускать нашу любовь туда... Мне было бы ужасно больно увидеть любое твое разочарование, твой ли испуг за нее, любое твое печальное впечатление... Я ужасно боюсь за тебя, потому что я не знаю ничего о ее вечности, но сам я совершенно не сомневаюсь... Я люблю тебя, но прости меня за это решение, за это да...
   - Не надо просить прощения, - тихо сказала она, прижимая его голову к своей маленькой, упругой груди, откуда он и слышал ее слова. - Теперь мне не надо никаких других слов, только эти... Я знала, что та любовь не моя, но ты ее отдал мне... Она теперь моя, а большего мне и не надо... Я люблю тебя, мой любимый, моя любовь... И пусть этот миг остановится... Других таких все равно не будет... Но все равно я еще хочу насладиться твоей любовью, потому что я ведь тоже ничего не знаю о вечности... Поэтому нам надо идти, пройти сквозь них туда, в ее вечность, но через ее врата, а они не здесь... Я не хочу, чтобы это случилось в затмение, как затмение... Пойдем, мой любимый?...
   Говоря это, она достала из своей сумочки маленький комочек своего почти призрачного черного, с золотистыми искорками платья, которое словно бы само облачилось на ее стройное, как у той Девочки на шаре, тело, волною ночи соскользнув по длинным волосам и пенистым прибоем ударившись о незримую преграду берега с двумя гладкими, мраморными камешками ее девичьих коленок, которые он не смог не поцеловать, ласкаясь щекой о тонкий шелк ночного неба, скрывшего собой от чужих взглядов райский сад его любви...
   С еще не знакомой ему улыбкой заботливой ласки она помогла и ему надеть на себя чужие одеяния, бывшие ему немного малыми, но все равно это были не его вещи, не Евгения, как он сразу же понял, но привычно забыл и об этом, поскольку ему жаль было даже секунду отнимать у своей любви, которая в этом платье стала похожа на дивную, волнительную тайну...
   - Только давай не будем обращать внимания ни на кого, потому что им нас уже все равно не понять, и это будет злить их? - попросила она тихо, разглаживая на нем чужую одежду, которая под ее рукой становилась мягкой, уютной...
  
  

Глава 8

  
   Но те, конечно же, сразу обратили на себя их внимание, едва они, таинственно улыбаясь друг другу глазами, вышли в коридор, в конце которого печально облокотилась на стену забытая всеми елка. Со стороны кухни донесся какой-то шум, стук опрокинутого стула...
   Когда они, держась за руки, появились в дверях кухни, Магдалина сидела, облокотившись локтем на стол и прикрыв ладонью лицо, а взъерошенный Евгений напряженно стоял, отвернувшись к плите, открывая и закрывая крышку кастрюли...
   - Боже, Андрей, как я тебя понимаю, - проговорила вдруг Магдалина и, подняв голову, громко, как-то артистически рассмеялась, добавив сквозь смех, - прости, Магдочка..., дочка...
   - Что ты несешь?! Ну, что ты несешь?! Я же говорю тебе, что я случайно! - не оборачиваясь оправдывался Евгений, злясь на что-то. - И что тут смешного?
   - Ну, не хочу я сегодня плакать, не хочу! Мне, ей богу, весело... - говорила Магдалина, продолжая сотрясаться от смеха. - Да, и почему это должно быть грустно, Жень? Это... так универсально даже... Ой, я не могу! Я бы даже... попробовала еще... Это лишь в начале только больно, правда.
   - Так, Магда, дочка, то есть, мне надо тебе кое-что... сказать, - резко бросил Евгений, направляясь к двери, но Андрей не убрал руку с косяка, отчего тот вдруг и сам захихикал мелким смешком. - Да вы что сегодня? Вы что обо мне думаете? В чем вы меня подозреваете? У вас, что, помутнение? Игрушки я ей хотел дать, свои первые игрушки, из домашнего театра игрушки... Чтобы повесить их! Мне их жалко было повесить, даже подумать так, а теперь решился... Надоели даже такие условности... Да, Маги, надоели! Ну, что в этом такого? Это же банальная физиология и только! Неужели мы до сих пор такие материалисты, липовые материалисты, и столько этим банальностям, обыденностям уделяем внимания, усложняем еще этим жизнь? Зачем это, или нам в жизни сложностей не хватает, чужих сложностей, которыми нас просто опутали, чтобы самим еще выдумывать?
   - Поверь, я и сбежала сюда от своих... сложностей, и не хочу их больше выдумывать, - проникновенно сказала Магдалина, развернувшись к нему и откинувшись на спинку стула, демонстративно обозначив свою женственность. - Я вдруг поняла, что это наша главная ошибка. У тех, успешных, нет ни в чем сложностей, ни перед чем... Но ты же сам меня испугал... своим испугом? Ты ведь меня испугался - разве я?
   - Не тебя я испугался, - бурчал недовольно тот, закуривая сигарету трясущимися слегка руками, - это они вдруг открыли дверь...
   - И ты думаешь, что их бы смутила... наша любовь? - с нежностью спросила Магдалина, подходя к нему и беря его за плечи. - Ну, возьми меня сейчас, прямо при них, как хочешь - возьми... Для меня нет никого в это время, кроме тебя. Я тебе даже на площади теперь готова отдаваться, когда лишь ты захочешь меня, даже на сцене, где теперь этим никого не удивить, но я не из-за этого. Почему я должна уподобляться попам, если мне платят за другое, не за это? Это у них такая работа - принародная импотенция. Можете не уходить, вы нам не мешаете... Я слишком долго жила без твоей любви, поэтому мне любой миг дорог, только это мне и дорого, хотя бы потому, милый, что другого и нет, ничего другого нет и не было, даже жизнь - ничто перед этим сама по себе, если она без любви, да, именно любви...
   Говоря это, она начала расстегивала ему брюки, притягивая к себе его, заворожено, изумленно, но с восхищением смотрящего ей в глаза...
   Но Андрей с Магдой не стали им мешать, а, прихватив елку, убежали в залу.
   - Боже, сегодня точно какое-то затмение! - с некоторой растерянностью бормотала Магда, закрывая за ними дверь и вдруг бросившись к нему. - Мне даже страшно! Вдруг и у тебя это... только затмение, любимый! Скажи, что это не так?
   - Разве ты видишь затмение? - тихо спросил он, целуя ее волосы. - На улице просто бело от снега, просто пасмурно без солнца. Мне кажется, что его и не будет у нас. Это просто... пасмурный белый цвет...
   - Любимый, но ведь это не важно, ведь не важны место, время? Ведь мы с тобой сейчас там, где не может быть даже пятен на солнце, где нет обратной стороны земли, луны, любви? - расстроено шептала она, вжимаясь в него хрупким телом. - Снег, может, просто щадит нас, хочет уберечь, избавить от этого? Он не терпит сам неправды, двусмысленности и не хочет искушать, позволять искушать людей. Понимаешь, белый цвет как Христос, он вобрал в себя все другие цвета наших грехов, наших заблуждений, сомнений, погасил их в себе, искупил их своей смертельной холодностью. И я не хочу неправды... Я совсем не Магдалина, это меня так в театре прозвали, - не помню даже кто, - и я привыкла, даже покрасила волосы под это имя. Но это все - роль в этой жизни! А я же просто София, Софья, но почему-то немного стеснялась своего имени, оно какое-то божественное, святое, и я не чувствовала себя достойным его, эту жизнь - достойной его... А сейчас я хочу стать ею, стать совсем собой, понимаешь! Назови меня так!
   - София, любимая София! - восклицал шепотом он, впервые вдруг заметив, что она своими большими глазами, большими, но четко очерченными губами чем-то похожа, скорей, на царственную Нефертити. - Ты очень похожа на царицу, на царицу моей любви, хотя, наверно, только любовь и может быть святой по-настоящему! Это женоненавистники, святоши чего-то намудрили, отняв у настоящей любви божественность, отдав ее богу. Я не уверен, что он, создав тебя, не влюбился в тебя сам, что он бы принял мою любовь, отняв ее у тебя, у своего творения. Разве и земные творцы пожелали бы, чтобы любили их, а не их творения? Это было бы для них ужасно, это бы стало для них трагедией. Возможно, господь их порой специально создает такими, чтобы они не смогли затмить ничем своих творений, чтобы они были подобны грубому холсту, который едва лишь проступает сквозь красоту. Поэтому, любовь моя, я без тени сомнения говорю, что ты святая, святая любовь..., даже боясь добавить - моя. И я даже рад, счастлив, что я застал мою божественную Софию в самом детстве ее любви, таким хрупким, девственным, только начинающим распускаться цветком, еще пугающимся этого мира, но которому он поверил без сомнений. Это мне кажется, что я не заслужил такого пробуждения, хотя это ничуть не остановит меня в моем желании... отдать тебе всю мою любовь! Любимая моя София, возьми ее всю! Знай, моя любимая, что теперь я, говоря тебе: София, - называя твое имя, буду говорить тебе: я тебя люблю!
   - Но тогда мне совсем не хочется умирать! - воскликнула она, прижимаясь к его груди своими горячими губами. - Только называй так меня, когда мы одни, чтобы никто не мог назвать меня так же, этим именем. Только от тебя я хочу слышать эти слова... Понимаешь, даже не умерев по-настоящему, мы... нас как бы уже не станет меж них, будут только наши призраки, а настоящие мы будем только друг для друга! Для них же - как эта елка, про которую все думают, что она мертвая... Как мы ее поставим, любимый?
   - Сейчас я придумаю, Софи, моя любимая София! - сказал он, поцеловав ее доверчивые губы, всегда ждущие его поцелуя, отчего в него словно бы проникла свежая волна жизни, как он только сейчас понял, прочувствовал... На балконе, откуда на них дохнуло снежной прохладой, он сразу, ничуть не удивившись, нашел под снегом старый, выветрелый, но без царапинки, крест для елки и, выпрямившись, замер, заворожено глядя на Софию... Она, закрыв глаза и раскинув крылья рук, словно парила черной птицей среди кружащихся вокруг нее снежинок, которые падали на нежный шелк ее платья, загораясь там медленно тающими звездами...
   - Мне кажется, там совсем будет не холодно, потому что меня там будет согревать твоя любовь, - шептала она, ловя снежинки губами и веерами ресниц, на которых они сверкали алмазами талых росинок...
   - Ты словно звездное небо, моя София! - восторженно прошептал он, осторожно целуя росинки на ее губах, на ресницах, но боясь обнять ее, чтобы не погасить звезды...
   - Нет, они не погаснут, - прошептала она, услышав его мысли, - они проникнут в нас! Ой, я чувствую, как они в меня проникают, такие замерзшие, одинокие... Но они сразу же согреваются и вновь там разгораются... Я, наверное, скоро переполнюсь звездами!...
   - И станешь моей вселенной, - шептал он, пряча ее тело от вездесущих снежных звезд, которые хотели отнять ее у него.
   - Но она сама замерзнет... без твоего солнечного луча, - ласкаясь своим мокрым лицом о его губы, шептала она, прижимаясь к нему сквозь совсем неосязаемое, как и вселенская ночь, платье.
   - Нет, я лучше сгорю в тебе, чем позволю моей новорожденной вселенной замерзнуть, моя София, - шептал он, и правда сгорая, проникая сквозь завесу ночи в самый центр рождающейся там галактики страсти своим лучом... Он вновь почувствовал, как она вспыхнула ярким, слепящим его светом, от которого загорелся даже солнечный луч, сотрясаемый объятиями ее вселенского цветка, из которого вновь и вновь рождалась в мир любовь... Но он видел только сияние ее зеленых звезд и кружащиеся вокруг них снежинки, прячущие их в своем хороводе...
   - Мне показалось, что ты так ярко вспыхнул, что растопил весь снег, и наступила весна, - шептала она, тяжело вздыхая, тающими в его поцелуях губами.
   - София! - только и мог сказать он, но она больше и не давала ему произнести, вслушиваясь сердцем в это волшебное слово...
   - Мне кажется, что это Рождество никогда не кончится или не начнется, - счастливо улыбаясь его губам, шептала она, когда он занес ее в комнату, - поэтому мы все равно когда-нибудь нарядим елку...
   - Видишь, даже она не хочет нам мешать? - с улыбкой сказал он, вставив елку в отверстие креста и только чуть поправив ее.
   - Какая она все же красивая! - с восхищением сказала София, не отрывая от нее глаз. - Это я ее выбирала, но там не разглядела... А она словно ожила, когда встала прямо, как в лесу... Мне всегда было жаль их и я всегда почти начинала так же думать и про себя... После Нового Года я будто свою жизнь, себя выбрасывала, зарекаясь никогда больше... Но потом не могла отказаться, мимоходом, даже не задумываясь, покупала новую... Знаешь, я боялась просто, что прошлый раз может стать последним, я хотела еще раз попробовать... А теперь мне не страшно... Мне так не хочется ее наряжать, но надо все равно скрыть от них ее настоящую... Давай, просто вырежем много белых снежинок, за снегопадом которых они не разглядят нашей любви?
   - Давай, - прошептал он в ответ, оглядываясь по сторонам, - я где-то видел стопку белой бумаги...
   - Ты, наверно, хотел написать письмо? - с улыбкой спросила она, разыскав где-то ножницы.
   - Возможно! - удивленно согласился он. - Только я ведь не знал - кому?
   - Ты бы мог написать любви, и я бы все равно его получила, - прошептала она, испугавшись своих слов и прячась от них в его объятиях. - Ты представляешь, любимый, сколько в этой жизни случайностей, как легко можно пройти мимо той единственной? Ты только не сердись на мои прошлые слова, но я ведь, когда шла сюда, сразу решила, что заберу тебя к себе, любого заберу, не дав тебе одуматься... Будь что будет! Ты не представляешь, как я обрадовалась, увидав, что это ты! Но тут же испугалась... Да, я сразу поняла, что тебя не забрать, что это ты можешь забрать... любую, наверно. И я испугалась, что ты меня не заберешь. Поэтому лишь я не дала тебе даже одуматься, только потом поняв, что могла так тебя лишь испугать... Но я уже не могла нормально мыслить, вообще мыслить... Несла всякую чушь, хорошо, что не помню... У меня ведь до тебя был только один... мальчишка, хотя эти и считали меня Магдалиной, к счастью даже побаиваясь этих своих фантазий... А тот мальчишка, если бы вырос, был бы, возможно, похож на тебя, немножко похож... Но он не мог бы вырасти, и знал это... Поэтому я его пожалела, ведь он так любил меня, а я не успела... Я узнала о его болезни от его мамы, которая никак не могла сказать, зачем она мне это рассказывает, но я поняла... Это был уже десятый класс, после которого у меня все и закончилось... Только поэтому я и пошла в актрисы, потому что не знала, чем жить мне самой... И я не тебя, любимый, шла спасать, а себя... Ведь я уже лет семь не жила по-настоящему, после театра прячась от жизни... Я даже не смогла представить свою жизнь там, где он теперь, потому что я все-таки не смогла, не успела его полюбить... почему-то, только пожалела. Сейчас лишь я поняла, чем я жила и зачем, хотя... все время готовилась к смерти... Понимаешь, почему мне так дорог каждый миг с тобой?
   - Да, София, - тихо ответил он, пряча свои слезы в ее волосах, где они скрывались среди растаявших снежинок. - Но только ты была не совсем права насчет моей любви... Да, я тоже не мог жить без нее, я тоже постоянно искал ее, потому что, увы, во мне ее не было... Поэтому, наверно, так тяжело это всегда заканчивалось, внезапно заканчивалось, и я вновь оставался один. Один раз я даже пошел на все, готов был пожертвовать всем ради новой любви, но и она покинула меня... Тогда я сразу влюбился в двоих, но не смог лишь пожертвовать одной из них ради любви другой, отчего потерял обеих... А после последней такой... попытки я просто умер, но меня, к счастью, совершенно случайно попытались вернуть к жизни, в итоге только не дав умереть... И только твоя любовь, София, вернула меня, но не просто к жизни... Понимаешь, она меня просто ошеломила, она меня увлекла в свой водоворот, заставляя только изумляться, восхищаться каждым ее, твоим, София, жестом, словом, поступком, взглядом... До этого я лишь искал свою любовь, а сегодня она вдруг нашла меня, наткнулась на меня случайно, и я уже никогда не отпущу ее, я слишком долго искал тебя, тоже так мимоходом проживая время... Я даже судьбе, даже богу не позволю отнять тебя у меня, хотя, конечно, я - лишь твой счастливый раб...
   - Любимый, ты знаешь, мне кажется, что у нас с тобой было множество разных путей, которыми мы могли идти, могли не ходить, но они все равно бы привели нас друг к другу, - тая от его жара признаний, шептала она. - И мне даже страшно от этих мыслей: вдруг все эти тропки наши... закончились, начались те, которые могут лишь разлучить? Я боюсь даже сделать шаг в сторону от тебя, чтобы не ступить за край... пропасти. Не бросай меня, даже... если я буду падать!
  

Глава 9

  
   Но звонок в дверь не дал ему ответить - он только успел поцеловать ее печально поникшие лепестки губ...
   - Ну, что, кукловод, ты еще не откупорил?! - раздался громкий тенорок гостя, сопровождаемый приветливым баском, очевидно, большого пса, который сразу же подбежал к их комнате и начал лапой открывать дверь, пока хозяин его разглагольствовал дальше. - Какая звезда? Ты как будто пост соблюдал, вчера не пил? Видел, видел... О, возвращение... Магдочка, это ты?! Мади, ты когда уехала: вчера или на прошлой неделе? Неужели и мы так же не изменились, такие же молодые?!...
   А в это время большущий, пепельно-серый, даже чуть голубоватый, дог наконец открыл дверь и, довольно подпрыгивая, ворвался к ним в комнату. По щенячьи повизгивая, он бросился к ним и начал приветливо лизать поочередно их руки, с любопытством поглядывая им за спины... Ничего там не увидев, он вдруг аккуратно положил свои лапищи на плечи Андрея и лизнул его в лицо, а потом, наклонив здоровую, длинную морду, лизнул и Софью, скромным взглядом оглядывая ее хрупкую фигуру, словно бы давая понять, почему он не решился обнять и ее...
   - А ты говорил! Даже пес в тебя сразу влюбился, - чуть ли ни ревниво сказала она, потрепав того за уши.
   - Нет, он просто попросил разрешения поцеловать тебя, как истинный джентльмен, - сказал он, уворачиваясь от улыбающейся пасти дога.
   - Блюм! А ну-ка, отстань от людей! - прикрикнул на него главреж Орешевский, показавшись в дверях и улыбаясь своим круглым лицом с весело поблескивающей лысиной, с боков которой свисали почти седые, богемные патлы. Пес сразу потрусил в угол, где и улегся, поглядывая добрыми глазами на них. - Не хочешь, но поверишь в рождественские чудеса! Только чудо могло собрать в этом доме, в один и тот же вечер всех вас! Да-да, хотя бы двух Магдалин одновременно, не говоря уж о тебе, любимчик Муз и даже моего Блюма! А Женька еще и жмется, не хочет обмыть такую встречу! Так, пойдемте-ка на кухню, а елку можно и такой оставить, обнаженной... Хотя, нет, я вам выделю коробку шикарных игрушек, у меня их столько осталось с тех времен, когда я был самым лучшим и толстым Дедом Морозом в городе, за что с каждой елки брал по игрушке, с дыма - по белке, так сказать...
   - Нет-нет, давайте здесь сразу и накроем стол! - подтолкнув того в дверь, следом за ним вошел Евгений, неся в руках бутылки с водкой, разномастные стаканы, рюмки. - Андрей, выдвигайте с Темой стол... ближе к центру! Мне кажется, звезды должны уже появиться, как-то сразу и резко потемнело... А в затмение звезды могут ведь показаться и раньше. Жаль, конечно, нет шампанского...
   - Слушайте, вы что, повернулись все на этом затмении? - артистически изумлялся Тема, помогая Андрею. - Во-первых, оно если и будет, а, может, если и было уже, то не у нас, а на обратной стороне Земли, у этих проклятых буржуинов, которые давно этого заслужили, от которых мы и в этом, к счастью, отстаем.
   - А, во- вторых? - спросил Евгений.
   - А во-вторых, нам затмения и не грозят! Нам солнца не надо, нам партия светит, опять засветилась, - усмехаясь, ответил тот, выхватывая у него бутылку и быстро скручивая ей головку. - А, вот, тут, в быту, есть факторы пострашнее затмений, поэтому мешкать не след, господа!
   - Так, я пойду помогу Магде, - сказала Софья и, пожав ему руку, ушла на кухню.
   - Вот, в таком духе, Андрей, и продолжай, ни на пядь не сдавая позиций! - посоветовал ему Тема, быстро разливая водку по стаканам.
   - И это ты, держа в страхе всю труппу, по чьей команде они так дружно дрыгают ножками, прячешься от Фанечки? - как бы с укоризной спросил Евгений, доставая из кармана огурец.
   - Я уж подумал, что ты достал... - хихикнул довольно Тема, поднимая свой стакан. - Но я понимаю твой волнительный вопрос: у тебя у самого неожиданно объявился свой собственный фактор, но сейчас ты почти в его ситуации, поэтому я просто не стал позорить твои седины дружеским советом... Но ничего, брат, я ее завтра же и с удовольствием беру в свой театр, дам ей такую роль, что она будет сутками на сцене пропадать, не мешая нам... Кстати, может, "Укрощение строптивых" и поставить? Вдруг в роль войдет?... Все, давайте, давайте!...
   - Ты - настоящий друг! - признательно воскликнул Евгений, морщась. - Но мне, если честно, даже понравилось...
   - Ты не расслабляйся, приятель! - похрустывая огурцом, говорил тот менторским тоном. - Только сунь им палец, ну да, в рот, как пиши - пропало! Ты разве не видишь, что возвращается время амазонок? Но мы им не просто стали не нужны даже оруженосцами, они нас закабалить еще хотят, заострив свои каблучки до невозможности, сделав их холодным оружием. Хорошо еще, что сапожники - мужчины, а то бы...
   - Ну, вообще-то я заметил, что помимо феминисток, там набирает силу воинственный ветер с Лесбоса, - с видом знатока заметил Евгений. - Они, кстати, совсем не против мужского братства, считая... их как бы партнерами, но не конкурентами...
   - В постели - да, но в жизни, извини, Женя, ты просто наивен! - прервал его тот. - Ведь, если быть до конца, до самого кончика... откровенным, то и двадцатый век, не говоря уж о нашей перес-койке, равных прав женщинам все-таки не дал, поскольку это и объективно было невозможно сделать... Увы, друзья, кланы, клубы геев, то есть, чистых мужчин, я бы сказал, правят миром, его ли частями, что бы о них не говорили завистливые, недальновидные подкаблучники!... Гхм! Да-да, как бы кое-кто ни пытался, борясь с католическими церковью и орденами, нас разъединить, сделать из нас беззащитных перед их властью, перед уголовным миром, этаких личностей-одиночек, но мы все равно, добившись своих прав якобы изгоев, сплачиваемся в ряды, в ордена новых крестоносцев, в братства по оружию, по главному оружию, заметьте! Ты, Андрей, не понял, не заметил этого, но именно поэтому тебя и не приняли никуда, отовсюду выкинули. Нет, не только по национальному признаку принимают, это уже устаревает... Ты ведь сам боролся за права человека, за все его права, заметь, но никаким из них сам так и не воспользовался... Ну, разве что одним: правом не работать. А ты хотя бы знал, кто привнес ветры перемен? Да-да, члены братства, которые часто бывали за границей, вдохнули там свободы нравов, воли от... этого брачного рабства, которым нас закабалили куда прочнее, чем крепостным правом... А это, брат, не мафия, не эти общаки - пугала для народа. У братства цели - не личное обогащение, они решают глобальные задачи, в том числе, и задачки старика Мальтуса... Жестоко, да, но решают... Сколько было крестовых походов? Две глобальные войны в уходящем веке, унесшие столько едоков, но почти, заметьте, не изменившие границ. И ради чего вроде воевали? Я уж не говорю о культуре, об искусстве, о новом Моисее... ве, да-да, это не случайное совпадение, совсем не случайное, господа! Это знак! Но все это под угрозой возврата матриархата, всевластия амазонок, воинствующих лесбиянок! Как? Просто! Они ведь могут сегодня рожать без нас, пальцем зачиная, так сказать? Могут! Тоже пять минут, и готово! И кто будет решать, кого им рожать, теперь уже заранее зная пол? Они... Это лишь, только это нам не дано, не в нашей компетенции и власти! Это одно дано только им! И этим все сказано... Движение за и против якобы абортов - это и есть линия фронта! Боже, а ведь это стадо даже не понимает, о чем идет речь, вокруг чего ведется война миров, двух миров!... Мне кажется, что этот новый век и будет той самой столетней войной полов, исход которой определит дальнейшую судьбу человечества! Наши позиции слабнут, нефть кончается, наши танки могут вдруг стать просто железяками, а они без оружия, с признательной усмешечкой нас изведут, выведут как род, выскоблят всех за полстолетия, оставив для своих гаремов лишь безмозглых спермоносцев, позволь им только это... Поэтому нам надо объединяться в наше братство, хотя мы как бы этим содействуем их планам, как бы отнимаем у мужчин их божественное предназначение производителя... Но, мы ведь не такие категоричные, как женщины? Природа сделала нас изначала дуалистами, даже физиологически, что не дано им. Поэтому мы легко можем воплотить чисто ленинский, чисто диалектический, а не мужицки логический, принцип "объединения и самоопределения" наций, личностей, даже полов, им не доступный... Увы, у женщины нет обратной стороны... медали, Луны ли, она не может быть и двуликим Янусом, даже понять этого не может, в чем и слабость ее... Только этим она уже вдвое слабее нас!...
   - Она - это, естественно, Ева, - заметила с усмешкой Магдалина, входя в комнату с подносом, посреди которого стояла бутылка шампанского.
   - О, милая, я имел в виду систему, которая, конечно же, тоже женского рода, почему и у нее есть свои слабости, - оправдывался, стушевавшись, Тема. - Я говорю о новой, конечно, системе, о мафиозной, семейственной, то есть, почему при ее рассмотрении ассоциативно приходится апеллировать к свойствам, признакам полов... Нет-нет-нет, только убери пока шампанское, это же теперь как нейтронная бомба будет!
   - Да, только в этой системе, семейке ли, роль транжиров семейного бюджета взяли на себя сами "добытчики", погнав своих дам на заработки, на шабашки, сделав двигателем прогресса торговлю... телом, - скептически говорила Магдалина, расставляя блюда с закусками и убирая шампанское под стол. - Представьте лишь себе, что все мы выедем из страны, на что нас и толкают, и кого же тогда будут защищать солдаты, какую родину, какие тылы? Только свои?
   - Браво! - воскликнул Тема, спешно наливая водку в рюмки. - За этот упрек, тост ли надо выпить... на брудершафт! Давайте за то, чтобы кроме своих тылов, нам было бы еще что защищать, даже пренебрегая тылами! Как Кутузов, мы сдадим врагу свои тылы, но Русь отстоим! Ура, ура, ура!
   - Ну что ж, тылы от врага придется защищать опять нам, принимая огонь на себя, - рассмеялась Магдалина, раздосадовав слегка Евгения, который даже не мог этого скрыть. Заметив это, Магдалина вдруг спохватилась, - да, Андрей, ты бы помог дочке? Я и забыла сказать...
   - Да, Андрей, иди, сдавайся! Он ведь, Магди, не из нашего братства, перебежчик, - язвил Тема, со смаком пробуя закуски. - М-м, как вкусно! А я ведь, грешным делом, думал, что у нас только "Машина времени" - лучшая теперь микроволновка, так сказать...
   - Ну, почему? Я, кстати, надеюсь поразить вас всех рождественским гусем, - деланно важничая, заметил Евгений, - хотя это и не женское дело - поражать...
  
  

Глава 10

  
   Но Андрей уже не слышал продолжения фразы и смеха, закрывая за собой дверь...
   - Любимый, мне страшно! - бросилась она сразу же в его объятья, пряча лицо на его груди. - Меня пугает она...
   - Но почему? - удивился он, пытаясь успокоить Софью невозмутимым тоном. - Она мне показалась удовлетворенной...
   - Да, конечно, - без улыбки вспомнила она, - но и это меня только убедило, что она его страшно ненавидит, что она поэтому и приехала...
   - Почему? - встревожился немного и он... за нее. - Любимая, может, не будем об этом? Может, лучше сбежать? Прямо сейчас...
   - Она его готова убить, - выдавила Софья из себя эти страшные слова, - и мне ее жалко. Ее надо остановить...
   - Любимая, успокойся, - пытался он остановить дрожь в ее теле, - скажи мне, почему ты так решила. Что она тебе такого сказала? Я согласен, да, мы должны ей... помочь, ты не сомневайся...
   - Понимаешь, со мной что-то случилось... Раньше мне все было безразлично, все безразличны... - шептала взволнованно она, благодарно поглаживая его ладошкой по груди. - А теперь я словно бы иначе чувствовать начала, я чувствую... чужую боль, даже больше, чем просто чужую... Мне даже кажется, что и его, вот, то есть, Блюма какую-то растерянность я тоже чувствую. Посмотри, какой просящий у него взгляд...
   - Любимая, но он лишь просит кусочек! - пытался отвлечь ее Андрей, взяв со стола и бросив стоящему в дверях кухни псу кусок колбасы, но тот даже не пошевелился, продолжая смотреть на него каким-то странным и, правда, растерянным взглядом больших телячьих глаз.
   - Мне кажется, что он хочет тебе что-то сказать, - прошептала она совсем тихо. - Знаешь, ведь животные предчувствуют... Он, наверное, тоже что-то предчувствует. Может, это связано с затмением? Животные лучше нас знают цену солнца. Блюмчик, что с тобой?
   Пес сразу же завилял хвостом и, подойдя к ним, начал осторожно, словно виновато, лизать ее руку, тихонько поскуливая...
   - Может, она что-то тебе такого... сказала? - спросил Андрей, испуганно прижав ее к себе.
   - Мне? Нет, - пожала Софья плечиками так, что у него застонали ладони от жалости. - Мне она немножко позавидовала, и не скрывала этого... Но я бы и сама себе позавидовала... Нет, видишь, она вернулась к нему, а он ее как бы наказал за это, словно потребовал за это какой-то платы... Понимаешь? Платы за ее же любовь... Ее ведь не что-то унизило, а то, что это именно была плата... Она ведь любит его, все это время любила, и сбежала от него лишь затем, чтобы не разлюбить, чего он хотел, чего добивался, чтобы освободиться от уз этой любви... Сам он не мог уйти, его здесь все устраивало - мешала только ее любовь. Но она все равно вернулась, потому что не смогла больше без любви... Ради этого она даже пошла на то, ну, ты знаешь... Она хотела, как сама сказала, приползти к нему на коленях, умолять, для чего должна была чувствовать себя виноватой, но у нее не было до этого... никакой вины. Я ее так и поняла сразу, но она и сама сказала... А он не простил ее, а потребовал платы, сразу предъявил ей как бы свои условия... Но она и там могла жить без любви, но и без унижения, забыв даже ее, страдая лишь памятью... А жить с нею и без нее? Наверно, это невыносимо...
   - Но ведь он... вроде бы даже обрадовался, увидев ее? - неуверенно спросил Андрей, ведь он кроме Софии почти ничего уже не замечал вокруг себя.
   - Да, он просто не успел ей отомстить тогда, просто она слишком неожиданно ушла, не дав ему добить ее любовь, что его до сих пор изводило, мешало ему, - шептала его умная, печальная из-за этого, София. - Ты просто не заметил, как он обрадовался, увидев... вас. Любимый, мне кажется, что только я могу понять тебя, понять, как вообще это возможно. Я ведь тебя нисколечко даже не ревную к ней, хотя вначале я сразу решила отобрать тебя у нее, даже у ее воспоминаний, но потом сразу же увидела, что у тебя и нет их тех, которые надо было ревновать... Честно, я даже не подозревала, что такая любовь вообще может быть: такая большая, огромная, которая может любить всех... Что бы ты мне ни говорил, но она в тебе, хотя я тоже немного научилась так любить у тебя... Нет, просто понимая, чувствуя других людей, даря им что-то... Нет, видимо, не всех, а тех, кто жаждет любви, ищет ее, но просто не может найти, поскольку это невозможно, так как лишь она сама находит нас. Понимаешь, сейчас ведь огромное количество женщин умирает без любви, душой умирает. Мужчины вдруг перестали их любить. Одни от неуверенности, боясь возвыситься чувствами, мельчая ли от быта, от унижений. Другие, как бы в поисках воли, путая нас в клетке с этой клеткой... Третьи возомнили, что могут просто купить, но по цене денег. Невероятно мало тех, кто вдруг отдастся своей любви... Мужчины это все могут пережить, у них жизнь многовариантна - это она мне сказала, это не я придумала. А женщины не могут чем-то заменить любовь, без нее жизнь у них совсем пуста, ее просто нет... А в тебе ее столько!... Но знаешь, я совсем без опаски это тебе говорю, потому что ты все равно не сможешь сделать из этого выводов, не сможешь этим пользоваться, ну, специально, как могут, наверно, другие, пускаясь во все тяжкие... Как он, кому она тогда раскрылась вся, ожидая и от него ответного, а он не понял, спутал это с неволей. Так она сказала...
   - А тебе не кажется, что опасность может исходить от него... для нее? - вдруг усомнился он, интуитивно что-то почувствовав. - А, может, и для себя даже... В чем-то ты права, я и правда не могу понять, увидеть то, что вокруг чувств, за их ли пеленой. Но, мне кажется, что она бы не смогла, что она слишком искренна, открыта, а вот он вдруг как бы погас...
   - Да, женщины даже слишком порой искренны в любви! - воскликнула она, глядя ему в глаза. - Они бывают неискренни, лишь когда ее нет. Я согласна. А он, да, при нас и при ней ведет себя по-разному, он что-то скрывает - я заметила, да... Но чувство опасности меня не покидает...
   - Любимая, я почему-то очень хочу уйти отсюда, увести тебя, - прошептал он ей, слегка испуганно прижимая к себе...
   В это время на кухню ввалились уже слегка навеселе Тема с Евгением.
   - Так, Магдочка, нам почему-то никак не удается выпить и за вас! Вы сейчас опять окажетесь на разных полюсах, - вещал почти Тема, величественно так жестикулируя. - Ты же, Андрей, выкуришь с нами трубку мира или как? Или к ба..., к леди пойдешь?
   - Нет, ты можешь покурить, а я пойду к Магде, - пожав его руку, Софья быстро ушла из кухни...
   - О, как изощренно они нами манипулируют! - постоянно выпячивая нижнюю губу, восклицал Тема, протягивая всем дорогие сигареты. - Признаюсь, сколько бы я когда ни получал, но я всегда курил только дорогие сигареты, это мое кредо, господа! Даже при товарищах я на последние деньги но доставал что-нибудь этакое! Ну, минимум соглашался на БТ. Или просто не курил... Понимаете, надо самому себе задавать планку, ниже которой ни-ни...
   - Да, отрава должна быть дорогой, как и жертва! - согласился Евгений, старательно кивая головой. - Иначе никакого удовольствия...
   - И я тебя, Андрей, понимаю, - продолжал Тема, уже никого не слушая, - ты предпочел лечь на дно, но чтобы только не пасть... Это даже благородно, хотя наивно! Против кого ты протестуешь? Против того нового быдла, которое себя возомнило этаким золотым червонцем? Они не стоят этого протеста! Они - дерьмо! Я их презираю, но как! Я им показываю в своем театре такую порнуху, от которой меня самого стошнило бы! Шоу, да, шоу! Ножки вверх, трусики вниз! Но они даже не поймут, что этим я не их вкусам потакаю, а показываю лишь, что иного они и не достойны, наше новое быдло, наши мещане даже не во дворянстве! Нет, мы тут обсудили и решили все же поставить, но Макбета. Я их семейку пригласил на главные роли... Нынешняя публика не стоит других героев, я имею в виду, смысл этой трагедии. Я им просто хочу показать, что и я вас всех так же травлю этой пошлятиной, а вы мне за это еще и платите. Тут у нас все ахают, как низко пала культура, возмущаются Борей, особенно Татушками! А я счастлив тем хотя бы, что наши Татушки отомстили всему их пошлому, мерзкому мирку наживы, на их сценах, за их бабки распевая про них же и про то, чего они лишь и достойны! Всю мерзость, которую они занесли к нам этой перес-койкой, девочки вернули их детям, которые только этого и стоят, потому что на грязных бабках нормального, чистого человека не воспитать. Лолита, Тату - это месть их миру пошлости. А Боря, как я уже сказал, уводит в пустыню духа всех наших "новеньких червонцев", где они и вымрут! Но ты-то зачем на это ловишься, за чистую монету принимаешь? Нет никого вокруг, перед кем тебе бы могло стать стыдно, поминаешь, понимаешь, то есть!? Наша честь и совесть так низко пала сама, что перед ней любые наши грехи - это семечки!...
   - А меня никто и не волнует, - спокойно ответил Андрей, искоса посматривая на Евгения, который почти не слушал их, машинально кивал, о чем-то думая, пытаясь ли думать.
   - Если честно, мне стыдно бывает только перед своими куклами, - вдруг произнес тот, словно очнувшись под взглядом Андрея. - Понимаешь, они ведь зависят от меня, сами-то грешить не могут, если я не позволю этого...
   - И ты это позволяешь? - с барской усмешкой спросил Тема, прижав его к себе и обмусолив.
   - Нет! - отрезал тот слишком уверенно. - Только их можно искренне любить, жалеть, потому что они ничего от нас иного не требуют: ни верности, ни правды, ни самой любви даже. Они просто смотрят на тебя наивными глазенками и терпеливо ждут, когда же про них вспомнишь, одаришь их минуткой внимания. Это самые верные друзья, особенно, в наше время... Я, вот, почему сказал про дорогую отраву..., то есть, про дорогие сигареты? Я сегодня истратил все свои деньги на Рождество, на тебя собирался, но получилось, что не только... То есть, завтра мне как бы и жить уже не на что и не надо... Но с этим смирятся только куклы. Да, и она, может, ничего не скажет, но я-то буду это думать, я-то буду чувствовать себя виноватым... А зачем мне это, скажи, быть всегда виноватым, жить, выкручиваясь? Я тоже, может, хочу, но даже просто пасть, а не лечь на дно, как ты, чтобы отлежаться, не замечая ничего. Я хочу стать тем, кем я и мог стать в этой, в прошлой системе - никем! Я не хочу быть даже тем быдлом, которое из себя что-то строит, пыжится. Их ронять я тоже не хочу, метать перед ними бисер. Я хочу правды! Мне надоело с помощью этих послушных марионеток играть чужую ложь, врать во благо! Если мне тот строй не дал возможности стать кем-то, а этому вообще плевать, всем плевать на меня, то и мне хочется на них наплевать! Пусть моя жизнь и станет плевком на них, на все это, на всю эту ложь с ее заповедями! Зачем они? Чтобы управлять стадом, чтобы оно не мешало, давало ли возможность грешить элите, да, Тема, элите, которой наплевать на него. А я не элита, но не хочу быть и быдлом, собой хочу быть - никем.
   - Но ты же согласился сыграть Макбета? - с интересом на него поглядывая, спросил Тема.
   - Ну да, согласился... Видишь, опять согласился, хотя мне это и не надо - играть чью-то чужую роль, - бормотал тот растерянно, вдруг погаснув. - Даже не знаю, почему согласился...
   - Ты - тоже глупец! - слегка высокомерно хлопнул Тема его по плечу. - Вас макнула система, то есть, то, что из себя систему изображает, а вы и распустили нюни. Я хочу быть никем, раз меня этим считают, сделали таким! Бред! Сделать тебя могут, если ты сам согласишься. Вот, он не согласился, и я его уважаю за это. Все бросил, но чтобы не позволить это все топтать! Я прав, Андрей? Прав, сам знаю! И ты это, Женька, знаешь, почему ты и завидуешь ему. Не мне, а ему. Я же это вижу. Не ври! Завидуешь, потому что сам так не можешь. Ты не можешь лечь на дно, тебе нужен груз греха, чтобы тебя там держал, вот что! Ты и его хотел бы так же уложить, но не получится у тебя, хоть ты его и трахнул! Не обижайся, Андрей, на нас обижаться не надо. Тебе не надо! У него ничего не вышло, почему он и злится, несет всякую чушь. Если не так, тебя бы Софья не полюбила! Да, Софья, я-то знаю ее, лучше всех знаю! Это моя звездочка, которая должна вскоре стать сверхновой, вспыхнуть! Но я ей не позволяю, потому что - не здесь, не сейчас, не для смертных! Я позволял ей играться, но не пускал в шоу даже на шаг. Я еще поставлю настоящий спектакль, для вечности поставлю, и там она будет примадонной. Теперь будет, потому что, увы, полюбила, хоть и не меня... Но во мне это лишь профессиональная ревность, Андрей, и я осознаю, что на сцене я ей дам вспыхнуть, хоть зажег ее ты...
   - Это она его зажгла! - возмутился Евгений, доставая из шкафа бутылку и наливая всем в стаканы. - И я знал ее имя, почему я и привел ее сюда, чтобы оживить этого... неблагодарного. Может ты в чем-то прав, но я искренне хотел тебя оживить, Андрюша. Я вдруг тоже... немножко полюбил тебя. Не из зависти, он врет! Я полюбил тебя, но... опять безответно. Это горько... Боже, как бы я хотел, чтобы ты стал моей игрушкой, тем ли манекеном. Глупо, очень глупо, я согласен!... Но у меня и нет никакого выхода... иного.
   - Нет, у тебя точно затмение! Ты просто отпетый материалист, поэтому и путаешь, - отмахнулся от него Тема, медленно выпив водку. - Как ты мог полюбить, если несешь всякую чушь? Любовь, брат, возвышает, зажигает душу человека, глаза его! А ты стоишь тут и чадишь, изображая из себя этакую непризнанную спичку. Ты должен разбудить в себе любовь Магдалины, к ней, ту любовь, которую забыл, испугался. Боже, она же огонь женщина, она же может сжечь, если только ты не испугаешься опять. Ты должен загореться, ну, перед "Макбетом", иначе роли не получится. Ради кого бы ты еще совершил те злодейства?
   - Ради кого?... Можно подумать, что ты свою Фаню любишь, - вдруг улыбнувшись, проговорил Евгений.
   - А зачем бы я тогда терпел все это, прятался бы от нее? - изумленно вопрошал тот, сердито уставясь на Евгения. - Все мои грешки - это лишь повод приползти к ней и молить пощады, выпрашивать капельку ее ворчливой, царственной любви, любви к своему недостойному рабу. Если меня не за что будет прощать, она меня разлюбит, потому что... любить меня не за что, это я знаю. Я ведь только постановщик чужих жизней, по чужим сценариям, сводник ролей и актеров. Кончаются репетиции, и уже в спектакле меня нет, я уже просто зритель. Поэтому я достоин ее жалости, но и ее я должен заслуживать каждый раз. Да-да, для нее-то я ведь и остался тем самым Темкой студентом в вечно драных джинсах и с немытыми патлами. И мне им приятнее быть, чем главрежем для этих... А ты просто трус! Ищешь, где помельче...
   - Не говори так! - возмутился Евгений, побелев. - Я не трус! Ты еще не знаешь меня!...
   - Я тебя слишком давно знаю и слишком сильно люблю, чтобы толкнуть тебя на это, - обнял тот его. - Не надо только нюнить. Пойми, наши слабости - этой порой то единственное, за что нас и могут любить. И не надо только их самому ненавидеть, пытаться лишиться последнего. Ты, дурак, даже не заметил, что она тебя еще сильнее любит, не взирая ни на что, да, ни на что. Для женщины, дорогой, вот это не грех, не мерзость, если это от любви, понимаешь? Это грех для мужчин, которые, к счастью, не постоянно могут путать свою похоть с любовью, физиологически ограничены в этом. Не дай бог, мужчина мог бы это делать часами, тогда бы мир перевернулся, кончился гораздо раньше. Остались бы лишь сущности, физически не пригодные для этого...
   - Она меня любит? - с насмешкой спросил Евгений. - Она меня ненавидит! Она приехала, чтобы отомстить за ее неудачную жизнь, отомстить тем, что будет тут мне постоянным укором за то, что я по низости якобы делаю с ней, с ее жизнью. Нет, я вдруг понял, что нет никакой любви, это те же самые заповеди для дураков. Даже запретным плодом ее сделали сознательно, зная сладость такового. Есть же только ненависть и способы с нею бороться, умиротворять ее, отвлекать... Разве может любовь быть неблагодарной, приносить только страдания? Это, может, только наивная жажда ее, которую в нас разбудили сказками, как водкой, например? Сказка, которую нам подсовывают взамен настоящей жизни, которой на всех не хватает, каждому свое... А это, вроде бы, для всех доступно, но где же для всех? Это же самое великое заблуждение, что любовь доступна всем! Да-да, как, например, талант художника, ваятеля. Для всех доступен лишь эрзац, лишь заблуждение после просмотра, допустим, Шекспировской сказки... Но какую любовь познал он сам хотя бы? Не потому ли и написал, что лишь мог гениально страдать ее отсутствием, ее неутоленной жаждой, в отместку растравляя ее и у всех остальных? Увы, и любовь, и все - только избранным, хотя и разным, конечно...
   - Нет, ты просто спутал любовь с сексом, что сейчас и не удивительно, - продолжал поучать его Тема, почти не слушая. - А для секса ты, приятель, просто постарел, вот и бесишься.
   - А сам ты что врал? - с укором спросил его тот.
   - Ты сам и ответил: врал! - со смешком ответил тот. - Зачем о глупостях говорить серьезно, тем более правду? Тогда они даже смешными не будут. Ты думаешь, Боря говорит правду? Но он очень смешной, обожаемый!... А ты вот врешь, путаешься в трех мыслях, но так серьезно, так этому сам веришь! Ты даже не знаешь, кого бы ты хотел сыграть своей лебединой песней! Гениальную роль предлагаю, а он еще сомневается! Я на этом спектакле могу прогореть теперь, во времена повальных Макбетов, а он кочевряжится... Боже, какой наив, точно, затмение наступило, никто ничего понять не может, все перепуталось. Но что еще можно было ожидать от нас, от инкубаторских цыплят, которых вдруг выпустили в саванну, полную диких зверей?
   - Только не того, что они сами бросятся в пасть хищникам, - отрешенно сказал Евгений, наливая еще водки и спросив ненастойчиво. - Ты, кстати, останешься на гуся? Я его тогда включаю... Так, приготовились! Налили! Старт!
   - Нет, меня ждет Фанечка, я уже нагрузился и мне пора на исповедь... - замахал тот пренебрежительно руками, отодвигая от себя и стакан. - Рождество - семейный праздник, это правильно, и нам с Блюмом пора к мамочке... Блюм, пошли!
  
  

Глава 11

  
   С трудом уже попав в створ кухонной двери, Орешевский торопливо ушел домой...
   Андрей тоже хотел было пойти в комнату, но Евгений преградил ему путь...
   - Останься, поговорить надо? - почти с мольбой глядя на него, попросил он, предлагая ему сигарету из оставленной главрежем пачки. - Мне очень много тебе надо сказать, я не могу не сказать, тоже как бы не исповедоваться...
   - Зачем? - отрешенно спросил Андрей, закуривая сигарету. - Для меня нет прошлого, никакого, не только этого...
   - Мне для себя надо сказать, я не могу с этим... Ну, жить, то есть, с этим не могу, - с волнением, даже протрезвев, продолжал тот, копошась вокруг плиты. - Понимаешь, Андрюша, я ведь тебе наврал. Это не он меня тогда спас, а сам я... Он ведь вообще был из глухомани, даже не думал об этом, не подозревал. Может, он просто подумал, что это уже естественно для нашего мира, куда он вдруг решил перебраться, как у них там - лузгать семечки при народе. А я ухватился за него, как за соломинку, крепко ухватился, разыграв целый спектакль в этом амфитеатре. На меня, может, впервые тогда нашло настоящее вдохновение, некий Ренессанс души... Понимаешь, ведь любви же тогда не стало, она вся пошла на панель, а тут!... Да, я понимаю, для тебя это не любовь. Но я спасся, а он, он утонул... Как другу, наверно, он не смог мне отказать, не смог оттолкнуть, да и просто пьян был, неделю был пьян беспробудно, из-за этого, может, тоже напивался, потому что пьяному-то ему было ведь хорошо, я это видел, я-то почти не напивался тогда, мне не хотелось это забывать,... но потом он вдруг протрезвел и ушел... насовсем. Все думали, что его убили, из-за денег убили, но это не так, я думаю... А я от страха, а потом от горя вроде очнулся. Понимаешь, это ведь как болезнь, как то пятнышко Дориана, раз случившись, оно потом вдруг всплывает, пробуждается в тебе и начинает точить душу изнутри... Это случилось еще в институте, с одним довольно известным преподавателем. Это был ужас для меня, потрясение, хотя я слишком был тогда эксцентричным, взбалмошным, чтобы долго об этом думать, страдать тем более. К тому же я был не единственным пострадавшим, и это мало кого интересовало с моральной стороны, да и не принято было об этом вообще говорить, хотя там, в столице это было очень распространено, на этом делались карьеры... Кое-кто и воспринимал это как неизбежность для богемы, как один из вариантов перевоплощения, вживания в любую роль, в женскую роль, которые ведь в классике-то исполнялись мужчинами, Виктюк тут ничего нового не придумал. Но для его театра, увы, большинство наших... хара-актерных актеров не подходит! Потом и вовсе это забылось, особенно в окружении стольких прелестниц, поклонниц девственной Сибири... Да, пока любовь, то есть, семейный секс не оброс кучей попутных обязанностей, будничных подробностей, естественно, потеряв всякую привлекательность, превратившись в снотворное, в витаминки. А женатый я, характерный актер, уже не представлял большого интереса и для прелестниц... Не знаю, из-за чего еще, но вдруг это как-то всплыло во мне, пробудилось, стало превращаться в навязчивую идею, я стал это замечать повсюду. Сам знаешь, что обстановка в стране этому способствовала, воля действительно стала вольницей и не более... Вот, а у меня как раз воля-то и пропала, стержень какой-то исчез, поэтому-то я и впал тогда в депрессию, скорее, даже в сумасшествие... Не справился я с обретением свободы, потому что пытался бороться с этой... дьявольщиной, да, настоящей дьявольщиной, в которую, видимо, воплотилось все мое неудачное перевоплощение в новый мир. Да, я ведь понимал, что должен измениться, но во что - не знал, думал, что в это, может быть... Нет-нет, я говорю так об этом, потому что он-то и пал жертвой этого...
   - И эта жертва для тебя стала спасительной, - холодно заметил Андрей, - на время.
   - Я не хочу тебе говорить о том, что случилось потом. Частично об этом Тема сказал, об этих клубах, о так называемом братстве, хотя все это - только блеф опять же для младших братьев, только затмение, - хмуро продолжал тот, словно бы возражал себе, словно бы даже насмехался над собой, изредка лишь бросая искренние фразы, слова, поглядывая при этом на непроницаемое лицо Андрея. - Но тот грех я так и не смог смыть, понимаешь... А тут на меня как бы вновь напало, это затмение как бы действительно повлияло, подтолкнуло к чему-то такому кардинальному, давно зреющему воздухе, но не находящему выхода... Тебя я встретил как некое знамение тоже, но... Я почему-то вдруг возомнил себя им, твоим спасителем и осознающим это... Но у тебя ведь это и правда было из-за любви, из-за потери ее? Разве не так? Из-за чего еще-то?!... Я так умилялся этим заблуждением, до самого утра умилялся... До утра! Почему я и упросил... Софью прийти, потому что понял, что сотворил на этот раз, какой за мной долг, чем я тебя одарил, что я ему вернул... Ты бы видел, как она приняла это предложение! Думаешь, ее на миг хоть отвратило то, что случилось у нас? Только женщины все это правильно понимают, все, что касается любви!...Боже, Андрей, я просто знал, какая она на самом деле, Софья! И она не смогла отказать, потому как раз, что она такая и есть, наша девственница, даже для эпитета при которой мы не подходим... Я не знаю, что у вас произошло, но шла она, естественно, к другому человеку - не совсем к тебе. Из ревности, видимо, я не мог ей сказать всю правду, прости! Хотя я догадываюсь... Она ведь пришла к тебе?...
   - Не надо об этом! В принципе, Евгений, я тебе благодарен, поэтому я тебе все и простил, не хотел бы даже вспоминать это, - посмотрев тому в глаза, почти откровенно признался Андрей. - Я понял, что ты делал это из каких-то иных соображений...
   - Да, ты бы мог мне быть признательным, но за другое, что ты никогда не назовешь этим, к чему признательности и не бывает... - едва улыбнувшись, продолжил тот. - Я ведь все равно выбил тебя из того состояния пусть даже ненавистью... Нет, не ненавистью, тебе она незнакома, как мне кажется... Но ошеломлением, еще чем-то подобным... Ну, как бы сбил твою точку сборки... Я подвел тебя к грани, но именно тогда и показал тебе выход, зажег в тебе потребность в нем, жажду выйти. Может быть, в другой раз ты бы ее, эту грань, и не заметил уже, она растворилась в кошмаре будней, ты избегал ее, не ждав лишь с этой стороны, где ее вроде бы и не должно быть... Но это все слабое утешение, я тебе скажу... Я-то остался наедине с грехом, с грехами. Я-то остался не утешенным! Я-то опять подлец, сволочь! Цель-то ведь не оправдывает средства! Разве я не понимаю? Я ведь сам всегда был против этого! Ты понимаешь, в какой я ситуации оказался?! В безвыходной ситуации! Да и все мы, если честно, весь мир в полной безысходности из-за своей лжи, из-за своих телесных условностей, угнетающих души, хотя еще и не осознаем... Как не понимаем и счастливой возможности избавиться от всего...
   - Понимаешь, в чем дело, - неуверенно перебил его Андрей, осознавая, видимо, что еще не готов что-то сказать тому, но чувствуя просто необходимость, - ты просто, как мне кажется, и не хочешь найти этот выход, подспудно ли сопротивляешься этому, даже, может, и зная его, видя его. Почему-то роль грешника тебя, ну, не устраивает, но все же...
   - Ты ее имеешь в виду? Она - мой выход? - с усмешкой спросил тот, вдруг засуетившись около плиты. - Она, кающаяся... Магдалина - моя участь? Как ты хорошо думаешь о них, у тебя, видно, не было еще повода разочароваться... Да, участь, рок маленького человечишки, не выше сапога, мелкого кающегося грешника... Может, она ко мне как к Христу пришла, за покаянием? Но в Апокалипсисе, дорогой мой, рядом с Христом Магдалины нет. И я тебе скажу, что и Христом его признали лишь за то, что кары его устрашились, от него ждут, а не от сатаны, а не милости, которая у нас имеет другого, златорогого кумира, ну, и за то, что он на себя их грехи все же взял, наверно, это тоже, наверно, важно, на кого-то их надо постоянно списывать... Ведь не Рождеству же все, а затмению сегодня умиляются: наконец-то, свершилось, свершится вдруг, да еще и в самом конце тысячелетия! Вот что их умиляет, заставляет дрожать! Это лишь и остановит. Они давно ждут кары, которая бы списала их грехи, освободила от прошлого, расчистила место будущему. Так же и перестройки ждали, точно так же... Пойми, мне, падшему, это лишь и можно было понять, мне поскольку легче принять грех за других. Даже грех их избавления... Человек сам-то боится, почему и ждет затмения, суда, когда его кто-то избавит, да еще и в кампании, когда не обидно... Ладно, иди в комнату, я сейчас догоню. А она... Я думаю, ты сам все увидишь... Нет, я даже не то имею в виду - тут мы квиты, так сказать. Я понимаю, кто тут виновный, хотя... Черт, как же все запуталось вдруг!... Но выход я, правда, знаю, ты прав, но только сомневаюсь немного...Иди, иди, я приду сейчас. Скажи, что гусь-то все же будет готов сегодня!...
   Женщин он застал танцующими под тихую музыку. Магдалина, слегка обняв Софью, кружила ее вокруг голой елки в медленном вальсе...
   - Да-да, милый, поскольку мужчинам не до нас, поскольку у них свои любовные проблемы, то и нам приходится... выбирать среди нас замену вам, - смущенно смеясь, сказала Магдалина, остановившись перед ним, но держа Софью за руку. - Но, поскольку ты все же еще мужчина, то тебе придется за всех отдуваться... Конечно, конечно, милочка...
   Сказав это, она движением руки подтолкнула Софью к нему и направилась к столу, откуда незаметно наблюдала за ними...
   - И что ты, милый... Нет, любимый, что ты узнал? - сразу же зашептала ему Софья, прижимаясь своими горячими губами к его шее, отчего он даже сбился с ритма. - Ладно, ладно, тогда я расскажу, хотя мне тоже трудно... Я тебя снова... так страшно хочу! Ты представляешь, она так странно начала этот танец, так сильно меня прижав к себе, что я испугалась... Она даже хотела меня поцеловать незаметно, я это почувствовала... То есть, она, конечно же, не любит его, а ненавидит и именно за это... Ну, она мне показалась..., ты сам понимаешь, кем. Знаешь, в нашей среде, в таком окружении, это не так удивительно, я почему и взяла себе еще с института имидж сердцеедки, чтобы эти отстали, да. Мужчины ведь не признаются, что у них обломилось?... Но ее это злит, она это жестоко делала, как бы назло ему, а, может, и мне... То есть, она на самом деле хотела вернуться к нему, совсем вернуться, может, даже тебя для этого использовала... Но разве это возвращение? Из огня да в полымя?... Боже, как мне жалко всех их, наших женщин! Понимаешь, у них словно и нет выбора. Я ведь знаю, как это невыносимо быть одной, даже не просто физически, а вообще. Как это можно вынести? И я понимаю ее, почему она может пойти на крайность: у нее нет выхода, ей некуда и вновь вернуться. Понимаешь, она бы не вернулась сюда, если бы ее то устраивало, она ведь бросила столицу, бросила такой театр, совершенно не зная - ради чего! И вдруг и тут ничего! Это крах...
   - Да, это наш обычный, незримый, неэмоциональный, некрикливый, не надрывный крах, совсем не похожий на сценические истерики, - печально согласился Андрей, но думая все же только о ней, словно это она его тревожила - не они. - Такое впечатление, что наша нация молча, равнодушно и молча погибает. Лишь только часть ее, прекрасно осознавая это, беспечно отплясывает себе, отвязываясь на всю катушку, до упаду, но пальцем не пошевелит, чтобы остановить это падение, свое падение вместе со всеми, вполне удовлетворяясь своей ролью падших... Я их вначале осуждал, а потом понял, что нет разницы между пляшущими и безмолвно плачущими на тризне... Понимаешь, любимая, мне-то, возможно, есть было куда вернуться, но я не увидел вдруг выхода вообще, для всех нас... Его, возможно, и нет... Я это говорю и про него сейчас. Он его тоже не видит и уже даже не хочет видеть, его ужасно расстроит, если кто-то ему покажет его личный выход, он и здесь боится одиночества... Понимаешь, затмение не в том совсем, что все вдруг впали в грех, в стяжательство ли, в ложь, а в том, что у всех вместе словно бы исчезло будущее, его чем-то уже затмило. Раньше оно, хоть и обманчивое как бы, но постоянно было у нас, было чем-то подобным библейскому раю. А теперь мы в райское еще не поверили, а такое, ментальное - я уж не говорю о физическом - у нас отняли. Ну, разве миллиард - это будущее миллиона, если он перестает быть собой, становится одним из...? Нет, реальное, ожидаемое ежедневно будущее даже миллиона - это смерть в разборке, при очередном переделе, только смерть... Мы ничем другим не можем заполнить свое будущее, вот и пытаемся хотя бы грехами, предопределить его хотя бы неизбежностью расплаты...
   Танец кончился, но Магдалина вновь им поставила какую-то музыку, и они продолжали танцевать...
   - Почти ни у кого нет будущего, в которое бы хотелось верить, ждать его, - продолжал он, чувствуя, что не об этом надо бы говорить. - А если кто и видит свое будущее, то опять же не здесь. Любимая, спастись от этой безысходности можно, можно вдвоем в ничего не видящей любви, можно вдвоем даже с верой, с идеей в отшельнической избушке в тайге, в творчестве... И все... Больше некуда сбежать, чтобы спастись, потому что и там тоже нет его, тот мир еще раньше нашего стал обреченным. Мы еще ждали коммунизма, а ведь они-то давным-давно ждут с нетерпением лишь конца света. Да, ведь даже Интернет, заменитель неудавшегося нового мира, - это лишь конец этого. Они, может, даже знают, что это будет страшное будущее, прогнозы ведь таковы... Но никакой идеи будущего, подобной той нашей, у них нет, почему они, скорее, от зависти и уничтожили нашу, завидуя, как это мы в нищете были такими оптимистами. Я сам этого не понял раньше из-за завесы материализма, который слепил нас самих. Но у них и такой идеи нет, кроме идеи ада, которой кто-то побаивается, которой его усиленно запугивают в фильмах ужаса, пытаясь заменить идею страхом - больше нечем. А наши бегут туда спасаться... И он это понимает, мне кажется. Она это чувствует, а он понимает. Но чувства честнее, справедливее, добрее разума, который может ошибаться, заблуждаться даже относительно себя, особенно же относительно всех, если вдруг ухватится за неверную посылку... У чувств ведь не может быть неверных посылок, это ж они сами? Разум в таком положении, во время затмения, страшнее! Понимаешь, он, мне кажется, и не ищет уже выхода, а она еще пытается. Он как бы решился на что-то, даже идею какую-то имеет...
   - Да, любимый, но, наверно, тебе надо поговорить и с ней, - прошептала немного огорченно София, ревниво прикусив ему плечо. - Я ведь тоже больше чувствую ее состояние, нежели пытаюсь осмыслить... Что поделать, я ведь женщина? Я тебе разрешаю с ней станцевать один танец... Ведь мне кажется, что мы должны попытаться, нам ведь есть ради чего? Любимый, это ведь так? Нас же волнует общее будущее и наше тоже... общее?
   - Да, конечно, любимая! - согласился он, умиляясь ее душе, поскольку давно уже не встречал подобного сострадания в ком-то. - Но я хочу тебе лишь сказать, что я не просто люблю тебя, София, а восхищаюсь тобой! Поэтому все же был прав я, а не ты: Любовь - это София...
   - Да, хотя смысл этого слова немного обратный, - весело шепнула она ему, - и уж моей мудрости тебе придется поверить...
   - Господи, а ведь я забыл это! - изумленно воскликнул он шепотом. - Но тогда я вдвойне восхищаюсь тобой!
   - Но, к сожалению, я совсем не мудрая, потому что самое мудрое сейчас - это сбежать отсюда, отовсюду сбежать с тобой и спрятаться в нашей любви от всего мир, который меня так пугает! - горестно вздохнув, прошептала она и остановилась вдруг. - Пойдем? Я отдам тебя ей на один танец... Если бы ты был прав относительно меня, мне бы пришлось отдавать тебя всем несчастным женщинам на прокат... Но ты, к счастью, сильно во мне заблуждаешься. Это моя последняя ошибка!...
   - Все? Моя очередь?! - как-то чересчур весело, но артистически естественно обрадовалась Магдалина, вставая им навстречу и ставя на проигрыватель медленное танго, включив погромче звук. - Тогда позвольте мне принять ваше приглашение?
   - Да, мадам, я приглашаю вас! - как можно веселее сказал он, обнимая ее округлые, мягкие плечи, сразу же почувствовав жар ее тела, которым она почти прильнула к нему, покорно следуя за ним.
   - Спасибо тебе, Андрюша, ты меня второй раз сегодня спасаешь, возвращаешь к жизни, куда бы я хотела вернуться, - сразу же зашептала она, едва они отдалились от Софии, касаясь его своей грудью, его бедер своим лоном и вздрагивая от этих прикосновений. - И, если бы потерять вдруг лет десять, то сейчас бы никого не было здесь, кроме нас... Да, милый, я хотя бы опытная актриса и сыграть любовь смогла бы лучше всех, но, увы, Софии даже играть это не надо. Я завидую ей, но... я и свою молодость не забыла, поэтому эта зависть лишь как сладкие воспоминания. Я знаю, тебе Софочка все про меня рассказала, она ведь почему-то сильно переживает за меня, хотя и напрасно... Да, это все правда, я словно бы исповедовалась перед ней... Не знаю, зачем, но мне, наверно, некому больше пожаловаться, поплакаться... Но тебе я не буду, не подумай. Ты совсем не похож на исповедника, утешителя, хотя можешь дать, но истинное утешение, которое и нужно женщине. Да, утешение любви... И я благодарна тебе за тот миг, возможно, последний счастливый миг, которым я лишь не успела тогда насладиться, хотя и возвращалась, может, только ради этого... Но у меня еще есть время... И вряд ли мне что сможет помешать в этом...
   - Понимаешь, Магдалина, ты мне тоже много подарила, хотя и я тоже не успел то понять, думая о другом... Все было так неожиданно! - шептал он ей в ответ, стараясь не замечать ее ласк, потому что жалел ее, не замечающую опасности или старающуюся не замечать. - Но я тебе о другом хочу сказать... О нем. Понимаешь, он оказался в еще более страшном положении, чем я и даже ты. Он и не хочет искать выхода, что ужасно... В душе его зреет трагедия, и он жаждет ее, он во власти этого затмения, выдумки...
   - Да, он вдруг возомнил себя Макбетом! - с усмешкой сказала она. - Но, если бы это было так, если бы он осмелился на протест, то я бы даже возлюбила его, как героя, как Дон Кихота даже! Я бы стала его Дульсинеей! Боже, он и на это не способен, но как и почти все мужчины... Я уже говорила об этом, это не интересно. Ты, говорят, был политиком? Ну, и много у тебя друзей, соратников осталось? Не соротников, нет, прости за это словечко. Твою трагедию я бы поняла, хотя ты ее из себя и не изображаешь, ты - не артист. А какая у них-то трагедия? Личная? Но ведь мужчина - философ, бунтарь?! Что для него - личное? Судьба страны, его рода, хотя бы семьи? Или его собственная дырявая душонка? Даже в мыслях он не может замкнуться в себе, поскольку они тогда станут такими куцыми, мыслишками. В нем самом ничего не рождается, но порождает лишь вовне себя. Только женщина имеет возможность замкнуться в семье, в самой себе, в своем животе... Как я не хочу с тобой о нем говорить!... Знаешь, Андрей, почему я не смогла перед тобой устоять? Потому что я неожиданно в тебе мужика увидала, настоящего мужика, которого не сломило ничто, даже это насилие! Я увидела, что ты меня мстительно, жестоко, даже нагло, бесцеремонно, не считаясь, что я чья-то, но страстно, без мыслей, с первого взгляда, возжелал, тело твое меня возжелало, как бабу, как плодовитую самку, кем я себя и сама уже перестала считать, став чуть ли не бесполой, согласная хотя бы на роль подстилки, боясь уже на что-то претендовать... А твоя страсть просто звенела, почему я и сейчас невыносимо тебя хочу, но... как самца. И знаешь, это, наверно, сейчас самое высшее, что можно желать, потому что, извини, но о духовной любви можно теперь только наивно мечтать, по невероятному лишь стечению обстоятельств столкнувшись с нею в самом неожиданном месте, где легко и разминуться, не заметить... Разве могла София надеяться? Думаешь, я надеялась на что-то, направляясь сюда? Нет, конечно, я понимала, что тут не столица, где они уже правят балом, нас тоже толкая друг к другу в объятья, чтобы мы им не досаждали презрением, еще и качая вместе с нами какие-то права! Тут их меньше, но тут и всего меньше, так что относительно... И вдруг все так началось!...
   - Но ты словно бы и не слышала меня?... - спросил печально Андрей, стараясь не замечать ее учащенного, скрываемого разговором, дыхания и слишком резких, обжигающих прикосновений, хотя это было невозможно, его тело не тоже не слушало его речей.
   - Нет, я слышала, - вдруг ослабнув, сказала она, - но я не хочу искать за него выход. Этим я из него мужика не сделаю. Этим я лишь добью его, унижу... А если это его не унизит, то зачем мне все это? Понимаешь, лучше уж откровенный грех, чем дешевая игра в невинность... Прости меня, милый, но я не могла в последний раз не полюбить тебя. Спасибо тебе за этот танец! Спасибо и за то, что ты мне позволил... не обмануться...
  

Глава 12

  
   - Итак, господа и дамы, соответственно, нашей рождественской пташке осталось еще с полчаса, с часок ли позагорать в полном неведение своей участи, как и любому из нас, - деловито потирая руки и лишь искоса глянув на их возвращающуюся к столу пару, сказал, входя в зал, Евгений, скептически осмотрев и елку, словно видел ее впервые, - и это время мы должны чем-то занять. Раз уж вы не повесили мои игрушки, то, может, мы поставим небольшой спектакль? Ну, и некий маскарад бы можно организовать, что только Андрею доставит трудности, ему ж надо будет не только переодеться?
   - Ты серьезно... про спектакль? - с готовностью спросила Магдалина, не садясь за стол.
   - Ой, здорово! - захлопала в ладоши Софья, вмиг перестав их ревновать, но все же ущипнув Андрея за руку. - Ей богу, я все же перейду в ваш театр, так мне нравится играть в игрушки.
   - Вот и хорошо, - буквально брал в свои руки инициативу Евгений, жестами, как марионетками, двигая ими. - Так, Андрей, достань вон оттуда ширму... Ты, Магдолиночка, доставай игрушки - сама знаешь, где они... Да-да, все там же, ничего не изменилось, после тебя жизнь здесь остановилась... А я поставлю стульчики...
   - А я? - обиженно поджав губки, спросила Софья.
   - А ты можешь уже переодеться к маскараду, я даю тебе фору, - великодушно позволил ей Евгений, расставляя стулья.
   - Хм, я, пожалуй, единственная здесь вообще уже в праздничном одеянии! - недовольно пробурчала Софья.
   - Да, это так... Но маскарад - это не просто праздник, - задумчиво заметил Евгений, слишком сосредоточившись на будущем спектакле, - это таинство! А ты - такая, какая и есть: темная ночка, сама в себе и заблудившаяся. Сегодня ведь Рождество, а ты - в трауре! Разве это уже не абсурд?
   - Мне кажется, белая, нескрываемая ложь куда отвратнее искренности ночи, - неуверенно промолвила Софья.
   - Ладно, я тебя все равно сегодня не узнаю, так что ты почти что в маскарадном костюме, - согласился тот, устанавливая с Андреем ширму. - Тогда готовь роль, придумывай слова - тут чужого сценария не будет. Мы должны будем играть... жизнь, придумывая свою роль на ходу, не надеясь на редакторов, на суфлеров...
   - Но здесь нет твоих игрушек! Здесь Буратино, Пьеро, Мальвина и..., конечно, это я, Белоснежка, - сокрушенно сказала Магдалина из глубины шкафа, все еще пытаясь там что-то найти.
   - Да, я же забыл, что дал их кому-то, поменялся, то есть, - спокойно отреагировал на это Евгений. - Но разве для актера важно, что видит зритель? Вы-то будете актерами! Никто из нас не будет видеть, что происходит на сцене, кто будет играть нас, поскольку играть мы будем, Магдочка, к тому же прекрасно зная, что все это закончится рождественским гусем, больше ничем. Маскарад-то будет не на сцене, а за кулисами...
   - Зачем тогда мне переодеваться? - упрямо переспросила Софья.
   - Я почему-то хотел бы увидеть тебя в белом, - как-то отрешенно, сосредоточившись на последних деталях, опять настаивал Евгений. - Магди, разрешишь ей надеть то свое платье, которое ты оставила почему-то? То, белое, то самое!
   - И ты его не выбросил?! - изумилась та, вылезая из шкафа с игрушками и с платьем в руках. - Пожалуйста, я в него теперь не влезу просто... Ты знаешь, милочка, почему он его не выбросил? Потому что я в нем чуть было не умерла... от первой, единственной, но внематочной... Увы! О, но тогда Белоснежка будет играть?...
   - Да, в твоем розовом, которое я уж тем более не выбросил, - не глядя, показал ей пальцем на другую створку шкафа, заканчивая свои приготовления. - В этом ты, кажется, и выжила тогда. Там же и все твои маски, хотя... нужны ли они нам ныне? Не знаю, не знаю...
   - Посмотрите на него! Ты, видно, в главрежи метишь, дорогой? Как будет называться наше представление тогда? - спросила Магдалина, без всякого удовольствия доставая второе платье и поглядывая искоса на Софью, с изумлением рассматривающую белое платье....
   - Называться? Ну, Спаситель, как еще... Так, девочки, не задерживайте представление, идите переодеваться, хотя можете и здесь, но это не так загадочно... Там вы еще кое-что найдете, - многозначительно покачал он головой, провожая их взглядом и открывая дверцу шкафа. - Ну, что, Андрей, а ты в кого переоденешься? Можешь выбрать, у меня тут хватает маскарада...Или ты меня стесняешься?
   - Ты хотел спросить: боюсь ли? - натянуто спросил Андрей, разглядывая разноцветные костюмы. - Но зачем тебе это, Евгений? Я тебе ужасно благодарен, это я искренне говорю, но ведь все кончилось, больше этого не повторится, ведь я благодаря тебе, да, ожил, остался жить и не жалею об этом, но я ожил, я, понимаешь...
   - Конечно, последнее - самое важное, но и оно не стоит благодарности, - с непонятной усмешкой заметил тот, показывая ему костюмы. - Мне просто интересно, когда это проснется у тебя, а оно проснется, я знаю... В нашей памяти очень много спящих воспоминаний, приходящих иногда во сне, но иногда и пробуждающихся. Ты же знаешь, что такое обучение во сне, рассчитанное на наше более самостоятельно мыслящее подсознание, не подвластное условностям быта? Разум - ничто перед его так называемой интуицией. Но лишь в человеке будущего они объединятся, сольются в одно целое, что пока происходит лишь у гениев, да и то... Так вот, изменишь ли и ты тогда свое отношение ко мне, не пожалеешь ли о сегодняшнем - не вчерашнем? Нет, конечно, если ты вспомнишь, если такая возможность будет. Но ты бы вспомнил, ты бы пожалел... Я это по себе знаю: все остальное уходит, гаснет, а это возвращается, так как лишь это настоящее, неизменное, не предающее. Это возвращается, как и друзья детства, с которыми мы были наиболее искренни, которым более всего доверяли... Разве такое доверить женщине?... Возьми вот этот: костюм олимпийских богов, с крылышками - тебе ведь нечего скрывать. Твой самый лучший маскарад - это вообще без всего, это самое обманчивое твое одеяние... Нет, прости, я не это хотел сказать!
   - Но ты, возможно, прав, - прервал его Андрей, беря из рук белую тунику, венок, большую маску, похожую на актерскую.
   - Еще бы не прав! Ты поэтому ведь и в бомжи ушел, попытался спрятаться в рубище. Твоя внешность, действительно, вводит всех в заблуждение, столько много обещая... - с горечью перебил его Евгений, глядя исподлобья на то, как он переодевается, зайдя чуть за шкаф. - Но больше всех заблуждаешься ты, отчего и несчастен постоянно. Да-да, ты... Понимаешь, Андрюша, просто ты не в то время тут появился: нет сейчас ни Праксителя, ни Родена, ни Уильяма - никого вообще из божественных, не из горшечников. А ведь у тебя, как я подозреваю, навряд ли есть даже фотография? Увы, я это знаю... Но этот, апокалиптический век и не стоит того, я уж не говорю об уходящем. И твое будущее не стоит этого, поверь... Ты не понимаешь, при чем тут заблуждения, я же вижу? А при том, что и ты этому цены не знаешь, милый мой, нося это, словно рваные джинсы, которые давно пора выбросить... Боже, как заплакал бы Уильям, увидав тебя! С тобою образ будущих времен, невоплощенный, будет погребен... Тебя склоняет к женским коль усладам - люби меня уж вместе с их отрадой... Нет, это не Маршак, ему не было позволено переводить по не нашему. Для печати мы должны были все врать, даже в переводах. Но он красиво врал, так же, как красива, идеальна зима на кладбищах. Я пытался сравнить его перевод с оригиналом - теперь это не проблема - половины строчек просто нет. Но зачем мне ритм, рифма озадаченного Маршака, если я бы хотел познать смысл влюбленного Шекспира, которого нет там?
   - Я совсем иное имел в виду, - смущенно поправил его Андрей, надевая маску.
   - Я про это и говорю, - усмехнулся Евгений, пряча влажные глаза...
   - А вот и мы! - громко воскликнула вся в розовом Белоснежка, вводя за руку смущенную невесту Мальвину с большим, белым же бантом на голове. - Евгений, как тебе не стыдно! Почему ты не перевоплотился в кого-нибудь?
   - За всю жизнь я так и не выбрал..., - печально ответил тот, рассеяно глядя на них, - видимо, я сам стал одной из своих игрушек, которой и остается лишь играть саму себя... Но разве эта белоснежная пара тебе ничего не напоминает?
   - Боже! Это потрясающе! - широко раскрыв глаза, воскликнула изумленно Магдалина, рассматривая их. - В масках вы так похожи... Неужели когда-нибудь не нужны будут и маски? Нет, все! Давайте играть в ту жизнь, какую бы мы хотели, а не какая получилась! Женя, командуй, хотя ты и взял себе роль игрушки!
   - Ну, тогда разбирайте, господа кукловоды, - сказал тот им, протягивая всем их игрушки, Андрею вручив Пьеро. - Да-да, рыцарь печального образа, для Буратино у тебя коротковат нос. Заводила тут я... Встали за ширму, а я открою дверцу шкафа и мы даже увидим, что у них получится... Магдочка, поскольку ты выпадаешь из летнего ансамбля, то начинать тебе! Итак, Спасатель, рождественская быль в одном акте!
   - Хорошо, я рада хоть здесь быть примой! - преображаясь, согласилась та, выводя свою печальную Белоснежку на сцену. - Неужели зима все ж последняя в этом веке и будет ли в том? Перейти ли на форму мне летнюю, сбросить ли меховое пальто?... Вы, кстати, не против, мальчики?...
   - Магдочка, нас тут еще нет! - буркнул сквозь сжатые губы Евгений.
   - Что же, сброшу, пока не растаяло с последней сосулькой стыда! - решительно воскликнула Белоснежка, с трудом сняв шубку. - К тому же мне тоже пора бы в общество охраны всяческих животных, самцов разных вступать, кого я и в таком виде не испугаю. Сейчас это так модно, так звездно! Но только где они? Кого же мне защищать? Эй, мужчинки, добермены, где вы-ы?! Как бы моего воя не испугались, рыцари...
   - Так, и кто же тут во время урока арифметики, не дав мне извлечь искомую сумму с Поля Чудес, позвал меня так, я бы сказал, интригующе? Не вы ли, мадам... Сразу и не скажешь, - игриво, но и серьезно, даже чуть по деревянному, вопрошал ее выскочивший на сцену Буратино. - Однако, мне кажется, что вы ма..., нет, леди, все же с севера, хотя так ловко и раздеваетесь. Одеяние просто соскользнуло с вас, словно с горки!
   - Как, вы подглядывали?! Какие вы, южане, бесцеремонные! Но когда же вы, кстати, извлекаете суммы? То есть, корни же извлекают?! - слегка негодуя, восклицала Белоснежка.
   - Леди, Поле Чудес как раз за школьным окном, где вы и стоите! Да-да, и страна дураков тоже за окнами и за дверьми школы. Поэтому мне не доставит труда вначале извлечь сумму, а потом и корень, - наивно хвастался Буратино.
   - Приберегите это для ваших южанок! При мне даже стволы дубов мерзнут! - фыркнув, отрезала Белоснежка, горделиво отворачиваясь. - Мне сейчас не до пустяков, я приехала сюда спасать всяческих тварей, ну, животных там, мужчинок разных... Вы, кстати, не встречали никого из них поблизости?
   - Да, вы, похоже, все же мадам, простите. Но я и сам ищу всяческих там... мужчинок, - сбился вдруг Буратино, потупив нос, - кто лишь и достоин спасения.
   - Как, и вы мужчин ищете? Ой, как здорово! Я ведь боялась, что мы с Бриджит, то есть, с Мальвиной совсем одни: я тут одна, она там тоже одна - без меня, то есть, - всплеснула радостно ручками Белоснежка, бросаясь к нему на шею. - У вас тоже нынче в моде всяческие спасатели животных, домашнего скота, мужчин? А я думала, что тут даже спасать-то некого...
   - Что вы, мадам, тут их хватает и на спасателей и на спасаемых, но только... - успокоил ее было Буратино, но вдруг скромно смолк.
   - Что? Что такое?! - заботливо обратилась к нему Белоснежка.
   - Мне все-таки нужно бы несколько уроков спасения от, от, - даже не знаю, как сказать, - от такой опытной спасательницы что ли, - признался Буратино, покраснев щеками Евгения. - Понимаете, эти животные до сих пор не верят пророкам из своей половины отечества.
   - Хорошо, я его вам дам, но мне для этого нужен объект, экспонат что ли, - задумчиво отвечала Белоснежка, выглядывая за кулисами Пьеро. - Вот, это как раз самый подходящий экспонат, кого можно спасать, спасать и все равно не спасешь до конца. Ведите его сюда!
   - Мадам, но представьте, если бы наш президент учил дзюдо в чьем-либо другом лице, - озадаченно размышлял Буратино, локтем толкая Пьеро, пытающегося проникнуть на сцену.
   - Сеньор, но он же учился владеть вашей глухоманью, бороться с бедностью лисы Алисы в лице кота Базилио? - с недоумением возразила Белоснежка. - Разве это ему помешало? Заходите же, спасаемый. А вы бы сходили пока за Мальвиной, вдруг она его уже спасла, и он по моему не спасается? Это будет пустой урок... Честно, мне эта пластинка уже надоела...
   - Сейчас я принесу другую, а вы пока попробуйте все же! Ты же сама начала так? - успокоил ее Буратино и нырнул за кулисы, разыскивая Магдалину.
   - Да, это ты же выбрал название?... Ладно! Пьеро, признайтесь честно, вас кто-нибудь может окончательно спасти хотя бы сегодня, в день рождения главного Спасателя? - игриво как-то обратилась к нему с вопросом Белоснежка, интересуясь, видимо, содержимым его отсутствующих карманов.
   - Честно скажу, мне трудно принять это как игру, я не могу перевоплотиться, - смущенно мямлил вроде бы Пьеро, - хотя однажды мне пришлось играть, но это кончилось печально...
   - Голубчик, но это совсем не игра! - менторским тоном остановила его Белоснежка. - Это то же самое, что вы недавно изучали с Мальвиной. Разве и то вы за игру принимали? Какая же это игра, если зрителей нет, а тут одни актеры? Вы не так делали или не так вот? Или она вас еще не спасала?
   - Да, и спасла, - наивно признался бедный Пьеро.
   - Сомневаюсь, вы совсем не похожи на спасенного до самого конца! - скептически заметила Белоснежка, оглядывая его с разных сторон. - Тут еще хватит места для нескольких, для многих спасателей, потому что - только не зазнайтесь - вы и есть само спасение, но только в глагольной форме, в нескончаемой... Поэтому у вас и не получается стать существительным...
   - О-е-ей! Вы уже спасаете его? Без меня?! - гневно почти воскликнул Буратино, вводя за руку на сцену Мальвину, другой рукой прижимая пластинку. - Вначале спросили бы у нее, вдруг...
   - Нет-нет, хотя бы это за меня не делайте! - прервала его бурчание Белоснежка. - Мальвина, голубка моя, что с тобой? Я не узнаю в тебе... спасателя всяческих тварей. Или на тебя так одиночество в их компании повлияло? Ты сама, как и он, похожа на спасаемую, да, и как этот, вот, тоже! Да, милочка, все спасатели у вас так похожи на свою противоположность! Неужели на вас так южная распутица повлияла, хотя еще и зима? Или же его, вот, иначе и нельзя спасти?
   - Белоснежка, милочка, - потеряно отвечала ей та, но вдруг преобразилась, улыбнулась губами Софии и весело продолжила, - дело все в том, что само спасение невозможно спасти, и мне, да и вам всем это не по силам! Но каждый спасатель может попробовать спастись этим: спасая его. Ведь, в действительности-то, Спаситель был один лишь, но потом столько стало его спасателей!...
   - Так-так, другую пластинку пока не надо! - остановила Буратино Белоснежка. - Я слышу речь не дщери, но мужа... современного. Но как же тогда Буратино, кто хочет именно спасать, хотя и просит меня потренировать это на нем, как на спасаемом? Или я не права, Буртик?
   - Не знаю, но сейчас ты слева, - отшутился тот, заходя с другой стороны, - а сейчас, вот, справа, когда молчишь. Так же и с этим: я просто хотел проверить, будешь ли ты спасательницей, спасая спасателя?
   - Буртик, мальчик мой, и ты, ни разу не спася никого, считаешь себя спасателем?! - изумленно воскликнула Белоснежка слегка сбившимся голоском.
   - Но ведь нас интересует тот спасатель, который спасет, а не спасал? И разве вы, Снежка, знаете хоть один пример спасения Им кого-то, достойного этого? - слишком серьезно спросил Буратино.
   - Да, милочка, ты ведь тоже себя спасательницей считаешь? - подколола ее чуть Мальвина.
   - Я? Нет... Просто сейчас это модно так: спасать деревья, бродячих собак, китайских медведей, тигров, - уклончиво ответила Белоснежка.
   - Да, и никто почему-то не спасает самого беззащитного животного - человека, - с грустью произнес Буратино, - пусть даже деревянного. Кому-то же надо быть первым? В спасении других, а не только себя... Пусть даже в мечтах, даже во сне..., но ведь и ты же, как мне кажется, Беловоснежка и не веришь сама, что это можно сделать наяву? Да, точно, ты - Беловоснежка!
   - Нет, милок, это ты - Бюроватина, Буроперина, просто ли Бурая тина, почему только во сне и решаешься стать спасателем! - отрезала Белоснежка. - Но твое спасение мимолетно, мнимо, как и любая дрема... Настоящий, истинный спасатель спасает навечно, хотя бы вечным сном, на что все надеются.
   - Увы, Беловоснежка, вечного спасения все ждут только карой, надеясь на милость только как на мимолетное сновидение, множество ли таких сновидений, - серьезно возразил ей Буратино. - Вечный спасатель один, только один, а жаждущих слишком много, почему они и не рассчитывают. Каждому нужен свой, хотя бы мнимый...
   - Нет, все-таки смени пластинку, - вдруг сказала Магдалина, снимая с руки куклу. - Пусть лучше будет просто маскарад... Почему-то в жизни играть не получается.
   - Но мы же не доиграли! - пыталась возразить Мальвина, но ее никто не поддержал.
   - Ой, да и гусь, наверно, уже готов! - спохватился вдруг Буратино, слезая с руки Евгения, убегающего на кухню...
   - Давайте лучше танцевать, - моляще произнесла Магдалина, ставя пластинку, - ведь это, может быть, последний маскарад, когда мы сами можем быть лучше кукол? Софочка, ты не должна забывать, что ты все же Магдалина! Уж я-то могла оценить, как ты ее превосходно играла! Да, превосходно! Ты, как и та, будешь в раю, одесную, хотя ты только с ним и согрешила, в отличие от настоящей, только с ним и не согрешившей! Хотя я не уверена...
   - Нет, я на вас обиделась, - недовольно ответила Софья и пошла к столу.
   - Извини, милочка, но это самый скользкий аргумент для любознательности! - слегка высокомерно ответила ей Магдалина. - Даже искренне - тебе все тут же начнут врать... От чужого отчаяния хочется лишь отстраниться, дорогая, так много своего! Хотя, да, бывают исключения, и тут ты права. Наша ошибка и была в том, что мы пренебрегли исключениями, даже боясь их разительности! Мы не поняли, что это была не боязнь...
   - Ваша ошибка в том, что вы пугались исключительно себя, милочка, - с язвительной усмешкой ответила ей Софья, взглянув на него соглашательски.
   - Милая, если бы все это было вне времени! - сокрушенным, вовсе не патетическим тоном ответила ей Магдалина, вдруг сникнув, ослабев, но пытаясь напрячься. - У тебя еще есть время ошибаться, у меня нет - даже исправлять ошибки... Ты вся в белом, я вся в розовом, который ненавижу, на который мне лишь и осталось согласиться, так как других я здесь не оставила, не загадывая наперед, как все мы ранее, никогда не загадывавшие, потому что просто верили в справедливость этого... будущего. Мы не могли даже предположить, что у нас, прошлых, его вдруг отберут, украдут, назовут иначе ли!... Нет, я не похожа на пламенную Валерию, вдруг погасшую на фоне этого пожарища духа, погашенную ли, но я, милочка, не перестрадав до этого высшими заблуждениями, не осознав их нетленности, непреходящности, могу просто отстоять свою обыденность, пустячную обывательщину, даже на которую у меня нет права, могу побороться за нее, тем более, что все ожидают совсем других баррикад...
   - Но разве здесь могли быть наши противоречия?! - воскликнула вдруг Софья, путаясь в словах. - Магдалина, - а теперь это имя я произношу в ином смысле, с иным акцентом, - неужели мы, ее рабыни, станем и врагами?! Неужели ты не видишь нашей безликости в ее глазах? Для меня это трагедия, но!... Магдочка, другого же не бывает? Мы, страстно это собирая, не знаем, что с этим делать, так как оно лишь средство... Да, мы - эгоистки, невольные эгоистки, я согласна! Андрюша, прости, я должна это сказать... Мы обязаны передать будущему все то, что намудрили наши любимые. Иначе им бы не за чем это было делать...
   - Софочка, но разве я здесь спорила с тобой?! - перебила ее Магдалина, теребя его руку нервно. - Ты, мой антагонист, говоришь моими устами, но разве я о чем-то ином с тобой спорю? Разве женщина отлична от другой? Может, ты и не знаешь, даже я не знаю, но какие ?!...
   - Тогда зачем ты мне эти вопросы задаешь? Разве тебе ничего самой не ясно? - спокойно, даже ласково перебила ее Софья. - Зачем нам вопросы, зачем нам их нюансы, если и так все ясно? Или ты не уверена, ты, первая?
   - София, ты ведь мудрая, даже не по имени, неужели ты не понимаешь меня?! - вдруг воскликнула просяще, униженно Магдалина. - Конечно, я сдаюсь... Это натуральный маскарад!... Ладно! Ты с ним согласна, ты хочешь стать Мадонной, ты ею можешь стать, ты, Софочка,.... могла бы обойтись этим и без... него.
   - Нет, нет! Я не хотела стать мадонной! Я ничего не хотела! - закричала Софья. - Я хотела!...
   - Тогда ты должен еще раз станцевать со мной, - не дослушав, требовательно сказала Магдалина и взяла Андрея за руки, увлекая в танце, властно прижимаясь к нему всем телом... - А ты совсем не умеешь играть. Жаль... Хотя на сцене, может, у тебя бы и получилось, но только не все роли: подлецов, Макбета ты бы никогда не сыграл, я подозреваю. Но это здорово: не все же должны играть героев, кто-то должен быть ими даже на сцене...
  
  

Глава 13

  
   - О! Да тут уже в самом разгаре маскарад! - воскликнул уверенным, бодрым голосом Евгений, входя в комнату с большой тарелкой, на которой дымился рождественский гусь. - Как это ты, Магда, позволила своей тезке так страстно обниматься с ним? Я бы ее и его убил за это, будь во мне твоя кровь! В тебе ведь есть цыганская кровь?
   - Да, есть, - спокойно ответила София, но все же пряча взгляд. - Но цыганки преданы своей... любви, верны ей, верят...
   - А я ведь с детства думал в своих фантазиях, которыми и тогда жил, что мимо нашего городишки проезжал некогда бродячий цыганский театр, табор хотя бы, после посещения которого и я появился на свет и сразу с душою артиста! - высокопарно, словно бы исполняя роль и не скрывая этого, говорил тот, торжественно водружая на стол тарелку с гусем. - Ведь тогда в детских мечтах я не разделял артиста с его героями, его душу и считая душой... героев! Гамлета! Дон Кихота! Лира! Ну, хотя бы Фигаро или Фому, но Гордеева, или на худой уж конец дядю Ваню... Нет, тогда я Чехова не читал, не понимал, для меня не было маленького человечка, да его и вообще не было среди нас. Я ведь из Сибири, где даже героям Лондона задаром делать нечего...
   - И когда же ты вдруг начал Чехова читать? Я что-то не помню, - с мягкой улыбкой спросила Магдалина, вдыхая аромат гуся. - Чем он так интересно пахнет?
   - Грибами, - мимоходом ответил Евгений, продолжая декламацию, - а Чехов же вообще только сейчас и стал актуален. Раньше сострадать его героям было и некому особо. Потерявшее и нашедшее это потерянное поколения сами затерялись среди нас. Да, в Москве, в Питере их было много, а у нас, пардон, в основном потомки Ермака, каторжан да декабристов проживали. И я, замечу, до сих пор его не воспринимаю, хотя для лицедея - это великий грех! Что вы, Беккет, Чехов - это глыбы, это человечища! Вся страна теперь с тревогой смотрит на часы: уж полночь, а Годо все нет! Нет-нет, с тем, что вся наша нынешняя жизнь - это сплошной абсурд, жуткий натурализм, я не спорю. Но он никакого отношения к простому человеку не имеет. Нельзя называть наших людей маленькими человечками после того, как их укоротили на голову, поставили под дулом на колени ли, сами ли они согнулись под тяжестью жизни, нагнулись ли за окурком! Это Тема нас такими считает, свысока глядя на нас снизу. Но это чушь! Маленький, униженный, но не сдающийся дворняжке, техничке ли, человечек у нас появился именно в театре, на экране, откуда его Темы пытаются насаждать в жизнь, родился из потемок души несостоявшихся в жизни драматургов, пытавшихся взбунтоваться, реабилитироваться, прожить ее в своих пьесках, но ваяя по своему подобию. Но мещанский мирок Москвы, Подмосковья ли вряд что иное мог породить. Достоевскому надо было вначале стать бунтарем-петрашевцем, пройти через очистительную каторгу Сибири, чтобы там уже по другому посмотреть на человека, разглядеть его за цепями, увидеть в нем бунтаря. А нас и сейчас все пытаются заставить давить из себя раба по капельке, по центу, зная, что именно так и мы и удавим в себе бунтаря. Дудки!... Я режу гуся!
   - Режь! - в тон ему ответила, словно приказала Магдалина, с недоверчивой улыбкой поглядывая на него. - Это что у тебя, откровение Ивана Богослова? Или ты уже репетируешь Макбета из Мценского уезда?
   - Смейся, Кармен, смейся! - довольной усмешкой кривя губы, продолжал тот, вонзая нож в грудь рождественской жертвы. - Тебе эта роль идет... Да, я ему посоветовал бы поставить лучше Кармен, это воспримут все эти новые человечишки, вдруг выползшие из всех подворотен и заполонившие собой все партеры, царские ложи! По обноскам героев она смахивает на их былое, где только Кармен, правда, мимо них проходила, кого они теперь купить решили. Они ведь не знают, кем был прежде Хосе Наварро, думают, такой же рванью, отбросом, но способным же так полюбить. А что, убить-то так же они бы смогли? И как Макбет смогут, думая, что это их и сближает с героями, с Робин Гудом, с Шиллеровским Карлом... Это не откровение, Магдалина, это было затмение, длительное затмение, которое все равно должно закончиться... Увы, почти весь мир затмила тень Луны и нас она должна была коснуться, и коснулась, хотя мы и не заметили. И беда в том, что не заметили. Их маленькая Луна, их, маленьких же человечков, затмила наше огромное Солнце, помутив наши умы, наши души, подчинив их инстинктам, рефлексам подсознания, которое у нас никогда не властвовало человеком. Да-да, мы нация божьего слова и только слову и преклонялись, подчинялись, что нам, правда, пытаются поставить в укор они, рабы скотского подсознания!
   - И что же дальше? - спросила Магдалина, бросая на него озабоченные взгляды. - Где же выход? Или это навсегда?
   - Да, я понимаю, что тебя могло бы так обеспокоить... Гуся-то я словно распинал, словно бы жертву закладывал... Но это же так и есть? Это же ритуал? Я прямо, словно себя разрезал, чувствуя эротичность жертвы... Ну, а такое глобальное затмение, про что ты спросила, не может просто так, само собой закончиться, - хмуро вдруг продолжил Евгений, раскладывая куски гуся по их тарелкам. - Оно неизбежно должно закончиться катастрофой. Не обязательно войной, мгновенным коллапсом... Это байки для дураков! Страшнее катастрофы духа не бывает, не может быть. Взорвись земля, и мы лишь окажемся перед очами Господа, на его скамье подсудимых. После катастрофы духа мы останемся здесь, вкусив собственного самосуда безумия, когда будем добивать, удушать свои души собственными же руками, потому что жить с их останками будет невыносимо, а избавиться от такой души, как от бренного тела, будет уже невозможно! Только счастливцы избегут этого...
   - Кто? Они вот? - со скрытой печалью спросила Магдалина.
   - Они? - удивленно спросил он, садясь наконец за стол, вдруг нахмурившись. - А ты вспомни нас: разве мы не были на них похожи тогда? Могли бы мы остаться такими же? Ты, вот, знаешь хотя бы, что меня на днях просто вышвырнут из этого уютного гнездышка, потому что я уже несколько лет получал чуть-чуть больше, чем оно теперь стоит? Не это государство мне его дало, но оно с меня дерет за него, как за свое! И готова ли ты, съев последнего гуся, к счастью божьих пташек, этаких райских снегирей? Пойдешь ли ты за мной в бродячий театр, в труппу бомжей, откуда, вот, он лишь вчера?
   - В труп-пу, труп-пу! А разве они есть? - пыталась уже развеселить его она.
   - А разве я не это же и говорю? - зло почти отвечал он. - Что ждет в этой жизни нас, кому уже и падать-то вроде некуда? Не дальнейшее ли падение? Но куда же еще?! Я не просто спрашиваю, потому что... я готов был к этому, думал об этом, долго думал... Я был готов... один. Но этот, вот, ангелок меня вдруг заставил взглянуть на это со стороны, пусть даже с твоей стороны... Но я в итоге и ему перестал завидовать, представляя, что им предстоит. Разве то последний грех?!... Простите, друзья, за откровенность, но я это от любви к вам говорю, от настоящей любви к вам, милые мои, из сострадания, из чувства вины! Я ведь знаю, чем это кончается, но что могу сделать?... Так, но хватит об этом, давайте все же выпьем за Рождество, пусть и во время затмения, в пору распятий, как за своего рода знаменательный симбиоз... В этом есть какой-то свой символизм: ведь и его распятие, смерть как бы, они ведь тоже стали для Господа рождением, божественным рождением, почему мы и празднуем именно Пасху, как самый главный праздник, хотя безграмотный плебс веселится лишь на Рождество...
   Говоря это, он осторожно, без хлопанья пробкой, открыл бутылку с шампанским и начал разливать по стаканам...
   - Нет, мне лучше водки, - прикрыл Андрей свой стакан рукой и взял бутылку со стола.
   - Мне тоже... водки! - сделала то же самое и Магдалина, резко пододвинув свой стакан к Андрею, - терпеть не могу шампанское!
   - Что ж, как скажете. Когда это ты его успела разлюбить?... Ну, за его и наше Рождество! - громко призвал всех Евгений и махом осушил свой. - Чувствуете, как закипела в нас новая жизнь?! Разве вы не видите, что и небо словно просветлилось, едва лишь мы взглянули на него другим взором? Нет, конечно, мы не наделены взором пророков, которые бы заметили это затмение, воскричали, возопили бы к другим с предупреждением о наступлении Страшного Суда! Да и надо ли? Разве кто услышит пророков? Спасение души - это дело каждого... Спасти можно лишь тех, кого любишь, кто тебя любит, кто верит тебе, как и Мария с Мандалиной поверили в него... А так не докричишься. Две тысячи лет уже бьются якобы верующие лбом об пол, а разве кто понял хотя бы то его пришествие? О, да, он пришел нас всех спасти! Этакий личный Спасатель! И в первую очередь - грешников, тунеядцев или тех, кто заплатит отступные, но пальцем не пошевелит ради своего спасения... Главное - биться лбом об пол и терпеливо ждать, когда же тебя спасет Он!...
   - А что же еще этим людям остается?! - с болью воскликнула Софья, поставив свой стакан на стол. - Или они должны додуматься сами в перекурах до того, что мудрецы до сих пор не поняли, перевирая на тысячи ладов одни и те же слова? Или, может, броситься за одним из этих новый мессий, за новым ли каким Моисеем в поисках спасения, сотворить этакий групповой суицидик, а то и всем миром, что теперь не проблема? Не лучшее ли для них - это как раз замкнуться в своей душе, в душе ли своей любви, не пуская туда никого постороннего, кроме Бога? Что для них в этой грязи может быть более высшим, чем наивная, почти детская вера в Бога, как в то высшее, как во вселенскую ли любовь, которых даже искать на земле не имеет смысла?! О, да, они, мол, постоянно грешат, воруют у государств, у богачей корки хлеба, колоски! Но разве божьи пташки не воруют с наших столов крохи? Что же тут низкого, почему такая жизнь их считается дном падения? Ты об этом предупреждал нас? Ты к этому готовился, теряя квартиру, все? Или ты все же о другом падении говорил? Но, если о втором, то разве первое - это не выход из второго? Падение падению рознь! Увы, презренными для меня являются не бомжи, кормящиеся вместе с псами в мусорках! Презренные, грешные для меня те, кто жирует на их нищете, кто пирует во время чумы, кто слеп к чужому горю! Да, сейчас этими презренными полны эстрада, сцены, экраны! Затмение, я согласна. Но это у них затмение, кому больше и ждать нечего, кто уже обожрался жизнью до тошноты! Я же его сегодня так и не дождалась! Да меня оно, если честно, и не волновало особо. Для меня это простое физическое явление, которое пройдет скоро, которое никак моей души не коснется. Я знаю, что выйдет солнце, и снова станет светло... И я всегда верила, надеялась, что встречу человека и сразу полюблю его, а тогда уж ничто не помешает мне быть счастливой, никакие выдумки, миражи, надуманные затмения...
   - Поверь мне, милая дочка, я бы так хотел, чтобы ты никогда не разочаровалась в этом, в этой вере! - с горечью воскликнул Евгений. - Я согласен, что самое высшее в этом мире - это любовь! Выше вершин не бывает! Поэтому и не надо после нее искать еще что-то, другие вершины. Это и будет падением со своей уже вершины, с вершины любви, даже простая, безгрешная как бы жизнь будет уже банальным, беспрестанным падением...
   - Нет! - упрямо возразила София. - Птицы могут и парить в небесах, и спуститься на землю, поклевав где крошек, вновь воспарить, и никто не скажет, что они когда-либо падали! Зачем с вершины любви спускаться на другие, если с нее все они и так видны?
   - Разве я спорю? - как-то нерешительно оправдывался Евгений. - И разве кто-либо этого сам хотел? Но ведь жить вприглядку нельзя, невозможно, как невозможно и человеку жить по-птичьи. Человеку - человеково! Увы, мир сделал все, чтобы не дать человеку такой возможности, добивая теперь последние девственные цивилизации, точнее, уже этносы, которые еще могут жить безгрешно... Я просто не хочу быть соучастником... Да, один человек может, видимо, найти противоядие для себя, но все человечество, увы, не сможет никогда. У человечества нет спасения! Его мог бы кто-нибудь заставить это сделать, но, простите, к власти, в тираны, обычно и закономерно пробиваются низкие, даже ростом низкие людишки, потому что сама власть - это уже низость. У животных она нужна лишь для любви, а у человека, увы, либо ради самой власти, ради господства, либо ради наживы. А если весь мир, все человечество не может не падать, то они и людям не дадут плыть против течения, сомнут их, в лучшем случае - просто уничтожат. Разве осталась бы любовь Ромео и Джульетты такой же, вечной, чистой, если бы он дал им дожить в своей пьесе до золотой свадьбы? Чем кончались и наши сказки? Только самим свадебным пиром, где и автор был, и мед-пиво пил... Все, сказке конец! Всю остальную жизнь человек лишь расплачивается за свое счастье, что уже не для сказок... Зачем это ему? Зачем человек должен расплачиваться? Разве любовь для того, чтобы потом вместе есть, пить, хранить челюсти в одном стакане, глотать таблетки, запивая из одного стакана, производя для этого лишь потомство?...
   - Так ты себя вдруг Шекспиром возомнил? - почему-то зло спросила вдруг, перебив его, Магдалина. - Я, конечно, понимаю, в чем ассоциации между Макбетом и этим, но извини, как говорится: не выше сапога! Да, заслуга Господа и Шекспира - подарить людям чистую любовь, но прожить ею - это их счастье, это их участь, их задача! Божественный автор и не может посягать на остальное, потому что он понимает, что только сама высшая любовь может быть в чем-то похожа у всех, для всех, потому что она божественна, едина, как и Бог. Да, и Толстой сказал, что все счастливые семьи счастливы одинаково, хотя говорил он это, видимо, вспоминая лишь свои счастливые мгновенья... Но сохранить свою любовь, вырастить ее древо, дающее совершенно непохожие на другие плоды - это творчество самих любящих, так же не схожих между собой! И здесь не может быть ни судий, ни учителей, ни прототипов! В этом и состоит главный выбор человека, выбор пути его любви, тернистого пути или же только бездорожья секса... Мне кажется, ты это не понял. Даже пародируя Шекспира, Бога, не надо пытаться превзойти их в прозорливости...
   - Нет, ты не права, я и не пародирую... Я сегодня пародирую только божественного повара, который зажарил вам хорошего гуся, разрезал его, но которого вы так и не попробовали, - смутился вдруг Евгений, торопливо налив всем опять шампанского, водки, - а я ведь не удержался, каюсь, и уже в кухне съел свой кусок... Вы же видели, одной ножки-то нет? Простите, но я не смог устоять! Я и в этом грешен! Но я это сделал по другим побуждениям: не могу же я ухаживать за вами... жирными руками? Нет, кусочек еще я съем, но сразу помою руки и... принесу еще водки...
   Сказав это, он взял кусочек гуся с блюда и побежал на кухню, вернувшись спустя некоторое мгновение с бутылкой...
   - Да, хорош гусь! - с неподдельным восхищением произнесла Магдалина, когда он сел за стол, первой положив в тарелку голую косточку. - В этом ты превзошел даже самого бога, потому что его гусь - вряд ли такой же вкусный...
   - Попробуй еще, - ненавязчиво предложил Евгений, - а то я сейчас схвачу все блюдо и сбегу!
   - Нет, не хочу в новой жизни стать толстой, - отказалась та категорично, но отказаться не смогла.
   - Какая глупость! - воскликнул Евгений. - Вы хотя бы знаете, зачем человек стал вдруг запасаться жиром? Нет? В преддверии ледникового периода, а также, в качестве защиты от радиации. Да-да, я же помню по школе, что парафин, а это почти жир, не пропускает кое-какие частицы, нейтроны кажется... Если уж вас это не убедит, то не знаю...
   - А грибы - такие сладкие! - отметила Софья, копаясь в тарелке вилкой.
   - Кстати, однажды я почти лето, правда, короткое, заполярное, питался сырыми, только что сорванными грибами - вкуснее этого не бывает,... хотя, конечно, эти вот и не совсем грибы, это уже часть гуся, - заметил Андрей, смутившись в конце и тоже быстро закончив свою трапезу, хотя косточек в его тарелке было достаточно.
   - Фу, они же червивые и всякое прочее! - слегка брезгливо произнесла Магдалина сморщившись, словно ее стошнило.
   - Нет-нет, не мои, Магдочка, попробуй, тебе понравятся! - словно оправдываясь, воскликнул чересчур бодро Евгений.
   - Но я уже сказала фу! - брезгливо поморщилась та.
   - На Чукотке? Там даже микробов нет почти, отчего мамонты так долго и хранятся, - с улыбкой пояснил Андрей, - наверное, со времен матриархата, когда и был тот самый "золотой век".
   - Интересно, интересно! - скептически воскликнул Евгений, с усмешкой продолжив, - ничего, кроме наскальной живописи, статуэток ли полногрудых богинь наших, но созданных опять же мужчинами, с того времени не осталось, а ты это называешь "золотым веком", да еще и относя его к матриархату? Забавно! То-то возрадуются феминистки, наши воинственные амазонки!
   - Да, сейчас это покажется странным, я понимаю, - улыбаясь, продолжил Андрей, - но именно тогда мужчина занимался божественным, естественным делом, в чем-то будучи похожим на бога. Он любил женщину, даря ей детей и ласку, охотился, кормя любимых, и творил, чтобы заслужить ее любовь. Ему не надо было убивать соперника, потому что женщина решала, кто ее любимый. А поскольку женщины любят слухом, любят красоту, то можно догадаться, что было основным занятием человека в то время...
   - То есть, ты хочешь сказать, что у человечества все же есть выходи именно сейчас? - с сомнением и вполне серьезно спросил его Евгений. - Я как-то даже не думал в этом направлении...
   - Кто бы позволил думать так, - скептически заметил Андрей, - ведь тогда вновь золото, алмазы, картины превратятся из денег, из сокровищ в украшения, в красоту и только. Ни для кого же не секрет, что жены миллиардеров любят своих мужчин не за их миллиарды и любят ничуть не сильнее жен нищих актеров, бродяг? Разве какая-нибудь красотка меньше красуется своим дешевым, искусственным ожерельем, чем надевающая на себя бриллиантовое колье? Или кого-то бриллианты сделали красивее? Нет, я это не в оправдание своей нищеты говорю, совсем нет. Просто есть первичные, человеческие ценности, а есть вторичные, дающие возможность как бы приобретать те, первые, которые и ценят женщины. Но мир так и будет несправедлив, бесчеловечен, пока правят бал вторичные, эквиваленты истинного... А они доступны, извини, как раз тем, кому не доступны первые: искусство, творчество, красота, любовь... Те покупают за свое ничтождество все это, превращая, в конце концов, и это в подобие своих ничтождеств. Понимаешь, за какие-то пустые нули после палочки они скупают все, лишая этого мир. За эти нули они заставляют всех нас в поту трудиться днями, давая нам лишь мгновения, чтобы вкусить того, что Господь нам и так щедро дал. Кто они такие, чтобы распределять это божественное? Скольких наших красавиц они заставили продавать за эти нули свою любовь, свою красоту?! В это же время заставляя мужчин создавать для себя множество всяких заменителей настоящей жизни, заменителей женщин: машины, машины, в конце концов и подобия женщин, поскольку у человека не остается времени и сил любить настоящую. Разве стоит мужская цивилизация, все это вторичное, суррогатное - потери божественной любви? Даже ногтя ее не стоят! В одном я согласен, что осуществить это невероятно трудно! Да-да, истинное солнце любви затмило вторичное, ложное светило - Луна, но, к счастью, и сама же она погасла без солнечного света. Все те, каменщики, прекрасно понимают, что их вторичное ничего само по себе не стоит, если не будет другого. Зачем миллионы, если на них нельзя было бы купить "Подсолнухи" Ван Гога, пустой "Черный квадрат" Малевича? Творцы лишь не всегда могут понять, что их творения - это эталон, это сокровище, а не деньги тех, не нули, в которых их оценивают...
   - Ты хочешь сказать, что и однополая любовь - тоже вторична? Но она же есть даже среди божественных тварей! - пытался докопаться до своей истины Евгений, чрезвычайно волнуясь. - Ведь это... как бы выражение власти, верховенства, более сильное, чем деньги и даже убийство, и вся прочая ерунда?
   - Я ничего не хочу сказать про то, что есть в этом мире вторичных ценностей, потому что все это оценивается им совершенно искаженно, - уклонился от ответа Андрей. - Я ничего не хочу сказать о любви других людей, потому что мне это никак не принадлежит, потому что я это не собираюсь покупать, не могу, к счастью, купить, а даром, естественно, это не дается. Да, естественно лишь то, что даром, что не имеет цены в деньгах, в их ли общественных заменителях, типа власти. А раз я не могу судить, то и оценки моей нет. Если бы никто не мог судить, покупая, то и не было бы оценки этому вообще. И библия ведь появилась уже во времена патриархата, именно в краях, где женщина до сих пор не имеет лица, почему таков и перечень, и очередность грехов. А ведь первым грехом этого нового мира был не грех Евы, а грех братоубийства, когда один мужчина убил другого из-за любви и, надо заметить, из-за божественной любви! До этого, по нашему же, мужскому мнению, был один лишь грех, который и дарил эту жизнь, в котором Адам перед лицом Бога обвинил Еву, ничтожно оправдываясь в своей слабости: она, которую ты мне дал, дала мне плод, а не я взял, я только съел. Первая полуправда. После ее греха, мол, появились и другие, которые начали ее отнимать: явно или косвенно... До братоубийства был матриархат, Ева правила, она якобы и соблазнила Адама, она его и выбрала. После Каина выбирать начал мужчина. Библия - это описание мира мужчин, написанное мужчинами же... Женщина, лишенная голоса, слова, пишет, к счастью, другую историю, состоящую не из дат войн, катастроф, а из мириадов дат рождения. Но и это мы в своих историях исказили, обязательно приписывая к этому еще и дату смерти, которая абсолютно бессмысленна для любящего, для творца, кто не умирает. Она важна для них, для разрушителей, которым не грозит вечность любви и творчества. Для них дата смерти - финал их власти, их торжества, единственное, что они после себя оставляли на могилах других. Они ведь именно как самое важное событие ждут Страшного Суда, поскольку иного им и не дано! Но мы-то причем?...
   - Нет, но это все, конечно, красивая, но вновь утопия, - печально бормотал Евгений. - Я понимаю, если нет жизни, то ее хочется выдумать, хотя бы там, где никто тебя не опровергнет, где ты - хозяин своих заблуждений. Но даже Фауст ведь сказал: "остановись мгновенье!". Он же не сказал: продлись?
   - Но мгновение как таковое имеет лишь здесь значение. Там это вечность, что доказано уже и теоретической физикой, - спокойно возразил Андрей. - Да, может быть, на земле и стоит остановить мгновение в апогее любви, на вершине счастья созидания. Может быть... Но это означает лишь то, что именно сквозь это мгновение ты и раскрываешься в вечность, избирая там себе этот путь... Это все мне поведал брат, а потом я и сам дознался... Увы, это и есть главная тайна гиперборейцев, похороненная с миром матриархата, с "золотым веком", похороненная ваятелями каменных могил...
   - Не знаю, не знаю, это все слова, которым легко противопоставить иное, более научно достоверное, хотя и это не важно, потому что нет доказательств, - неуверенно возражал Евгений.
   - Просто у тебя нет возражений, - спокойно заметила Магдалина. - А просто сказать, что это не правда, раз я не знаю - это слишком легко. Я бы по одному лишь сказала, что это правда, истина, потому что это верно передает сущность женщины и ее взгляда на жизнь, на мужчину. Нет, мы не задумываемся над вечностью, для нас нет его загадки, потому что мы просто знаем, что если мы полюбим, родим ребенка, то это и будет тем мгновением, которое раскрывается в вечность, создает ее. Это для нас самое главное, единственное, а все остальное придумано вами либо для того, чтобы завоевать нашу любовь, либо завладеть ею, закабалив нас, в чем вы лишь гораздо многословнее нас. Первое делают наивные юноши, второе - имеющие деньги и власть мужчины. Вот и все...
   - Да, и самое страшное, если ты не успеешь!... - воскликнула вдруг София, но не закончила фразы, с испугом сжав его руку под столом и приложив ее незаметно к своему животику.
   - Да, милочка, и ради этого можно пойти на любые жертвы, - тихо заметила Магдалина, - даже на первородный грех, даже...
   - И ты... за этим и вернулась?! - как бы недоуменно, пряча глаза, спросил ее вдруг Евгений, но тут же погас.
   - Думаешь, я знаю? Думаешь, я думала, зачем я сюда еду? Мной просто что-то двигало и все... Словно вдруг что-то проснулось во мне и заставило все бросить, купить на последние деньги билет и мчаться сюда, - спокойно отвечала она, с ласковой улыбкой глядя на него.
   - Но... почему же ты ничего не сказала?! - громко спросил он.
   - Так у вас же тут сплошное затмение! - со смехом ответила она. - Сегодня Рождество, а разговор только об этом, как будто и впрямь кого-то распинать собрались, суда ли его ждем - не дождемся, только ради этого и живя! Не знаю, Андрюша, я ничего не знаю о "золотом веке", но мы до сих пор живем в матриархате, дозволяя вам играться во все это. Так же и выбираем вас, за это же и ценим, как и тогда по твоим словам... А все остальное - это и правда сплошное затмение... Но его же так и не случилось?
   - Да-да, но уже все равно слишком поздно, даже для затмения, - пробормотал Евгений, нетерпеливо поглядывая на часы, - хотя все еще можно...
   - Что ты на них смотришь так, ведь они же стоят? - перебив его, рассмеялась Магдалина, подходя к часам.
   - Не может быть, ведь они на батарейках, да и совсем недавно было меньше времени, - бормотал тот.
   - А я еще удивлялась: на кого это ты все поглядываешь? Думала, неужели... - насмешливо, но тепло, посмотрела она на него, возвращаясь к столу.
   - Нам, я думаю, стоит... поспешить? - неуверенно спросил Евгений, беря ее за руку. - Может, мы тогда пойдем?...
   - Да, я и правда вдруг спать что-то захотела, по настоящему, - с готовностью ответила она ему и, встав, пошла покорно следом за ним, хотя казалось, что это она ведет его, растерянно оглядывающегося на улыбающихся им вслед Андрея с Софией...
   - Но вы не надейтесь, что мы навсегда, до самого утра, - многообещающе улыбнулась им на прощание Магдалина и плотно прикрыла дверь, за которой они вдруг услыхали громкий, торопливый стук ее каблуков и его смешок...
   - Любимый, а я ведь даже не подумала об этом! - прошептала ему со скрытым восторгом София.
   - София! Ты мне еще сама кажешься... ребенком, - прошептал он ей, нежно прижав к себе.
   - Нет, просто, понимаешь, мне тот мальчишка и казался все время ребенком, как бы моим ребенком, которого я уже потеряла. Я ведь совсем его не считала своим..., ну, ты понимаешь, кем. И почему-то, наверно из-за этого, у меня все ассоциации с ребенком были связаны с потерей, со страхом... И как же я оказалась не права в отношении Магдалины! Как я могла подумать! - сокрушалась она, пододвигая к себе блюдо с гусем. - Ты знаешь, я такая голодная! Мне кажется, что во мне вдруг появился этот голод... Я же все время питалась очень... сдержанно, почему и такая худенькая, наверно... А, может быть, ты мне его уже дал? И он просит есть? Тогда я не могу ему отказать!... А ты?
   - Нет, пока ты его кормишь, я буду говорить, - погладил он ее по головке, положив ей в тарелку два кусочка. - Я ведь тебе и хочу сказать, почему ты все же была не права. Нет-нет, не отвлекайся... Понимаешь теперь, почему любовь - это ты? Вечная любовь! Я ведь и сам в своих размышлениях не видел некоего финала, смысла. Ну и что, вечная любовь, ну и дальше что? Вечное блаженство поцелуев, ласк? Вечное стояние у одной картины с кистью? Это прекрасно, прекраснее этого быть ничего не может, но это бессмысленно, потому что нет цели... Это не может быть прекрасным, если... Да-да, любовь потому и вечна, потому она и есть самое прекрасное на свете, потому что у нее есть цель, и эта цель - вечность самой же любви в ее любящем дитя! И в деле художника цель - не его творчество, а творимая им красота. Мужчину, творца ли, наверно, может устроить и само творчество, он для этого и создан богом - творить. Но само творчество, саму красоту, самого даже творца миру может дать только женщина, в которой и есть, которая и есть - сама Любовь... Ведь даже брак двух женщин отличается от брака двух мужчин тем, что в том женщина может родить дитя. Мужчины лишь могут попытаться воспитать... Я, конечно, ничего не могу утверждать, но я убежден теперь, что бог наш, бог всей вселенной - это Женщина! Разве это не сказка - Ева из ребра Адама? Но Ева могла родить для себя его, своего мужа, а это уже правда...
   - Которого ей потом пришлось и соблазнять, поскольку он был совсем глупеньким, - с улыбкой заметила София, отодвигая от себя тарелку. - Фи, я объелась, и мне так невкусно стало вдруг... Меня даже немного тошнит уже...Наверно, у меня будет девочка. Я еще не пострашнела? Я ведь знаю, что девочки отбирают у матери красоту, а мальчикам она как бы не нужна, они ее сами могут нарисовать...
   - Любимая! Разве это возможно? - притянул он ее к себе, вытирая ее сладкие губки своими губами, целуя ее пальчики. - Любовь не может... пострашнеть, если она только умножает красоту и любовь же. Нельзя видеть свою любимую в отрыве от ее дитя... Понимаешь, это то же самое, что рисовать картину, на которую ты сам потом никогда не взглянешь с удовольствием...
   - Любимый, я согласна, но и ты не прав, как не права и я, - примирительно вдруг заключила она. - Любовь - это и не ты, и не я - по отдельности, Любовь - это наше дитя, в котором мы с тобой вместе! Меня почему и пугала она, я подозревала ее, потому что не могла понять, зачем она приехала, зачем вообще могла приехать, простить его, смириться со всем! Я не понимала. Я и подумала тогда, что отомстить... Но не это даже главное, любимый! Я ведь и себя понять не могла... Да-да... Мне в какой-то миг становилось даже не по себе, лишь я подумаю, что только ради этого наслаждения я и... совратила тебя! Как мне прекрасно ни было, но я все равно себе казалась...
   - Любимая! - остановил он ее поцелуем. - Ты действительно - София! Если бы художник, рисуя картину, думал лишь о том, как она будет висеть на стене, у него бы ничего не получилось... Разве Ван Гог вообще заботился о них?
   - Все равно, любимый, - остановила и она его поцелуем своих восхитительно нежных губ, потом вдруг прошептав заворожено, заговорщицки, - ведь теперь я не могу не думать и о том, что а вдруг у нас с тобой не до конца получилось? Я не кажусь тебе сумасшедшей? Но я, правда, уже не могу не думать о нем - нашем с тобой произведении...
   - Любимая, но разве я могу сейчас думать о чем-то другом, кроме вас, моих любимых? Понимаешь ведь, какое это счастье - вернуться в нем, потом в своих внуках в свое детство? - прошептал он ей, беря ее на руки и, кружа по комнате, неся к дивану...
   - Да, но ведь никто из родителей почему-то так не думает! Все, наоборот, стараются побыстрее затащить, выгнать своего ребенка во взрослую жизнь! - с легким возмущением шептала она, прижимаясь к нему.
   - Но это уже делают бабушки, все поняв наконец. У меня были сразу две таких бабушки, с которыми я более согласен, - целовал он ее волосы...
   - Но я буду для нашего ребенка другой матерью! - торжественно обещала она, закрывая свои большие глаза. - Ты не поверишь, но я страшно вдруг захотела спать.... Неужели он у нас будет такой соней?...
   - А мне так хочется, чтобы ты поспала у меня на руках, - шептал он ей, укладывая поудобнее ее головку на своем плече, укрывая ее своей рукой и чуть покачивая. - Я бы мог целую вечность смотреть так на тебя...
   - А я бы могла так спать целую вечность, потому что это так сладко! Но я хочу, чтобы ты меня побыстрее разбудил... Я так люблю тебя! - глубоко вздохнув, сказала она и заснула, улыбнувшись и его последним словам.
   - Моя София, я люблю тебя, - повторял он тихонько эти слова бесчисленное множество раз... даже во сне, в бездну которого он словно провалился...
  
  

Эпилог

  
   Пробуждение было страшным, хотя он не сразу смог в это все поверить, это было просто невероятно, такого не могло быть, не могло даже случайно случиться, хотя он лично был готов уже ко всему в этой жизни, но только лично! ...
   А ведь он так ожидал его, хотя и вообще не собирался засыпать, поэтому так поспешно, с радостным волнением распахнул глаза и сразу же ослеп от сверкающей белизны... Ему даже показалось в первый миг, что наконец-то затмение прошло... Но только эта слепящая белизна вдруг стала казаться ему слишком холодной, искусственной...
   Ее рядом не было! Он лежал один на белоснежной простыне посреди крашеной в белый цвет палаты, освещенной дневным светом ламп... А ее рядом не было, как он ни вглядывался в синие глаза над белой марлевой повязкой, скрывшей лицо склоненной над ним медсестры, с каким-то облегчением рассматривающей его...
   - Где она?! - сразу же крикнул он ей, хотя голос его не слушался, горло уже было ватным...
   - Кто? - понимающе спросила медсестра, не решаясь ответить. - Магдалина? Она спрашивала про вас...
   - Ну, да, да! - в нетерпении пытался кричать он, выдавливая из горла колючий комок страха.
   - Ну, в третьей палате, если она... Сразу налево по коридору, но вам же нельзя... - неуверенно бормотала она, но все равно слегка отодвинулась в сторону, уступая ему дорогу. - Я вас провожу, ну, пока врача нет?...
   - Нет, спасибо, я сам! - машинально благодарил он, устремляясь на непослушных ногах к двери... Коридор был мрачным, но он сразу увидел светящуюся белым светом дверь, послушно распахнувшуюся перед ним... В такой же белой палате на одной из двух кроватей он увидел... Магдалину, испуганно смотрящую на него... Вторая кровать была аккуратно застелена, но ему показалось, что на ней кто-то был совсем недавно...
   - Где она?! - пытался спросить он громко, но силы уже покидали его, и он с трудом добрел до стула...
   - Андрей, прости!... - так же обессилено пыталась кричать ему она, тая в его глазах вместе со словами под простыней. - Это я виновата, я ведь... подозревала, но не думала, что так... Я даже подумать не могла про вас, про нее тем более... Я даже поверила ему, думала, что это его остановит... Хотя, если честно, я была готова и на это... Но при чем здесь... она! Господи! Я не понимаю!
   - Она умерла? - задал он единственно волнующий его вопрос.
   - Да, - невнятно отвечала она, или просто из-за гула в ушах он не мог различить, кто это говорит. - Он тоже... Андрюша. Может, это грибы?... Может, это... Мне трудно поверить, что он смог... Я не хочу в это верить!...
   - Они умерли, - бормотал он, не слыша уже ее.
   - Да, но почему? Он-то ладно, но почему она? - горько, испуганно стенала Магдалина из белой пустоты.
   - Я тоже подозревал его, - бормотал он машинально, не слушая и себя, пытаясь представить ее с ним... - но надо было думать о ней, о них, а не о нем...
   - О них?! - с ужасом вдруг воскликнула Магдалина. - Не может быть!... Андрей, прости!... Не уходи, я прошу тебя? У нас ведь с ним... ничего не получилось, но ведь... Нет, нет, это не важно... Нет, прости, я просто так... Прости меня, милый... Я не смогла...
   Он уже почти автоматически вернулся в свою палату, упал на белоснежную, холодную кровать, и пытался, изо всех сил напрягая глаза, рассмотреть что-то перед собой, среди этого ослепительного сияния, откуда до него изредка доносились какие-то голоса, вопросы, на которые он машинально отвечал...
   - Да, счастливчик, вас-то и спас этот ваш длительный пост, на удивление спас. Вы не приняли, ваш организм не принял это, наверно. А люди еще сомневаются в его пользе!... Вы, кстати, снотворное принимали? Нет?... Сестру вашу по несчастью, кстати, тоже, но только пальчики спасли, легко отделалась, а вот... Хотя, конечно, благодарить надо песика, только его, такой умница, даже странно... Так, а вы не скажете, гражданин, о чем вы в тот вечер разговаривали с хозяином, спорили, может?
   - Об искусстве... жизни, - машинально отвечал он, услышав вопросительные нотки.
   - Ну вот, и вы тоже и дома о работе? Да-а!... Была ли ссора, были причины для разлада? Яд ведь все-таки, похоже, искусственный, да-да, какое созвучие!...
   - Кроме искусства не о чем спорить, - вяло отвечал он.
   - Вы заметили что-нибудь странное в поведении, ну, хозяина квартиры, что-нибудь, связанное с его выселением, с неприятностями по работе, хотя, конечно?...
   - Да, конечно... - согласился он, с некоторой досадой прикрывая глаза, уставшие от яркого света...
   - То есть, вы не будете настаивать, писать заявление, ведь вы же понимаете, что его уже нет?... Или вы иного мнения? Может, это не он? Но тогда...
   - Да, его все равно нет...
   - Хорошо, извините... Надо же, там из-за денег, а тут... Даже искусство!... А что ты думала, это же как раз настоящее, а то лишь средства... Нет, причина, скорей, самая банальная. Да-да, любовь, так сказать. Этакий квадрат... Черный... Но один из загнанных углов его меня все же смущает, я бы сказала так, я чувствую это... А тебе это надо? Сколько сейчас водкой банально травятся? Да-да, люди искусства...
   Но он уже не слышал их... Сквозь гул, которым наполнилась вскоре вся палата, ему теперь постоянно слышался далекий, жалобный плач ребенка, словно тот звал его к себе, пытаясь что-то сказать ему, но не знал еще слов...
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"