Он не слышал, не хотел даже слышать телефонный звонок, чем-то знакомые нотки которого долетали из прихожей, куда специально и собственноручно перенес аппарат хотя бы для того, чтобы, пока кто-то из них до него доберется, на том конце уже поимели совесть, передумали, что-нибудь сами придумали или же забыли, зачем звонят, если повод не особо важный. К сожалению, за три года это еще ни разу не сработало, потому что главнюк за это время успевал придумать, узнать ли что-нибудь новое...
Не слышал он, естественно, и как жена его, боевая подруга пехоты, громыхая гусеницами шлепок по паркету и убирая с дороги тяжелые, словно дубовые, стулья заграждений, услужливо, прекрасно зная, какая сволочь может позвонить раньше будильника, торопилась в прихожую, откуда до него донеслись потом лишь сдержанные, вежливо похихикивающие интонации ее капитулирующего в конце голоса, поэтому он морально уже готов был встать и тащиться на ее зов, задвигая стулья обратно под стол, вслух вспоминая типовую родословную звонившего,... не без удовольствия вдруг почувствовав, что она, оказывается, уже вернулась и, пару раз мягко толкнув его чем-то, молча укрылась одеялом и, скорее всего, притворилась спящей, чего он делать не стал...
- Ты опять на работу...? - как всегда вместо утреннего приветствия услышал от нее следователь по особо важным делам областной прокуратуры Альберт Птица, на этот раз проснувшись от звонка будильника и заранее поморщившись от неизбежного продолжения уже традиционного для их семьи вопроса, перед чем та делала многозначительную паузу, выжидая, когда он окончательно проснется,... но на этот раз этой паузой и закончив предложение, чего он никак не ожидал от нее, редко изменяющей своим привычкам, в отличие от него, у кого их просто не было.
- Дочь Ю Питера, ты сердишься, значит..., - хотел и он было ответить ей традиционно, как это принято во всех семьях работников отечественных правоохранительных органов, но вдруг передумал, когда, слишком резко скинув с себя одеяло, наглядно и довольно неожиданно узрел, в чем же его Альбину родила его теща, тут же переставшая похрапывать за стеной, словно почуяв, что про нее вспомнили, отчего Альберт перешел на шепот, - я тебе, птичка моя, должен чего-нибудь?
- Может быть птичка, может быть моя или же может быть должен? - ответила жена на вопрос вопросом, вполне достойным жены важнюка, но завершала свой вопрос, уже пристально глядя ему в глаза сверху и лишив его низ малейшей возможности уклониться от прямого ответа, с которым она его, однако, не очень торопила на этот раз, словно хотела получить с него сполна за все бесцельно про...
И даже когда он наконец сдался и дал ей окончательный ответ, она все еще продолжала его спрашивать, спрашивать, напрягая свои губки, едва он пытался ускользнуть, пока не выжала из него признание до последней капли, вполне удовлетворившись этим, что он мог понять по тому, как она устало опустилась на него всем телом, из-за чего у них вновь возникло столько точек соприкосновения, которых она явно предлагала ему коснуться...
Из-за легкого шума в голове он никак не мог вспомнить лишь то, когда же он успел раздеться, зато железно помня, что после вчерашнего скандала за вечерним чаем он точно должен был лечь спать в пижаме, хотя... Не подумайте, что он об этом только и думал, изучая заново тело своей любимой дактилоскопически, как слепой, не видевшийся с ней лет десять.
С какого-то времени она даже в минуты близости вдруг стала этакой недотрогой, что еще более отдаляло их друг от друга, хотя он даже чисто логически вычислял, что, вполне возможно, она в эти тяжелые времена хотела его не реже и не слабее, чем он ее, но просто у него это было заметнее внешне, из-за чего она, иногда случайно столкнувшись с этим, не выдерживала, и они тут же находили взаимопонимание на несколько минут, потом вдруг опять теряя его уже на недели, а то и месяцы. Но ему трудно было разглядеть это в ней, из-за отсутствия явных внешних признаков. Стоило ли ей после этого упрекать его по утрам работой?...
Да, но сегодня он даже ожидать не мог, чем обернется для него весьма незначительное отклонение от вполне литературного шаблона. Закончи он ту фразу стандартным обвинением в неправоте, но только супруги, для которой, кстати, в классической литературе подобного выражения он не встречал, видимо, потому что для женщин просто не было, и не надо было всех этих "значит, если, поэтому", то он бы давно уже небритым, заткнув уши порой чуть ли не носками, несся на работу мимо пирожковой, судорожно вспоминая, не забыл ли он в спешке портмоне на комоде.
А что было с ним, когда пару раз он так вот забыл дома табельное оружие?... Ну, надо сказать, что оба раза вечером у них все было нормально, и, очевидно, только потому, что она все же не воспользовалась этим и не застрелилась, что сам он довольно часто готов был сделать вполне серьезно, почему так и волновался за нее, что не мог скрыть это вечером, придя с работы и найдя пистолет у нее лишь как бы за поясом...
И надо же, впервые в жизни решил просто пошутить, переврать слегка классиков, и тут такое началось, такая перестройка, о чем он этим утром еще и не подозревал...
- Ну, что ж, осталось исполнить некоторые долговые обязательства перед родиной, - нехотя отпуская ее на кухню, пробормотал он, но тут же впервые за последний месяц бодро вскочил с постели следом за нею и, не одеваясь, начал бриться у трюмо, со злорадной усмешкой поджидая, когда же теща заглянет к ним в спальню с непременным пожеланием доброго утра даже тем, кто этого совершенно не заслужил...
- Доброе у... О, здравствуй орлик наш! - услышал он наконец голосок тещи, на этот раз весьма тщательно выговаривающей все гласные и терпеливо дожидающейся ответа, словно она чем-то зацепилась за ручку двери и никак не могла отцепиться.
- Привет ст..., приветствую то есть, голубка наша, - милостиво поправился он, словно невзначай развернувшись всем корпусом в сторону двери, как это он сделал и тогда, после их первой брачной ночи, чем сразу же пусть и ненадолго склонил чашу весов их домашней Фемиды в свою сторону, нанеся тестю, конечно же, удар ниже пояса. Он словно бы открыл ей глаза, которые с тех пор и правда стали заметно больше.
- Ишь ты..., - чуть не поперхнувшись, хотела было она сказать еще что-то, но дочь перебила ее, протискиваясь в спальню с подносом и в одном детском фартучке чуть больше первого наряда Евы, с которым та вышла в свет, и который Альбина мигом отыскала где-то спустя почти двадцать лет!
- Мамуля, не отвлекайте Альбика, его еще родина ждет, - прощебетала она, плечиком закрыв дверь за той и, поставив поднос на столик, подошла к мужу, словами и жестами объясняя причины мамашиного замешательства. - Еще бы ей не смутиться, дорогой, я, вот, сама опять в полном смущении... У тебя это так выразительно, так сногсшибательно, так проникновенно до глубины души, до основанья и затем, что я лишь на этом основании и намекала тебе каждый день о твоей работе, во время которой я сотни раз брала даже свои слова обратно и так реалистически, что к вечеру у меня уже не оставалось даже слов... Я вполне понимаю мамулю с того самого дня...
- Милая, теща Цезаря вне подозрений! - с понимающей улыбкой сказал он, продолжая уже спокойней бриться, поскольку она крепко придерживала его вначале одной рукой, а вскоре уже могла держать обеими, поскольку больше у нее их не было.
- Что ты, я не об этом... Знаешь, я тут случайно включила одну программу, так там... Может, я тоже попробую? - слегка краснея пробормотала Альбина и вдруг опустилась перед ним на колени, осуществив его давнишнюю, уже как бы и несбыточную мечту, не помешав ему при этом даже бриться, к счастью, электрической бритвой... - Милый, ты...
- Родная, я ждал этого от тебя всю жизнь, - с некой торжественностью, но не вспомнив ничего подходящего из классики, сказал он, перебив ее и опускаясь к ней, крепко поцеловав ее мягкие, слегка припухшие губки.
- Я же не думала, что это так... Тебе было тоже приятно? - все же не поднимая глаз, спросила она, вставая и наливая ему кофе в чашку.
- Милая, считай, что это еще одна наша с тобой первая ночь, пусть даже утром, - ответил он ей, аппетитно хрустнув гренком.
- Нет, ночь, потому что я всю ночь хотела тебя, ну, и этого тоже..., - призналась Альбина, продолжая жестикулировать одной рукой, а другой подавая ему гренки. - Теперь ты мне стал совсем ближе, я тебя даже к службе больше не буду ревновать... У тебя еще много кофе? Тогда я... Тебя ведь так долго ждать... К тому же ты все равно уже опоздал на час, какая теперь разница...
Допивая горький кофе он до того явственно почувствовал, как буквально тает, словно леденец в ее сладких губках, что ему самому захотелось опять поцеловать все ее губки, против чего она уже не могла сопротивляться, раскрывшись словно бутон розы ему навстречу...
2
- Да, теперь меня только к службе и можно ревновать, - размышлял он весело про себя, легко, ощущая некую опустошенность в теле, сбегая по лестнице и впервые, наверно, с медового месяца думая не о работе, а уже о возвращении домой, в ее гнездышко. Уходя, он даже тещу поцеловал на прощание, лизнув ее губы незаметно языком, отчего с той даже очки спали, которые она вдруг надела с самого утра, словно уже собиралась смотреть телевизор. - Черт, взять что ли отпуск? А что, можно даже сразу за два года... В области, в принципе, как и в стране, наступила некая стабилизация, наметились даже некоторые сдвиги, ситуация с кадрами и в криминальной среде стала более определенной, централизованно контролируемой. Страна как бы опять начинает новую жизнь заново, выйдя примерно с тем же электоратом на опять новую большую дорогу, так почему бы и мне, нам, то есть, не пойти с ней в ногу? Альбиночка, вон, какой решительный шаг сделала навстречу переменам, отвергнув стереотипы и, наконец-то, вняв гласности! Теперь очень важно не упустить момент, застолбить сдвиги, сделать уже эти обновления традицией, немного притормозить на очередном витке спирали...
Если честно, он любил философствовать по таким утрам, хотя сейчас ему было все равно, какие слова бормочут его губы в такт их воспоминаниям и о его первом поцелуе, который он подарил ей взамен ее первого же, давно уже мечтая об обоих, подспудно надеясь, что они вмиг растопят этот постоянно возникающий между ними лед отчуждения, непонимания, недопонимания ли чувств, а не мыслей, конечно. Мыслями им как раз и приходилось из-за этого постоянно обмениваться, перестреливаться ли, доставляя противнику и себе только страдания точными попаданиями. Сегодняшняя же перестрелка чувствами доставила им такое наслаждение...
Так, философствуя на вполне приятные сердцу темы, он незаметно дошел до прокуратуры, столкнувшись в дверях с этим пронырой, местным пифпафрацци(как он их называл) Треуховым, тоже как бы журналистом по особо громким новостям, который, на удивление, на этот раз только поздоровался с ним, не задав ни единого вопроса, и, подняв воротник курточки, растворился в воздухе, помахивая пустой авоськой, словно забегал не в прокуратуру, а в супермаркет, в винно-водочный отдел, о чем свидетельствовала этикетка в авоське...
- Черт, когда же я перестану подозревать всех подряд и на работе? Может, это хороший знак? Если его ничего не интересует, кроме какой-нибудь жареной... курицы, то, значит, ничего и не произошло, значит, в стране и на Нью-Йоркской нефтяной бирже все в порядке, олигархи сыты, банкиры живы, малометражный и многопроблемный народ всю ночь отдыхал в каком-нибудь Доме-2, у какой-нибудь Ксюши, сплавив деток к Хрюше, разуверившись уже в американской мечте о мгновенном преодолении наших трудностей, начав вновь смотреть на а не под ноги, наконец-то осознав, что в нашей стране воровать миллионы почти в тридцать раз тяжелее и бессмысленнее, чем в Штатах и в Европе, и что светлое будущее вряд ли когда выберется из темного прошлого..., иначе он уже сверлил бы мне взглядом дырку на пиджаке под боевой орден, словно бы пальцем - в своем кармане для трудового гонорара, - постарался сделать оптимистический вывод даже из этого важнюк, взбегая на пятый этаж, где чуть было не сбил с ног главного прокурора области, главнюка, в раздумьях стоявшего на лестничной площадке на пару с потухшим бычком.
- Ты чего это такой счастливый, - сперва спросил тот, а потом посмотрел на него как бы удивленно из-под насупленных бровей, добавив вечно недовольным баском, - от любовницы что ли такой весь... Турецкий из себя?
- Товарищ главнюк, вы впервые не правы, хотя и не сердитесь! - поделился тот с ним улыбкой. - От жены! Ну, из дома, то есть. С нашей работой до любовниц ли? Я этим лихо марширующим по стране сериалам просто поражаюсь, хотя, если честно, немного завидовал во время некоторых смен пауз...
- Да, конечно, тот еще стереотипчик, согласен, ну, как и агент уже не государственной как бы безопасности, а только узко национальной, хотя у этой категории, сам понимаешь, пределы могут далеко выходить за границы... одного государства. Да-да, какого?! Вслушайся только сам: Турецкий, Нилов... А почему, допустим, не Тамбовский, не Ленин, ну, то есть, не Биин или не Обин какой-нибудь, или хотя бы Невин, почти Невинный, кстати, что вполне бы соответствовало моральному облику... Фемиды, конечно? - усмехался главнюк язвительно одним свободным уголком рта. - Я, если тоже честно, не понимаю, к чему те клонят: констатируют или прогнозируют, зомбируют ли наш слабый пол перед поездкой в Турцию, на Нил ли? Понятно, что Египтов было бы уж слишком откровенно, как и Амстервдамов, но зато уж честно, как например Распутин... Я, конечно, человек еще не окончательно верующий, народный опиум еще не пробовал, но ведь это же один из весьма предосудительных... грехов как бы, с которого все и началось, кстати, и вряд ли наша уважаемая богиня Фемида на это должна закрывать глаза. Я не помню, сколько там серий, сколько дел он раскрутил, маршируя, но если на каждое дело - по новому телу, то ты бы, кстати, смог так работать плодоро..., плодотворно то есть, карая одной рукой одни грехи, а другой - совершая тут же другой...? Нет, я тут про другой, это как бы каламбур вышел... К тому же, что обидно, ментов-то другими показывают, этакими, прям, святошами, кому приходится топить безответную любовь в стакане, как американцам. Да, брат, пьянства и даже на рабочем месте вовсе нет среди осуждаемых свыше грехов, и даже церковь, не знаю, как насчет опиума, но к винцу паству приобщает. Так что, это, заметь, совсем не грех! Но, вот, от измены законной супруге до измены родине - полшага...
- О, да, стоит лишь эти полшага сделать женщине..., - понимающе усмехнулся Альберт, но не закончил фразы.
- Или родине, ты хотел сказать, стоит лишь сделать полшага в сторону? А, может, Фемиде? - прищурясь, спросил главнюк. - Я не то имел в виду, а то, в каком виде вы, важнюки, на виду у всего народа, на глазах у всей родины, вы, можно сказать, лицо нашей Фемиды, ее, можно сказать... Ладно, шутки в сторону, а то опять чего ляпнешь, да и в горле уж от ораторского пыла пересохло... У меня к тебе как раз очень важное поручение от этой родины, от нашей Фемиды, чего я тут и торчу... даже без спичек, хотя как чувствовал, что ты сегодня на пару часов опоздаешь.
- Ох, а я ведь еще ни одной сигареты с утра не выкурил! - хлопнув себя по лбу, Альберт суетливо достал зажигалку, давая тому прикурить и сигареты, губами выловив одну из пачки.
- Альбина, видать, покурила за тебя? - понимающе улыбнулся главнюк. - Ладно тебе, не красней, я, брат, после той метаморфозы тоже чуть курить не бросил, так меня это вдохновило, ну, то что это она сделала, пав пред тобою на колени, признав тем окончательно тебя господином, царем... зверей как бы. Нет, курить я не бросил, но с любовницей завязал, с нею это было как бы обычным, будничным делом, ну, как одиннадцатичаевой час..., тьфу ты, с секретаршей. Чуешь, как бес и тут язык путает? Но тут законная жена, тут каждый день - как праздник весны и труда! Если учесть, что произошло это во времена союза серпа и молота, то тебе и совсем нечем передо мной заноситься, отмалчиваться. Сейчас, брат, об этом даже врать надо, а то как раз и сочтут ненормальным, ментом киношным. Все, пошли в кабинет, это надо отметить...
Альберт закрыл дверь за ними на защелку и тут же достал стаканы и непочатую бутылку коньяка, которую он хранил в сейфе для особого случая уже месяца три.
- Молдавский? Да еще и аист? Понятно, понятно... Шучу! Тут я на Тамбовском не настаиваю, хотя предчувствую, брат, что скоро на московской настаивать придется..., сиропчиком подкрашивать. Сам помнишь, где Наполеон кончился. Ладно, о делах потом... От души поздравляю, и..., - не закончив фразы, главнюк махом выпил свои полстакана и пододвинул к нему. - Нет, давай еще по одной, чтобы в целом по одному вышло, а потом и поговорим. Видишь, с вашей новой модой пить в два раза чаще приходится. А дело слишком важное, особое, так сказать, хотя примерно о том же самом...
- Так, для особого случая я и берег, - заметил Альберт, наливая вновь по полстакана, не перестроившись еще, к счастью, на дактилоскопическую систему измерения спиртного. Нет, он еще даже не отвык измерять стаканами, но сегодня у него в сейфе была только одна бутылка, остальные он не уберег даже для особого случая.
- Да, этот случай тоже особый, почему я даже на месте не усидел, сам к тебе поднялся, пока ты там..., - сказал главнюк и на этот раз уже не спеша выпил коньяк, даже причмокнув в конце губами. - Вкус хочу запомнить, а то вскоре от Союза уже ничего даже в памяти не останется... Если же резюмировать, то это дело особой государственной важности...
- Что резюмировать? - слегка удивленно переспросил Альберт, тоже смакуя коньяк, который стоил этого в буквальном смысле слова.
- ...вот так, дорогой, поэтому как бы смерть этого бомжа я и поручаю расследовать именно тебе, важнюку, хотя, конечно, делать это придется под постоянным контролем Центра, который уже сидит вокруг моего стола с самого вечера, дожидаясь, пока нам привезут для следственного эксперимента и всю остальную коллекцию, которую сейчас мои следователи и собирают по всему городу, - закончил тот свое повествование, уложившись по времени в оставшуюся треть бутылки и, как ни странно, опять ничем не удивив своего важнюка, уже успевшего распрощаться со своим очередным отпуском. - Ну, Алеберт, не подумай, что я такой скотина и не понимаю... От всех остальных дел я тебя полностью освобождаю, они теперь никого и не волнуют, можешь приходить на работу, когда захочешь, то есть, хи-хи, когда уже не захочешь... Закончишь - сразу же на месяц к морю, в Болгарию, где с этим проблем не будет, как тут! Понял? Все в твоих руках.
- Нет, я просто пытаюсь сопоставить сами факты с важностью ожидаемых выводов, - переключился тот быстро на дело, весьма его озадачившее поначалу. - Бутылки, бомж, ход черный, супермаркет... Одна без этикетки...
- Согласен, фактов не густо, но это как раз и дает тебе оперативный простор, - тоже окончательно переключившись с коньяка на дело, подметил главнюк. - Более того, именно из-за того, что фактов не густо, это дело и выбрали, поскольку огласка, утечка тут запрограммирована, сам понимаешь, а эти смишники, сам знаешь, какие носотеры.
- Потому и бомж? - поинтересовался Альберт.
- Именно! Его даже в переписи населения нет, как оказалось. Прямо космополит, человек Земли, можно сказать, - не без ехидства ответил главнюк, поглядывая в сторону его сейфа, куда бы Альберт и сам с удовольствием заглянул, если бы заранее предусмотрел возможность того, что в один день могут выпасть сразу два особых случая, хотя он еще не знал, радоваться ли второму или нет. Словно поняв причину его молчания, главнюк решительно встал. - А, день все равно коту под хвост! Не пойдешь же ты под этим делом к потерпевшему, который может тут же от зависти уйти уже окончательно в штопор? Завтра сходишь, тот уже и от похмелья отойдет, а сейчас пошли ко мне, прикинем варианты...
- Но то, что его отравили?... - спросил важнюк, пока они еще не открыли дверь.
- Это уже запротоколированный факт! - твердо ответил главнюк и опять перешел на бытовые темы, едва они вышли в коридор. Из соображений государственной тайны следствия он пока старался особо не распространяться на эту тему, поскольку сам еще не успел разобраться, так как, во-первых, и дела-то как бы самого еще не было, его предстояло еще сделать, а, во-вторых, представители центра сами еще не очень понимали, какие они с центром ожидают конкретные результаты от его раскрытия, даже в этом полагаясь на опыт и таланты областного важнюка, который чем больше пил, тем все меньше понимал даже то, в чем же заключается их непосредственное руководство и постоянный контроль над ним, если, раз десять уже выпив с ними только за знакомство, он так и не узнал, кто они, откуда и зачем приехали...
3
Как он возвращался домой, Альберт, конечно же, не мог помнить, так как никогда такой задачи не ставил перед собой, поскольку по какой-то, видимо, унаследованной от своих предков крестьян, уверенности даже не сомневался, что лошадь довезет до дому отпустившего поводья седока в любом его состоянии, причем не дав ни малейшего повода встречным даже заподозрить, что в данный момент она уверенной, твердой походкой вышагивает по оживленной магистрали в полном одиночестве. Говоря современным языком, его автопилот никогда его не подводил. Но в том, что тот седок мог натворить в исходном и конечном пунктах следования, он наутро всегда сомневался и не всегда без оснований.
Поэтому, когда он, вдруг очнувшись в какие-то из сумерек, заслышал с кухни сладкий голосок тещи, пытающейся подражать Алене Свиридовой, и узнал, что Альбина только что вернулась из парикмахерской, куда заскочила после косметического салона, то сразу же поспешил на кухню, заглянув попутно и в прихожую, как делал то раньше, чтобы развеять некоторые сомнения: не разбил ли он свой любимый бокал и не забыл ли где свой портфель, - после чего он уже мог быть спокоен относительно всего остального, воспринимая чужие воспоминания даже с некоторым юмором, а иногда со слегка виноватой улыбкой. Лишь однажды утром он не обнаружил свой портфель в прихожей, только поэтому сразу же сообразив, что он и проснулся в чужой спальне. До самого вечера он потом просидел за столом как на иголках, не решаясь позвонить ни домой насчет портфеля, ни в приемную шефа, чтобы уточнить, когда тот вернулся и вернулся ли из командировки, куда вчера вроде бы уехал, как ему с утра сказала секретарша...
- Милый, я бы сама принесла тебе водички! - чуть запоздало предложила ему Альбина, весьма довольная его взглядом, которым он окатил ее с головы до ног, для пущей убедительности потрогав где-то посередине рукой, словно не узнал,, на что она ему ответила тем же, после чего он вполне мог бы отмести любые сомнения...
- Нет, любимая, ты иди пока... переодевайся, - бросил он ей, проскальзывая в кухню, где его уже новые сомнения лишь подтвердились... Теща так многозначительно стрельнула пылающим взором в его сторону, ну, чуть ли не ударив его легонько ниже пояса, что он почти машинально согнулся пополам, склонясь над раковиной и словно за соломинку вцепившись зубами в кран.
- О, а я даже не разглядела, что ты вернулся слегка того..., - подчеркнуто сказала теща за его спиной, незаметно все же ущипнув его сзади за окончание ноги. - Да, да, я тебя даже разглядеть не успела, так ты быстро ушел в себя, к себе, то есть... Но все было нормально, птичка моя.
- Черт, а я ничего не помню, - буркнул он, посмотрев на нее внимательным, проникновенным взглядом.
- Да, я всегда удивлялась вам, мужчинам, сколько же вы, может быть, самого примечательного в своей жизни не помните, - отвечая ему уже сдержанной улыбкой, сказала теща, подавая большую кружку пива с пышной шапкой пены, отчего он только обреченно, но все же благодарно вздохнул, менее всего ожидая от нее именно этого, чего за всю жизнь так и не смог дождаться тесть, по утрам на трясущихся ногах, тайком, под любым ли предлогом пробирающийся на улицу, к пивному ларьку, который как раз был напротив их окон, почему у него в запасе было всего несколько минут... - Однако, я все равно не могу не признать и, может, с некоторым опозданием не могу не сказать тебе, что я очень счастлива... за свою дочь: хотя бы она не прогадала с мужем. Наконец-то я могу умереть... со спокойной совестью, ты слышишь, со спокойной, любимый мой... зять!
- Прости, конечно, в моем лице всех остальных зятьев хотя бы за анекдоты, но сейчас я бы ни за что не позволил тебе этого, мамуля, - успокоившись наконец после того, как жадно выпил всю кружку, ответил он ей и, по-сыновьи поцеловав в губы, поспешил в спальню, где Альбина ждала его как раз на промежуточной стадии переодевания... Не говоря ни слова, она сразу же одним из показанных им ей приемов повалила его на постель, на этот раз не позволив ему даже шевельнуться...
- Бог мой, неужели ты есть? - мысленно вопрошал он, нежась в теплой постели рядом со сладко посапывающей Альбиной, все еще вздрагивающей во сне, отчего он повернулся на бок, прижался к ней, хотя сил ему хватило лишь на это, да на мысли, которые ему теперь совсем не хотелось гнать из головы.
Как бы он ни осуждал некоторые сериалы, но сейчас он и сам вдруг почувствовал себя этаким киногероем, хотя, скорее, из американских детективов, боевиков ли на его производственную тему, в отличие от которых, сам он сейчас в профессиональном плане находился далеко не на финишной прямой и не в лавровом венке победителя, а только лишь на старте этого весьма необычного дела, по привычке не испытывая никаких иллюзий.
Необычность тому придала некая политическая окраска, которую он, правда, старался не замечать, более спокойно рассматривая профессиональную сторону, в принципе, банальнейшего дельца, не стоившего того, чтобы сейчас хотя бы думать о нем. Да, сейчас, когда рядом с ним находился столь обожаемый им опять предмет созерцания, осязания, обоняния, одним своим присутствием будящий в нем неизвестно откуда берущиеся силы, словно он стал неким подобием вулкана, под которым в недрах земли разрастался неиссякаемый очаг расплавленной магмы...
Возвращаясь же к сериалам, к детективам, в этом как бы уже и не в деле он, наоборот, находился в финале фильма и вновь в пылких объятиях все осознавшей и простившей супруги.
Конечно, у него были, хотя и не серийные, любовницы, в которых он пытался найти то, что недополучал порой от Альбины, точнее, сам не мог взять, как сейчас он вдруг понял. Однако, даже если он оставался у них на всю ночь, когда бывал в командировках, утром он всегда спешил поскорее встать и уйти, весьма принужденно отвечая на их прощальные поцелуи и никогда не возвращаясь в трезвом состоянии.
От жены же ему почти никогда, не только сейчас, не хотелось уходить, его всегда тянуло к ней, даже когда меж ними вставала стена холодного отчуждения в виде персонального одеяла, которое она со временем завела в шкафу для таких случаев. Но и тогда он терпеливо дожидался, когда она уснет, осторожно укрывал ее вначале своим одеялом, потом забирался под ее и прижимался к ней всем телом, получая почти полное физическое удовлетворение даже от одного прикосновения к ее потайным местам, освещенным некоторым табу, которых у них до последних дней было довольно много. Она стыдливо не подпускала его близко к своим и сама резко вздрагивала, случайно коснувшись его, правда, единственного, которым некоторые любовницы от души забавлялись, что и для него с ними было некой обыденностью.
Что произошло сегодня с Альбиной, он не мог понять, но и не хотел ломать над этим голову, кстати, вообще совершенно равнодушно относясь вне работы к любого рода головоломкам, кроссвордам. Она не просто коснулась его табу, но и сама вновь дала ему поцеловать свое самое сокровенное, вдруг решительно сев ему на лицо, отчего он чуть не растаял от нахлынувшей на него любви к ней и до сих пор с нежностью ощущал во рту вкус этого сокровенного поцелуя, глубоко вдыхая в себя и пьянящий запах ее тела, настоявшийся под одеялом, которым она, как он сейчас вдруг понял, отличалась от всех его несерийных любовниц.
Да, ее запах был чем-то схож с запахом материнской груди, каким он и представлял себе тот, вдруг даже несколько философски осознав, как же предназначенные друг для друга люди находят свои половинки. Увы, в том числе и по запаху, чему вполне могут помешать всякого рода дезодоранты, духи и прочее, могущие ввести в заблуждение на время, хотя бы до утра...
От одних только этих мыслей он уже не мог сдержаться и, старясь не разбудить ее окончательно, осторожно проник ей внутрь и замер, получая невероятное удовольствие лишь от ее ответных конвульсий и влажного пламени, разгорающегося у нее там, в лоне любви. Ему не хотелось ее будить, потому что сейчас он не хотел брать ее по настоящему, когда страсть сосредотачивается в одной точке соприкосновения. Сейчас она растеклась негой по всему его телу, где оно соприкасалось с ее мягкой, горячей кожей, давая возможность ему даже думать про это, обладая ею и телом, и душой, и даже разумом...
- Нет, конечно, это не случайно... Не случайно и то, что это совпало и с тем делом, тоже довольно необычным, поворотным, не областной, а государственной важности, в котором мы уже напрямую выходим на новые, теперь уже зарубежные рубежи, пусть даже в рамках и прежнего Союза, которого нам, конечно же, в профессиональном плане несколько не хватает, что скрывать. Что поделать, в душе мы - все еще интернационалисты, и если бы не Гдлян с Ивановым, то, может быть... Нет, это я зря, теперь рубежи, похоже, простираются дальше нового зарубежья, дальше Гдляна..., - расслаблено думал он, осторожно перебирая мускулы на своем животе, на ногах, чувствуя, как вслед за ними по нему и по ее телу пробегают волны неги и огня. Из-за этого он впервые получал почти физическое удовлетворение и от мыслей о работе, чего с ним до этого никогда не было даже при получении правительственных наград, почетных ли грамот к юбилеям, которые теперь на целый нуль стали солиднее, торжественней, но и только. - Нет, случайного совпадения тут быть не может... Конечно, в другой раз я бы даже чертыхнулся, подумав, что одно опять лишь помешает другому, как это всегда и бывает: стоит лишь помириться с Алей, пообещать ей ночью хотя бы неделю у моря, как тут же тебе утром навесят какой-нибудь висяк или командировку в противоположном направлении. А тут само-то дельце плевое, но результат от него ждут в таких верхах, что... Нет, именно сейчас мне никакого повышения не надо, я бы вообще теперь не хотел от нее отрываться, так бы, вот, и лежал рядом с ней до самой... Надо же, даже тещу свою я сейчас и то люблю почти так же... А почему бы и нет? Разве не она подарила мне мою любимую, перспективы которой я, кстати, оценивал и по ее мамаше, не без этого? И не прогадал!...
Движимый каким-то порывом, он осторожно, чтобы не разбудить Альбину, встал с постели и, не одеваясь, пошел в сторону туалета мимо кухни, где еще должно было быть пиво, как он думал вполне уверенно.
Он даже не удивился, застав на кухне тещу, напряженно сидевшую на стуле и словно бы гипнотизирующую входную дверь. Рядом с ней на столе стояла кружка и бутылка чешского пива, которую она мигом открыла и трясущейся рукой стала наливать из нее в кружку, не замечая, как пена переливается через край...
- Выпей... Я знала, что ты захочешь, - сдавленным голосом сказала она, подавая ему кружку.
- Спасибо, - благодарно произнес он и начал медленно пить, стоя прямо перед ней и даже не вздрогнув, когда почувствовал жадное прикосновение ее губ в противоположной от кружки стороне, отдавая ее во власть давно вроде бы умершей страсти, а, может, даже любви, которую она столько лет скрывала от него, изнывая рядом, за стеной от жажды, напряженно вслушиваясь в каждый шорох из их спальни.
Нет, то, что он сейчас испытывал, совсем не было похоже на любовь Альбины, которая полонила его своей страстью и нежностью. Но ему доставляло невероятное удовольствие стоять вот так, голым, над старой женщиной, давать ей наслаждение, совсем не стараясь взять себе столько же, осознавая, что и она понимает, что не сможет ему все вернуть. Когда еще он мог представить себе ее, эту весьма властную женщину, стоящей перед ним на коленях и с такой самоотверженностью глотающей его бесплодное, как оказалось, семя, боясь на миг оторваться от живительного источника давно забытой ею любви... Конечно, для него это была не любовь, это была власть, но лишь в своем физиологическом воплощении, о чем даже владыки мира могли только мечтать, может, и не подозревая о существовании подобных метаморфоз их ненасытной жажды... чего-то, что они и другие лишь де-юре считали властью.
Когда она отпустила его и обессилено склонила голову на стул, он, прихватив с собой кружку с недопитым пивом, пошел в свой кабинет, точнее, кабинетик, который они сделали вместо несостоявшейся детской, где, накинув на голое тело халат, уселся в огромное кожаное кресло, занимавшее почти четверть площади, рассеяно размышляя уже над метаморфозами собственной жизни, своими ли. Лишь день назад он не смог бы даже мысленно представить себя сегодняшнего.
- Черт, а вдруг на меня еще и откровение какое снизойдет? А вдруг это все - знак свыше, и вскоре все... изменится, и мне предстоит совсем иное, чего все ждут, ждут уже лет двадцать, только разочаровываясь? Понятно же, что вековые, да что там, многовековые ожидания народа, такой великой нации не могут оправдать люди случайные, на кого лишь пал чей-то спонтанный выбор, выбор тех, кого и самих выбирают те, кто лишь может ждать, - все выше и выше забирался он в своих рассуждениях, потеряв ощущение бренной плоти, полностью опустошенной его женщинами. - Нет, таков выбор может сделать лишь тот, кого не выбирают... Да, и банально такой выбор не делается, он спускается сверху в виде знамения, затмения ли, знака, который понять и воспринять может лишь достойный этого. А ведь то, что случилось вдруг с моими... женщинами, это не награда за что-то, как и в детективах, меня сегодня не за что было бы награждать даже месячной премией. Это именно знак!... Что ж, посмотрим, окажусь ли я достойным этого?...
4
- Господин важнюк, а, господин важнюк, - услышал он, едва вышел на улицу, противный голос Треухова, в котором сегодня опять отчетливо разглядел самого настырного журналюгу, пифпафрацци области, у которого любовь ко всему жареному с кровью была просто физиологической, маниакальной, врожденной, из-за которой он не просто первым, а часто единственным узнавал то, чего еще никто в области не знал, либо не произнес вслух, что тот и сейчас, кстати, подтвердил своим вопросом, - неужели у нас в стране вдруг изменилось отношение к правам человека, если даже банальным отравлением банального бомжа занялась сама областная и совсем не банальная прокуратура? И наверняка я не ошибусь, добавив, что именно вы... сейчас повернули не налево, к прокуратуре, а направо, к областной больнице, до которой, конечно же, можете дойти и пешком в целях конспирации.
- Слушайте, Треухов, если у вас в родне были юристы, то почему вы все же сами выбрали не юр, а джюрфак? - весьма добродушно, но не без ударения, ответил ему вопросом Альберт Птица, якобы польщенный догадками того, к тому же пребывая с самого утра в невероятно возвышенном расположении духа, да еще и благоухая новым одеколоном, который ему вчера Альбина впопыхах забыла вручить, сегодня же собственноручно подушив его им после жарких объятий в том самом кресле, где нашла его наконец, а потом и перед трюмо, в прихожей под пристальными взглядами сквозь мощные окуляры...
- Вы каких юристов имеете в виду? - ехидно спросил Треухов, вовсе не стыдясь своей родословной.
- Тех самых, тех самых, ну, чьи отпрыски либо в стоматологи, либо, наоборот, в адвокаты идут, - с удовольствием продолжил разговор Альберт, неожиданно для себя почувствовавший потребность в общении со средствами массовой информации. - Шучу, конечно, но откуда вы все знаете, даже то, чего и нет?
- Можно подумать, что бомжа уже нет в больнице, что он уже в бесплатной бане, которая совсем в другой стороне, - с удовольствием подхватил его тон Треухов, не избалованный подобным отношением к нему со стороны и официальных органов.
- Ну, хорошо, допустим, что он там, но почему вы, наши праволюбцы, сами же и считаете, что некий банальный бомж менее достоин внимания, чем вы, например, чем сами любцы его права? - переводя разговор уже в плоскость философии, спросил вдруг важнюк, сегодня готовый дискутировать даже с Вольтером. - Не странно ли, что вы, без повода столь рьяно пекущиеся о некоторых правах, вдруг начинаете подозревать власть, ее ли органы невесть в чем, едва те на деле возьмутся за их реализацию, за претворение в жизнь? Или это не показатель разительных перемен, когда бывший полковник КГБ становится главным областным, но официальным, то есть, полномочным правозащитни...ком? Кому как не ему лучше знать, где и как, и кем эти права нарушаются, и к кому еще как ни к нему с трепетом прислушаются правонарушители? Если по вашему мнению власть не способна защищать права человека, то зачем тогда вообще поднимать шум, говорить о них, если сами так называемые правозащитнички могут лишь говорить об этом, сейчас, правда, уже не на кухне? Конечно, жизнь самих неофициальных правозащитников мы еще не можем защитить, как официальных, но кто еще-то это сможет в перспективе?...
- Откровенно? Так вот, меня сами по себе права, даже водительские, абсолютно не колышут! - выпалил вполне серьезно Треухов. - Мне самому глубоко наплевать на права прототипов моих униженных и оскорбленных персонажей. Но, вот, сами нарушения прав, если они, конечно, совершены необычным, доселе неопубликованным образом, необычным ли правонарушителем, либо против нестандартного потерпевшего, что в целом и по частям может стать сырьем для сенсации - это прямо таки сладкая корочка моего весьма пресного журналистского хлеба на откровенно тощей областной ниве. К тому же, я вам должен заметить, что сейчас сами по себе нарушения прав человека вообще уже никого не волнуют. Интерес есть и в основном у заинтересованных к конкретным нарушениям конкретных прав каких-либо вкладчиков, жертв каких-либо катастроф, еще не включенных в перечень оплачиваемых. Государство своими небольшими банковскими билетами, бумажками, а в основном труднооценимыми, но дорогими как внимание, льготами заткнуло рот жалобщикам и лишило отечественного хлеба правозащитников, которым остается лишь рассчитывать на гуманитарную помощь. Не зря потом народ искренне удивляется вместе с президентом, не понимая, за что же могли отомстить какому-либо очередному пророку в своем отечестве? Ей богу, в нашей же областной газетенке ориентироваться на гуманитарную помощь не просто глупо - не умно! Увы, всякому кулику даже хаять приходится свое родное болото. После цикла моих статей о бомжах вы, конечно, могли бы меня заподозрить в братской любви к ним... Но в чем бы тогда вы меня заподозрили после цикла моих статей о нашем морге, а также о свалке его отходов, то есть, о кладбище?
- Ну, в том же почти, в чем и вы - меня, общающегося исключительно с убийцами и бандитами, часто предпочитая им даже своих близких, - ответил ему тем же Альберт, добавив, - к тому же, не имея возможности поменять круг общения, в отличие от вас, имеющего возможность заглянуть после морга к мафиози с церковной и привокзальной паперти, а потом и в коррумпированную насквозь общественную баню...
- Какая разница? - грустно парировал Треухов. - У нас пока или вообще среди сенсаций не попадается ничего приятного сердцу. Все семьи счастливы одинаково серо даже среди роскоши. Даже если и попадутся среди нас вдруг новые Ромео с Джульеттами, то это опять же коснется, скорее, раздела криминальной хроники. Мне, простите, совершенно чужд призыв опять набивающейся в родню партии: больше отечественного позитива! Абсурдно, конечно, но все позитивное - это вранье, подтасовка, а истинно лишь негативное. Знаете, почему? Потому хотя бы, что когда кого-то начинают поливать фимиамом, он будет согласен с любым враньем. Но когда человека начнут пачкать грязью, обвинять в злодеяниях, в преступлении - он вынужден защищаться, требовать доказательства истинности обвинения, в том числе, и от журналиста, с чем нам приходится уже считаться, поскольку сам я, увы, рекламой сопливчиков не занимаюсь...
- Ну, я не совсем уверен в этом, хотя только с негативом и общаюсь в рабочее время, - заметил ему важнюк, задумавшись над этой фразой, а также над ее отдельными частями.
- Вот-вот, я просто поражаюсь вашему оптимизму! - сделал Треухов ему почти комплимент, для пущей убедительности втянув носом воздух, переполненный ароматом его одеколона. - Однако, в том, что бомж, питаясь только объедками из абсолютно не стерильной посуды, причем объедками хоть и сертифицированной продукции, но уже без собственных сертификатов качества, без даты выпуска, отравился вдруг однажды, хотя мог это сделать в любое иное время, я уже и сам давно не вижу ничего такого, что бы могло поколебать ваш оптимизм, а уж тем более стать делом вашей жизни в течение пусть даже недели...
- Э, приятель, бомжей-то как раз никакая зараза, даже гепатит не берет, о чем ты сам же и писал в связи с недавней эпидемией оного, - с усмешкой заметил ему Альберт, - поэтому...
- Поэтому отравление бомжа - это уже сенсация, почти государственное преступление! - подняв вверх палец, продолжил Треухов его мысль. - Ну, я хотел сказать, что тут не обошлось без сверхсильного яда, которого, к тому же, в нашей отечественной природе не бывает, а, значит, бомж Латышкин не имел к нему иммунитета, и был отравлен им целенаправленно и злонамеренно, почти диверсионно...
- Ха, приятель, но я тебе этого ничего не говорил! - рассмеявшись заметил ему Альберт, похлопав того по плечу и предупредительно останавливаясь перед дверями областной больницы, где пока не было видно никаких подозрительных граждан с фотоаппаратами, с поблескивающими из сумок глазками видеокамер, даже просто с блокнотами. - Мне очень понравилась наша беседа, и я с удовольствием ее когда-нибудь продолжу, но сейчас, извини за каламбур, слово с делом должны разойтись...
- Понимаю, - без оптимизма сказал Треухов. - Мне тоже беседа понравилась, хотя, конечно, мы с вами сегодня почти и не виделись, ни о чем не разговаривали... Да, господин важнюк, я тоже волк одиночка, за помощью к авторитетам редко обращаюсь, и, если уж сдам собрата, то лишь тогда, когда это и ему будет нужно...
- Еще бы, я даже как звать тебя и то не знаю! - поддержал его Альберт, направляясь к двери...
- Костя, - скромно сказал тот ему вслед.
- Кстати, Костя, ты вчера шел из прокуратуры с сеткой в супермаркет или наоборот? - спросил вдруг из дверей уже его важнюк.
- Точно помню, что до ближайшей урны, - ответил тот, полуобернувшись. - Терпеть не могу, когда у меня руки чем-то заняты, словно связаны... А, что?
- Ничего, просто экзаменую свою наблюдательность, боковое зрение, - пожав плечами, ответил тот и скрылся за дверью.
5
- Так, где у нас тут живет пациент, ну, без определенного места жительства, что ли? - спросил Альберт вышедшего к нему из ординаторской врача, хотя и сам уже заметил милиционера, мужественно борющегося с дремотой на стуле у дверей одной из палат.
- Вынужден поправить вас, господин следователь, теперь уже определенного места, но уже и не жительства как бы, - разведя руки в стороны и как бы оправдываясь, весьма словоохотливо заметил врач, провожая его к той самой палате, куда они вошли в тот момент, когда удача была не на стороне постового, крепко клюнувшего носом, словно бы кланяясь гостям. - Полчаса назад господин Лодыжкин или что-то в этом роде отбыл по месту новой прописки, завещав потомкам лишь свое бесценное наследие, которое, как обычно заявляют всевозможные, особенно сомнительные потомки великих людей в телеэфире, не может быть сопоставимо ни с каким наследством, поддающимся оценке...
Он еще что-то подобное говорил, видимо пытаясь глазами Задорнова взглянуть даже на обратную сторону нашей действительности, с которой ему здесь в основном и приходилось сталкиваться, пока следователь молча разглядывал череп уже трупа, но пока еще обтянутый какого-то воскового цвета кожей, в районе головы поросшей седой, на удивление красивой шевелюрой, неплохо скрывающей различного рода неровности на голове, которые обе руки следователя сразу же нащупали.
- Так-так, а с этого места подробнее! - резко заметил он врачу, уже разглагольствующему чуть ли не в рифму, на что, видимо, его подвигло присутствие стража у дверей палаты, а также вполне адекватное отношение к нашей нынешней действительности, где именно среди бомжей и могли оказаться короли Лиры, истинные ли служители лиры, или даже владельцы всяких там... евро и прочего, которые часто тоже не имели определенного органами места жительства, к примеру, будучи главою Чукотки, ногами вроде бы гоняя мяч, словно ежика в тумане Альбиона, а руками же в это время...
- Ах, да, извините, в больнице, да еще в таком отделении и поговорить-то не с кем о чем-нибудь таком, отличном от утки, - не мог никак остановиться доктор.
- Во-во, мне сегодня тоже просто невероятно везет на утки, - рассмеялся не совсем к месту важнюк, - по дороге сюда беседовал с любителем жареных, тут..., нет, что вы, тут уже, скорее, беседа с профессионалом, не с любителем...
- Ей богу, господин следователь, ну, уж юмор-то не стоит оправдывать, словно его тоже обвинить в чем-то можно! - патетически воскликнул врач, доктор ли, со скрытым сожалением поглядывая на него, как на несостоявшегося клиента своего отделения, который бы мог скрасить его трудовые будни.
- Однако, если взять в качестве примера некоторые карикатурки с религиозными персонажами, то почему бы и нет? - на самом наглядном примере обрисовал Альберт доктору некоторые новые веяния и в отечественной правовой среде, которые вполне могли стать объектом непосредственно и его деятельности, почему он и сказал об этом довольно серьезно, одним махом погасив ораторский пыл врача.
- Простите, но я, однако, вынужден констатировать, что пациент был как раз представителем подобного рода юмористов, - как-то подчеркнуто официально заметил он, демонстрируя улыбку уже в виде гримасы сожаления к усопшему или же осуждения к еще лишь недавно больному. - Увы, перед тем, как... покинуть нас, откинуть ли коленца в последнем па, он несколько раз повторил...
- Что? Что же?! - нетерпеливо спросил Альберт, доставая диктофон, из-за чего доктору пришлось даже прокашляться, словно подстраивая голосовые связки в нужной тональности.
- Итак, дословно он сказал следующее, что я могу засвидетельствовать даже в Гааге, - расправив плечи и выпятив грудь, не без пафоса заговорил доктор, - это, мол, бич или та... сука меня того, того, доктор...! Да, именно это! Три раза я к нему заходил, но с разными инструментами, и три раза он повторил это слово в слово, глядя мне прямо в глаза. Он не мог вспомнить тот медицинский термин, которым я по привычке называл при нем отравление, но я-то понял, что он имел в виду, кивая на помойное ведро под раковиной, которое мы иногда в экстренных случаях тоже применяем. Да, к сожалению, в четвертый раз я уже не успел зайти к нему, поскольку..., ну, это уже детали, но три раза я слышал это самолично, так как отправил дежурную сестру за новой уткой...
- Нет, мне, пожалуйста, все, о каждой утке - детально! - вскинув на него внимательный взгляд, потребовал важнюк, вновь весь обратившись в слух, поскольку у диктофона сели батарейки.
- Ну, в общем, в двух соседних палатах сразу... запахло как бы утками, которые вдруг разбились, хотя мы их только что получили свежими, почему я и отправил сестру, - путано пояснял врач, ковыряя под ногтями. - Я почему так негативно и отзывался об утках, потому что из-за них, можно сказать, и упустил из рук человека, не услышав, может быть, конкретных имен, явок и прочего, а главное, хотя бы намека на орудие убийства, то есть, на средство отравления с таким странным периодом как бы полураспада... Ей богу, я ведь, да и весь наш консилиум был уверен, что все это выпало из него, хотя для перестраховки мы даже промыли те Авгиевы конюшни живительными водами нашего местного Стикса, но, оказывается, выпало не все, только половина... Вдруг он и к жизни-то вернулся лишь за тем, чтобы сказать то, а я?...
- Не волнуйтесь, коллега, я прекрасно понимаю вас, - сочувственно похлопав его по плечу, сказал Альберт, доставая при этом уже из ведра кое-какие вещественные доказательства и пряча их тоже в портфель. - Я ведь и сам один там, тоже разрываюсь, почему и вчера вместо того, чтобы сюда, я сразу то туда, то вообще... Не переживайте, если, конечно, он больше ни слова не сказал вам, помимо этих, этого ли.
- Коллега, если бы вы знали, сколько и какие названия лекарств мне пришлось в жизни запоминать и именно на слух, да еще и по латыни, вы бы не сомневались, - с обидой даже сказал на это доктор.
- Я лишь поэтому и назвал вас коллегой, разве вы не поняли? In vino veritas? - по дружески обняв его, спросил заговорщицки важнюк, сделав телодвижение в сторону двери.
- Тьфу, черт! А я еще гадаю, чего же мне с утра так сильно хочется! - хлопнув себя по лбу, воскликнул доктор, устремившись в сторону ординаторской и волоча за собой следователя. - Но только у нас тут проблемка небольшая... Ну, вода в кране, в нашем местном Стиксе, то есть, не очень на вкус и цвет, что-то наподобие виски получается, поэтому мои товарищи и в нашем отделении предпочитают только неразбавленный, как бы девственный. Кстати, мы могли бы и сестренку позвать, да и та скоро с уткой вернется...
- Вы очень точно и вовремя намекнули также и насчет... товарищей, - почти шепотом сказал ему Альберт, мимоходом не удержавшись и пихнув слегка постового, который как раз находился в перигее борьбы с Морфием, почему, попытавшись вскочить, он устремился не совсем в нужном направлении, едва успев удивиться, насколько легко и крепко коснулся при этом потолка, поскольку тут же удивился тому, насколько удобнее в новой позе "стоять" на посту, чего важнюк уже не заметил, продолжая беседу, - поскольку я до сих пор воспринимаю обращение господин, ну, не как оскорбление, но все же...
- Вот-вот, мы себя тоже, скорей, товарищами по несчастью считаем, чем этими..., - язвительно усмехнулся тот вместо самого этого словечка, которое многим все еще приходится выдавливать из себя словно раба, с гораздо большим трудом, чем даже зубную пасту из якобы импортного тюбика.
- Да-да, гос... под дамой, так сказать, я вас понимаю. Не могли же придумать какого-нибудь другого слова, коль уж так основательно замочили... репутацию этого! - возмущенно продолжал Альберт.
- Однако, государь, сударь тоже звучит как-то архаично, - с сомнением перебирал память врач, не глядя почти доставая трехлитровую банку, склянки, колбаску, селедку, чеснок..., - говоришь кому, а сам себя его слугою ощущаешь как бы, просишь ударить. Или хотя бы сравните барышню с той же леди, с фрау? Ну, не от товара, так от барыша!
- Ну, да, особенно гражданку! - со смехом поддержал важнюк, но не забывая, что он на работе. - Обратишься так к кому в трамвае, даже вежливо, и словно ты ее уже... допрашиваешь. Попробуй тут ей потом предложить что..., как и той сестренке, к примеру, которую бы не мешало тоже опросить, кстати...
- Это еще что, а когда я вдруг обращусь к кому, мол, больная, вы что сегодня делаете вечером? - привел пример из жизни врач. - Что она мне ответит, если это даже моя вчерашняя пациентка?
- Да, парадокс, никак мы не можем подобрать нормальное имя ни для нового строя, ни для себя как бы обновленных в этом строю, - сокрушенно заметил Альберт, осторожно поднимая хрупкую мензурку. - А ведь как просто и лаконично у них? С улыбочкой такой "сы-ыр", говоришь кратко: сэр, мэм, лорд ли, а где тут Лувр? И даже этих... и-то по простому кличут... Битч, хотя на суде ты всегда можешь оправдаться, что имел в виду вполне литературный, даже научный термин, вспомнив вдруг летний отдых на берегу моря, на пляже. Но разве у нас можно сказать в суде, что вы вспомнили вдруг, но не совсем лишь грамотно, перепутав падежные окончания, летний отдых на суке, а не на суку, и уж тем более, с бичом? Не поймут...
- Вот, поэтому и давай выпьем за товарищей, которых всегда можно вспомнить к месту! - торжественно произнес доктор и встал, высоко подняв голову.
- А что, не чокаемся? - удивился Альберт.
- Ах, да, мы же не за этого сейчас...
- Да, покойный товарищ - это уже и не товарищ как бы... даже утке... То есть, вы что-то про сестренку говорили? Не с уткой же мне проводить дознание?
- Ну, тут я умываю руки, и, кстати, вам тоже советую...
6
Вполне естественно, что артподготовка Треухова, да еще и холостыми снарядами, не только шуму не наделала в городе и не породила каких-либо слухов о бомжах-отравителях, но даже отбила охоту у остальных газет писать что-либо об этом еще и зарифмованном сюрреализме "бомжа, зарубежа..." Собратья же по написанному пером с утра открыто смеялись ему прямо в глаза, смешили ли других, повторив лишь его намеки на происхождение крысиного яда, паленки ли, которыми наверняка лишь и мог травануться этот представитель международного ордена бомжей, а то и мастер некой таинственной мусорной ложи, бака ли. Поэтому мы вполне бы могли понять и то, как они изумлялись вечером, узнав, что Треухова назначили редактором отдела свежих новостей пусть даже пока не самой крупной, но самой скандальной газеты в области.
А узнали они это из одной из наиболее популярных местных телепередач "К стойлу!", которая единственная щедро спонсировалась одной из наиболее известных областных компаний с неизвестным, правда, названием, о котором граждане уже самостоятельно догадывались по названию спонсируемой телепередачи, явно пародирующему название одной из наиболее популярных телепередач всей страны и ближнего для нас зарубежья, для кого мы, наоборот, становились все более дальним, и, вот, преодолению этой тенденции название местной телепередачи как бы и было изначала посвящено.
Этим она, кстати, принципиально уже отличалась от столичной, после которой собеседники оставались при своих, в том числе, сторонниках, голосующих за своих же, в то время как в местной телепередаче спорщики оставались как бы при чужих, поскольку здесь можно было голосовать только против одного или даже против обоих, если звонящим не жаль было потратиться вдвойне. Но и тут победителем объявлялся набравший большее количество голосов, сумевший ли разозлить больше граждан до такой степени, что тем от возмущения было уже не жаль раскошелиться на телефонный звонок, чтобы пригвоздить, пришпандорить ту сволочь к стойлу. Некоторые местные депутаты даже выступали с инициативой использовать эту систему голосования и на выборах разных уровней, когда так называемый "господин против всех", ничем не обозливший электорат, и так бы набирал наименьшее количество голосов, поскольку просто абсурдно голосовать против "против всех".
Однако, эту инициативу наверху не просто не поддержали, но и не слыхали о ней, почему и исключили из бюллетеней этого самого безвредного любимца публики, против которого во всей стране, проводи выборы по местному способу, проголосовали бы только те же самые депутаты и только.
Но представьте хотя бы предвыборную кампанию, которая бы тоже разительно отличалась от нынешних, поскольку каждая партия и кандидат вынуждены были бы говорить всю правду и о себе, и о самих избирателях, которых сейчас все без исключения кандидаты принародно, публично любят, обожают, отчего он, электорат, такой, всеми полюбленный, и ходит, совсем не имея стимулов к совершенствованию. Трудно сказать, через сколько лет, но в конце концов все в нашей стране приучились бы либо говорить правду о себе и других, либо ценить(оценивать голосами) в других именно эту способность. Сейчас же пока, к сожалению, конечно, но объективно неизбежно побеждает тот, кто больше всех и наиболее мастерски соврет о себе и об избирателях.
В качестве примера и можно было бы посмотреть эту телевизионную схватку, где с одной стороны стойла стоял уже редактор раздела Треухов, а с другой - малоизвестная в области журналистка из той же газеты, а теперь еще и из его отдела свежих новостей Старохатова, которую сегодня все время показывали только со спины, лишив, конечно, ее хотя бы возможности бросить в лицо телезрителям сокрушительную правду о них самих, отчего бы руки у тех сами зачесались дать ей сдачи, набрав нужный номер. Однако, и в таком ракурсе она весьма выразительно жестикулировала, к тому же, у нее на спине висел небольшой плакатик, на котором крупными и почему-то английскими буквами было написано "Boy Lzhi!", что большинство, естественно, перевело неправильно, хотя переводить и не надо было...
Кстати, тут был всего один микрофон, который ведущий только передавал по очереди спорщикам, строго следя за регламентом по секундомеру, в нужный момент еще и вырывая его из рук зарвавшихся выступающих, в чем лишь его почетная миссия и состояла, хотя все равно телезрители любили лишь его одного и никогда бы не стали голосовать против него. То есть, для телеведущего эффект тот же самый и тут, где самым популярным в области и был бывший дискжокей дискоклуба глухонемых Разбойников, и сейчас молча расставивший спорщиков по обе стороны от стойла, подманивая их по очереди микрофоном к привязи, в это время всеми частями тела вторя какой-либо современной мелодии, которую он от скуки напевал про себя.
- Не надейся, Треухов, я начну с другого, не с твоего конца! - сразу же рванулась в бой Старохатова, сделав со спины такое энергичное телодвижение, что плакатик ее так лихо подпрыгнул, что его нельзя было не заметить. - Как это, скажите, дальнее зарубежье могло отравить нашего якобы бомжа, если по нашей конституции у нас не может быть бомжей ни де-юре, ни де-факто?!
- Да, это не мой конец, согласен, - снисходительно согласился Треухов, как бы давая ей фору, - как тут возразить новаторам, реформаторам с этакой фамилией! Старохатова, но разве может наша демократическая конституция лишить бывших бичей права на существование на постперестроечном пространстве, к тому же, в обновленном виде? Может быть, ты откажешь в этом праве и народу, который теперь называют еще и быдлом публично?
Последний выпад сразу же принес ему с десяток голосов, в чем он и не сомневался, лишь для порядка взглянув краем глаза на монитор, по которому можно было в реальном времени следить за ходом выборов, не дожидаясь, когда кто-то в само конце еще раз проголосует уже вашими бюллетенями, но по своему усмотрению.
- Вовсе нет, совок бессмертен, хотя срок этого бессмертия и сократился точно до 58 статьи, от которой совку не избавиться при жизни, - ответила ему несколько патетически Старохатова, тут же заработав с десяток голосов и даже одобрение дискжокея в виде поднятого вверх среднего пальца. - Но я о другом, если уж нашу конституцию перевести на ваш лексикон, то все... совки теперь и должны называться бомжами, раз у них не должно быть обязательной прописки, паспортов, а уж тем более номеров как в концлагере. С чего это у нас такая эксклюзивная любовь к бывшим? Или бич бывшим не бывает?!
- Вот-вот, прошу тех, у кого все же есть мозги, подумать над логикой этой госпожи, которую иначе, чем женская, и не назовешь! - тут же нанес ей сокрушительный удар Треухов, заработав почти двадцать голосов. - Мадам Старохатова заявляет, что Запад не мог якобы травануть наших бомжей, но тут же, уже в другом предложении, правда, она заявляет и то, что именно у нас, только у нас - эксклюзивная любовь к бомжам, как к бывшим бичам. Кто же тогда из нас двоих мог это сделать: кто любит или же наоборот, запад или не запад? Вы не травили своего любимого, Старохатова?
- К сожалению, у меня среди бывших совков любимых нет, поэтому я чисто логически не могла бы этого сделать! - презрительно бросила она всем, заполучив не меньше голосов другой половины телезрителей. - Но меня не менее поражает ваша логика, не женского рода, как вы утверждаете: с чего бы это Запад травил наших новых бомжей, если он сам только и мечтал сделать нас всех свободными... бомжами? Да, даже бичей!
- По счастливой случайности, я и сейчас стою задом в Западу, - заметил Треухов, показав всем свой компас, но пока не заработав на этом ни голоса, - поэтому мне совершенно... начхать, кем он хотел сделать нас всех. И всему нашему быдлу, народу то есть, сидящему сейчас лицом к экранам, тоже начхать, мы даже рады, что у нас их любимыми бомжами стали пока и вообще только бичи, только бывшие! Вот наш ответ Чемберлену! Может, это его не взбесило?
- Ну, это вам лучше знать, - вдруг резко сменила на более вкрадчивый тон Старохатова, однако очень резво подбрасывая плакатик за спиной, - ведь во время отравления вы же у бывшего бича, нового ли бомжа, которых вы так хорошо знаете, что вы же и брали у него интервью, к тому же, за распитием...
- Белой кобылы!? - резко прервал ее Треухов, мастерски вырвав у той микрофон. - Или никому из наших алкашей не известно, что это не наше, не отечественное наименование нашей отравы? Может, оно от белой горячки происходит? Или, может, вы Белую ворону имели в виду, недавно появившуюся под прилавками в строгом соответствии с политикой импортозамещения? Но это я так, в шутку, чтобы показать всем, на что готовы пойти эти господа, чтобы очернить нашу отечественную промышленность! Да-да, девочка ложь, нашего убиенного бомжа, бывшего ли бича, нашли злодейски отравленным на пару..., но с бутылочкой Камю, который если где-то и решались подделывать, так только в Польше, где к нашим бывшим бичам не лучше отношение, хотя и правят там тоже чуть ли не бывшие, судя по этикетке... Да-да, я как раз о том, кем был Камю!
- Нет-нет, я все же хочу вас вернуть к Белой кобыле, - перестав вдруг подбрасывать плакатик, немного растерянно настаивала на своем Старохатова. - Как и остальные рыночные термины, так и Белую лошадь неверно перевести могли только у нас, только наши бывшие кавалеристы, якобы новые жокеи. О, да, названия мы якобы все поменяли, но суть-то та же: как была бормотуха, опиум для народа, так и осталась, в какие бы белые одежды ее ни рядили. Попытка же свалить все не на суть, а на якобы западное название - это то же самое, что оправдывать наш базар несовершенством их рынка, маркета, то есть!
- Конечно, Белая кобыла - это не чистый шотландский самогон, но даже я не стал тянуть ее сюда за уши, любезная, - опять снисходительно усмехаясь, поучал ее Треухов. - Да, госпожа Старохатова, минимум польский Камю был последней каплей для нашего отечественного бомжа, хотя ныне и сама Польша - уже неотъемлемая часть Запада, и уже в ее лице я стою к нему задом! Что же касается нашей отечественной промышленности, то мы не только псевдокоммунистический Камю, но даже Наполеон не станем подделывать, поскольку у нас своего Армянского и прочего "Белого аиста"" хватает.
- И где же вы, если не секрет, этот западный Камю взяли? - совсем как бы сникнув спросила Старохатова.
- Не в гастрономе, не на базаре, заметьте, а в столь вами любимом супермаркете, - осуждающе произнес Треухов, правда быстро поправляясь, - ну, взяли его те диверсанты, чтобы дать нашему доверчивому бомжу, который, кстати, и бывшим бичом-то почти не был, так, разве что около года побичевал уже при Горбачеве, когда тот приезжал сюда, наговорив всякого. Отвечая же на ваши намеки, скажу, что следы уже выпитого им Камю, а не Белой кобылы обнаружены не только у супермаркета, но также в сторожке общегородского рынка и напротив небезызвестной нам "Гамбургерной", а вовсе не "Пирожковой", и на западной стене почасового мотеля "Амстердамочки", возле которой его и нашли, и чьи названия говорят сами за себя даже... телезрителю. И обратите внимание: супермаркет, общий ли рынок - не слишком ли много совпадений, скрытого подтекста, чтобы до этого смогли додуматься даже наши бывшие бичи, просто ли наше быдло, пусть даже из правящей элиты? Мозгов не хватит! Да-да, я к вам обращаюсь и хочу в конце сказать, что это именно месть общего рынка за то, что у нас не все совки стали бомжами, как они надеялись, и за то, что все ихнее - это отрава даже для наших бомжей! Именно поэтому они и отравили нашего бывшего бича коньяком со столь двусмысленным названием Камю, который наше быдло, к счастью, не имеет материальной возможности даже попробовать, чтобы на себе убедиться в моей правоте!...
Последние слова он говорил, крепко держась одной рукой за стойло, а второй - за микрофон, который не хотел отдавать ни Старохатовой, ни ведущему, в это время уже лихо отплясывающему Камаринскую, но с явными элементами Брейка... И как бы ни подпрыгивал плакатик на спине Старохатовой, победу оплеванное и оскорбленное быдло присудило ее противнику.
Конечно, решающую роль тут сыграл ее плакатик. Ничего оскорбительного не заметила на нем ни наша духовно продвинутая молодежь, среди которой сейчас сплошь были одни бои да гёрлы, ни ветераны, вдохновенно, с надеждой разглядывающие ее со спины. "Мы смело в бой пойдем!..." или же "И вечный бой!..." - декламировали они вполголоса, маршируя перед телеэкранами, успев даже надеть свои многопудовые от наград мундиры, и не просто голосуя против Треухова, но даже целясь в него именными наганами или хотя бы указательными пальцами...
Старохатова же была повержена, не получив в конце ни одного голоса, хотя даже не бывшие интеллигентные телезрители понимали, что бомж - это и есть единственный в нашем лексиконе синоним реально свободного человека, однако, и среди них почти никто уже не хотел быть бомжом особенно сейчас, когда тех вдруг начали еще и травить пусть даже бесплатно. Почему-то им вовсе не хотелось услышать в паспортном столе, в отделе ли кадров это еще недавно заветное слово "Свободен или свободна!", что назавтра и услышала Старохатова, придя в редакцию, перед этим вечером лишившись еще и места жительства, о чем уже никто почти не знал, почему и не могли позавидовать в полной мере...
- Ну, и дура ты, Вика! Лучше бы ты, наоборот, только о мальчиках и думала, тогда бы у тебя никаких проблем не было! - громко, так что наверняка было слышно даже в кабинете редактора, высказала ей в связи со всем этим теперь уже бывшая лучшая подруга Царапова, которая, надо заметить, была из журналистской династии, добросовестно продолжая фамильное дело, начатое ее прадедом в то самое время, когда многие перековывали свои мечи на перья, а пулеметы - на пишущие машинки с неиссякаемой обоймой букв, так похожих на "жопки" патронов, как она ласково называла и клавиши своей персоналки(тоже весьма памятное ей слово, оставшееся из лексикона отца). - Ты сама, не хуже этого бомжа, стала игрушкой, марионеткой в руках зарубежного империализма, то есть, в руке, занесенной над нашей суев... сувеверенной демократией!...
Почти буквально вторя своему прадеду, да и отцу, она выпалила эту фразу и вдруг замерла.
- Патроны кончились? - равнодушно заметила Старохатова, завязывая ручки пакета со своими орудиями труда, но тут же поняла, что вновь ошиблась: Царапова сорвалась с места и бросилась в кабинет редактора, что-то бормоча на бегу. - Да, она права, это я - дура. Она же только что вставила новую обойму! Что ж, делать нечего... Бой!
- Умница, но только поздно спохватилась, бой уже занят, - сочувственно произнес ей вслед еще один из однофамильцев, продолжатель ли другой какой династии, ради продолжения дела которых и была придумана всего лишь некоторая перестройка рядов, шеренг, с небольшой ротацией правофланговых, запевал и замыкающих, тыла и фронта, что чаще всего осуществлялось лишь сменой вывесок на кабинетах, зданиях, а иногда и на картах... Конечно, со стороны или же из толпы многие могли уверенно заявить, что в корне изменилось все на свете, особенно у них. Ну, а надо ли всем знать, что при постоянных, почти перманентных реформах, в первую очередь, административной системы, династическая основа, базис ее бережно, с некоторой даже щепетильностью, сохранялись и только ради хоть какой-то преемственности, чтобы не повторить ошибок хотя бы той же царской династии, которой не зря теперь все бывшие с таким пониманием сочувствуют...
- Кощунство?! - грозно спросила кого-то Старохатова, собирая свои причиндалы с тротуара, куда те высыпались из разорвавшегося от возмущения пакета. - Но что тогда такое кощунство: слово или дело?... Господи, я точно дура! Какое дело? А-я-я-яй, убили негра? Прошу прощения, конечно же слово, иначе бы мне не на что было даже надеяться!
Махнув рукой на все свое добро и взяв только маленький мобильник с камерой, она решительно пошла куда-то, пока что не зная, куда ей идти, что и кого ей продолжать, за что хотя бы просто зацепиться. Пока у нее был мобильник, пока было, куда ей позвонить, она еще не считала себя окончательно... Черт, опять некоторое противоречие, из-за которого она и проиграла, попав в ту же ловушку. Она была еще не окончательно..., а лишь совершенно свободна!
7
Альберт Птица же был весьма доволен последствиями своей беседы с Треуховым, даже слегка завидуя творческой свободе того, но, естественно, лишь не карьере. Сейчас, как он уже не раз думал, она была бы совсем некстати, только помешав достижению главной цели его жизни, которую раньше он мог бы весьма лаконично сформулировать отрывком из той же общеизвестной строчки: "...Покой нам только снится?" - естественно, задав этот вопрос только себе самому, поскольку любой, даже думающий точно так же, сразу бы уловил в этом вопросе угрозу для себя.
- Извините, это вам не свобода, где твоя свобода - это свобода и всех других! - с насмешкой швырялся он внутри себя фразами. - Мой личный покой - это совсем не покой всех остальных, дудки! Да, а если все вдруг покоя захотят: секретарши, следователи не по особо важным, дворники, врачи там всякие, артисты и продавцы? Ну, хотя бы главнюк наш... Нет, главнюком меня все равно не сделают, у меня столько бабок просто нет, а были бы, я бы просто не дал! Это надо быть дураком - отдать кучу бабок, чтобы получить возможность нагрести еще больше? Нет, я, конечно, понимаю, почему никто из них не задаст себе вполне естественный вопрос. Еще бы, им ведь сколько уже ученые вбивают в голову, что в природе просто нет вопроса "зачем?", а эти тупицы и верят, тупо заявляя: потому что мало! Тьфу, даже сглазить боюсь! На самом-то деле я несказанно рад тому, что они все - сплошь тупицы! Одумайся лишь все они, и тогда конец надеждам, конец мечтам... Увы, покой одного, то есть, меня, - это альтернатива покою всех остальных. Согласен, даже кое-кого из моей семьи, из нашего гнездышка, где теще сейчас, наверно, весьма неспокойно... Что делать, голубка наша, если тебя-то эти мои размышления о покое не касаются. Да, в твоем лице передо мной теперь предстает вся наша порочная административная система, и меня заразившая целым рядом амбиций, которые мне и приходится опять же гасить в твоем лице. Однако, это уж не такая и большая жертва с твоей стороны, причем ради покоя собственной дочери, а не какой-то там страны...
- Так вот, если же исходить из принципа абсолютного покоя, которого, может быть, в официальной науке, в теории относительности ли еще и нет, то я ведь совершенно не случайно встретился, в том числе, и с Треуховым, и встретился в самый нужный момент? - задался он вполне справедливым вопросом, даже удивляясь логичности своих размышлений после довольно ударной дозы не разведенного под виски спирта, после которой тот врачишка рухнул под стол, а его, важнюка, вновь потянуло домой...
Нет, вновь его потянуло не сразу, а спустя какое-то время, когда стрелки часов за один миг перескочили почти на час, вырвав из его жизни не просто клок времени, а все, о чем он пока даже не подозревал... То есть, когда он, собираясь домой, посмотрел на них и на врача, пытавшегося выйти в дверь за чем-то, чего он ему обещал, было три часа, а когда тут же вновь посмотрел, вновь собираясь домой, было уже четыре, и, к тому же, часы вместе с диктофоном и его одеждой лежали на стуле около кушетки, с которой у него были связаны какие-то смутные профессиональные воспоминания, но не такие, как с дверью, за которой он тоже что-то видел этакое, как-то связанное с уткой... Увы, помнил он уже лишь то, как перетащил сперва врача из-под стола на кушетку, убедившись, что его воспоминания с тем никак не связаны, потом позвонил их патологоанатому, и лишь после этого, одевшись и с минуту осуждающе посмотрев на постового, направился самым коротким путем домой. Естественно, и тут его не все бы поняли, проследи за ним. Какой же это самый короткий путь, если он, как заяц, вил петли по каким-то дворам, проулкам, избегая только главной улицы, по которой пришел в больницу. Увы, мы бы с вами, наверняка, взяв в руки хронометр, пошли бы сначала по главной, абсолютно прямой улице, вновь бы встретив там Треухова, но уже вместе с Цараповой, с которой, как важнюку бы могло показаться, он и хотел избежать встречи, поскольку не был твердо уверен в этом и к тому же спешил домой...
Однако, даже сам Треухов лично больше не нужен был важнюку, которому сейчас и вообще тот нужен был лишь в качестве вполне самодеятельного творца, который лишь из пальца мог высосать все то, чего бы Альберт не то что не написал в отчете, но даже вслух бы побоялся произнести, тем более, что и этого делать ему вовсе не хотелось. Дальнейшие его действия и стиль его поведения: вынужденного или желанного - определялись лишь тем, будет ли теща одна дома или же Альбиночка уже вернулась из Фитнес-клуба, куда она вчера же записалась. Однако, даже тут он прекрасно осознавал, что вполне мог и перепутать свои роли, чего его женщины уже не сделают, поскольку у них такого, даже ограниченного, выбора не было - он у них был один. Поэтому, не смотря на свои петляния по закоулкам, он впервые в жизни ощущал себя почти абсолютно свободным человеком, которому не просто не надо было делать никакого выбора, но надо было, наоборот, избегать любого даже из случайных.
- Да, если бы такое дело мне подсунули где-нибудь в самом начале карьеры, то..., - начал он было думать, но тут же с отвращением отбросил эту мысль. - Дурак, а если бы ты сейчас был главнюком или даже замом генералюка? Конечно, власти больше, но зачем мне большая теща? А вот с Альбиночкой у нас бы был сплошной детектив, но только без счастливого финала. А мне сейчас, когда нет больше товарищей, нет того сплоченного, дружного коллектива, так не хватает ее тепла и ласки...
Тут он даже всплакнул, совсем не стесняясь, поскольку уже поднимался по лестнице к себе на этаж, из-за чего это были, скорее, слезы счастья, того счастья, которое ныне крайне трудно было бы обнаружить не только в соседней квартире, но даже в одном с ними доме, может, и в одном городе, хотя это вовсе не опровергало утверждения великого классика. Да, все семьи бывают и могут быть счастливы совершенно одинаково, но в последнее время таких счастливых семей просто стало чрезвычайно мало, да и его семья была таковой всего лишь несколько дней, счет которым он уже успел потерять, поэтому вспоминать то, что с ним случилось в тот потерянный час, он ужасно не хотел, интуитивно страшась этого так, что внутри все холодело... Из-за этого он даже перепутал этаж и позвонил в другую квартиру, за дверью которой начал сходу покорно раздеваться, сразу же и не разглядев, кто там ему помогает снимать ботинки, лишний раз все же успев убедиться в том, что состояние покоя не имеет каких-либо конкретных координат, какой-либо прописки, особенно, когда оказался в такой же точно ситуации, но уже в собственной прихожей... Что делать, сегодня он уже был готов полюбить весь мир.
8
- Черт, куда же он подевался, этот важнюк, как он проскользнул мимо нас? - недовольно бубнил Треухов, нарезая круги вокруг скамейки, на которой с диктофоном в руке сидела Царапова, не снимая пальца с кнопки записи, хотя за все это время ей на ум не пришло не единого нового слова из династического лексикона.
- Может, он получил сногсшибательные улики, показания, почему и смылся? - предположила она, чтобы не молчать, чем уже начала бесить своего нового редактора.
- Насчет сногсшибательных, это уж точно! - ехидно заметил тот, нервно передергивая плечами. - Однако, я ему без всяких улик предсказал, что тот бомжара поменял место жительства, откинул копыта, в чем он лишь и мог убедиться там, в больнице. Я бы удивился, если бы этого не случилось...
- Ну, да, а что же еще он мог узнать у врача и у постового, которых преступники вначале усыпили, а потом еще и лбом в стену?... - вздохнув согласилась Царапова с тем, что его не зря назначили редактором.
- Усыпили, говоришь? - спросил тот изумленно, даже перестав бегать вокруг скамейки. - А я ведь даже не подумал об этом... Ну, от врача так снотворным перло, что.... Однако, заявлять, что его тоже хотели отравить... спиртом, было бы крайне необоснованно, глупо даже - никто бы у нас не поверил. Это ведь не Белая кобыла...
- Не Камю! - с ударением поправила его Царапова.
- Да-да, конечно, опять забыл, - поправился с благодарностью в голосе Треухов, благодарно же взглянув на нее. - Я ж и сказал, что у тех только на кобылу мозгов и хватило... Но от мента-то совсем ничем не перло, но дрых он так же...
- Как убитый, - скромно добавила Царапова, слегка поморщившись от этого неприятного на вид слова, вспомнив то, что они увидели в палате. - К тому же, у них-то, на Западе, как раз насчет спирта хотя бы без льда и поверят...
- Ну, да, тому, что у нас нет льда, поверят... Слушай, Царапова, я ведь сначала подумал, что ты у деда своего подрезала фразу насчет империализма, - честно признался Треухов, внимательно ее разглядывая. - Каюсь, на чем свет стоит! Умнее тебя я еще не встречал таких красивых... девушек.
- Хм, три в одном, - тихо хмыкнула она, не поднимая на него глаз, словно боялась вспугнуть его взгляд.
- Нет, я без всяких! - заверил тот ее в своей искренности, не поняв пока всей ее арифметики. - Понимаешь, у нас еще были основания сомневаться в том, что его отравили, но уж в том, что его после этого еще и убили, попытавшись убрать и доктора смертельной дозой стопроцентного лекарства!... После твоих слов у меня не осталось никаких сомнений...
- И что дальше? - едва скрывая нетерпение, спросила она, взглянув на него.
- Дальше? - растерянно переспросил тот, успев все же заметить в ее взгляде совсем не то, о чем они только что говорили. - Ну, наверно, нам надо бы сейчас сесть..., ну, и набросать несколько строк, пока не забыли...
- Тогда пошли ко мне и набросаем... - неуверенно предложила Царапова, которая, оказывается, лишь на словах была такой бойкой, какой показалась в инциденте с Старохатовой. - В редакции сейчас наверняка горячка перед выпуском, и главред никому не даст подумать...
- Еще бы, тираж-то попер! - не без гордости заметил Треухов, при этом слегка вжав голову в плечи.
- А у меня можно хоть до утра думать, никто не помешает, - покусывая губки, настойчиво продолжала Царапова подчеркнуто деловым тоном. - Ну, в пяти комнатах ты бы смог и от меня даже... спрятаться.
- Нет, зачем, с тобой-то мне как раз лучше думается, - бодро возразил Треухов, - но от других как, мы им разве не помешаем?
- А там больше нет других, кроме меня, - неуютно поежившись от воспоминаний, заметила Царапова, пожаловавшись ему взглядом. - Мне там даже страшновато немного... Раньше со мной жила Старохатова, но ты сам знаешь..., что я вчера ее выперла!
- Что ж ты сразу не сказала? - мужественно заявил он, решительно вставая. - А я еще удивился, почему ты домой не спешишь...
- А ты почему не спешишь? - уже совсем иным тоном спросила Царапова, подхватив его под руку и увлекая в сторону большого серого здания, этакого местного подобия дома на Набережной.
- Ну, мне там, наоборот, негде спрятаться, - как-то весело отвечал и он. - Старший брат решил на своей квартире зарабатывать, вот и переехал к нам с матерью со всем своим семейством, из которого трое наверняка станут потом либо бандитами, либо политиками, потому что спокойно жить они никому в доме не дают сутками, словно специально просыпаясь по очереди и ночью...
- Ты можешь... пожить у меня, - вдруг совсем просто предложила она, как-то незаметно прижавшись к нему плечом, отчего всю его правую половину словно бы парализовало.
- Как квартирант? - спросил он, когда они уже поднимались по широкой мраморной лестнице.
- Разве это важно, как называется? - спросила она, когда они уже входили в прихожую, которая была чуть меньше, чем вся его квартира, и то из-за огромного одежного шкафа, громадного трюмо и других предметов, предназначения которых сразу и не понять. - Квартирант, муж..., понимаешь, это не важно... Важно, чтобы тебе никогда не захотелось сбежать отсюда, как... моему отцу, например, или прадеду...
- Ну, и тут, мне кажется, достаточно места, куда можно сбежать, - только и мог сказать он, пройдя следом за ней через всю квартиру, пока они не остановились перед огромной кроватью со спинками из резного дуба, которая выделялась даже среди всей увиденной им роскоши...
- Костя, ударь, ну, то есть, бабахни меня - честно, забыла, как это называется, - но прямо сейчас тарарахни, чтобы у тебя уже не было вопросов, сомнений? - не очень уверенно попросила она, пряча глаза у него на груди.
- Нет, - вдруг непривычно уверенно сказал он, так же крепко обняв, - это у меня, если честно, будет в первый раз, поэтому..., поэтому я хочу, чтобы это было, ну, по настоящему... У тебя есть белое платье?
- Да! - радостно воскликнула она и широко распахнула огромный шкаф с резными же дверками, за которыми открылся целый гардероб довольно старомодной на первый взгляд одежды. - Тут мы сможем подобрать и для тебя свадебный костюм... Ты же про свадебное платье спрашивал?
- Конечно же, - без тени сомнения ответил он, как-то незаметно даже для себя войдя в роль хозяина дома, хотя никогда им не был, - ведь это же невозможно, ну, то самое... без свадьбы?
- Мне его сшила мама, ну, когда поняла, что не дождется этого дня, - с нежностью сказала она, доставая из самого угла длинное платье из перламутровой парчи, обшитой мелким бисером. - А отец мой был почти такого же роста, как и ты... Ты выберешь сам, пока я переоденусь?
- Конечно... Ты не поверишь, но у меня такое чувство, как будто я всегда тут жил, - сказал он ей в ответ, спокойно разглядывая длинный ряд мужских костюмов. - Может, потому что мне больше и негде было, ну, жить по настоящему, словно повсюду я был только в гостях...
- Тогда, пожалуйста, не спрашивай меня ничего, делай все, как ты хочешь, ну, как будто это я к тебе пришла в дом, - попросила она его, - потому что я в последнее время чувствовала себя здесь совершенно иначе... Я пошла?
- Милая, теперь и ты тут хозяйка, ну, почти уже хозяйка, учти, - впервые назвал он ее так, отчего она вдруг смутилась и быстро вышла из комнаты, потерявшись где-то в необъятных просторах громадной квартиры.
Но это его совсем не смутило. Он сразу же выбрал для себя нужный костюм, который был сшит словно на него, подобрал рубашку, галстук, не спеша переоделся... После этого он собрал с комода все портреты и унес их в гостиную, расставив на обеденном столе на двенадцать персон, оставив свободными два места во главе его. Из массивного буфета он достал двенадцать же наборов разной посуды, столовых приборов, разбавив их чинный порядок хрустальными вазами, подсвечниками, после чего направился прямиком на кухню, откуда ему сразу же пришлось вернуться в прихожую, где он заметил массивный антикварный телефон, который на удивление работал...
Позвонив по нему, он вернулся в гостиную, где занялся почти антикварным же проигрывателем, степенно перебрав множество пластинок, выбрав из них несколько, одну из которых поставил на вертушку, но пока не включил. Потом он зажег свечи, достал из ящичка буфета длинную трубку с резным чубуком, набил ее табаком из своих сигарет и закурил...
Она совершенно правильно поняла его, поэтому вошла в гостиную спустя час с небольшим, слегка оторопев от увиденного... Стол был уже накрыт на двенадцать персон, причем перед каждым из гостей уже стояли блюда с салатами, холодными закусками, меж которыми высились горки фруктов, несколько глубоких тарелок с горячими блюдами. В центре стола стояло несколько бутылок шампанского и еще каких-то напитков, в которых она не очень разбиралась, да и не это ее в основном поразило. Она не узнавала его, вечно взведенного, ершистого, готового взорваться в любой момент...
Ее встречал хозяин дома, несколько самоуверенный, но подчеркнуто вежливый и внимательный. Едва заслышав ее шаги, он включил проигрыватель и под звуки того самого марша провел ее, держа за руку, во главу стола, по ходу раскланиваясь с гостями.
Остановившись за их стульями, он вновь взял ее за руку и произнес проникновенным голосом:
- Да, я согласен взять ее в жены и любить ее вечно, поскольку нас уже не сможет разлучить даже смерть. Согласна ли ты, Юлия, выйти замуж за меня?
- Да, я согласна выйти замуж за тебя и любить тебя вечно, потому что даже смерть не сможет меня заставить разлюбить тебя, любимый...
Произнеся это, она вдруг пошатнулась, но он крепко прижал ее к себе и поцеловал в губы, пробудив от легкого обморока.
- Ой, я пропустила самое главное! - с сожалением воскликнула она, но он вновь поцеловал ее так, что она уже с трудом различала, явь это или сон... Он усадил ее во главе стола, с шумом открыл шампанское и обнес им всех гостей, после чего лишь поднял бокал...
- Родные наши, любимая, всю жизнь я мечтал сочинить какую-нибудь сказку, хотя у меня всегда получалось нечто противоположное, даже чересчур реальное, хотя в наше время даже это сделать довольно непросто. В последнее время я уже перестал надеяться, что мне удастся осуществить мою мечту хотя бы на бумаге. Мне казалось, что она мстит мне, столько от меня натерпевшись... А ведь кроме той еще детской мечты у меня ничего больше не было. Не подумайте, конечно, что это была бы обычная, современная сказка... Нет. Не подумайте, что я был совсем не способен что-либо придумать. Нет. Я не раз уже построил в ней свой дворец, не однажды бывал там вполне сказочным принцем, столь же сказочно щедрым, добрым ко всему свету. Но на этом мои способности и заканчивались. Я не мог сочинить главного... Мне было одиноко в этом сказочно прекрасном дворце, так же одиноко было и в моем пустом сердце, которое уже не находило места в моей груди, как и я - в своем дворце... Сказка была бессильна мне хоть чем-то помочь... И тогда я однажды и совершенно случайно, уже потеряв всякую надежду, вернулся в жизнь, проснулся ли там ото сна, сердце ли мое меня вдруг разбудило, учащенно забившись в груди. Я сразу понял причину его волнения, потому что за миг до этого я и сам увидел ее, принцессу, которой мне так не хватало в выдуманной сказке, но которую я не замечал в жизни, потому что искал ее совсем в других краях... Мне было страшно к ней даже подступиться, так величественно она восседала на своем хрустальном троне, тоже не замечая никого вокруг, потому что жила в своей, совсем в другой сказке, где не было уже меня... С гиканьем, с дикими криками носился я на своем боевом коне вокруг трона, пытаясь привлечь ее внимание, пробудить ото сна, хотя мне и жалко было возвращать ее сюда из сказки... Я ведь и сам мог их сравнить: сказку и жизнь. Но я уже знал, что в жизни есть она, а принцесса еще не догадывалась об этом. Увы, как то часто и бывает, и наши сказки, и наша жизнь могли бы так ничем и закончиться, если бы что-то не испугало вдруг мою принцессу в ее придуманном дворце и она бы случайно не проснулась здесь, на своем троне, первым и увидев меня... Да, может быть, что ее как раз то и испугало, что там, в сказке, ей вдруг почудилось, что на ее вопрос нет ответа... К счастью, проснувшись здесь, в жизни, и пытаясь возразить той обреченности, она, может быть, совершенно случайно избрала меня в качестве этого ответа. Я ничего не могу сказать об этом, я ведь не был в твоей сказке, как и тебя не было в моей. Но, любимая моя, о нашей с тобой жизни, где мы проснулись почти одновременно, я смогу сказать тебе все, потому что это все я, то есть, мы с тобой сочиним вместе, сочиним все остальное, не самое главное... Это будет гораздо проще сделать, поскольку главное здесь уже есть, здесь есть ты...
- Да, здесь есть ты, - завороженным голосом добавила она, не сводя с него сияющих глаз.
- Я люблю тебя.
- Я люблю тебя...
- Я прошу вас, благословите нас, вам это просто сделать, ведь вы опять там, в сказке? - обратился он к гостям, получив их молчаливое согласие...
После этого он поставил вальс, закружил ее среди восхищенных и счастливых взглядов ее родителей, бабушек, дедушек, которые вскоре понимающе отвернулись, давно уже зная, что будет дальше, поскольку и они все в свое время кружились под звуки этого вальса, и ее бабушек, и ее маму их женихи, закружив в вальсе, незаметно для всех уносили в эту спальню, бережно опуская на это же ложе любви, на котором жизнь опять становилась сказкой, порождая новую жизнь, которую ждала своя сказка, и так до бесконечности...
- Как здорово, что мы пригласили только родных! - шептала она ему уставшими от поцелуев устами. - Те бы не поверили в нашу сказку...
- Да, и нас бы пытались разубедить, - соглашался он так тихо, что ему приходилось прижимать губы к ее ушку. - Давай не будет никому про нее говорить? Понимаешь, сказки не любят, не переносят, когда в них не верят, они могут даже погибнуть из-за этого.
- Я тоже хотела тебе сказать это, - согласилась она. - Я ведь тоже не сразу поверила и чуть не погубила ее...
- Нет, любимая, ты уже не смогла бы это сделать, ты уже была в ней, просто ты, как и я, слишком долго ждала этого... Давай, я сменю простыню?
- Нет, вдруг ты утром забудешь, - счастливо возразила она...
9
Бедной Вике же ничего не оставалось, как только думать за всех, поскольку главного поля деятельности ее лишили, оставив одну среди чистого поля, которое у нее все, как лист бумаги, было как на ладони, тем более, с высоты довольно высокого и уютного стога душистого сена, в котором не было ничего искусственного, фальшивого, отчего теперь ей было не нужно проводить какие-либо грани между реальностью и сказкой, которой одновременно и стала вдруг ее жизнь. К тому же, сказка ее не была настолько уж счастливой и безмятежной, чтобы еще и реальности отдуваться за это, расплачиваться за все полной монетой, как было принято в этом мире, строго блюдущем некую справедливость, сохраняющем равновесие между крайностями.
Утром она умывалась росой, вместо кофе пила ароматный нектар цветов, после которого могла бы без устали целый день трудиться, как пчелка. При этом ей совсем нечем было жертвовать, почему отпала необходимость идти на какие-либо компромиссы, позволять кому-либо править свои мысли, вычеркивая из них слова, а то и целые фразы, в которых и заключался главный, кого-то не устраивающий смысл, из-за чего мысль обретала сходство не с развалинами, к примеру, Парфенона, Колизея, а лишь грудой камней у их подножия, которые мало чем отличались от других камней, которые могли бы оказаться обломками какой-нибудь современной скотобойни, барака ли концлагеря...
Поскольку же ее лишили права публиковаться, отчего ее свобода слова стала как бы абсолютной, не требующей материального подтверждения, то ее тут же перестали воспринимать всерьез, а то и вообще не замечали, без всякой опаски высказывая при ней самые откровенные мысли. Устное слов, просто ли слово в обществе новорожденной рыночной экономики еще было не в ходу, поскольку тут все еще отвечали только за базар, чего нельзя было сказать о печати, которая во всех своих смыслах и видах правила нынче миром, гордо восседая на золоченом облучке. А как иначе, если и рынок и даже сама суверенная демократия существовали только в печати, а сувереннодемократические граждане даже мнение о себе за рубежом узнавали только из нее, так как Запад вдруг потерял Голос, чье мнение не совпадало с нашим официальным.
Да и зачем он были нужен, если наше совковое прошлое теперь куда забористей размазывали по экрану наши доморощенные его знатоки, на собственной шкуре испытавшие все его прелести, а всю правду о духовно бесплодных вождях можно было услышать даже от их многочисленных ближайших родственников? Увы, сама она была родственником тех, кого и сама никогда не знала, оставшись даже без наследия, не говоря уж о наследстве матери Родины, поэтому ее личное мнение не имело и того минимального влияния на небольшой клочок страны, которое могли в принципе оказать лишь известные в остальном мире журналистки, политессы ли с отличными от ее фамилиями. Ей фамилию придумали в детдоме согласно месту ее обнаружения(официального рождения), и она была даже рада, что не стала банальной Капустиной или даже какой-нибудь Новоизбиной, Заусадьбиной, а то и Околоособняковой, Придворной...
Однако, фактически-то это она лишила их возможности врать от своего лица, поскольку, даже напрочь отрицая их ложь, она раньше не могла написать всей правды, даже когда имела якобы возможность.
Ну, как бы она, например, могла написать, что у нас нет демократии?
- Но кто спорит? - заметил бы ей опытный редактор, бывший китаевед, отчего на столе у него всегда стояла баночка с черной тушью и с кисточкой. - Конечно, нет, потому что у нас есть, но Суверенная демократия, а это вам и не божий дар, и не яичница, или, наоборот, то и другое сразу, почему и нельзя сказать, что нет чего-то одного.
Могла ли она так же заявить, что у нас нет свободного рынка, если даже в Совковии только на рынке и могла что-то купить свободно, если бы ей в детдоме платили еще и стипендию? Могла ли она и уже теперь заявить, что у нее нет права на конкретную свободу передвижения, проживания где угодно, когда вдруг перестала путать это право с проблемами трудоустройства и прочим, или же наоборот?
- Госпожа, разве у божьих пташек не было абсолютной свободы и в Совковии? - с укоризной бы спросил ее какой-нибудь начальник отдела кадров с тридцатилетним стажем, но с Библией в качестве новой настольной книги, из которой торчало множество закладок с отдельными словами. - Просто вы зря путаете личное с общественным, которое вам нынче никто не навязывает, не в пример еще совковым бичам, которых хотя бы называли осуждающе тунеядцами? Да, теперь бомжи - это тоже рабы божии, как и все, и не смертному судить их. Мне вовсе ваша прописка не нужна, как и нашей газете - сотрудники...
По счастливому стечению обстоятельств и бомжи, испугавшись, может, шумихи вокруг себя, вспомнив ли былые времена холодной войны, свое ли бичевское прошлое, когда их за государственный счет мусора вывозили на специализированных машинах в чистое поле, даже зимой, на этот раз сами переселились в чистое поле летом, с готовностью высказав ей свои возражения и контраргументы, которые она, увы, как мы уже сказали выше, пока не имела возможности опубликовать, но получив, зато, достаточно времени для обдумывания...
- Извините, леди, что мы как бы без предварительного уведомления у вас тут поселились, - весьма удивив не самим обращением, а отсутствием в речи всяких там вспомогательных словечек и даже весьма выразительных пауз на их месте, обратился к ней снизу один из бомжей, высунув из стога голову, лохматая шевелюра и недельная щетина на которой для конспирации были утыканы соломинками, из-за чего вся голова напоминала собой этакое утреннее солнышко. - Поверьте, мы по себе знаем, как сладко спится на свежем воздухе, поэтому не осмелились нарушить ваш сон...
- Судя по тому, что вы так поступили, вы, очевидно?... - хотела уточнить она сразу же.
- Простите, я не представился, но только для того, чтобы вы все же выслушали... Да, мы - так называемые средствами массовой информации бомжи, в классической литературе советского периода именовавшиеся бичами, и, хочу заметить, что хрен был все же слаще редьки, - помог тот ей произнести вслух это слово, которое, конечно же, было намного проще набирать на компьютере, при этом крайне мягко произнеся вслух общепринятый синоним редьки.
- Ну, я теперь и сама не отношусь к так не называемым "сомжам", даже к "сомрам", то есть, к тем, с определенным местом работы, - с облегчением и даже с некоторым удовольствием призналась она, словно повстречалась с дальними родственниками, добавив не без гордости, - однако, учитывая, что сомжей у нас пока подавляющее большинство, то вряд ли принадлежность к ним - признак исключительности.
- Вы весьма точно подметили, ну, насчет исключительности, - сдержанно, но уже с нескрываемым интересом разглядывая ее, сказал вдруг тот доверительным тоном. - Да, большинство, а также и всевозможные меньшинства несколько самонадеянно считают, что это слово происходит от глагола исключать, ну, почти как из членов партии, кооператива ли. Им не объяснишь, да это никто из посвященных и не стал бы делать, что смысл этого слова состоит скорее в том, что никого из них автоматически не включат в члены нашего ордена, для этого недостаточно потерять прописку только в России, где недавно вашим адресом был весь Советский Союз, Совковия ли, точнее. Извините, так бы с потерей советского гражданства они все бы получили право считать себя бомжами, пока им не выдали российские паспорта...
- То есть, если я вас правильно поняла, то и я сейчас не вправе считать себя бомжом, бомжихой ли, поскольку меня еще не посвятили в члены вашего ордена? - немного даже обижено спросила Старохатова, перебив его и вспомнив, за что пострадала от постсовковой власти.
- И давно у вас прописки нет?... То есть, давно вы сбросили с себя эти позорные оковы рабства? - слегка извиняющимся тоном, но очень серьезно спросил тот, обращаясь как бы и к собратьям, чьи головы тут же высунулись из стога, словно грибы.
- Ну, давно я просто по возрасту бы не успела сбросить, поскольку смогла это совершить лишь после выселения из студенческого общежития, где прожила только формально несвободной пять лет после уже... детдома, - честно призналась она и стала терпеливо ждать решения братьев, чьи головы на некоторое время исчезли в стоге, откуда до нее доносился лишь шорох сена и шепот.
- Как вы могли заметить, сами формальности не являются для нас чем-то определяющим, поскольку это общество само никогда строго не придерживалось своих правил и норм, - уже вполне официальным голосом, с нотками торжественности, отвечал ей первый бомж, едва их головы вновь показались из стога. - Мы, как члены ордена Бича и Бомжа, все тут прекрасно осведомлены о неформальной стороне студенческой жизни, не говоря уж о детдомовской, поэтому нас интересует лишь вопрос, что вас привело именно сюда. Можете ли вы ответить на него и считаете ли вы это необходимым?
- Да, считаю и могу, - решительно сказала она, после чего все ее новые знакомые вылезли из стога и встали вокруг него в этаких церемонных позах, внимательно выслушав ее повествование, во время которого лица их все более просветлялись, становясь еще более похожими на солнышки в обильных, правда, пятнах.
- Что ж, надеюсь, вы уже сами поняли, что все мы оказались не случайно в одном месте и в одно и то же время, что крайне важно для лиц, не имеющих как бы определенного места, - начал первый бомж, выслушав ее. - Можно даже добавить, что и мы здесь по тем же примерно причинам, но раскрыть их вам я могу лишь после того, как вы станете членом нашего ордена. Вы готовы к этому? Нет-нет, не слезайте, а только встаньте на середину стога...
- Да, я готова! - торжественно сказала она, найдя эту середину.
- Не волнуйтесь так, - успокоил ее первый бомж, - всякого рода формальности, типа клятв, торжественных обещаний, нас совершенно не волнуют - только состояние души посвящаемого, инициируемого ли. Свободный человек не может быть ограничен ни в чем и ничем, даже обещанием быть свободным. Лишь для того вы встали на середину стога, чтобы быть равноудаленной от любой его крайности, как от горизонта, единственного нашего ограничения. И мы, как свободные люди, признавая вас своим..., своей, то есть, сестрой, не в праве лишь посягать на вашу свободу, чем мы бы сами себя признали не достойными вас. Вы - свободны!...
- То есть? - немного удивленно спросила она, вспомнив отдел кадров.
- То есть, вы - наша сестра! - уточнил тот, и все ее братья подтвердили это кивками голов, рассыпая вокруг себя лучики солнц. - Теперь я могу сказать вам и о причинах нашего тут появления...
- Потрясно! - только и могла она заметить на это, соскальзывая со стога в их круг.
- Теперь вы понимаете отличие нашего ордена от всех остальных, а также что такое свобода? - с улыбкой спросил другой, очень старый бомж, чья голова была похожа на голову льва альбиноса. - Бочка Диогена! В ней никто не может тронуть вас, и вы не можете никого коснуться. Все могут потрогать только саму бочку, то есть, саму Свободу. Таких бочек сейчас в мире миллиарды, но почти все пусты! Наш орден - это как бы союз занятых бочек. Кто, скажите теперь, без определенного места жительства?
- Ну, селедка в набитой бочке тоже как бы имеет прописку, - смеясь заметила Старохатова.
- Вы все правильно поняли! - с одобрением сказал старец. - Может, теперь вы сами расшифруете наши как бы прозвища?
- Попробую! Бочка и человек... Бочка - определенное место жительства, - быстро сообразила она.
- Не определенное, а отдельное. А насчет союза и, именно союза, вы совершенно правы! - похвалил ее старец. - Именно союз свободы и человека, который свободен и от свободы, как и она - от него! Иначе получилось бы нечто типа кентавра, полубочки-получеловека, бочкотары ли... Все это очень важно, поскольку, лучше нас знаете, что свобода - это человеческое слово, к тому же, наше, которым в равной мере пользуются и заключенные, якобы выходя из неволи на свободу, на волю, но когда их отпускают туда. Разве это абсолютное слово, если приходится перечислять: свобода слова, права и свободы человека...
- Свобода любви, - вставила она скромно.
- ...свобода передвижения... инвалидов, до свободы волеизъявления? - продолжил тот. - Только поэтому мы пользуемся понятием бочка, которое универсально. Человек ведь может быть и в тюрьме, и в России, как в бочке, если он абсолютно свободен? Однако, и наоборот, в России он может быть куда менее свободным, чем был в Совковии, поскольку от неоднократно произнесенного слова конфета, только рот может стать похожим на фантик. Более того, окружающее изобилие фантиков сделали человека еще менее свободным, чем он был во времена некоторой свободы от материальных уз...
- Так, вы и сюда сбежали, поскольку появилась некая опасность для вашей... бочки, баррели ли? - попыталась перевести разговор на другую тему Старохатова.
- Интересная параллель! Я об этом еще не думал, - подметил старец и погрузился в размышления, забравшись снова в стог, куда тут же последовали и другие.
- Да, вы совершенно правы, в том числе и насчет баррели, в которой господа уступили свое место праху, - с улыбкой вернулся к теме первый бомж, когда они остались вдвоем и присели у стога. - Понимаете ли, наш орден Бича и Бомжа как был, так и остался неотъемлемой частью всесовкового, а точнее, интернационального ордена Бича, то есть, Бочки и Человека. Бомжами мы как бы вынуждены были стать, согласуясь с реалиями, когда в России началось и победило движение за отмену всяких прописок, за свободы. Увы, никто, кроме нас, не заметил, что параллельно с тем движением за якобы отмену прописки, паспортов и прочего, в лексикон нации исподволь внедрили не без вашей помощи этот новый термин с крайне негативным подтекстом, как бы наглядно демонстрируя россиянам, что же их ждет после победы всех этих реформ. Представьте, если бы заключенным каждый день показывали документальные фильмы о той свободе, которая их ожидает за тюремными стенами, якобы стимулируя их к исправлению? Но мы сознательно приняли это, честно и открыто показывая всем, какой же может быть абсолютная свобода в этой стране, а также то, что в бочку никто никого и не собирается заманивать пряниками, гнать ли бичом, как в тот же рай, в коммунизм, в развитой капитализм ли. Но реформаторы добились своего, быстро отвратив большинство россиян от того, ради чего все якобы и затевалось. Горько это говорить, но даже наш брат купился на это. У нас тоже есть свои материалисты, которые считают, что отобрав у всех все, оставив даже президента, вождя ли в одной шинелке, только и можно всем дать возможность стать свободными... хотя бы от пут материи. Однако, заметьте, не заставить все же, а лишь дать возможность!
- Жизнь заставит, - подметила Старохватова.
- Ну, да, согласен, - кивнул тот. - Они - максималисты, но в том плане, чтобы максимально облегчить выбор человека, оставив его наедине с бочкой, но у которой якобы есть место только внутри, а вокруг нее нет ничего. Понимаете, что это за свобода выбора?
- Да, это подобие сот из бочек для рабочих пчелок, - образно ответила та.
- В точку! Но дело не в них, они свободны даже заблуждаться, - все же сокрушаясь о заблудших, продолжал тот. - Дело в том, что они, как и западные идеалисты, заблуждаются в разном, но в одном и том же... Чем меньше у человека свободного выбора: материального или же идеального - тем менее он свободен уже даже в выборе, и даже в результате его.
- Учитывая, что в сотах еще и начнется борьба за чужие бочки, просто ли путаница, этакая борьба за свободу перемещения, - подметила внимательная слушательница.
- Что поделать, тяжелое наследие совкового прошлого. Совок только и думает о метле! Но и метла не может без совка, - пробурчал тот, правда, спокойно, упредив с усмешкой ее очередное замечание, - нет-нет, это не нам выпало счастье оказаться между метлой и совком, но мы где-то рядом, но у их мусорных баков. Но я отвлекся... Видите ли, нас, похоже, решили использовать, как орудие...
- В борьбе за освобождение рабочего класса! - не удержалась Старохатова.
- Да, точно, точнее не бывает! - не без восхищения согласился тот. - Убивая этим сразу двух зайцев...
- Самого Латышкина, - начала было та...
- Тогда трех, - хлопнул тот себя по лбу. - О самом главном зайце я и забыл. Вот, видишь, это совсем не случайно... Зайцы, мол, разбираются меж собой, пока их Мазай спасает.
- А чем его, кстати? - поинтересовалась Старохватова. - Об этом ведь пока ни одного честного слова...
- В том-то и дело, это-то самое странное, - промолвил тот озадаченно. - Одно слово, нас ведь трудно взять чем-то, но он ведь и пил-то у вполне солидного заведения, ну, не совсем у, а за супермаркетом одного весьма известного олигарха. Помните, был магазин "Березка"? Вот, там теперь его супермаркет, в который теперь, правда, всех пускают, а уж Латышкин не преминет продемонстрировать, что он, прямо как Сахаров, имеет право зайти со своими деревянными даже в бывшую Березку. Конечно, в отличие от Сахарова, он туда без денег все же пошел с черного хода, хотя у супермаркетов такого не должно быть вроде, как и того, что обе бутылки он получил бесплатно, даже первую, я уж молчу о Камю!
- И вы знаете, кто ему дал последнюю? - поинтересовалась равнодушно Вика.
- Нет, в том-то и дело, что она появилась незапланировано, - честно признался бомж, - что для России, конечно, уже не удивительно, раз теперь не плановая экономика...
- Хотя все же с черного хода, - как бы уточнила Старохватова, - поскольку для товарищей непривычно было то, как Сахаров заходил с деревянными, но с парадного...
- Ну, да, а как иначе, - даже хмыкнул первый бомж на эту очевидность. - Я однажды грузчикам помогал в мебельном, так один товарищ так и сказал, что доплачу, мол, сотку сверху, если вы мне с черного хода отгрузите, не могу, говорит, как все.
- Хотя время теперь другое, теперь не дефицит, а отраву, бормотуху с черного входа выносят, - подметила Вика равнодушно.
- Точно, а я и забыл совсем, зачем та конспирация была нужна, - почесав затылок, ответил тот. - Я ведь почему и спорил с Латышкиным, как с материалистом, чего, говорю, тебе не хватает, теперь, говорю, не они, а мы с черного хода все берем, ну, как избранные какие, как членам тайного ордена и положено? Нет, говорит, я бичом не был, хочу попробовать.
- Ну, а потом, говорит, не хочу, чтобы те моей бочкой, то есть, баррелью распоряжались, ущемляя мою свободу! - вдруг добавил старец из стога. - Представь, говорит, себе Диогена в бочке Абрамовича? Это, говорит, то же самое, что и либерал Ходарковский в камере, прямо, как зеркало русской перестройки...
После этого замечания Вика попрощалась с братьями, от которых мало что нового узнала, и, почти как Зоя Космодемьянская решительно сжав кулачки, быстрым шагом направилась в сторону города, переступив границу которого, наоборот, заставила себя расслабиться, потупила невинно взгляд и доверчиво засеменила в сторону центра...
10
Когда Альберт, плача от счастья, ввалился, наконец, в свою квартиру, теща тут же бухнулась перед ним на колени и начала развязывать шнурки, снимать с него ботинки, из-за чего он, чтобы не потерять равновесие, вынужден был опереться своим с самой больницы тяжелым центром тяжести на вовремя подставленную ею голову...
- Боже, родненький, где же ты брюки так испачкал?! Нет-нет, надо снять прямо тут, - не вставая с колен, захлопотала она, сразу же приступив к делу...
- Мамуля! - послышался с кухни голосок Альбины, из-за чего они оба чуть вздрогнули. - Ты бы сразу, мамуля, помыла своего сыночка под душиком, пока я на стол накрываю, переодеваюсь?... Раздень его и веди в душик, хорошо? Или там раздень. Но только раздень, он ведь не Ипполит какой! А-то ты такая стеснительная, в костюме и мыть станешь.
- Хорошо, милая, я все сделаю, - покорно ответила теща и, крепко держа его рукой, повела в ванную комнату, где мигом раздела и помогла забраться в ванну. Включив душ, она быстро намылила вехотку и начала тщательно драить его в пределах досягаемости своих рук. Видя ее старания, он ласково взял ее за мокрую голову и начал помогать. Однако бедняжка так старалась, что устала гораздо раньше его.
- Ну, ты, прям... - с восхищением бормотала она, тщательно вытирая его полотенцем. - Смотри, сколько еще доченьке осталось? Нет, иди прямо так, пусть видит, как я тебя отдраила, прямо раскраснелся весь!...
- О, мамуля, какая ты у меня молодец! Как ты его надраила, не то, что меня в детстве, хотя у сыночка больше всего, что мыть надо, не то что у доченьки. Вижу, что ты это отметила... Мамуля, если ты не сильно устала, последи тут, а я пока Альбика к ужину подготовлю, аппетит ему нагуляю, - попросила Альбина, уводя его в спальню, где она тут же запрыгнула на него. - Как я некстати губы накрасила, даже не поцелуешь, так тебя мамуля на-дра-ила, на-дра-ила!... О, боже, любимый, но я уже не могу, а ты, смотрю...
- Понимаешь, любимая, мы следственный эксперимент проводили, - уже не оправдываясь, как раньше, рассказывал он ей, - ну, и пришлось тоже очень сильного консерванта принять, спирта, то есть, вот и...
- Так действует?! - удивилась она, покачав головкой. - Милый, я, правда, не хочу помаду стирать, может, тебе мамуля массаж сделает? Она ведь курсы тибетской медицины оканчивала... Мамуля?! Иди сюда, сыночку врачебная помощь нужна...
Долго звать ее не пришлось, хотя она на этот раз заметалась, не зная с чего начать...
- Мамулечка, делай все, как надо, как тебя учили, - успокоил он ее, - к тому же, я хочу, чтобы ты мне и про свои курсы при этом рассказала, понимаешь?
- Тогда я счас! - воскликнула она и сбегала за чем-то на кухню, после чего уже начала делать ему настоящий массаж, который он только раз по видику видел, при этом успевая изложить и его теоретические основы, изредка лишь прерывая повествование.
- Нет, мамулечка, ты уж по настоящему делай, не сдерживай себя, - приободрил он ее, после чего понял сразу, зачем же она бегала на кухню. - Да, милочка моя, теперь я понимаю, почему тесть мой того, так рано спекся...
- Ой, тебе ли это, сынок говорить? - как-то виновато пробормотала она, опуская руки. - И массаж не помог...
- Ничего, мамочка, пойдемте кушать! - весело шлепнув ее, сказала Альбина, и повела его прямо так за стол, который просто ломился от еды, на которую Альберт накинулся, словно голодный зверь, хотя и это не помогло снять некоторое напряжение...
- Ой, вечно я суечусь, вилку опять уронила! - вскинула теща и тут же нырнула под стол, начав тщательно искать ту на его стуле.
- Ну, как, нашла? - заботливо спросила Альбина, когда та выбралась из-под стола.
Альберт сразу понял, что той трудно ответить на прямой вопрос, и нечаянно сам вдруг уронил свою вилку под стол.
- Сиди, сиди мамуля, я сама достану, все равно ж помаду всю съела! - воскликнула Альбина и тоже принялась искать его вилку там же, на время дав ему свою. Однако, и она не могла скрыть немного виноватого изумления, когда вылезла из-под стола с вилкой в руке. - Да, консервант тот еще!
- А ведь на кой-кого он совсем наоборот действует, - наивно заметила теща и тут же смутилась.
- Мамочка, не надо смущаться, или ты не родная нам? - решительно остановила ее Альбина, положив на него ногу. - Я, кстати, любимый мой, как раз и хотела поговорить... Ну, понимаешь, я в детстве всегда спала с мамой, почему мне бы и сейчас хотелось, чтобы она спала со мной... в нашей кровати. Ты не против?
- Ха... Извини, это я анекдот вспомнил! - едва сдержав смех, отвечал он, улыбаясь им обоим. - Конечно же нет, не против, а только за! Мне, родные вы мои, хорошо может быть только тогда, когда и вам хорошо.
- Боже, да я в ногах-то и места много не займу! - благодарно заверещала теща, бросая на них признательные взгляды.
- А мамину комнату, кстати, мы могли бы сдать... какой-нибудь молоденькой студентке, у которой ни дома, ни угла нет, приласкать некому, - поглаживая его своей теплой подошвой, внесла она вполне деловое предложение. - Ну, не то что сдать, а вдруг у бедняжки и денег нет? Но ты не думай, она отработает!...
- Милая, я ради тебя... - едва выдавил он из себя слова вместе с застрявшим в горле комком. - Я же помню, как ты хотела...
- Ну, сначала-то я хотела сыночка, а теперь хочу только доченьку, - расплылась она в улыбке. - Это у меня маменька всегда хотела дочку, а теперь, наоборот, страшно захотела сыночка... Милый, а можно я ее сразу и за стол приглашу?
- Так, я же...? - немножко даже поперхнулся он, кивнув на свое неглиже.
- Милый, но ты же сам сказал, что мы тут все родные? - слегка надув губки, Альбина уже открывала дверь тещиной комнаты, откуда вдруг вывела миленькую, наивно хлопающую глазками девчушку в одной из своих ночных сорочек, усаживая ее за стол. - И еще, милый, я сама тоже бы хотела, чтобы со мной спала моя дочка...
- Ну, вообще-то кровать у нас широкая, - как бы вычисляя что-то, сказал Альберт, немного волнуясь и словно пытаясь что-то вспомнить...
- Не ломай голову! Пойдемте и сразу же примерим! - решительно сказала Альбина, вставая из-за стола и увлекая за собой его с дочкой. - Так, милый, ты ложишься здесь... Ложись! Я, естественно, должна лежать рядом с тобой... Ложусь! Моя дочка должна лежать со мной рядом... Ложись! Так, но тогда не получается... Мамуля, тебе придется лежать сразу рядом со мной и с Альбиком, поскольку ты еще и сыночка хочешь... Ложись! Вошли?
- А что, вполне, - смиренно согласился глава семьи, не очень уверенно чувствуя себя без одеяла, особенно, с действующим до сих пор консервантом.
- Ну, что ж, тогда, доченька, поцелуй папочку, а то вы еще даже не познакомились..., - ласково чмокнув ту в губки, сказала ей Альбина. - Нет, перелезай через меня и уж познакомься с папочкой поближе.
Дочка сначала забралась на нее, потом перелезла на него...
- Ой, а у папочки мне что-то мешает лежать! - забавно воскликнула она, тоже как-то странно поглядывая на него.
- Доченька, это такая игрушка, которой могут играть и взрослые, и ты уже можешь, - объясняла ей мамочка, помогая ей сесть на него. - Ты никогда не играла в коняжки с папочкой?
- У меня не было папочки, - грустно пробормотала дочка.
- Теперь есть, теперь ты можешь с ним поиграть, - успокаивала ее мамочка, помогая ей сесть поудобней. - Вот так, а теперь попрыгай на папочке, а я эту игрушку спрячу...
- Ой! Она же в меня спряталась? - вначале испуганно воскликнула дочка, но продолжала скакать на папочке, который просто пожирал свою доченьку глазами, крепко сцепив зубы и уже перестав пытаться что-то вспомнить. - Это, наверно, самая интересная игра, в которую я еще не играла...
- Нет, все, доченька, лошадка должна дальше сама доскакать, так ведь, милый? - заботливо остановила ее мамочка. - Слезай, слезай...
- Папуля, это я тебя поранила? - немного виновато спросила доченька, пытаясь стереть кровь краем рубашки.
- Нет, крошка моя, это я тебя поранил, - прохрипел он заботливо в ответ, все же еще соображая, что остановиться надо было.
- Да, миленькая, но это совсем не страшно, - захлопотала тут мамочка, укладывая раненую на кровать. - Меня твой папочка тоже однажды ранил... Сейчас я тебе, как и положено мамочке, залижу ранку, как и кошечки котятам зализывают... А ты, мамочка, папочке пока залижи... Ой, какая у тебя глубокая ранка-то!...
С этими словами мамочка склонилась заботливо над доченькой, спрятав свою улыбку у той в ранке, отчего доченька даже захихикала напряженно.
- Странно, но мне одна девчонка тоже зализывала тут ранку, хотя у меня тогда ее там не было. Мы с ней играли в догонялки, бегая друг за другом по огромной квартире, и, когда она догоняла, она все время зализывала мне нарошечную ранку, но я зализывать ее ранку не хотела, почему она, наверно, и рассердилась в конце, и выгнала меня, - весело рассказывала она, наблюдая за тем, как ее бабушка играла в надувную лошадку с папенькой, которому даже пришлось держаться за ее грудки, так быстро он мчался, вдруг все чаще и чаще дыша, как и мамочка, язычок которой залезал в нее почти как папина игрушка, которую бабушка после скачек решила вдруг все же съесть, отчего она вдруг стала прямо на глазах как эскимо уменьшаться, уменьшаться, хотя ей уж трудно было уследить за этим, поскольку ей почти везде было приятно, и в ранке, и под папиной ладошкой, а также и в своей ладошке, которой она решила потрогать его игрушку, просто изумляясь тому, каким же повсюду приятным оказался мир взрослых.
- Но я тебе теперь буду зализывать настоящую ранку, которую тебе папочка будет наносить нечаянно в этой самой забавной игре, - ласково прошептала ей усталая Альбина, положив ее между собой и мужем, найдя, наконец-то, оптимальный вариант, о чем она могла судить по его глазам, а также по игрушке, слишком быстро начинающей вновь расти в ручках новоявленной дочки, сегодня совершенно неожиданно постучавшей к ним в дверь, попросившей вначале пустить ее на ночлег, а потом и помыть, потому что ее никогда в жизни не мыла мама, хотя она была уже почти взрослой, но ее нежная кожа так напомнила Альбине детство, что она уже не могла не трогать ее...
Она даже не ревновала ее к Альбику, которого та снова оседлала, изображая из себя вождя племени краснокожих, как по совершенно обратной причине не ревновала его и к теще, своей матери, изредка и с ужасом вспоминая те времена, когда она его в основном и ревновала лишь...
Она лишь боялась пропустить момент, когда скачки надо будет прервать, поменяв юную наездницу на ту, которой уже ничего не грозило, впившись губами в сладкую рану первой, словно она напоминала ей то лоно, что когда и породило ее, чего сама она не могла сделать, хотя Альбик себя тут считал виновником... Но она все равно достигла совершенства в их отношениях... Она это очень ясно, физически осознавала, проникая язычком в ранку, чувствуя, как и та доверчиво отзывается на ее поцелуи...
- А папенька расскажет нам сказочку на ночь или что-нибудь захватывающее, какой-нибудь детектив? - спросила доченька, когда все уже получили свое и больше ничего не хотели.
- Да, милый, ты никогда не рассказывал нам о своей работе! У вас, говорят, там загадочный случай произошел, не тебе его поручили разгадывать? - поддержала ее Альбина.
- Произошел, - смакуя их ожидание, начал важнюк свой рассказ, довольный и тем, что его домашние наконец-то заинтересовались его работой, которая раньше им только мешала, вставала поперек горла даже за столом...
11
- Да, господин важнюк, с моей, конечно, не профессиональной точки зрения, у вас довольно своеобразный метод раскрытия особо важных преступлений, - с интонациями комплимента заметил важнюку Треухов, может, даже пожалев, что он сам не выбрал для себя эту профессию, тем более, что жур и юрфак на слух у нас отличались всего одной буквой. Он наконец-то поймал его по пути в прокуратуру, куда тот решил все же показаться сегодня, немного устав от домашнего уюта.
- Видите ли, господин... журист, - по-философски вдруг взглянув на свою нынешнюю ситуацию, отвечал ему следователь Птица, тоже довольный тем, что они опять встретились, - преступление - это не просто некий акт, каким его лишь и успевают воспринять ежедневные новости, назавтра уже переключаясь на новый. Преступление, особенно же важное - это весьма длительный процесс, начинающийся задолго до приобретения орудия, например, убийства и составления плана мероприятий. У профессиональных преступников этот процесс начинается с самого рождения, едва лишь тот начинает знакомиться с окружающей обстановкой, с будущими свидетелями и жертвами, потом приобретая в школе необходимые для ориентации в этой обстановке знания и опыт общения со своими первыми судьями, которые ему уже на школьной скамье почти ежедневно выносят в завуалированном виде приговоры: казнить, помиловать, выпороть, пожурить... Это очень важный момент моих рассуждений, обратите внимание! То есть, уже до того, как стать профессиональным преступником или даже одноразовым, но особо важным, он уже весь процесс совершения преступления держит перед глазами до... момента вынесения ему приговора, до наказания, а точнее, уже является пленником всего алгоритма поведения, совершенно не случайно навязываемого обществом всем своим членам, гражданам ли. Не случайно ведь и величайший роман на эту тему назывался "Преступление и наказание", хотя два последних слова были приписаны для непосвященных, не понимающих, что наказание - это составная часть преступления, пожалуй, даже более важная, чем сам акт совершения такового. Преступление без наказания - это ведь как прерванный акт. Поэтому, не зависимо от того, будет или не будет следствие рыть землю за его спиной, преступник сам будет неуклонно, неосознанно следовать в направлении наказания, пусть даже для того, как он считает, чтобы избежать его, это конкретное наказание, вполне определенный приговор, чаще всего, а теперь и поголовно выносимый тоже в бальной системе, как и в школе. Поверьте, даже якобы убегать он будет от того конкретного наказания, постоянно оглядываясь назад, как бы сверяя координаты. Конечно, немного сложнее с сексуальными маньяками, у которых связь между сознанием и подсознанием меньше зависит от воспитания, а больше - от каких-либо психических расстройств, даже врожденных. О наказании они думают тоже, но только уже в состоянии как бы нормального человека, получившего удовлетворение, а не преступника, как, в принципе, происходит со всеми нами и постоянно, когда у нас под воздействием сексуального возбуждения мозги словно отключаются, а потом сразу же опять включаются, едва мы получим удовлетворение. Вся разница между нами в том, что это удовлетворение мы достигаем естественным образом, то есть, вместе с объектом нашего влечения...
- Но вернемся к нашему типу преступников, - после некоторой паузы, продолжил важнюк, о чем-то подумав. - Могу вам сказать одно, что чересчур активные действия погонщиков, следователей ли могут вполне спугнуть преследуемого, который пустится в паническое бегство, потеряв логическую связь с наказанием, то есть, разрушая и логику раскрытия преступления. Ну, представьте себе, что на уроке математики ученик вдруг блестяще выступит у доски, но по биологии, явно озадачив учителя, судью ли. Когда же следствие, наоборот, не проявляет никакой внешней активности, это сбивает с толку уже преступника, которому за десять ошибок в десяти примерах почему-то не поставили кол с минусом, отчего он может начать сомневаться либо в математике, либо даже в собственной самооценке. К тому же, не чувствуя никакой опасности, он так и начнет крутиться возле наказания, от игры с которым он, поверьте, получает не меньше адреналина, чем от более краткого акта, да еще и тщательно продуманного преступления. На этом, кстати, можно поймать и сексуального маньяка, для которого адреналин - это главная добыча в его преступной деятельности. Испуганно бегая от вас, он вряд ли получит какое удовлетворение, нежели когда он спокойно, расслабленно начнет ходить кругами вокруг безопасного позорного столба, так похожего, сами понимаете, на что. Понимаете, в чем наша главная беда, мы преступников, совершающих злодейства по отношению к другим, и рассматриваем как злодеев, не задумываясь над тем, что те от преступления пытаются получить и получают максимально возможное для себя удовольствие, из-за чего мы и составляем совсем неверные их психологические портреты и прочее, исключив психологию из числа своих союзников. Увы, даже из самого кровавого злодеяния этот зверюга получает невероятное удовольствие, добро... для себя! Чем такого дикаря привлечь к столбу, к эшафоту? Только пообещав адекватное наказание, чуть ли не распятие, а потом замолчать... Не выдержит, сам полезет на крест. Поймите, что в остальном он - такой же человек, ему тоже хочется признания его заслуг, оценки его трудолюбия и прочего, а мы его сейчас за десятки зверских убийств, когда он просто из кожи вон лезет, чтобы получить наивысшую оценку, пять с двумя плюсами, молча запираем в конуру, где про него забудут до конца дней его, вынуждая его надеяться на то, что хотя бы за двадцать таковых у него возьмут интервью, по телику покажут. Но если за одно убийство мы пообещаем им публичное распятие или обезумление на Красной площади, им хватит и одного, кто же будет делать две работы за одну зарплату?
- Но вы же предпочитаете за одну зарплату не делать вообще работы? - неуверенно спросил Треухов, пытаясь сделать для себя некоторые выводы из услышанного.
- Ну, я бы это иначе сформулировал, - все-таки решил слегка поправиться важнюк, вспомнив, с кем он откровенничает. - Наказание преступников - это дело самих преступников. Почему кто-то должен делать главную, заключительную часть их преступления за них? Поэтому мой метод, моя ли работа в том и состоит, чтобы предоставить все возможности и принудить преступника доделать свою работу до конца, получив сполна и вознаграждение. Если же мы доделываем за них их работу, то чем же мы от них тогда отличаемся? Нет-нет, я совсем не хочу вдаваться в проблему, чем же на самом деле является система наказания, правосудия... Это меня не касается! Но лично я стараюсь работать иначе, пытаясь создать внутри этой системы совсем другую собственную подсистему. Нет, не потому, что я ту осуждаю, я лишь считаю ее менее эффективной, только и всего.
- То есть, если коснуться нашего преступления?... - начал было Треухов.
- Да, если коснуться его, то скажите мне сразу: вас интересует само преступление или же мои методы работы, да-да, только или, без каких-либо и? - глядя тому пристально в глаза, спросил важнюк. - Нет, поставлю вопрос иначе... Вам было бы интересно вначале заниматься только преступлением, а потом уже еще и моими методами, как бы за одну работу получив две зарплаты? Альтернативы этому, как вы могли бы понять сами, нет. Сам мой метод без практического приложения, без примеров из жизни никого не заинтересует...
- Естественно, что я понял! - с готовностью воскликнул Треухов, вовсе не желая показаться дураком.
- Что же касается нашего конкретного примера, который вы потом, через полгода где-то, что мы отдельно оговорим, вполне сможете использовать при анализе моей системы, - удовлетворившись ответом, продолжил важнюк, - то я здесь хочу использовать более совершенную модификацию своего метода... Вы же знаете, что такое королевская охота, читали про Завидово и прочее? Конечно читали, я так и думал. Так вот, я не только не хочу мешать преступнику, чтобы, не дай бог, не спугнуть его отсюда, из нашей рощицы, в середине которой я его поджидаю с полным боекомплектом, но я бы не хотел ни коим образом лишать инициативы егерей, в первую очередь, зарубежных, которые тоже должны принять участие в охоте на зверя, загоняя его туда, где... тому вроде бы не грозит никакая опасность вообще, поскольку я даже с ваших слов, например, занимаюсь там сбором грибов. Понимаете? Меня совсем не беспокоит, если те егеря себя вдруг охотниками, жаждущими крови, почувствуют, представляя для зверя еще большую опасность...
- Да, но почему вы так надеетесь на помощь зарубежных егерей? - вдруг, вспомнив что-то, спросил Треухов. - Мы, конечно, пальнули, но не получился ли выстрел холостым?
- А, совсем забыл сказать, - хлопнул себя по лбу важнюк и три раза повторил вслух предсмертные слова убиенного.
- Ну, само слово бич имеет у нас тоже несколько значений, однако, в паре с нашей сукой оно, конечно, имеет уже не наше происхождение, - как-то без удивления сказал Треухов, уверенно кивая головой.
- И вы еще сомневаетесь? - с покровительственной усмешкой заметил важнюк. - Уж поверьте профессионалу: разве человек, знающий, кто и за что его отравил, к тому же неудачно, из-за чего жизнь его продолжает находиться под угрозой, доверит тайну первому попавшемуся докторишке, который, хоть и занимается анализами, но совсем не обладает аналитическим умом? К тому же, зная и то, какую тот получает зарплату, вручить ему крайне дорогостоящую информацию? И кому, кто беспрепятственно может войти в твою палату с любой уткой, склянкой, даже потом не попав в круг подозреваемых, или же выпав из него, как то и получилось, в чем ты сам же и убедился? Поверьте, голубчик, если уж этого бомжа устранили иностранные спецслужбы, то и нам не следует ожидать от него глупых, не просчитанных до мельчайших деталей, поступков. А он даже к прессе не обратился - это о чем-то вам говорит? А теперь сопоставьте это, а также то, что якобы бомж владеет английским разговорным, бытовым, с тем, что это дело поручили мне, областному Турецкому! Юноша, если бы я даже захотел самоуспокоиться, я бы не смог, я не умею мыслить нелогично. Помните: если я мыслю, значит, я существую? Вот, это обо всех. Но если ты мыслишь логично, ты лишь тогда живешь!
- Да, но если доктор потом выпал из круга, то почему мы должны верить с его слов тому, что сказал убитый? - слегка озадачено спросил вдруг Треухов.
- Дело в том, что против доктора было применено такое средство, которое на разных людей действует по-разному, одних сразу валит с ног, других - через час, а кого и вообще не валит, даже наоборот, поднимает их боевой топор, дух, то есть. Поэтому выпасть он мог потом, но выключиться из игры как раз перед этим, - делился с ним своими профессиональными тайнами важнюк. - Но не волнуйся, я уже занимаюсь доктором, проверяю досконально, к какому типу он относится, хотя чисто физиогномически и так уже знаю, но, увы, тут вопрос идет о судьбе пока еще живого человека, поэтому нам пока спешить и некуда... Ты, кстати, можешь спросить у него, если не веришь, пил он со мной или нет...
- Неужели вы думаете?!... - слегка испуганно спросил Треухов.
- Дорогой мой, но я ведь живу? А, ты про это... Но постового ведь спасло только то, что убийца просто не знал особенностей строения черепной коробки наших отечественных милиционеров, - глубоко вздыхая продолжал свои пояснения следователь. - Ты же заметил, наверняка, вмятину в стене? Поверь, их менты в боевиках спокойно пробивают стены башкой только потому, что их стены из сэндвич-панелей с пенопластом внутри. Окажись западный полисмен на его месте, вмятина была бы не в стене... Это еще одно неоспоримое свидетельство того...
- Что наша милиция..., - хотел было подсказать Треухов.
- Да, что наша, но что убийца был не наш, - мягко поправил его важнюк. - Мы сделали томографию черепа для всего областного управления внутренних дел, но, естественно, тут же были вынуждены засекретить результаты, почему он и не мог их знать, хотя, сволочь, прекрасно знал, какой дозой спирта можно сбить с ног нашего врача!... Кстати, а это ведь мысль... Он не просто не знал, а он - это была она! Да-да, результаты томографии женского персонала управления не было нужды засекречивать, она с ними ознакомилась с позиции их подхода к равенству полов, а на большее, на перестраховку ей просто не хватило физической силы... Кстати, надо будет срочно рассекретить снимки, тогда она точно предпочтет отсидеться здесь, где ее вряд ли кто с такими данными сможет вычислить...
- Класс! - только и мог воскликнуть Треухов.
- Брось ты, обычная работа, - скромно отмахнулся важнюк. - Ты лучше подумай над тем, как и ты мог бы использовать мою методику в вашей деятельности. Да, шумиха пойдет везде, но преступление-то совершено здесь, поэтому ваша обобщающая даже информация все равно будет восприниматься всеми, как первичная и как окончательная. Но над этим вы уж сами подумайте... со своей подружкой. Ну, пока!
- Спасибо! - благодарно воскликнул ему вслед Треухов, даже не ожидавший, что тот одним махом разрешит все его сомнения. - Черт, даже неудобно было бы нелестно отзываться в прессе об этом мудрейшем важнюке! Почему бы ему и впрямь не собирать свои грибки в полной тишине, но на фоне вселенского шума? Что ж, подумаем, подумаем...
Последнее он говорил про себя, как-то уж чересчур растягивая слова в такт своим шагам же, каждый из которых неотвратимо приближал его к домашнему очагу, от жара которого мозги начинали покрываться гусиной кожей...
11
- Ну, наконец-то, явился! - едва скрывая радость, ринулся к нему с объятиями главнюк, не сразу попав в него, но больно уколов где-то трехдневной щетиной, которой обросли и его столичные гости, похоже, все это время не выходившие из кабинета надолго, судя по той деловой атмосфере, что царила под его сводами, скрытыми густыми облаками дыма, из которых градом и насыпались горы белых бычков. - Знакомьтесь, господа, это и есть наш важнюк Птица, с которым мы прошлый раз так и не успели ближе познакомиться, и о полетах которого в эти дни мы с вами могли судить только по местным и столичным СМИ, хотя он сам навряд ли смотрел хотя бы одну передачку!
- Видите, какие у нас скромные даже киногерои? Это вам не ваши Турецкие, которые не могут даже на пустяковое дельце пойти без марша, без бравады, - разглагольствовал главнюк, разливая очередную бутылку очередного коньяка по стаканам и с хрустом ломая клешни огромному крабу.
- Признаться, не ожидали! - поддержал его один из гостей, покорно беря выпивку и закуску.
- В смысле, не ожидали таких успехов, - поправил его второй гость тоже слегка заплетающимся языком. - Вас-то мы тут уже три дня ожидаем, боясь разминуться, поскольку вы прошлый раз так незаметно ушли куда-то...
- Ну, да, если бы мы пошли вас искать, то потом бы вам пришлось искать нас, так как мы совсем не знаем вашего города, как не знал его до этого и весь мир, исключая ближайшее враждебное окружение, - с трудом довел свою мысль до конца первый гость, однако нигде не погрешил против логики, что Альберт не мог не оценить, протянув сперва ему свой стакан.
- Ну, так ты, может, чего расскажешь нам из непрочитанного в газетах? - спросил главнюк, поморщившись от кожуры лимона, из которой давно все выжали.
- Нет, первая что-то плохо пошла, поперек горла..., - не решился тот сразу, наливая самостоятельно себе полный стакан. - Запить хочу, давно ж во рту ни маковой росинки с соломки, так сказать...
- Наш человек! - одобрительно крякнул второй гость, обведя всех присутствующих взглядом.
- Ты тоже, - добавил первый, посмотрев на главнюка, откупоривающего следующую бутылку. - Налей ему еще, чтобы наверняка...
Альберт мужественно выпил и второй стакан, поскольку язык его никак не хотел бежать впереди мыслей, хотя врать родине он не умел...
- В самый раз! - вздрогнув сказал он и начал свой не очень многословный рассказ с появления у него в доме дочки, при этом ощущая на пальцах прикосновение нежной кожи ее шейки, словно душил ту собственными руками. Потом он могильным голосом, но более хладнокровно поведал им о некоторых нюансах посещения больницы, и лишь потом о некой подружке дочки, после этого вдруг переключившись на странную женитьбу Треухова, умолчав лишь о своих отношениях с женой и тещей, хотя и по этому поводу первый гость мог сказать то же самое:
- Да, странно, это не вписывается в схему, - покачал он головой при этом, словно попытался взболтать коньяк во рту или же почистить зубы с утра. - И это была кровь? Настоящая?
- Ну, теща сказала, что на вкус на кровь не похожа, скорее, на клубничку, малинку ли, - все же проговорился он под одобрительные взгляды присутствующих, даже не подумавших про себя о жене.
- Так, а пальчики с новой и с разбитых уток ты не сравнил? - вдруг спросил главнюк, словно и не пил с утра позапрошлого дня.
- Обижаете! Пришлось даже попросить сестру позвать... помочь, поскольку доктор уже ничего не мог видеть... от слез. Пальчики, я уверен, ее, такие мягкие, тонкие, - выпалил важнюк непроизвольно, что-то вдруг вспомнив, после этого даже изумившись чему-то. - С нее-то все и началось... вроде бы...
- В смысле то, что закончилось опознанием тещи? - уточнил второй гость.
- Не совсем тещи, но это уже факт, а то лишь гипотеза, - в двойственных чувствах пояснил важнюк. - Признаюсь, оплошал... Я ведь тогда подумал, наверно, что ее отпечатки останутся, но тут не остались...
- Может, теща вместе с клубничкой их?... - спросил было первый гость, но сам же понял глупость своего вопроса. - Тогда дочка для того и появилась, чтобы стереть...
- Нет, до дочки была теща... раз-два-три, и, естественно, жена... два раза, и еще, кстати, кто-то этажом ниже, но не преднамеренно, я теперь думаю, - привел важнюк контраргументы, на этот раз встреченные уже аплодисментами.
- Нет, вы не поняли, я за все это время с самой больницы... только раз, - не мог он даже ради этого пойти против истины, что еще более поразило товарищей. - Ну, почему я и спешил домой...
- Но подружки точно не было, может ты?... - неуверенно спросил вдруг главнюк.
- Я вам, что, Геракл? - обижено, но очень неуверенно заметил важнюк. - Нет, мне казалось, что за дверью кто-то был, я сначала даже подумал, что она и была лишь за дверью...
- Согласен, это уже все равно не факт, - заметил главнюк.
- Да, если учесть, что... - начал было второй гость.
- Тш-ш-ш! Об этих или хорошо, а лучше ничего! - предупредительно прошипел главнюк, обведя взглядом стены и похлопав себя по ушам.
- Вы только поэтому и здесь? - наивно поинтересовался важнюк.
- Поэтому... Я даже секретарш всех в отпуск отправил! - сердито буркнул за всех главнюк, сверкнув на него глазами.
- Хотя бы уборщицу оставил, - вздохнув, заметил второй гость, но, спохватившись показал на заваленный крабовой чешуей стол и на батареи бутылок под ним.
- Что вы так на меня смотрите? Я, можно сказать, отдуваюсь за всех, а вы..., - обиделся вдруг Альберт, но лишь для виду, конечно.
- Извини, брат, но уж кто тут отдувается, я бы даже не говорил, так все видно, - ответил ему тем же главнюк, показав уже прямо на то, что под столом.
- А в лицо-то хоть запомнил? - смеясь спросил главнюк.
- В том-то и дело, что не могу вспомнить: у меня или тогда, или же в памяти уже лицо ее как-то двоится, - уже и совсем неуверенно бормотал тот, - причем между ними как будто бы дверь, ну, как экранчик такой, когда стереоснимок смотришь.
- У нас тут к вечеру такая кампания собирается, - понимающе заметил первый.
- Но Золушку и так нашли, кстати, без фоторобота даже, - с какой-то грустью заметил второй гость.
- Боже, да по отпечаткам же! - даже возмутился важнюк, вдруг вспомнив и выставив из портфеля на стол одну целую утку и два горлышка от разбитых...
- Тебе же сказали, что и уборщиц нет! - закричал главнюк, замахав вокруг себя руками.
- Да, ладно тебе, они все - новенькие, ни разу не бэу, в чем и суть, - успокоил его Альберт, сразу же разрядив гнетущую атмосферу затворничества. - В том-то и дело, то есть!
- Тьфу ты, я ж совсем с другой стороны посмотрел на это! - хлопнул себя по лбу главнюк. - Суть, суть! Не запрашивать же нам отпечатки в Скотланд-Ярде для сравнения?
- Да, брат, сам дерзай! - попрощались с ним гости, даже всплакнув чуть, но все же запихав ему в карманы по бутылке коньяка. - Не одним же нам отдуваться тут?...
- Да, брат, придется тебе провести следственный эксперимент теперь уже для сравнения, - напутствовал его главнюк, как-то неуверенно пытаясь взять со стола бутылку, словно их там стояло уже две...
12
Однако, следователь Птица даже предположить не мог такой подлянки, которую ему подсунула областная медицина, хотя вполне бы мог догадаться об этом по внешнему виду измотанных и уже не могущих спокойно разговаривать врачей, пребывавших в худшем состоянии, чем его товарищ, которого как раз и не было на работе.
- Ну, он это, после как бы врачебной ошибки, хотя только он так считает... Короче он в затяжном отпуске без содержания, естественно, иначе бы он никогда из этого отпуска не вышел, - путано пояснила ему врачиха инфекционного отделения. - Сестра? Какая сестра?! О, не напоминайте мне об этом!...
В конце концов, точнее, в самом начале своих скитаний он все же узнал, что всех сестер, кроме лишь операционных, в больнице вдруг перетасовали так, что никто не знал, куда какую перенаправили.
- Ну, это как бы диверсификация производства, что ли, - пояснила ему одна из ветеранок сестринского дела, которую из сосудистого отделения направили в инфекционное, и на которую с его стороны не пала даже тень подозрений, а если бы и пала, то...
То он бы, как и сейчас, решил бы начать все же с самого верхнего этажа, откуда хотя бы проще было спускаться, поскольку лифт, естественно, сегодня не работал...
- То есть, вы даже не можете сказать, в каком отделении вы раньше сами работали? - спросил он первую сестру ортопедического отделения на последнем этаже, улыбаясь довольно хотя бы ее молодости и задорному носику в веснушках.
- Что вы, ради чистоты эксперимента нельзя под страхом увольнения! - решительно отвергла та.
- Ну, тогда придется проводить следственный эксперимент, - как бы сочувственно произнес он, изложив ей суть эксперимента.
- Ничего себе экспериментики с утра, да еще и следственные! - изумленно заметила она, внимательно выслушав его. - Ни в одном сериале такого не видала, ну, детективном, хотя я все смотрю. Почему же он следственный, если?...
- Голубка, потому что проводит его следователь по особо..., но это не важно . Был бы врач, был бы врачебный, - мягко пояснил он.
- Да, а если бы та важнючка его проводила, то как бы тогда?... - задала вполне справедливый вопрос сестричка, все же не договорив, словно они уже друг друга понимали с полуслова.
- Я понимаю ваше смущение, но если бы вы хотя бы про ту сестру сказали мне,... - вкрадчивым голосом начал он, высчитывая про себя временные затраты на подготовку.
- Вот еще! Пусть сама за себя отдувается! - бросила она, так же резко сбросив и халатик, под которым из-за жары она была уже в боевой готовности к любым экспериментам, что его очень обрадовало, хотя она немного поправилась. - Понимаете, я - девушка, непривычная к подобного рода экспериментам, потому что, может, даже чересчур разборчивая, но не в моем вкусе перекладывать ответственность на других, особенно если коснуться интересов следствия... Вы, кстати, даже слишком серьезно относитесь к своей работе, хотя мне теперь понятно, почему...
- Да, простите, - бормотал он, пытаясь хотя бы напрячь память, почему и забыл про все остальное, вспомнив лишь, когда помогал ей одеваться.
- Ну, если у вас не получился эксперимент, и надо будет повторить, то можете всегда мне позвонить, - смущенно, словно не оправдала доверия, заметила она, написав ему на бланке рецепта свой телефон и положив его в карман брюк, подав ему их после этого.
- Да, вы правы, похоже, что не совсем получился, поэтому я еще позвоню, - бормотал он, направляясь к двери и постоянно оглядываясь...
Однако, он уже понял, что таким образом он... Тут же зайдя в первый попавшийся туалет, он быстро выпил обе бутылки из горла, мысленно внушая себе, что это спирт, чистый спирт, медицинский, исключительно медицинский...
Внушение помогло, и в следующем гинекологическом отделении, где было на удивление пусто, отчего сестра сразу согласилась помочь следствию, едва тот намекнул на это, он оказался во всеоружии...
- А теперь давайте попробуем еще на этом кресле, ну, чтобы эксперимент был полный, так сказать, - предложила она ему и этот вариант, немного расстраиваясь, что опыт никак не подходит к концу.
- И вы тоже совсем не устали? - интересовался он.
- Мне кажется, я никогда не устану! - уверенно отвечала она. - А что?
- Понимаете ли, голубушка моя, я ведь должен буду провести этот эксперимент со всем почти средним персоналом, ну, пока не найду ту самую, - признался он ей наконец.
- Бедненький! - пожалела она его и даже погладила по голове. - Конечно, работа не бей лежачего, но я не скажу, что и легкая...
- Видишь ли, с вами это как бы и не работа у меня, - не смог он не сказать ей, хотя и понимал, чем это может закончиться.
- Знаете, что я придумала? Мы бы с вами сегодня все равно не закончили, поэтому вот вам мой телефон, а сейчас мы сделаем следующее... Зачем вам тратить силы, бегая по этажам? Я сейчас буду их сюда всех вызывать, ну, как бы на профосмотр, а вы уж..., - деловито рассуждала она, закрыв его ширмой и набирая номер. - Маша, срочно поднимайся ко мне, тут такой эксперимент... Не телефонный разговор...
- Да, Машенька, это совсем новое направление в судебной медицине, которое, естественно, и медработники обязаны вначале проверить на себе, - внушала она той, потом уже добавив шепотом, что он почти не слышал, - ты только попробуй, потом мы тебе и Ваську таким сделаем...
После того, как Маша попробовала, она уже наотрез отказалась уходить, согласившись даже просто помогать ему в работе с другими пациентками, если только он, ну, просто так, немножко, пока Лиза звонит другим...
- Ну, я буду как бы отвечать за готовность инструментов, а то вдруг..., - перебирала она разные варианты, пока он поглядывал выжидающе на ширму.
Когда они добрались примерно до среднего этажа больницы, помощниц у него уже оказалось штуки три, не считая Лизы у телефона, которая постоянно показывала ему пальчиком, как надо набирать номер, но не покидала свой пост. Помощницы же, пока очередная сестра поднималась по лестнице, нещадно эксплуатировали его на все сто пятьдесят процентов, по первой же его просьбе притащив еще мензурку со спиртом, с горючим ли, после чего с ними он уже словно бы отдыхал от работы, потому что они были такие непосредственные, такие непоседливые, что ему ни двигаться, ни говорить не надо было...
Однако, когда в лабораторию зашла последняя подследственная, он был уже на последнем издыхании... К счастью, она сразу же заявила помощницам, что справится со всем сама и даже Лизу попросила пойти покурить. И когда она только подошла к нему и взяла, как и тогда, инструмент в руку, он сразу же, хотя она была в больших затемненных очках, узнал ее, что полностью подтвердилось, когда она запрыгнула на кушетку и склонилась над ним. Он узнал ее и по тому, как его снизу доверху пронзила молния, едва только он коснулся облачка, из которого в него теперь один за одним вонзались грозовые разряды...
- Как ты мог забыть такое? - хрипловатым голосом с придыханием спрашивала она, тоже вздрагивая от прикосновений к его перуну, из-за чего они стали похожи на две грозовые тучи, швыряющие друг в друга молнии. - Неужели я похожа на кого-то из них, на всех вместе взятых? Или, может, ты еще с кем можешь меня сравнить?
- Нет, хотя..., - из самой глубины его подсознания вырывался ответ, словно говорил не он, не следователь. - Но поэтому я и не запомнил... Как это запомнить, если не с чем сравнить вообще? Этим можно только жить и умирать сразу...
- И ты хочешь этого: вечно жить и умирать? - спрашивала она, обрушиваясь на него всей своей электрической мощью, словно Братская ГРЭС, отчего он чуть не терял сознание, едва замечая, что и у нее в это время мутнеют глаза.
- Важно ли - хочу или нет? Я уже не смогу без этого! - выныривая из полуобморока, отвечал кто-то из его глубины, на самом взлете вдруг начиная сомневаться уже его голосом. - Но такого же не бывает вечно?
- Когда стирается грань между жизнью и смертью, то бывает, - насмешливо отвечала она тоже немного другим голосом, вновь воспаряя над ним и долго на этот раз готовясь обрушиться вниз. - И я могу дать тебе это, как и ты тоже можешь дать мне, да, я не хочу это скрывать, Птица... Я бы могла сейчас убить тебя, но я не сделаю этого... Я отпущу тебя, но буду ждать... Ты понимаешь, какую цену я предлагаю за...
- Ту игру? - добавил он.
- Да, всего лишь за игру, такую же игру, как и все там, у вас, - держала она его в страшном напряжении ожидания. - Но игру без меня, потому что я не умею играть, птичка моя. Поэтому не пробуй даже искать меня, ну, по настоящему, пока ты не закончишь там игру, проиграв, выиграв ли - меня это не волнует. Но не пробуй играть сразу с жизнью и со смертью, то есть, со мной, потому что ты теперь знаешь, что ты потеряешь, ты сейчас это запомнишь навсегда...
Сказав это, она уже не тучей, а словно вся вселенная, чья абсолютная чернота была испещрена острыми пиками звездных лучей, обрушалась на него, пронзив негой каждую его клетку... Единственное он запомнил, как медленно взрывается, превращаясь в атомный гриб...
- Бедняжка, - услышал он первое, когда очнулся от прикосновения Лизы, склонившейся над ним с полотенцем. - Нет, я вообще-то удивляюсь, как ты все это выдержал. В самом конце мы оставили тебя поспать и пошли перекурить... Слава богу, это тебе помогло, Машка даже пожалела, что мы такой момент пропустили...
- Так, ты сама пошла покурить? - скрывая удивление, спросил он, взяв ее за руку и прижав к себе.
- Конечно, и их увела, - доверчиво отвечала она, не убирая руку.
- А кто тут была такая... в черных очках, черная? - как можно равнодушнее спросил он.
- Это в самом почти начале? Верка из травматологии, кажется, да, она, а что? - с легкой ревностью спросила она, сжав пальцы.
- Нет, просто ты такая беленькая, пушистая, как облачко, а там словно туча на меня надвинулась, - уже начал он играть, потому что вспомнил, какова же цена.
- И ты так никого и не опознал? - поинтересовалась она, помогая ему одеваться и наливая кофе в чашку. - Выпей.
- Нет, но я совсем об этом не жалею, потому что, потому что..., - тут он загадочно замолчал, поцеловав ее светло-розовые губы, какими они были и без помады.
- Милый, а ты не боишься меня? Ведь, если ты ко мне пойдешь, то мы сможем вернуться лишь через неделю, через месяц, может, через год - я сама не знаю, но мне так кажется, - с какой-то теплой заботой о нем спросила она, поняв его недомолвки.
- Может, лучше вообще никогда? - серьезно спросил он.
- Я не знаю, милый, потому что я и к этому, к сожалению, отношусь совсем не серьезно, и до этого только раз попробовала, но он, видимо, во мне ошибся, так как больше не вернулся, - искренне призналась она, глядя ему прямо в глаза. - Нет, ты можешь уйти и вновь прийти ко мне, когда захочешь, ну, когда ты будешь хотеть, потому что я-то хочу всегда, даже сейчас, но теперь только тебя, я это поняла... Но ты же не всегда будешь меня хотеть? Вот я о чем... Поэтому ты можешь сегодня ко мне не ходить, так как ты так устал на работе, бедняжка. Но ты проводи все же меня?
- Да, конечно, - тепло ответил он, как-то вдруг расхотев играть именно с ней, еще не поняв, почему же.
- Боже, ты просто не представляешь, как мне хорошо идти рядом с тобой и хотеть тебя! - сказала она единственную фразу за всю дорогу, потому что они как будто бы в остальное время и без слов понимали друг друга, наслаждаясь тем, что были вместе, что был дивный вечер с одной пока лишь звездой, смотрящей на них немигающим взглядом. У ее двери они распрощались, но когда он уже был далеко от ее дома, ему все равно казалось, что они до сих пор вместе..., хотя помнил он совсем иное, но только вспышками, тут же гаснувшими, словно они опасались его разорвать на клочки, разметать по небу, по вселенной, наподобие взрывающихся порой звезд...
13
Как ни странно, и чего он совсем не ожидал, но его женщины словно бы издалека, задолго до его прихода узнали о его состоянии, и приготовили ему чисто холостяцкий ужин, поставив на журнальный столик огромное блюдо с креветками и пузатый кувшин с янтарным пивом. В прихожей они все втроем сразу раздели его, правда, совсем, отвели на диван и, пока он не спеша пил пиво с креветками, разглядывали его загадочными взглядами, иногда осторожно трогали, но словно бы не желая вывести из задумчивого состояния.
- Ну, и как, ты еще не придумал продолжение сказки? - просто так, не ожидая ответа, спрашивала иногда дочка, лежа головой на его бедре и сразу же на коленях своей матери и глядя на него снизу так, словно он где-то высоко-высоко проплывал над нею грозовым облаком.
- Да, как у тебя на работе? - словно эхо вторила ей Альбина, нежно гладя ее и впрямь совсем детское тельце, но с вполне взрослыми формами почти везде, кроме едва заметной ранки, похожей на те, какие он видел на старинных картинах, изображающих девочек, особенно, когда она вставала, брала в руки кувшин и, высоко подняв его, наливала в кружку, не пролив ни капли.
- Странно, у девочек и женщин фигуры так красивы, так похожи на классические, а, вот, у мужчин..., - не мог он не сказать этого, переводя взгляд с дочери на жену и даже пытаясь представить, какой была теща в молодости, что ему вполне удавалось, почему та сразу же розовела и жалела, что не полураздета, как ее дочь с внучкой. - До этого момента я почему-то не думал даже, какое удовольствие можно получать, просто глядя на вас, даже не думая ни о чем.
- Я бы тоже сказала это про тебя, - скромно произнесла теща, как бы получив этим право уже разглядывать его не украдкой, а в открытую.
- Я же просто счастлива тем, что у меня два глаза, потому что одним я могу смотреть на тебя, а другим на мою дочку, которая так похожа на меня в детстве, когда я кроме себя никого не видела в зеркале обнаженной, - призналась Альбина, совсем не стыдясь и трогая осторожно одной рукой его, а другой - дочку.
- А мне на вас интересно смотреть, сравнивая все ваше настоящее с моим игрушечным, - заявила дочка, закинув руку через голову и тоже трогая его. - На ту девчонку мне было совсем не интересно смотреть, не то что ей. Мне она больше всего понравилась за дверью, ну, ее квартиры, конечно. Я, конечно, ее понимаю, но ей меня понять просто невозможно. Даже странно, что она вышла замуж, а я не хочу менять папу на кого-нибудь. Мне нравится играть в игрушки, а того игрушечного настоящего я совсем не хочу. Папа, и тебе же моя ранка нравится, как и маме, потому что она игрушечная, и вам тоже бы хотелось поиграть, но это среди взрослых не принято? Вот, потрогай, папа, сам, разве это тоже не игрушка?
- Да, очень милая игрушка, - искренне произнес он, потрогав ее ранку, даже захотев вдруг поцеловать, как и Альбина, наконец-то поняв ее. - Я тебя понимаю, Альбина, мне тоже хочется ее поцеловать...
- Поцелуй, только не по настоящему, - доверчиво отозвалась дочка на его желание, тут же встав на диван перед ним и прижимаясь ранкой к его губам. - Мне так нравится по- игрушечному, не могу даже! Я вообще не хочу быть взрослой, если уж признаться. Страшно не хочу быть похожей на наших воспитательниц из детдома... Ну, это до того, как я у вас родилась через вот эту твою ранку, мамочка... Ты бы не хотела, чтобы я обратно попробовала залезть?
- Я бы хотела рожать и рожать тебя через нее, - призналась Альбина, нежась от ее прикосновений и раскрываясь для нее, поскольку дочка и правда пыталась забраться туда.
- Боже, как же там должно быть хорошо! - выкрикивала она оттуда. - Я представляю, папуля, как там здорово твоей игрушке бывает.
- Да, деточка, оставайся всегда маленькой, - добродушно заметил он. - Твоя подружка, наверно, жалеет, что вышла замуж за кого-то...
- Ну, не просто за кого-то, а еще и за вруна известного, который такое пишет, такое пишет про твою сказку, - недовольным голоском говорила она все еще оттуда, откуда ей так хотелось родиться заново.
- Ну, тем более, - согласился с ней важнюк, слегка напрягаясь памятью.
- Нет, милый, отдохни сегодня, - сказала ему Альбина заботливо. - Мы совсем тебя замучили своими играми, поэтому и решили тебе сделать чисто мужской выходной, как дочка посоветовала.
- Признаться, мои родные, я просто не перестаю вам удивляться последние дни, с вами что-то такое необычное произошло, что мне кажется, что я постоянно сплю, - не удержался и сказал им это папуля.
- Странно, мне показалось, что это с тобой что-то невероятное произошло, и ты стал таким, каким я всегда и хотела тебя иметь, ну, больше спящим, чем работающим, - призналась и Альбина.
- Я согласна с дочкой, - робко добавила теща и наконец-то насмелилась положить ему на плечо голову. - Я-то это давно уже заметила, что вы, мужчины, постоянно добиваетесь нашего признания, но в том, что для жизни не имеет никакого значения. Однако вы никак не хотите дать нам то, что мы лишь и ждем от вас, хотя для вас самих - это такая вроде бы мелочь. Я уже и не ожидала, что при моей жизни найдется хотя бы один, который бы сделал это, позволив нам, женщинам стать женщинами перед ним. Но я даже и не думала никогда, что ты позволишь это и... мне. В старой кладовке моей головы, где столько всякого хлама, никак не укладывается то, с чем вдруг сразу согласилось сердце. Я, я... словно постоянно схожу с ума в последние дни, но от какого-то странного счастья, которого быть не должно...
- Плачь, плачь, мамочка, я ведь даже этому радуюсь, что ты снова научилась плакать, - вовсе не пыталась ее успокоить Альбина, действительно радуясь ее слезам.
- Бабушка, но как же папе не отблагодарить и твою ранку, если она родила ему маму? - вполне справедливо заметила их дочка.
- Доченька, я и благодарю, но, пойми, что все то, что сейчас с нами происходит, несколько дней назад и нам бы показалось безумием, в чем я согласен с мамулей, - подметил важнюк, гладя тещу, которая в благодарность за это подносила ему кружку с пивом к губам, заметив, что у того заняты все руки.
- Еще бы! Если бы вы, взрослые, попытались серьезно относиться к сказкам, то вы бы тоже приняли их за это ваше безумие, - ответила ему на это дочка. - Конечно, безопасней считать это сказкой, детской ли забавой, хотя самому иногда так хочется поиграть, я думаю... Если бы вы знали, в какие мы игры иногда играли, когда не было взрослых, и когда мы не знали, что они об этом думают, ну, конечно же, осуждая нас! Знаете почему? От зависти! Они столько придумали для других, для детей своих этих нельзя, что сами уже не рады своим желаниям, мечтая скорей постареть и избавиться от них. Странно, да? Никто уже даже не мечтает просто взять и исполнить свое желание... Ну, вот, ты, папа, сейчас уже хочешь, чтобы я села на твою игрушку, чего и я, вообще-то, вдруг захотела, чтобы потом мамуля мне зализала ранку, а бабуля - тебе, потому что мне жалко ее. Но мы придумали себе сегодня выходной, потому что привыкли раньше издеваться над собой, и нам это не хватает, мы решили попробовать, назвав это твоим выходным. Да, нам ведь хочется пожалеть тебя, то есть, хочется, чтобы тебе было плохо, чтобы было за что жалеть... И я с этим соглашалась, даже предложила это, решив, что и ты сегодня вдруг сильно устал на работе, но сейчас я хочу поиграть! Мне надоело!
- Что ж, доченька, ты права, - согласилась сокрушенно Альбина. - Я это все придумала, то есть, согласилась с тобой, потому что мне трудно поверить в свое счастье, когда все свои желания я могу исполнять, поэтому я испугалась, а вдруг это счастье устанет, вдруг ему надоест постоянно торчать среди нас, потому что раньше оно забегало к нам лишь на минутку и не каждый день, не каждый даже месяц. Думаешь, так легко поверить в то, что все вдруг так резко изменилось? Я сейчас постоянно счастлива и постоянно в страшном напряжении, в страхе за свое счастье. Ведь гораздо проще постоянно верить в страшное, в непременную кару, в возмездие за грехи, во что раньше мы только и верили. Мечтая же о счастье, я тогда даже представить не могла, насколько же тяжело верить в него, не сомневаться в нем! Ты понимаешь теперь, любимый мой, почему я, зная, откуда ты пришел к нам, радуюсь, что ты был до этого счастлив, что ты принес домой это счастье, которое мы стараемся не спугнуть, чтобы ты не снимал его в прихожей, как ботинки? А потому, что у меня из памяти столько всего рвется наружу, что мне с моим счастьем одной трудно с этим бороться. Мне для этого нужно еще и твое счастье, и мамино, и моей доченьки, и именно такое, как она и говорила устами младенца. Я, если честно, почувствовала, любимый, что ты сегодня встретил такую женщину, или даже таких женщин, я их запах почувствовала, я их следы вижу на тебе, что я..., нет, я про себя не хочу говорить... Но если бы мы все пытались найти свое счастье только друг в друге и только то, которое у нас есть здесь, в этих комнатушках, не позволяя друг другу выносить его, как сор, из избы, не вносить ли с улицы... Милый, все бы опять вернулось в прошлое, где мы умели только сладко мечтать о своем счастье, даже не представляя, а что же это такое. А сейчас я счастлива и тем счастьем, с каким ты пришел домой, и..., если бы не та темная тучка, которая затмевает от тебя солнце, я бы... Нет, не говори нам про нее, потому что тебе не хочется, я знаю. Ты ведь, как и я сама, еще мало что понял, но я-то могу просто смириться, тем более, со счастьем, просто принять это, а тебе же надо все понять, узнать до конца... Поэтому, доченька, я не отдохнуть хотела дать ему возможность, а подумать, разобраться во всем, для чего ему нужно сосредоточиться, мужчины не могут быть постоянно даже одинаково счастливыми, не могут быть теми беззаботными пташками... Я это понимаю...
- Спасибо, любимая, - только и сказал он, потому что других слов уже было бы недостаточно.
- Я только потому так и сказала, чтобы и ты не молчала, а сказала правду, чтобы ты не собирала ее хлам в кладовке, как бабушка, а выбросила бы свой и ей бы помогла, - весьма важно говорила доченька, справедливо считая себя очень доброй и умной, какими дети и являются, но только оценить это раньше могли они лишь сами. - Поэтому я тоже хочу, чтобы папа подумал сегодня, а завтра уже вновь играл с нами, ни в чем не сомневаясь...
- Поэтому пойдемте спать и оставим папу в покое, - с улыбкой предложила Альбина, первой целуя его и потрепав на прощанье его игрушку, которая сегодня была тоже задумчивой, что за ней сделали и остальные его женщины...
Альбина, да и дочка были совершенно правы... во многом...
Все дело было в том, что сегодня он уже разрывался на части потому, что у него вдруг среди сплошного счастья вновь появился выбор. Да, раньше он был другим: налево пойдешь - умрешь, направо пойдешь - погибнешь... Однако, был у него еще и другой выбор, о котором он им не мог даже намекнуть, поскольку и сам его опасался. Они, может, даже не представляли, какую угрозу в себе для них всех таит тот. Даже про себя он не хотел о нем думать, чтобы хотя бы в его мыслях тому не было места, к тому же о нем и так почти все знают, кто еще остался в прошлом, от страха, незнания или по привычке цепляясь за него, как за камень, который тянет их дальше ко дну...
Сегодня он уже со счету сбился, вспоминая счастливых женщин, но до сих пор оставался одним, единственным среди них, не заметив вокруг никого из мужчин, с кем бы мог быть откровенен. Поэтому он вполне однозначно понял ее слова, да и сам уже начал эту игру, хотя боялся тут уже другого: ему не хотелось играть с ними, не хотелось, чтобы они вдруг увидели в этом игру, а они бы сразу это почувствовали... Ему даже было странно, что Альбина не почувствовала этого, что дочка тоже не заметила, хотя... Может, они замечают, но понимают и то, что он вынужден?
- Черт, как не хочется думать об этом, если приходится этим и жить пока! - вдруг возмутился он, встряхнул головой, из которой все мутные мысли вдруг вылетели, страшно удивив его этим. Раньше такого ему не удавалось, слишком уж он привык размышлять только о мерзостях жизни, путь даже чужих. А сейчас он понял, что ему и не надо думать об этом, потому что он вдруг все решил для себя.
Поэтому он допил пиво, растянулся на диване и уснул, просыпаясь, лишь когда его женщины, проходя мимо, не удерживались и целовали его, трогали теплыми ладошками, забавлялись его игрушкой, поскольку не могли себе отказать в этом, а ему от этого было невероятно хорошо, словно он и был их удовольствием, их наслаждением, их счастьем. При этом его одинаково умиляли как детские забавы с ним этой уже взрослой девочки, которая, сама того не ожидая, вновь стала ребенком, так и осторожные ласки старушки, в душе которой вдруг проснулась робкая девушка, недавно лишь узнавшая мужчину, к которому ее постоянно тянуло вопреки ее девственной стыдливости, которую она не могла побороть даже перед ним, спящим. Но больше всего его поражала его любимая, которая просто не могла оторваться от него, чаще всех проходя мимо и дольше всех задерживаясь, потому что для нее в нем было больше всего привлекательного для гораздо большего в ней самой, почему ее ласки он ощущал почти сразу всем телом, ощущая прикосновения и всего ее, которое все от мизинчика ног, до кончиков волос на голове было сплошной лаской, нежностью... Нет, конечно же, не только негой, но и бешеной страстью, отчего он все же не выдержал и в очередной раз крепко прижал к себе и овладел ею, отдав всю свою любовь каждой ее клеточке, каждой ямочке, ресничке, не оставив в себе ничего, кроме воспоминаний о ее любви...
Все произошедшее с ним сегодня не могло сравниться с этим... С этой мыслью он и рухнул в бездну сна, уже не осознавая, с кем и что с ним там случается...
15
- Увы, среди женского персонала всей больницы я никого не опознал, - скромно признался он коллегам, покрытым уже четырехдневной щетиной. - Более того, мне даже вспоминается, что лицо ее видел перед дверью, а все остальное - за дверью...
- Кстати, я слышал, что у них, на Западе, где слишком много психотерапевтов..., еще больше шизофреников, и, может, их спецы как раз и владеют этим, ну, раздвоением личности? - попытался высказать свою гипотезу второй. - А что, она также вполне могла пойти за уткой и одновременно разбить те две о нашего болезного. Это нашей версии не противоречит...
- Черт! - расстроено воскликнул главнюк, с сомнением поглядывая и на него и на своего важнюка. - Но ты сам понимаешь, что на этом мы не можем остановиться, ну, пока не проведем освидетельствование до конца... Кстати, в больницах другого персонала обычно меньше.
- Но все равно я бы тут хотел помочь товарищу, - с готовностью предложил вдруг свои услуги первый гость.
- Как вам не стыдно! - с укором посмотрел на них второй гость, даже икнув. - Мы же исходим из другой версии перевода слова бич, пусть даже в не совсем правильной звукопередаче доктором? Правильно, кажется, битч, но уж никак не дог...
- Нет, но мы бы могли идти от противного, как раз и доказав этим, что среди врачей нет бывших интеллигентных людей, так сказать? - с сожалением возразил первый гость.
- Извините, товарищи, но я даже в таком состоянии не мог бы перепутать! - недовольно пробурчал важнюк.
- Ну, сейчас очень даже просто можно перепутать, поскольку это модно даже стало, - настаивал первый гость, - причем не только внешне, но и... по паспорту.
- Уж паспорт я бы не стал проверять! - отрезал важнюк, но тут же смутился.
- Вот, а я бы пошел и проверил, в том числе, и паспорта! - ухватился гость за соломинку.
- Товарищи, мы отвлекаемся! - прервал их дискуссию главнюк, наливая всем коньяк. - Если уж верить тебе, то медсестры вообще могло не быть, поскольку там был... доктор.
- Стоп, стоп, стоп! - оборвал его резко второй, беря стакан. - Сделав это, вы покажете врагу, что не уверены в фактах, что сомневаетесь. А нам с вами больше не в чем быть так уверенным, как только в этом, ну, что доктор был под столом, вне досягаемости...
- А бутылка? - искал доводы первый гость.
- Дорогой товарищ, у нас тут уже бутылок пятьдесят и почти все импортные, но ты уверен? Или никто не знает, что такое развивающаяся рыночная экономика? Но, зато, в своем языке они не посмеют усомниться, подрывая свои же основы, - поддержал второго главнюк.
- Кстати, их лингвисты уже высказали предположение в прессе, что доктор по интеллигентности мог вспомнить литературный вариант слова бичара, что по-турецки и, заметьте, по-афгански обозначает бедного, несчастного, то есть, неопределенного рода, и готового пойти на все... террориста, у которого просто была местная... сообщница, - с усмешкой знатока заметил им мстительно первый гость.
- Ну, для наших, даже лингвистов, это всего лишь комплимент нашей бывшей интеллигенции, а не факт! - высокомерно даже заявил второй, - тем более, что врач беседовал со следователем... Не обижайся только, коллега.
- На кого, на лингвистов, что ли?! - удивленно спросил важнюк.
- На доктора, - скромно поправил его главнюк. - Ну, он нам еще может пригодиться. Да, он должен будет подать на их лингвистов в суд за оскорбление личности, памяти и всей отечественной медицины, обвиненных в такой врачебной ошибке.
- Да, представьте, если бы он выписал пациенту не Анальгин три раза в день, а Аналь? - поддержал его первый гость поспешно.
- Нет, лучше все же Вагин, - поправил его второй.
- Да, но мы забываем главное, - вставил наконец-то важнюк, в конце сильно пожалев об этом, - бомж сказал о суке, как об отравительнице, но не как об...
- Вот именно! - поддержал его сразу первый. - Он не мог ничего сказать о том, кто добил его уже успешно уткой.
- О, каюсь, каюсь! - спохватился важнюк. - Мог! Мог сказать о той, которая разбила сперва об его голову две утки, то есть, не имея навыков ими пользоваться... Как я забыл! Да, сами подумайте, чем продавщица похожа на медсестру? Вот именно, белым халатом!
- Можно подумать, что без халатов они не похожи? - пренебрежительно заметил первый гость.
- Поэтому он и назвал доктору одну суку, которая его сначала неудачно отравила, а потом еще два раза неудачно не добила. Он и сказал ведь два раза того, того, - запутавшись слегка продолжил важнюк. - Видите, даже мне трудно это сказать, а что требовать с недобитого бомжа, к тому же не знающего медицинских терминов, чтобы доходчиво объяснить замотанному доктору сразу два диагноза? Да, замотанному, потому что он отправил сестру за третьей уткой, чем и воспользовалась продавщица, сперва добив бомжа, ну, а уж потом введя меня в заблуждение относительно сестры, которую я видел только перед дверью...
- Логично! - кивнул второй гость. - А иначе бы пришлось допустить, что медсестра до этого, притворясь продавщицей, подсунула тому бутылку Камю, хотя могла бы сразу ею его того..., наверняка, пока та была полной. Встает сразу вопрос: какая сестра, если он ее не нашел?
- Ну, что ж, сам напросился, - только и мог ему сказать на это главнюк, на этот раз опять с завистью. - Тебе для супермаркета, может, командировочные выдать? У них там бесплатно не наливают.
- А, может, товарищ?... - оторопело промямлил важнюк, кивая на второго гостя.
- Что вы, я, так сказать, теоретик! - замахал тот руками.
- Ну, а я в этой части - мемуарист, можно сказать, - предупредительно выпалил первый гость.
- М-да, жаль, потому что там сразу три супермаркета с одним внутренним двором, - глубоко вздохнув, добавил главнюк, выписывая что-то на бланке. - Так что, получи все же командировочные, Альберт. Если что, похороны за счет конторы, ну, и орден соответственно... Так и напишем: пал буквально... смертью храбрых. Выпей на посошок и иди!
- Да он столько не выпьет! - смеясь заметил первый.
- Ну, извини, у нас продавщиц тоже не по образованию подбирают, - обиделся даже за город и горожанок главнюк.
- Все равно, в этот раз давайте три бутылки, - мужественно сказал важнюк, вставая. - Если что, прошу считать членом партии...
- Если она к тому времени опять не поменяется, - не менее храбро съехидничал второй, но только изменив слегка голос, засовывая ему бутылки в карманы...
16
Когда важнюк изложил суть задания заведующей первым супермаркетом, особо подчеркивая, что ему нужны именно продавщицы, та решительно заявила ему, вставая со стула:
- Простите, товарищ следователь, но я не могу бросать моих девочек под танк, пока сама не разберусь досконально, в чем суть следственного эксперимента! - как можно официальнее закончила она фразу, закрывая дверь и доставая коньяк со стаканами из сейфа, презрительно перед этим взглянув на его бутылки. - Не в ларьке покупали? У нас такого не бывает.
- Ну, да, мне это главнюк дал, - немного пристыжено оправдывался важнюк, впившись взглядом в бутылку настоящего Камю, из которой та щедро налила полные стаканы.
- Боже мой, что бы вы без нас делали, мужики! - сокрушенно сказала она, подняв трубку и набирая номер. - Марта, отправьте в облпрокуратуру, главному, ящик Камю... Какого Альбера? Какую еще чуму? Ты что, ох..., ох, Марта, Марта! Чему тебя только в институте учили?... Мой товаровед. Ох, и намучилась я с ней. Нет, что касается работы, тут ей цены нет, но стоит заговорить о жизни, так я ее убить готова! Представляете, она считает, что вот это... у мужчин отрывают, а потом из нее выращивают ребенка. Я ей говорю, мол, Марточка, а если бы ты с мужем двоих хотя бы захотела родить, я уж не говорю о тройне? Ну, отвечает, семью надо сначала создать, потом планировать, что надо все измерить, рассчитать... Да, у вас, наверняка, десяток бы получился с нею... Я вам ее первую пришлю, сами увидите.
- Я вообще-то сомневаюсь, - неуверенно заметил важнюк, допивая уже третий стакан уже из второй бутылки, успев проглотить лишь один ломтик лимона.
- Не сомневайтесь, после этого коньяка вы не хуже французского комиссара полиции тут сработаете, - подмигнула та ему, тут же наливая четвертый стакан и убирая лишнее со стола, на который запрыгнула не хуже француженки. - Ну, давайте, экспериментируйте!...
Коньяк и впрямь был французским, не с постсоциалистического пространства, и ему даже показалось, что он среди виноградника под знойным средиземноморским солнцем с большой, пустой пока корзиной...
- Хм, интересно даже, в коньяке все дело, либо в эксперименте, - заинтриговано произнесла заведующая, с трудом набирая номер телефона. - Марточка, извини, я не поняла твоей шутки... Кстати, откуда ты узнала, что товарищ Альберт тут? Читала? Ну, ладно, выпиши тогда еще ящик Камю и товарищу Альберту по особо важным делам, а адрес возьмешь у него самого... Да-да, иди ко мне в кабинет, здесь и возьмешь, - властным тоном сказала она и направилась к двери. - Я в приемной их буду консультировать, птичка моя. Когда коньяк закончится, забегайте...
- Не знаю только, где он раньше закончится, - сказал он вслед, когда та закрыла уже дверь за собой, мысленно все же опустив на дно корзины первую гроздь очень сочного винограда, сок из которого можно было сразу разливать в бутылки...
Марта, скромно постучав, вошла в кабинет с накладной в руке, в дымчатых очках и в платочке на головке.
- Мне бы ваш адресок? - тихо спросила она, испуганно поглядывая на экспериментатора, однако, так, словно бы вычисляла что-то в уме.
- Давай, голубушка, я пока напишу, - взял он с улыбкой накладную и кивнул ей на халатик, склонившись над столом. - Ты, говорят, большая умница, даже Камю читала?
- Ну, умной надо быть не для того, чтобы читать, - заметила она так тихо, что он даже замер с ручкой в руках, вслушиваясь в ее голос.
- А для чего же? - спросил он с интересом, аккуратно выводя буквы.
- Ну, хотя бы для того, чтобы перечитывать его заново, - ответила она, явно не закончив мысль, коснувшись его краем халатика, хотя и стояла поодаль.
- А еще для чего? - не мог он не подчеркнуть возникшее между ними взаимопонимание.
- Чтобы каждый раз читать, как впервые, - ответила она тем же тоном, - коснувшись его тела, видимо, краем платочка, столь нежным было это прикосновение.
- Но это же не все? - вновь спросил он, вписывая цифры.
- Естественно, чтобы при этом не забыть ничего из прежде прочитанного, - ответила она и провела по его спине дужкой очков как раз тогда, когда он дописывал номер квартиры...
От этого у него по коже пробежали знакомые ему мурашки, и он вздрогнул, ощутив на плечах прикосновение ее ладоней, позволив ей резко развернуть себя к ней лицом и опрокинуть на стол.
- А ты еще сомневался, что вернешься ко мне! - не без торжества промолвила она, вскакивая на него вновь сквозь очки и пришпоривая его бока мягкими пятками, от чего по его телу тут же запрыгали электрические разряды, чуть вновь не лишившие его сознания, едва она взяла его в себя. - Я же в тебе не сомневалась... Ты - умница, раз принял игру!
- Сомневаюсь, я пока не уловил ее смысла, - едва сдерживаясь от крика, вполне самокритично сказал он на это. - Зачем тебе моя игра? Она ведь даже больше, чем реальность...
- Чем твоя реальность, дорогой, да, пока просто дорогой, слова ко многому обязывают, они - это уже не игра, - отвечала она, обрушивая на него разряд за разрядом и сама вздрагивая от их ударов. - Игра нужна не нам, а им, потому что они не умеют и не сумеют по настоящему, вот в чем дело... А мы с тобой не играем, ты это уже чувствуешь, не так ли, милый?
- Но я не вижу продолжения, - через силу отвечал он, словно голос его прорывался сквозь рев шторма.
- Это как раз и подтверждает реальность происходящего с нами, - сказала она и вдруг поцеловала его в губы, из-за чего он чуть не онемел. - Это в игре мы можем с тобой предвидеть то, что хотим сделать... В жизни я сама не вижу продолжения и не хочу видеть. Я же тебе сказала: каждый раз даже одну и ту же книгу надо читать заново?
- Да, я не видел ни одной молнии, похожей на другую, - прохрипел он, бросая из себя слова словно глыбы мрамора. - Но у меня ведь есть и другая жизнь, или тебе все равно?
- Как ты мог так обо мне подумать? Хорошо, я прощаю, хотя получи за это! - воскликнула она и все же выдернула его под конец из бездны забытья, куда и швырнула до этого. - У тебя теперь не одна жизнь, у тебя их много, но это все - я. Нет, только не спрашивай! Я не отвечу, но я уже не хочу, чтобы ты меня противопоставлял чему-то... Поэтому я тебя и не назову больше... Потом, когда кончится игра... Да, и взрывать тебя не буду, хотя мне страстно хочется, я просто выть готова, но я же сама просила, да, молила, заставляя играть... Нет, не скажу... Я оставлю тебя им, и я совсем не ревную тебя к ним, и каждая из них достойна тебя, ты поймешь это, почувствуешь, уже почувствовал... Да, я заглянула в твою корзину... С ними тебе не надо играть, вот что ты должен понять сегодня,... А там я тебе ничего не могу подсказать... Пока!
Поцеловав его так, что на этот раз он все же забылся на миг, она исчезла, оставив свой платочек...
- Миленький, я тебе принесла еще стаканчик, - ласково проворковала заведующая, заглянув к нему ненадолго и потрогав его заботливо. - Мне ведь все же кажется, что в этом тихом омуте!... Ладно, я приглашаю следующую, самую молоденькую... М-м, мне бы ее годки, ты бы уже умер априорно!...
Она не бросила его на произвол судьбы до самого конца, подставив ему горячее плечо, когда он покидал приемную и третьего супермаркета, где заведующей была ее подружка, которая даже расплакалась, бросив себя последней под танк...
- Я так и знала, что ты оставишь это мне, - с трепетом шептала она, усаживая его в свою машину, где уже стоял ящик Камю. И она не ошиблась в своих ожиданиях, сорвав вместе с ним последнюю гроздь с опустевшей вдруг лозы, уныло поникшей в ожидании следующего урожая. - Не удивляйся, я гораздо дольше их ждала этого, ну, и сегодня тоже... Если бы не это, я бы ни за что не вернула тебя домой, можешь быть уверен! Но придется, я представляют, как расстроилась бы твоя жена...
- И теща с дочкой, - устало добавил он, неся вместе с ней ящик Камю по лестнице, скорей же, держась за него.
- Тем более! - воскликнула она, о чем-то подумав с улыбкой. - Ну, до встречи, ари-ведь-дерчи!
Внести в квартиру ящик сам он, конечно, не смог, поскольку его и самого пришлось туда заносить...
- Доченька наша пропала! - тут же выпалила Альбина, занося с тещей ящик, который им показался намного тяжелее его самого, послушно ожидающего их около стены, куда они его прислонили.
- Любимая, чтобы не выходить из себя, надо иногда выходить еще откуда-нибудь, - заметил он, покорно позволяя им себя раздевать, потом позволив теще себя помыть, нагуляв с любимой женушкой аппетит, а в конце сладко заснув между ними, ощущая и во сне что-то знакомое, но опять же с личиком своей любимой...
Перед сном, правда, ему вдруг позвонила заведующая...
- Миленький, как вовремя я дала тебе, ну, Камю, Камю, конечно, - нежно проворковала она и продолжила, всхлипнув, - но я не поэтому плачу... Ты больше не зайдешь ко мне за коньяком, потому что, потому что его запретили... Он оказался вражеским продуктом, которым, мы якобы и отравили того... Боже, я ведь не хотела еще пускать его в магазин даже с черного хода... Но разве ты отравился сегодня?
- Но я ведь даже не закусывал? - уверенно ответил он, пообещав ей, что, не смотря на то-то и то-то, он все равно зайдет к ней кое-что уточнить... Когда он уходил в спальню, то ему показалось, что где-то скрипнула дверь...
17
- Братья мои, первое, что вы говорили, уже случилось, - едва переводя дыхание, выпалила Старохатова, добежав до стога. - Нет, успокойтесь, не самое страшное...
- Ну, как сказать, а вдруг и кобылу запретят? - неуверенно заметил один из бомжей, когда она поведала им услышанное. Ради этого ей почти полдня пришлось просидеть в одежном шкафу, напротив кухни, отчего она чуть не захлебнулась слюной.
- Слушай, Эзоп, что ты хочешь от маленькой девочки?! - с укором заметил ему старец, и все с удивлением посмотрели на нее, лишь сейчас заметив разительные перемены в ней. - Понятно, что мы-то вскормлены этим вместо материнского молока, но она даже того не пробовала.
- Пробовала, - призналась та, не уточняя деталей. - У меня теперь есть мать, отец и даже бабушка. У нас с ними с первого раза такое взаимопонимание, взаимопроникновение возникло, которого у меня даже с подружкой не было. Но не это главное... Меня удерживает у них невероятная свобода отношений, почему я остаюсь также и вашей сестрой, ну, как Белоснежка... Только я одного не пойму, как он мог отравиться этим? Папочка мой не отравился, а он...
- Эх, сестренка, сестренка, - ласково погладив ее по головке, заговорил старец. - Латышкин был бомжом, но он не был никогда бичом, в этом вся проблема современности. Всю сознательную жизнь он принимал только разного рода лакирующие, чистящие, дезинфицирующие, моющие средства, отчего желудок его был абсолютно стерилен и не имел иммунитета к разного рода иноземным влияниям, как и у большинства совков. Да, это не сюрреализм - большинство совков. Кое-кто из совков, особенно в последние пятилетки Совковии перепробовал много разной иностранной отравы, а кое-кто из них никогда не пробовал нашей отечественной продукции словотворчества, то есть, бормотухи, видимо, из соображений экономной экономики. Но мы не о них. В принципе, наши политэкономические умы это прекрасно знали, почему для подстраховки они и на новой стадии развернули производство той, стерильной, особенно созвучной с гласностью, бормотухи... Ты же сама видела, что произошло с нашими совками, едва они дорвались до всего иноземного, что вроде бы не просто не вредно, но и полезно для тех? Возьмем пример Латышкина, которого мы долго отговаривали, пока он вдруг... Не знаю, сам, не сам ли, но попробовал, и... желудок не выдержал, для него именно это было отравой, как и экзистенциализм, даже коммунистический(застенный) - для любого материалиста! Нет, если бы то было какой-нибудь братской подделкой, которая даже пространственно ближе к нам, то последствия были бы не столь страшными, но чисто французский Камю для него - это чистейший яд! Против него нет ментального даже иммунитета, , не говоря уж о тотальном...
- Но при чем тут бич - не бич? - справедливо спросила сестренка.
- Э, мы, как металл, разогревались тем, ихним, а уж потом нас охлаждали этим, нашим, закалив прямо как сталь! Поэтому нас-то теперь ничем не взять, что тех и бесит. Они же в чем-то правы, с издевкой называя нас бывшими интеллигентными, воспитанными не на бормотухе, а на Голосах? - не без гордости как бы спросил старец. - А Латышкин стразу стал бомжом, из полного Совка - да в пол-имя. Его и выбрали жертвой. Вот, тебе и два зайца: иноземщина - отрава, а мы - его отравители...
- Нет, что-то тут не все сходится, - неуверенно возразила сестренка. - То словечко, похожее на бич, всеми как-то по разному трактуется, вот в чем дело. Да, в том числе, и как много гуляющая собачка женского рода, на чем те дяди и настаивают. Вот почему я и говорю, что произошло еще не самое страшное...
- А, может, то вообще не страшное? - впервые вступил в разговор первый бомж, с какой-то грустью глядя на нее.
- Боже, да я бы тебя расцеловала, будь это так! - с готовностью воскликнула она в ответ. - Но что-то я сомневаюсь, что они могут нам подложить что-нибудь, кроме уже взрослого поросенка.
- Да, что-то и у меня в голове все это никак не срастается, - обреченно произнес первый бомж. - Так все было ясно со свободой, но так теперь все не ясно... не ясно с чем еще.
- Ладно, я тебя все же поцелую предварительно, чтобы у тебя хоть что-то срослось, - вздохнув сказала она и немножко нарушила свое обещание, сразу же после этого исчезнув в ночи.
- Не знаю, как у тебя, но у меня уже срастается... желудок и, если сейчас не выпить чего-нибудь... - вдруг со вздохом заявил другой бомж...
- А есть сырок? - спросил вдруг старец, доставая из-за спины знакомую уже нам бутылку. - У меня тут Камю завалялся...
- М-да, - смачно чмокнув губами, сказал тот бомж, когда отпил свое, - но это, скорее, Камо, а не Камю...
- Слава богу, что не Кома! - рассмеялся старец, доставая вторую бутылку. - Теперь сравните... Эх, братцы, братцы, а я ведь помню и семнадцатый, и шестидесятые, когда нам оба раза вроде бы дали, мы рты раскрыли, а тех вдруг жаба задавила от такого открытия. Помню ведь, сколько всяких свобод было: свободная любовь...
- Любовь?! - вдруг изумленно переспросил первый бомж, вскакивая.
- Братец, какая бы свободная клетка ни была, она все - клетка, - осадил его старец. - А любовь из клеток самая надежная, туда никого загонять не надо силком, да и потом выгонять не надо, сами бы сбежали, но... Тогда со свободной любовью, как и со всем быстро покончили, осталась только одна - свобода мыслить про себя. Понимаешь, мыслить несвободно просто невозможно, потому что это уже не мысль получается, а блуждание по лабиринту, где кто-то для тебя понастроил тупиков, дальше которых ты ни шагу. Видимость свободы: хочешь влево повернешь, хочешь - вправо, но если и выйдешь из него, так только через построенный ими же для тебя выход. Даже строить лабиринт - это не мышление, в чем эти товарищи-господа сильно самонадеянно заблуждаются. Мысль может заблуждаться, заходить в тупик, заводить в тупик миллионы, но она не будет искать из него выход, она проломит его стену, даст ли возможность это сделать другой мысли, этим и строя выход из тупика, которого до нее никто и не знал. Наша беда была не в том, что мы жили все в таком лабиринте... слов, а в том, что мы сами и мыслить начинали этими словами-тупиками, в конце концов превращаясь в молчаливых болтунов. Кто-то самонадеянно считал, что говоря одно, а мысля якобы по другому, он был свободен, был мыслителем. Увы! Слова одни и те же, где бы они ни были, и они не простят, когда и их попытаются сделать двуличными тварями. Им тысячи лет, а мыслишкам тем - десятки, и кем истина пожертвует? Может, я не прав насчет любви, может, на земле она куда сильней и нужней разума, от которого одному - счастье, а всем остальным - опять беды. Но я один, я свободен от всех и никому себя не навязываю, поэтому мне для счастья его хватает. Беды-то от того разума, которым делиться с дураками начинают, уже тысячекратно убедившись, что добра это не приносит. Великие мудрецы вслух говорили лишь то, что дурак сходу отвергнет либо просто не поймет...
- Видишь ли, брат мой, с этим я не спорю, но я не уверен в том, что вред этот - слишком уж высокая цена за прикосновение к мудрости, - не согласился все же с ним первый бомж. - Что такое этот вред? Беды, лишенья, войны, смерть? Но разве лучше этого сытая, покойная жизнь тупой скотины? Ну, не дашь ты атомной бомбы скотам, разве они не убьют другого палкой, схватив в руки которую, якобы перестали быть обезьяной? Сволочей все больше, жертв уже до сотни миллионов доходит, но разве сотни миллионов разумных не окупают все это сторицей? А миллиард тех, кто хоть раз прикоснулся к неизведанному, насладился плодами разума? Почему мы все должны мерить сволочами и дураками, все время оглядываться на них? Разум это и есть свобода, свобода выбора: быть разумным или дураком. И если это твой выбор, то только ты сам за него и отвечаешь. Но меня сейчас больше убивает не то, что ты сказал. Ты отказываешь дуракам в разуме из-за них же. Нынешние политики отказывают разуму, ссылаясь на толпы дураков, быдла неразумного, которых нельзя назвать даже бичами, но кого высокопарно называют народом... Однако, в чем права она, так в том, что и для этого быдла не все потеряно, и у него есть путь спасения, который указывает им та самая любовь. Человек разумный - это пока слишком громко сказано обо всех, это пока еще не все, но любой вид живой твари должен жить, плодиться, чтобы дать возможность следующему виду сделать еще шаг вперед. Человеку разумному эту возможность дает разум, просто человеку - это дает любовь. Однако, чтобы родить гения, двое не очень гениальных людей должны были полюбить друг друга, вот какая штука.
- Ну, у тебя и поворотики! - заметил кто-то из бомжей.
- Нормальные поворотики! Я, как свободный человек, ни на кого не делаю поправок, но и не могу отрицать их собственные права, которые меня никак не касаются, - выкрутился тот. - Однако, насчет свободы или несвободы любви я с тобой не могу спорить, я этого не знаю, лично не знаю, а выдумывать не хочу...
- Кто ж тебе мешает? Узнай, - смеясь предложил ему старец. - Для разумного человека это не аргумент.
- А для свободного? - спросил тот.
- Брат мой, для истинно свободного человека и сама свобода - это ничто, чтобы не пожертвовать ею ради свободы выбора, который, я надеюсь, у тебя всегда будет, - не очень уверенно заметил старец, но печалясь тому, что стал несколько консервативен в своей собственной свободе убеждений. - Не спутай лишь любовь с молчаливыми поцелуями, как со мной то однажды случилось...
18
- Товарищи, но ведь я не нашел ее там?! - сдерживая возмущение, как бы обижено воскликнул важнюк с порога.
- Что и требовалось доказать, - спокойно заметил первый гость, ожесточенно расчесывая щетину.
- Это лишь подтвердило твою исходную версию, - добавил второй, смакуя Камю из стакана.
- Может, тебе сам эксперимент не понравился? - как-то отрешенно спросил главнюк, поглядывая на полупустой уже ящик.
- Нет, но я же сейчас про Камю спрашиваю? - начал юлить важнюк.
- Вот-вот, он спрашивает нас про Камю, как будто мы тут пять дней подряд только этим и не занимались, в отличие от него, - обиженно промямлил первый гость.
- Конечно, это только он проводил следственные эксперименты с подозреваемыми, а мы тут как будто не всех подозреваемых уже перепробовали, - поддержал его второй, показав под стол, где свободного места уже не было.
- Причем заметь, кроме твоего Камю, там нет ни одной пары одинаковых бутылок, ни одной твари в паре, - добавил и главнюк.
- Нет, были одинаковые, но мы их ему же и отдали, - поправил его первый гость.
- Кроме одной из трех последних, - вспомнил вдруг главнюк. - Ну, прости гадов, мы решили и на тебе попробовать. Вдруг, думали, ты более везучий
- Но я их даже не пробовал, - растерянно пробормотал важнюк, судорожно припоминая события прошлого дня. - Да, ни одну из трех... Я вместо этого тоже пил Камю, почему я и спрашиваю...
- Да, только поэтому ты нас теперь и можешь спросить, - сокрушенно заметил первый.
- Видите, он сачканул, но спрашивает с нас! - возмутился второй.
- Я не об этом спрашиваю! - возмутился уже важнюк. - Я пил, вы уже столько выпили и живы, почему же вы тогда?...
- Честно? Хорошо! Потому что в нас твой Камю уже не лезет! - честно и признался главнюк. - Я его напился на всю оставшуюся жизнь! Поэтому когда нам позвонили и спросили, кто у нас там последний подозреваемый на повестке дня, мы честно признались - Камю! А им очень срочно надо было. Ждать, придешь ты или уже нет, мы не могли, к тому же ты, оказывается, и сам Камю расслаблялся, проигнорировав интересы дела.
- Кстати, мы и ту твою бутылку тоже назвали, так как были не уверены, - признался второй. - Поэтому не только Камю, можешь не переживать.
- Выходит, и я бы мог любую из них узнать? - сердито буркнул важнюк.
- Ну, ты даешь! Мы, можешь сам посмотреть, ни одной нашей не выпили, следуя твоей версии, - тут же отбрил его главнюк. - Поэтому, дорогой, и тебе пора...
- О, нет, в Англию я в командировку не поеду! - решительно отрезал Альберт.
- Камю - это французский коньяк, - подметил первый.
- Все равно! - упрямо твердил свое важнюк, но уже не так громко.
- Кстати, мы тебе Белую кобылу подсунули, ну, которой тот должен был точно отравиться, если бы не был бомжом, так что можешь и в Англию поехать, - с намеком сказал ему главнюк, - выбирай.
- Братцы, но столько я уже не... выпью точно! - уже с мольбой в голосе обратился к ним важнюк.
- Ну, тогда не приставай к нам со своим Камю на белой кобыле, - ультимативно заявил главнюк. - В городе больше нет ничего, а пить наше - это хуже, чем даже в Антарктиду тебя отправить...
- Почему, в Антарктиду я бы поехал! - с готовностью ухватился важнюк.
- Э, нет, пингвин с уткой - это уже нереально! - отмахнулся главнюк.
- Что тогда мне делать? - скрывая облегчение спросил важнюк.
- Шерше ля фам! - посоветовал ему второй гость.
- Кстати, у нас из города все бомжи куда-то подевались, - задумчиво произнес главнюк.
- Ну, прости, я - не собес! - передернулся даже важнюк.
- Собес - не собес, но из Франции уже посылают к нам группу дегустаторов с цистерной Камю, - тоже передернулся главнюк, - проверять наших бомжей. Они, в отличие от нас, готовы пострадать за родину материально. Нам, может, самим в бомжей переодеться?
- Камю? О, нет! - запротестовал второй. - Он лучше бомжей найдет...
- Да, я лучше найду, - согласился важнюк, заторопившись к выходу.
19
- Что, уже закончился? - обрадовано и удивленно спросила его заведующая.
- Нет, дорогая, - вздохнув сказал он и сел устало в кресло. - Почему вы убрали Белую... лошадь? Черт, какой у них все же нерыночный лексикон: кобылы, суки!
- Понятно, сразу бы так и сказали, - надув губки, направилась та к сейфу, откуда достала бутылку и поставила перед ним вместе со стаканом. - Нет, вы только сами себе наливайте... Я с Белыми кобылами дела не имею, в нашем супермаркете такого не бывает.
- Милая, я вас ни в чем не обвиняю, я пришел предупредить, - оправдывался он, досадуя на свою поспешность. - Может выйти международный скандал... С Камю, конечно, те поспешили, но с Англией...
- Причем тут Англия? Вы хотели сказать, с Кобыловкой? - язвительно спросила она, поворачивая к нему бутылку этикеткой, на которой он вдруг разглядел знакомые по Слову о полку Игореве буквы, даже похолодев слегка.
- Мне эту бутылку подсунул главнюк, ну, для следственного эксперимента, а вы меня, можно сказать, спасли, - замямлил он извиняющимся тоном, не зная, куда деваться в кресле. - Но я же о вас даже словом там не заикнулся...
- И что, они так и отправили туда Белую кобылу? - вдруг затряслась та легонько, доставая какую-то бумагу из стопки на столе. - Точно! Как же я не увидела? Да, я же на Камю зациклилась, на тебе, то есть, милый... Ввели запрет и на ввоз шотландских виски "Белая Кобыла" из Англии, черным по белому, даже с датой, то есть, с веком разлива...
Через минуту они оба катались по полу от смеха, пока наконец он не закатился на нее, после чего между ними очень скоро настал мир и взаимопонимание.
- Милая, и как я мог подозревать тебя? - спросил он, растянувшись на полу.
- А я так и подозревала, что ты любой повод найдешь, чтобы зайти ко мне раньше, - отвечала она ему.
- Все, с этого момента бросаю пить! - решительно заявил он. - Мне надоели эти нескончаемые эксперименты. Ну, разве это нормально, один раз, ну, даже два - за весь день?
- Да, так только эгоист может поступать, когда вокруг столько достойных полноценной любви женщин! - с упреком кому-то сказала она на это.
- Ну, ты не подумай, что я все это ради эксперимента только, - оправдывался он. - У меня, посмотри, сколько тут телефонов...
- И что же ты тут разлегся тогда? - крепко прижав его к себе, спросила она, через полчаса подавив, - давай вставай и вперед!...
19
Треухова он с самого начала не узнал. Тот уже, как прежде, не балансировал на бордюрине, разделяющей тротуар и дорогу, одновременно заглядывая за стекла машин и очков пешеходов, развивая в себе способность смотреть сквозь стены, которых теперь не было, а стоял, прислонясь к газетному киоску так, словно прятался от кого-то.
- Тянет на место преступления? - пытался важнюк поделиться с ним зарядом оптимизма, но тот лишь передернулся от этого и еще больше сник. - Ну, я имел в виду, что преступление совершается не тогда, когда вы пишете, а когда это покупают, чтобы прочесть, когда читателю вместо лекарства продают яд, совершая особо изощренное убийство с агонией жертвы в течение всей его жизни. К тому же, это еще и орудие самого массового поражения, по сравнению с которым Хиросима и Нагасаки - это лишь жалкая пародия, хотя со сходным цепным механизмом действия. Да, братец, пресса, а теперь сми, тоже функционируют по принципу цепной реакции, но разве можно сравнить радиус поражения? При этом у ядерного сырья есть некий обнадеживающий период полураспада, который у сми действует в обратном направлении, достигнув критической массы в наше время. Едва заметный хлопок в местной газетенке менее чем за неделю выплеснулся в международный скандал, последствия которого могут оказаться вполне сопоставимыми с ядерной зимой...
- Вам бы все шутить, - вяло заметил Треухов, ежась так, словно зима и впрямь наступила. - Я в том плане, что вы-то никаких официальных заявлений не делали, предоставив возможность отдуваться нам, ну, и зарубежным коллегам, лингвистам.
- Что поделать, если тайна следствия - это то же, что и государственная? - не унывал важнюк.
- Еще бы, особенно если следствие, как и государство, зайдут вместе с этой тайной в тупик! - язвительно подметил Треухов, даже сплюнув, словно во рту скопилась желчь. - Вроде бы ничего и не было, негра, оказывается, убили только в песне, а весь этот мыльный пузырь раздула пресса, этакая ментальная маньячка-убийца! Почему это их лингвисты, даже официальные лица высказываются публично, а вы отмалчиваетесь?
- Нет, я согласен, в принципе, я бы и сам хотел, чтобы главный свидетель, то есть, врач инфекционного отделения, тоже выступил, но он как бы и сам стал жертвой другого уже оружия массового поражения, вокруг которого и все эти скачки на неудачливых кобылах, - удивляясь собственным откровениям, спокойно рассуждал важнюк. - Кстати, ты бы мог и сам взять у него интервью, вот, пообещав ему это...
С этими словами он вручил ему бутылку местного виски.
- Кстати, ты бы мог упомянуть в конце, что врач после всего произошедшего категорически предпочитает даже виски местного разлива, - добавил он, подумав, - а спирт не разбавляет исключительно отечественной водой из-под крана.
- Шило в мешке не утаишь, - как-то зловеще заметил Треухов, пряча бутылку, почти не взглянув на этикетку.
- Ну, западный читатель не поймет, что такое неразбавленный спирт, и уж точно не поверит, что такое пьют, - знающе пояснил ему следователь. - Из-за этого он не поверит и главному!
- Он и так уже не верит, везде заявляя, что это международный заговор "красных бомжей", точнее, "красных бичей", которые, как говорят их эксперты, бывшими не бывают!
- Ну, это вы уж простите! Само слово бич обозначает исключительно бывших, а уж бомж и вовсе не имеет определенного места жительства, даже официального гражданства, к тому же, я бы подчеркнул, что к их границам гораздо ближе не имеют определенного места жительства бомжи нашего ближнего, но зарубежья! - разошелся важнюк, стряхнув с себя наваждение разных там экспериментов. - Понимаешь, зачем это делается? Надо отбить у них желание цепляться за бомжей, за бичей, оставив для них в виде спасительного выхода их отечественную суку, не настаивая пока на ее прописке, поскольку это слово для них тоже не очень понятно. А уж когда коготок увязнет, то и... Ну, ты понял?
- Но это же то же самое? - недовольно буркнул Треухов, стосковавшийся по сенсациям.
- Действующие лица вот уже тысячи лет одни и те же: он и она - но сценариев уже написано столько, однако все уходят с молотка, - закрутил фразу следователь, едва не запутавшись в чужом жанре. - Я это тебе могу подтвердить теми же уголовными делами, среди которых большинство - бытовуха, но взгляни на каждое глазами Шекспира, и ты везде найдешь новых Отелло, Ромео, чьи имена словно специально не имеют числа. Есть разница - один или миллион Отелло?
- Это совершенно не мой стиль! Я только поэтому, видимо, и не пошел в юристы, зная, чем те занимаются ежедневно, в конце жизни написав мемуары в два - три десятка глав, - продолжал бурчать Треухов, которому, видимо, не только это уже надоело. - Я по натуре своей - пифпафрацци, я терпеть не могу вареных, да еще и бройлеров. Мне даже любовь!... Понимаете, о чем я?
- Никто тебя так, как я, не поймет в этом, - сокровенно признался важнюк. - Но я же тебе дал наводку на доктора? Он, кстати, много чего еще может вспомнить из своей утиной практики, которая у него не меньше твоей. Видишь ли, помимо травмпункта только это отделение может представлять для нас интерес. Даже убийства в жизни редко бывают заказными, предумышленными, чего не скажешь об отравлении, которое в основном бывает спланированным, подготовленным, злоумышленным. Даже в состоянии аффекта ты должен вспомнить, а куда ж ты спрятал яд. И даже простая кишечная инфекция уже имеет некий социальный аспект, вытекающий из взаимоотношений групп граждан, а ныне, как видишь, и государств. Короче, бери этого доктора в оборот и делайте с ним, что хотите со своей подругой.
- Спасибо, - не очень уверенно и морща слегка нос, поблагодарил его Треухов и вдруг в нерешительности задергался на месте, словно не зная, куда же ему идти.
- Что, у тебя появился выбор? - с интересом посмотрел на него важнюк. - Любовница, боевая подруга, стенографистка ли даже?
- Жена уже как бы гражданская, - буркнул тот как можно бодрее.
- Стоп, или ты мне говорил, или я еще от кого-то об этом слышал, - озадаченно проговорил важнюк, удивившись именно этому.
- Мы никому об этом не говорили, - подметил тот, - ну, чтобы нам никто не мешал, счастью семейному, так сказать...
- Знаешь, чем наш дележ отличается от ихнего? - со слегка менторской улыбкой знатока начал важнюк. - Там государство и богачи процветают от того, что щедро делятся с согражданами богатством. У нас же его до сих пор те товарищи делят меж своих с известным тебе результатом. Я уж не говорю о духовных, душевных ли ценностях, которые мгновенно теряют цену, если ими не делиться с другими. Цена их в том и состоит, сколько радости, счастья ли ты доставишь ими другим, скольким другим. В отличие от материальных богатств, чем большему количеству других лиц ты раздаешь это, тем большую ценность они приобретают для тебя. Ну, это почти как тираж газет, которые у тебя с удовольствием покупают, хоть и матеря потом. Ты не задумывался над тем, что и причина скрывать может быть иной? Зря! Любовь, особенно сильная - это весьма сумасшедшее создание, и кому-то одному приходится за нее думать. Наверное, для этого разум и дан был мужчине, а не обоим сразу.
- Спасибо за совет, но только одновременно даже играть в футбол и судить не получится, а тем более любить при включенных мозгах, - скептически заметил тот.
- Но сейчас-то ты конкретно не любишь? Что же ты время теряешь? Думай! - бодро и самоуверенно посоветовал ему важнюк.
- Но тогда не получается сразу думать об этом и о ваших бомжах! - искал тот отговорки.
- Тогда пусть об этом она думает, все равно ведь она уверена, что именно она это лишь и делает? А ты думай о бомжах, - предложил важнюк, даже больше соглашаясь с таким вариантом.
- А если она вообще обо всем думает? - уже не сдерживаясь спросил тот.
- Значит, ты ей много времени для этого оставляешь, - опять нашелся важнюк. - Придумай ей какую-нибудь проблему...
- У нее, похоже, есть только одна проблема - это я, - хмуро поделился Треухов.
- Хочешь, я ей придумаю? - по дружески предложил следователь.
- Не уверен, - отмахнулся тот. - Нам и этой хватает... Ладно, я пошел. Подумаю... Пока же лучше к врачу схожу.
20
У Альберта же была еще пара свободных часов, поскольку Альбина с тещей решили прочесать языками весь город в поисках дочки, поэтому он решительно достал из кармана пачку листков с телефонами, но в конце концов в них запутался, не сумев остановиться на чем-то. Оказалось, что выбирать гораздо легче, когда выбора нет. Поэтому он и направился прямиком домой, соскучившись по одиночеству...
Однако, мечта его не сбылась, поскольку доченька уже была дома, задумчиво расхаживая по гостиной и молча наблюдая, как он раздевается...
- Разделся? Тогда ложись! Мне надо с тобой, папуля, серьезно и откровенно поговорить, - почти приказала она ему, одним взглядом уложив на диван, достав его игрушку и пристроив ее на место, после чего она только вновь и заговорила, внимательно глядя ему прямо в глаза. - Я даже рада, что мамы нет, потому что она опять бы не дала нам договорить до конца, поставить хотя бы одну точку над и...
- Куда же ты вчера пропала? Мы без тебя тут твоего места не находили, - все же спросил он, послушно изображая из себя брыкливую лошадку, скорее, этакого кентавра, в котором ему была отведена далеко не передовая роль.
- Мне надо было подумать о жизни, - отвечала серьезно она, исполняя как раз роль человека в их дуэте. - Понимаешь, папочка, хоть тебе, может, и трудно это сейчас делать, потому что я играю, просто играю с тобой, но я вчера подумала, что мне ведь все равно придется стать окончательно взрослой, тем более, что я уже играю со взрослой игрушкой, и сегодня, может быть, доиграюсь даже. Ну, то есть, мне завтра, вполне возможно, придется уже и жить, а не только играть с тобой. Но я совершенно не знаю, как! Мне кажется, что вообще никто этого не знает. В детдоме нам хотя бы говорили, как нельзя жить, причем этих нельзя было столько много, что, перевернув их с головы на ноги, можно было легко определить, а как можно. Допустим, нам говорили, что нельзя спать в кроватке с мальчиками, как спала наша воспитательница с дворником, из чего мы сразу могли сделать вывод, что можно спать с девочками, и это было даже очень весело. Мамочка тоже как будто в детдоме росла... Потом нам говорили еще более серьезные вещи, например, что нельзя курить в туалете, где курят воспитательницы, поэтому мы иногда курили на улице, ну, главное, чтобы не в туалете. Так же нам говорили, что можно делать, из чего мы так же могли сразу вычислить, а чего же нельзя. Например, нам говорили, что мы можем пойти погулять, и мы сразу понимали, что не гулять нельзя. Ну, так же нам постоянно говорили, что теперь мы можем отдохнуть, посмотреть телевизор, поиграть в игрушки - я даже не помню всего. У нас даже была такая воспитательница тетя "Можно". Тетя Можно сказала, тетя Можно разрешила... А директор у нас был дядя Низя Запретов. Теперь никто никому не говорит ни можно, ни нельзя, почему я и не знаю, а что же мне нельзя, а что можно. Говорят лишь, что, мол, то что делают все, это плохо, а хорошо то, что почти никто не делает... Понимаешь теперь, почему я и не хотела быть взрослой? Вот, скажи сам, можно мне или нельзя сейчас спать с тобой, если ты не мальчик уже?
Альберт от неожиданности чуть не упал с дивана и... не сдержался.
- Нет-нет, разговор-то еще не закончен! - требовательно сказала она, выронив игрушку и немного смягчившись. - Видишь, ты тоже не знаешь. А с бабушкой? Она ведь давно не девочка, как и я теперь... Но дело совсем не в том, не подумай. Дело в том, что я не знаю, что делать. И если бы только я, то все бы решилось просто, я бы ничего не делала, да и делов-то! Мне кажется, что теперь никто не знает, что надо делать, и делают то, что вдруг захотят, или что получится. Кто-то что-то неправильно сказал, ты ли его неправильно понял - делаешь. При этом каждый неправильно говорит и каждый неправильно того понимает по своему, поэтому все делают не то, что другие, но все неправильно, ну, кроме умного вида. Знаешь, кто самый честный у нас теперь в стране? Бомжи! Да, они ничего не делают, молчаливо признаваясь, что не знают, что можно, а что нельзя. Но ничего не делая, они не делают ничего неправильного! Они даже не моются и не бреются, потому что не знают, как это делать правильно, если все вокруг говорят совершенно разное... в рекламе. Чуть больше делают лентяи, пенсионеры... Но посмотри, какие у нас активные депутаты, богачи, сколько они за день успевают сделать неправильного? Однако, именно бомжи и не получают ни от кого никакой благодарности!
- Да, а кто же отравил того бомжа? - немного покровительственно спросил вдруг он. - Или это ничто, ничего неправильного?
- А если он сам отравился, не сделав этим никому ничего плохого? - спросил та, хитро прищурив глазки. - Или, может, кто-то пожалел бомжа, не зная, надо или нет их жалеть? Нет, все говорят, что бомжи, пьяницы, проститутки - это очень плохо, это крайне негативное явление! При этом хорошо - это уже те, кто так говорит, и только. Нет, хорошо - это совсем не то, чтобы сделать тех другими, дать им такую возможность. Их, вон, теперь даже подкармливают бесплатно, чтобы они подольше пробыли тут бомжами, проституткам презервативы раздают, чтобы они до проституточной пенсии не умерли от Спида. Считается, что это очень хорошо! Божье милосердие - раздавать около золотых храмов медные пятачки бомжам и грошовые презервативы, похожие на купола, проституткам! Быть ими - ужасно плохо, но если бы их вдруг не было, то не было бы и этого неописуемо хорошего милосердия, никто бы не заслужил тогда благодарности у Господа. Слышал, наверно, как теперь пытаются отбелить Магдалину и Христа, ее простившую, приютившую? Нет, как прощенная им, она могла быть проституткой, но уже как его любимая, как апостолша - ни за что, это уже как бы нонсенс, это уже плохо... Но я не о самих тех добряках говорю. Я говорю о вас, папенька... Да, вы ничего не сделали для них, для того, чтобы жизнь их стала чуть лучше, хоть немного похожей на вашу, на жизнь ли вообще в вашем представлении - это ведь так?
- От лица всех я могу лишь согласиться, - устыдился он.
- Да, и что же вдруг вы все так поднялись, бросились прямо на баррикады, чтобы отомстить за жизнь одного из них, в мертвом лице которого вдруг воплотились интересы всей державы? Нет, не за жизнь того, кто сдох под забором, потому что тут, под забором, мстить как бы пришлось самим себе. За жизнь того, у кого ее не вы, как вам показалось, отобрали! Нет, вы не сказали во весь голос, грозно, устрашающе, что отнять настоящую, нормальную жизнь у бомжа или проститутки - это ужасно плохо само по себе. Но это страшный грех, когда совершили его не вы, как вам кажется. Бомж тут оказался лишь потому, что Камю больше никто бы не отравился, потому что лишь для него нечто нормальное - это яд. И вас тут интересует только этот конкретный бомж, так вовремя траванувшийся, отравленный ли. Да, точно так же, папочка, как тебя не волнуют дочки вообще, но волновала бы твоя собственная... Однако, я возвращаюсь к началу разговора: вы хотя бы понимаете, знаете ли, что вы делаете? Знаете, можно так делать или нельзя? Не помните со школы, с детского сада? А если не помните, не знаете, то вы хотя бы понимаете, зачем это хотя бы вам?
- Боже, но как ты рано повзрослела! - в смешанных чувствах воскликнул он, вскакивая и судорожно одеваясь.
- Что делать, если мне приходилось играть взрослыми игрушками, учить взрослых играть в них? - уже совсем другим голосом отвечала она, надевая на себя и курточку, и ботиночки, и направляясь к двери. - Передавай горячий поцелуй маменьке! Надеюсь, он залечит ей рану... на сердце!
21
Следователь Птица все понял, хотя сил порадоваться этому у него не было. Добила его записка Альбины, которую он нашел вместо обеда на кухонном столе, куда пошел, чтобы подкрепиться перед решительным сражением.
- Не ищи нас на Земле! Мы уехали в монастырь с надеждой, что и Там не встретимся... Дочь и Мать, - прочитал он несколько раз сухой, полный презрения текст, написанный Альбиной, которой он до этого вновь не знал. На душе у него стало настолько пусто, что ему необходимо было съесть хоть что-нибудь... Однако, ни в хлебнице, ни в банках для круп, ни в холодильнике он не нашел ни крошки. На полу валялось несколько мешков для мусора, и он понял, что они все выбросили в мусоропровод, чтобы не оставить о себе даже памяти. В шкафах, в комоде, в трюмо он не нашел ни одной вещицы, принадлежавшей им... На всех совместных фотографиях в альбомах также остался он один, аккуратно вырезанный из их жизни. Он даже вдруг почувствовал, как засаднила кожа с левого бока от тапка до макушки, словно по ней только что прошлись огромными ножницами... Обе щеки его горели, хотя он и не думал подставлять ни одну из них...
- Милочка..., - набрал он спешно номер заведующей, но, оказывается, не знал, как ее зовут, почему еще больше растерялся, - у меня остался еще Камю, но мне не с кем выпить...
- Советую экономить на собутыльницах, потому что скоро будет и нечего, - ответил ему насмешливый голос, показавшийся знакомым, хотя его слуховую память оглушил сильный удар трубки об аппарат на том конце.
- Подумаешь, будто ты одна тут, на Земле, такая, - нервно бормотал он, перебирая листки с телефонами, не находя нужного. - Позвоню-ка я этой, долгоиграющей... Закрыться, завесить окна и... Привет, это я, ваш экспериментатор. Я тут, ну, на месяц остался один, и у меня одно желание - нон-стоп целый месяц!
- О, экспериментатор! Кстати, специально для вас... Я была недавно в одном забавном магазинчике, так вот, там продаются такие женщины, с которыми можно нон-стоп и месяц, и квартал, и всю оставшуюся жизнь, которые одинаково отзовутся и на следственный эксперимент, и на подследственную жизнь, - лепетала она тоном, совсем не похожем на содержание, отчего он и продолжал слушать выжидающе. - Нет, там гораздо больше подобного таким же мужчинам, но я почему-то именно там вдруг поняла, что мне резиновый мужчина не нужен... Дать вам адрес? Ах, да, для вас и это не проблема! Что ж, желаю счастья...
- Черт, но это уж совсем подозрительным становится! - судорожно думал он, все сильнее швыряя после каждого подобного ответа трубку на аппарат, хотя его все же опережали. Под всякими разными предлогами ему отказывали все, до кого он дозвонился, а сестра Маша так сразу передала трубку своему Васе, поскольку ему было удобнее в этот момент разговаривать по телефону, но Васе он даже пожалуйста не сказал, спешно набирая последний номер Лизы...
- Вы позвонили в бюро телефонных услуг "Лиз-ни". Доктор пока занимается с другой трубкой, поэтому у вас есть время раздеться, принять душ, даже выпить пару кружек пива... Нет, голубчик, только не спирт, у нас поминутная тарификация, поэтому... - он яростно бросил трубку на аппарат, который тут же вновь зазвонил. Важнюк с вожделением схватил трубку и услышал тот же ласковый голосок, - ...прерванный акт тоже оплачивается. С вас сто пятьдесят рублей, тридцать три копейки, счет...
Он бросил трубку на стол так, что она треснула, и микрофон даже вывалился наружу. Но аппарат вновь настырно зазвонил, чему он уже не удивлялся.
- Вот тебе, а не счет! Я еще разберусь с тобой, платишь ли ты налог на добавленную стоимость, подушную подать, есть ли у тебя акцизные... Заткнись, стерва! - он уже хотел размозжить трубке голову, как вдруг отчетливо услышал ее голос:
- И что, ты, я поняла, готов? Один, совсем один? Теперь ты, надеюсь, понял, что такое - полулюбовь, полужизнь? Да, милый, половая, банальная половая любовь, вполне устраивающая этот скот, приходящий в экстаз, находящий счастье с безопасной для жизни резиновой куклой с одинаково безмолвными повсюду губами...
- Ты и это знаешь? Откуда ты знаешь?! - не удержался он, хотя и боялся, что разговор прервется, но она не слышала его, к счастью. Он даже не заметил, что микрофон отвалился.
- ...И ты молчишь, и тебе нечего добавить к его молчанию, которое уже тысячи лет вы выдаете за откровение некоего божества, способного лишь подпрыгнуть вверх, якобы в небо, да тут же и рухнуть в пропасть страсти, вас лишь для этого и породившую, чтобы любоваться, услаждаться вашим падением, хотя и это вы не признаете, называя падшей саму бездну, дна которой вы никогда не осмелитесь достать, предпочитая ползать на коленках по ее краю, считая величайшим мужеством плюнуть туда и тут же отскочить в страхе, едва почувствовав, как сотрясаются склоны, едва заслышав стоны вечности в ее животворящем чреве. Но вас там нет уже, вы далеко, вновь ползаете ужом по краю другой пропасти, либо бахвалитесь своей предыдущей победой над собственной трусостью за трапезным столом на безопасной полянке, вновь собираясь с силами и мужеством для очередной вылазки, все это вкупе и называя... любовью. Бесспорно, вы мастерски, с невероятной фантазией, даже в рифму живописали и свою гордыню, толкающую вас в спину к бездне, и свой страх, и даже боязнь высоты, для этого взмывая в своих виршах чуть не к облакам. С какой нежностью и заботой о своем самолюбии расписываете вы и ее в виде норки ласки, цветочной ли полянки у грота ручной львицы, а то и нежного облачка, объявшего горний пик, на груди которого та якобы заночевала, но никто еще не признался в собственном ничтожестве, не посягнул ли на истинное величие духа, на высшее творчество, хотя бы мысленно представив свое вечное падение никем в никуда, где уже нет спасительной соломинки слов, годных лишь для одного, чтобы подстраховаться, прервать в самом начале свободное падение любви. Кто решился на это, кто рожден был для этого - тех и нет в вашем мирке, в начале и в конце коего только слово, клетка памяти которого слишком тесна для бессмертных. За все тысячелетия, проскользнувшие мимо вечности, одно только имя такого героя едва уместилось во всей галактике ваших слов, переполненной бренным прахом трусов. Но что вам это имя, многие ли за ним последовали, неизвестность любви предпочтя многословности жизни? Даже в мифах ваших они уходили за нею, но чтобы вернуться, чтобы вернуть и ее, любовь из плена смерти в полон жизни! Как убога ваша фантазия, если неведомая вам любовь в ней - рабыня стократно оплаканной вами смерти. Даже разум свой вы делаете союзником своей трусости, возводя им на краю бездны непреодолимые для себя же стены знания из мертвых уже осколков непостижимости...
- Ты, да и вы все, копошась, как черви, на кладбище мертворожденной же империи, собирая из обломков ее некрополей собственные дворцы, лачуги, клетки, вряд ли поймете даже то, зачем я все это говорю тебе, - не скрывая уже печали, продолжал ее голос, звучащий внутри него, везде ли, поскольку он давно уже уронил трубку, покончившую с собой от стыда за него. - А ты ведь мог понять, что я говорю, мог испытать это на себе, пусть даже сбежав в последний момент. Я чуть было не назвала тебя тем словом, но оно само побоялось родиться на свет мертвым. Но теперь ты даже не сможешь понять, зачем, ради чего произошло все это, ради чего все эти жертвоприношения, и даст ли это что вашему мирку, который все же много больше, чем вы представляете. Может, мне и жаль, что я ошиблась в надеждах, но для любви это обычно - давать надежду всем в проводники, не требуя ее возврата...
На этом голос прервался, и вместо него отовсюду понеслись короткие гудки, от которых он пришел в полное отчаяние, поставил на пустой стол ящик с Камю и откупорил первую бутылку.
22
Она была правда, ему лишь показалось, что он понял все, поскольку смысла в этом он еще не уловил. Но и она не знала, что он все же не случайно стал важнюком, совсем не от скромности не представлялся им и потом, до этого момента лишь не очень задумываясь, а для чего же он раскрывает эти серьезные и для кого-то важные преступления, и есть ли что-то более важное для него, не просто как следователя, гражданина, семьянина даже, а как для человека вообще. Но где, в связи с чем он мог бы почувствовать, представить ли себя таким человеком, если и сам, наподобие своей богини Фемиды, шел по жизни с завязанными глазами? Что для него была любовь? Что-то наподобие состояния невменяемости, аффекта, в котором гражданин совершает непредумышленное убийство? Или же некая причина ревности, расширительной трактовки которой и не требовалось? Где, в каком кодексе можно было встретить это слово, из-за которого, наверняка, совершалось множество преступлений, в том числе, и тяжких, и важных, и государственных? Но разве кто далее копался в причинах преступлений, едва натыкался на слово из поэтического лексикона?
- Черт, чтобы я сейчас, к примеру, написал, поручи мне расследовать смерть Ромео и Джульетты? - серьезно спрашивал он себя, поскольку и сам пытался найти ответ на вопрос жизни и смерти, впервые относясь к себе самому, как к преступнику, которому он должен был в итоге вынести окончательный приговор, выжидая окончания следствия и в качестве судьи. - После ее слов я бы уже ничего иного не смог написать... Да, лишь просить у высшего суда в качестве и меры наказания высылку их на вечное поселение в обитель любви. Единственный, видимо, случай, где преступление и наказание обозначаются одним словом.
В библии как будто есть примеры, когда оправданием земного злодеяния, даже убийства родственника могла быть любовь, но только к Богу. Неужели никакой суд не оправдал бы это любовью мужчины и женщины? О чем я говорю, она права и тут, этот мирок на краю пропасти вечности иначе и не может ее воспринимать... Нет, и это глупость: почти никто ее тут так и не воспринимает. Иначе бы любовь воспринималась ими как наказание. Сейчас это лишь некое небезопасное приключение, награда за преступление... Нет, все глупость! Она же все сказала? Зачем я пытаюсь перевести это на более понятный жаргон, еще сильнее искажая смысл? Ищу себе оправдания, запутывая следствие, самого себя, как следователя? Или как преступника?...
Или я просто боюсь правды, поскольку только что сам сказал, что получить в качестве высшей меры наказания любовь я могу, только совершив такое же преступление? И вопрос теперь лишь в том, а могу ли я это сделать? Способен ли я? Достоин ли?...
Конечно, можно начать с другого конца: а хочу ли я такого наказания? Если не касаться этого, то больше я уже ничего не хочу. Любви, я, видимо, хочу, но, если честно, не знаю, что это такое, пока лишь только смутно подозреваю ее в этом... Да, только подозреваю, дважды, трижды уже познав ее, однако, вспоминая совсем не об этом, как у других. Да, с этого я должен начать: достоин ли я такого наказания? Сразу отвечу, что для меня это не важно...
Но совершить само преступление я хочу, я не могу его не совершить. Если я не способен на него, тогда уже ничего не имеет смысла. Тогда мне лучше сдохнуть как этот бомж, на что я рассчитываю весьма самонадеянно, столько сотворив уже?... Но дело не в этом... Нет!
Зная весь этот преступный мир, мир тех, кто вообще способен на какое-либо сверхпреступление, я понимаю, что среди них нет никого, кто бы мог совершить это... Видимо, она это понимала, когда выбрала меня, понимала, что я, если я выше их чем-то, то лишь я и смогу это! Я сам почти из мира преступников, но в отличие от них нахожусь на грани преступления и наказания, почти на грани жизни и смерти. Мне проще всех сделать шаг в любую сторону. Это она имела в виду!
Вопрос лишь в том, смогу ли я совершить такое преступление, как любовь?
Ответ прост: до совершения самого преступления я не могу дать на это ответ! Мне лишь надо найти ее, проводницу надежду она у меня не отняла. То, что она меня разлюбила, не любила ли - для меня не имеет значения. То, как она меня до этого даже не любила, не сравнимо ни с чем. То, что она мне только что сказала, делает бессмысленным и само сравнение. Для меня больше нет никого и ничего, кроме нее... Да, даже жизни и смерти...
Последнее он сказал, пряча свое табельное оружие в сейф, разрядив его вначале на столе, случайно перевернув письмо. На другой стороне был нарисован осел с тремя ушами.
После этого он достал из шкафа сильно скомканный, помятый джинсовый костюм, в котором работал еще простым следователем прокуратуры, повесил его на стул, чтобы тот отвиселся, выпил стакан коньяку и рухнул со всего маху на диван, сломав ему все четыре ножки и сразу же громко захрапев, не слыша, как из телефонной трубки льется тихая ночная мелодия, словно кто-то, осторожно ступая, идет к его постели от окна по лунной дорожке...
23
Утром Альберт проснулся невероятно бодрым, почему даже обратил внимание на свое здоровье: помахал гантелями, принял душ и выпил кипятка без заварки и без сахара, удовольствовавшись тем, что налил его в стакан, где с вечера оставалось на полпальца коньяка. Но он еще и не успел за эти несколько дней привыкнуть к домашним завтракам и даже не вспомнил об этом, громко подпевая собственному эху, впервые услышанному им в этих стенах.
Спрятав пистолет сзади за тугим поясом джинсов и прикрыв его курточкой из такого же материала, сунув в кармашек удостоверение, наличность и собираясь уже надеть черные очки, он попрощался с эхом и направился в прихожую... Очки он все решил надеть перед трюмо, чтобы снова не причесываться, только поэтому и заметил на полу перед ним рыжеватую соломинку, словно кто-то обронил перед зеркалом лучик солнца. Нет, это была не просто травинка, которую можно было сорвать на любом не вытоптанном газоне, а именно соломинка с одним ровным краем, наверняка срезанным косой или подобным орудием... труда, конечно, причем довольно давно, хотя она и хорошо сохранилась для такого срока, откуда следовал вывод, что все это время она провела в каком-то одном, предназначенном именно для ее пребывания месте, после этого лишь подвергнувшись транспортировке сюда...
- Ну, Альбина с тещей вряд бы не заметили ее, - начал он рассуждать, сразу же сделав поправку на новые обстоятельства, - но и вряд бы мне оставили даже ее, убрав за собой все до последней крошки, поэтому...
Довольно усмехнувшись уже давно подзабытой им усмешкой, он спрятал соломинку в кармашке с удостоверением, надел очки и, заперев дверь за собой, вскоре уже оказался на улице. Чисто по привычке осматривая по пути газоны, где ничего подобного, естественно, произрасти не могло, он дошел до перекрестка, в этот ранний час еще не регулируемого, поэтому впервые остановился в некоторой нерешительности...
Над сразу заметить, что принимая утренние процедуры, он вспомнил недавно продуманную и изложенную им Треухову свою теорию преступления и наказания, однако, решил все же искать преступника и с учетом традиционных воззрений на то, что того иногда сильно тянет и на место преступления, с которым его, уже по его собственной концепции, связывают очень сильные и приятные переживания. Поэтому он и решил ждать необходимого ему субъекта в одном из мест совершения преступления, уже здесь, на перекрестке задумавшись, а на каком именно. Конечно, если бы светофор работал нормально, он бы отдался воле провидения, но сейчас ему пришлось решать, а какое же преступление он имеет в виду: то, о котором он думал вчера вечером, и себя уже считая преступником, или же то, с которого все и началось, когда он был просто важнюком.
- Тупица! Ну, зачем бы я переодевался, если бы речь шла о втором варианте? Черт, я хотя бы прихватил тогда авоську, - язвительно заметил он самому себе и не стал сворачивать в сторону супермаркета, который в это время мог быть и закрытым, поскольку на нем высвечивалось не обычное 24, а только 23. Поэтому отбросив все сомнения он решительно направился в сторону больницы, естественно встретив вскоре Треухова, одетого как-то по походному, с пузатым, но легким рюкзаком за спиной, где очевидно были предметы одежды, и с ноутбуком под мышкой, то есть, с намотанным на нем проводом с мышкой, что свидетельствовало о некоем быстром и бесповоротном решении. К тому же тот весьма проницательно не удивился их встрече и направлению движения важнюка, лишь обреченно усмехнувшись краем рта, не занятым погасшим уже бычком, свидетельствовавшим о его недавней погруженности в непростые размышления переломного характера.
- Товарищ, то есть, господин важнюк, - как-то подчеркнуто поправился тот, избежав рукопожатия с помощью бычка, - только несколько слов, и я ухожу с вашей дороги...
- Треухов, в нашей стране не стоит зарекаться ни насчет дураков, ни, тем более, дорог, которые мы, увы, лишь якобы выбираем, как это, очевидно..., думал и доктор, о котором ты мне хочешь сказать, - сказал важнюк, переводя разговор на другую тему.
- Да, конечно, именно об этом я и хотел..., - засуетился тот, чуть не уронив ноутбук, хотя вроде бы собирался выбросить в урну бычок, поскольку теперь ему пришлось снимать и рюкзак, доставая из его длинного бокового кармана бутылку в полиэтиленовом пакете. - Он не захотел отвечать на мои вопросы, поэтому, даже не дав мне снять перчатки, сразу же вырвал ее у меня из рук и одним махом выпил все до дна... Потом он рухнул на постель и, как мне сперва показалось, тут же заснул мертвым сном. Ей богу, он даже слушать не хотел эти вопросы, сознательно громко булькая, может быть, пытаясь заглушить и внутренний голос совести. До сегодняшнего утра я еще не видел человека в таком отчаянии...
Птица, конечно, понял, кого тот сегодня еще увидел утром в таком состоянии, раз не успел добриться как следует, но не хотел, чтобы тот напоминал и себе об этом.
- Что ж, о нем теперь или ничего, или коллеги его скажут о нем все остальное, - взяв у того бутылку из рук, сказал твердо важнюк, но все же помог тому продеть руку в лямку слишком пузатого рюкзака. - Однако, я ничего не хочу сказать об этих фактах, говорящих сами за себя... Кстати, вы не могли бы по пути передать эти вопиющие факты главному, который бы решил и следующий ваш вопрос, но только с практической, с позитивной точки зрения, в отличие от меня? Мой ответ, если и можно измерить в метрах, так только не в квадратных...
- Я понял, - вздохнув согласился тот и, взяв бутылку в свободную руку, поплелся к прокуратуре, пару раз чуть было не выбросив вещественные доказательства в урну, но так и не сумев пренебречь интересами дела, истиной...
В инфекционном отделении весь свободный персонал, естественно, хлопотал вокруг бывшего своего коллеги, столь давно ожидаемым образом вышедшего из затянувшего отпуска без содержания, поэтому важнюк уже привычно обосновался в ординаторской, нетерпеливо постукивая спиной по спинке стула...
24
- Понятно, это он тебе сказал, где я, - наконец-то услышал он насмешливый голос, но даже не повернулся, терпеливо дождавшись, пока она, проходя мимо, сделав для этого небольшой крюк, не коснется его скользким краем утки, которую она после этого поставила на сейф и, сняв перчатки, впервые без очков села за стол напротив него.
- Сегодня я не стал бы даже спрашивать его об этом, - с уверенной улыбкой ответил он, взяв ее натруженные руки в свои так, словно бы надел на них наручники.
- Тогда зачем ты здесь, неужели?... - не отнимая все же рук, недоверчиво спросила она так, словно все еще говорила по телефону, немного все же искажавшему ее голос.
- Мне кажется, что ты сама себе задавала этот же вопрос, но тебе просто некому было на него ответить, - доверительным тоном сказал он ей на это, рукопожатием говоря совсем о другом.
- Что поделаешь, если ни одна, думающая о будущем, фирма не станет теперь рекламировать себя в нашей газете, почему и приходится подрабатывать медсестрой, хотя это ничуть не противоречит моим неоплачиваемым убеждениям, - уклонилась все же она от прямого ответа, хотя косвенно сказала очень о многом.
- Да, но только ты предвидела это намного раньше, чем осознали фирмы, - почти как комплимент выдал он ей свои теперь уже не догадки. - Да, даже раньше, чем реальные события подтвердили твои догадки, отчего тебе пришлось устраиваться подрабатывать и в супермаркете, столь масштабными были твои пророчества.
- Ты плохо знаком со спецификой работы нашего отдела новостей, - не споря с ним, а как бы сглаживая углы, сказала она ему на это. - Чтобы написать о новостях в болоте...
- На кладбище ли реформ, - добавил он, дожидаясь ее понимающей улыбки.
- Да, скорее так, - кивнула она и продолжила, - нам приходилось не просто проводить свой следственный эксперимент, входить в образ, но и создавать его одновременно, становясь не просто подсадной уткой, что можно было бы позаимствовать и у вас. Взяв низкий старт в начале девяностых, мы в начале нового века забежали слишком вперед, едва не проглядев, когда сзади все вдруг остановились, затоптались на месте. Одни из нас вновь начали оборачиваться назад, пытаясь даже посмотреть на прошлое с другой стороны, вторые, не видя ничего нового, пытаются разглядеть знакомые черты вчерашнего в настоящем, но некоторые, самые неуемные, пытаются сами спровоцировать хоть что-то необычное, что для нашей страны и является новым. Если же говорить о кладбище, что ты точно подметил, так там одни только свежие новости...
- Да, но перечисляя, ты пока ничего не сказала о себе, - понимающе вставил он, пожав вновь ее ладони. - Последнее ты тоже говорила... о нем, все еще несущемся на Белой кобыле впереди чужих событий.
- А ты разве давно осознал, что Белая кобыла, Боливар ли, не вынесет двоих? - намекнула она, но не осуждая его ладонями.
- Ну, это тема другого разговора, то есть, разговора с другими, но я не могу не признаться, что я предпочту и на переправе поменять лошадь, просто или отдать ее другому, - не без намека отвечал он, - равно как и отнять чужую... Однако, чужую Белую кобылу я бы тоже предпочел и предпочел... Камю, иначе бы я вряд мог сказать тебе об этом сейчас. Да, те конюхи и мне хотели ее всучить...
- Не знаю, конюх или стременной, но, если он и хотел этого, то уже совсем по другой причине, - с некоторым даже испугом взглянув на него, сказала она, что он почувствовал ладонями.
- Увы, я говорю не о стременном, который тоже по другой причине всучил эту лошадку и вашему бывшему коллеге, доктору, сотворив новую якобы новость, - немного хмуро пояснил он, - а, точнее, думая, что он редактирует предыдущую.
- Да, он считал, что я от любви могла пойти на такое, - не скрывая презрения, пояснила она, - заставить замолчать его, нашу же жертву. От любви я бы и могла пойти на это...
- Но только не от жалости, - избавил он ее некоторого неудобства.
- Но как вы узнали, что это сам доктор сделал? - уже с некоторым восхищением спросила она.
- Очень просто, - хотел было отмахнуться он, но не решился выпустить ее ладошки даже сейчас, - он мне сказал, что трижды заходил к тому в палату и трижды слышал от него последние слова, хотя было всего две разбитых утки перед тем, как... ты принесла третью... в перчатках.
- О которой у... тебя были достаточно смутные воспоминания, раз тебе пришлось проводить два таких грандиозных следственных эксперимента по безуспешному поиску Золушки, - одновременно с нежностью и с ревностью заметил она. - Нет, я не осуждаю... Мне кажется, что если бы ты все помнил, то тебе бы нечего было и помнить... Я даже не подозревала, что это медицинское средство может позволить даже нашим представителям сильного пола стать вдруг мужчинами, причем все же в литературном смысле этого слова... Я, я...
- Я только поэтому и пришел сюда, на это место... преступления и наказания, - скромно заметил он, - на которое, я надеялся, не смогла бы не вернуться и ты. Однако, неужели тебя так взволновали последствия того, если ты решила потратить на Камю последние деньги, которые вынуждена была зарабатывать в предчувствии этих последствий?
- Я тогда еще ничего и не успела заработать, - тоже скромничала она, - и ту бутылку мне дала заведующая, так как для нее последствия оказались куда более серьезными в количественном выражении. Это и не я, а она придумала, зная, что и то, и другое по отдельности убило бы бомжа, который не был бичом, но вместе могло как бы и нейтрализовать друг друга. Так ведь и случилось?
- Может, ты сама хотела просто спасти Треухова, не дать ему совершить убийство? - как можно деловитее спросил он.
- Ты думаешь, что из-за этого я бы вышла и замуж за него?! - гневно спросила она, выдернув свои ладошки из его рук.
- Прости, иначе бы ты не сказала этого, - плохо скрывая радость, признался он, повернув ладони вверх. - Сегодня я ему не дал возможности высказать мне то, что я хотел услышать только от тебя... Нет, я, конечно, не о том, что произошло ранее, на что ты пошла... из политических соображений, а вовсе не из-за денег, не из-за рекламы.
- Спасибо, что ты понял..., - тепло сказала она, вновь протянув ему свои руки. - Я ведь росла и взрослела сразу в двух семьях, совершенно не похожих друг на друга. Бабушка с дедушкой прошли с пером наперевес индустриализацию, войну, целину, как бы всей своей жизнью, своим словом оправдывая то, что сотворил однажды прадедушка, не успевший раскаяться публично, покаяться ли, ну, почти как Горький, мне кажется... Только прадедушка... сам отравился, приняв сразу большие дозы и лекарства и этой... мерзости, я так поняла потом. Для них же свобода слова - это была как бы возможность говорить вслух, свободно расхаживая по нашей огромной квартире. Для отца же с мамой этой свободой уже было то, что они едва успели подумать после двадцатого Съезда, но не успев это высказать публично, но зато постоянно высказывая это в лицо бабушке с дедушкой, когда сталкивались с теми на кухне, где вполне хватало места для плюрализма. Я же, постоянно общаясь с теми и другими, свободно мигрируя между двумя половинами квартиры, не имела никакой возможности высказать вслух ни одной из их точек зрения, поскольку по отдельности они весьма уважительно, по родственному ли, относились к убеждениям других. Поэтому мне приходилось носить собственные по всей квартире, имея возможность высказать их вслух, лишь когда никого не было дома или когда... их вообще не стало. Не скажу, что это были мои убеждения, но это стало для меня жизненной необходимостью - свобода слова! И конечно же, не боязнь лишиться зарплаты, а именно страх потерять едва приобретенную свободу и толкнул меня на это. Ты же, надеюсь, понимаешь, на что замахнулись те, решив сразу заткнуть рот абсолютно свободному человеку, бомжу, убив разом двух зайцев: одного реального, то есть, свободу дела, а второго абстрактного, то есть, свободу слова? Этот же был либо дураком, ничего не поняв, но, скорее, оказался слишком умным, чтобы понять, но успев хотя бы воспользоваться. Я потому и решила даже купить его своей квартирой, на что купились...
- Но и собой, - мягко, но очень ревниво вставил он.
- Видишь ли, свобода слова не может быть одинокой, - без стеснения поясняла она, - это же ясно любому нормальному человеку, бомжу. Поэтому я не отрицала и свободной любви, что тебе дочка наверняка сказала... Ну, пока не встретилась с тобой, хотя не стоит обольщаться, представляя свои пальцы жалами наручников... Ради этого не жалко было пожертвовать и собой, тем более, что у меня были чересчур материалистические представления об... остальных мужчинах... Ну, понимаешь, и бабушка с дедушкой, и папа с мамой, и те и другие друг с другом жили вместе только из-за квартиры, хотя и не любили друг друга. Я это тоже знала, и для меня это все было одним и тем же: квартира, любовь и прочее. Представляешь монстра?
- Еще бы! Я каждый день видел его по утрам в зеркале, - смягчил свой ответ важнюк, - настоящего монстра, а не заблуждающегося на свой счет,... милая.
- Нет, как я теперь поняла, ты и до встречи со мной был заблуждающимся, - не согласилась она упрямо, - иначе бы мы не встретились... И тогда я бы не отдала ему себя в жены... Ну, мне ведь нечего было уже отдавать ему? Ты забрал все, даже не помня этого, негодяй, даже не дав зайти в ординаторскую! Я ведь до тебя и думала, что любовь - это какие-то поцелуйчики, а свободная любовь похожа на свободу слова лишь потому, что там язык - главное орудие, чужой в данном случае. В той..., точнее, в том сексе я чувствовала себя маленькой, тесной норкой ласки, не без удовольствия, конечно, вынося это лишь ради того, чтобы не оставаться одной в своей огромной квартире, раздирающей мою память надвое, что ты сделал уже со мной, превратив в ту бездну, о чем сейчас я не хочу много говорить...
- Я же только об этом и хотел бы говорить, и шел сюда только за этим, но... - с сожалением сказал он.
- Эта чертова утка на этот раз все опять испортила! - поддержала она его.
- Врач отомстил, - усмехнулся он невесело. - Он, видно, был неравнодушен к тебе безответно, раз уже тогда решился отомстить.
- Не просто неравнодушен и не только ко мне, но со всеми начиная разговор издалека, с утки, - с презрением сказала она. - Разве кто мог сравнить его с тобой, пришедшим за тем, чтобы мужественно, молча взять всю больницу лишь для того, чтобы отыскать Золушку? Или, ты думаешь, что все поверили твоему эксперименту? Мне же они потом все рассказали...
- Нет, ну, я все же это ради того, чтобы..., - смутившись, оправдывался он, словно бы вдруг споткнулся обо что-то.
- Ой, не надо! Или ты думаешь, я могу тебя мелочно ревновать ко всей больнице с супермаркетом? - успокоила она его.
- Хорошо еще, что я от командировки не только в Англию, но и во Францию отказался, - доверчиво добавил он.
- Ну, и зря! Тогда бы ты действительно мог сказать мне, что..., - начала была она, но рассмеялась. - Но теперь не сможешь, что об этом говорить.
- Нет, мне не терпится поскорее закончить это дело и броситься головой в бездну, совершив самое дивное преступление на свете, наказание за которое носит то же самое имя! - воскликнул он, крепко сжав ее ладошки и почувствовав, как же тесны его джинсы.
- Но ты можешь просто арестовать меня и проводить свои следственные эксперименты круглые сутки, не уходя с работы! - мечтательно сказала она.
- Нет, ты же меня хотела видеть преступником, которого ты уже почти наказала этим? - возразил он, с трудом сдерживаясь, чтобы не забыть последний служебный долг. - Мне осталось совсем немного, ты же видишь, что я уже даже переоделся для новой жизни...
- Нет, не вижу, для новой - тебе надо было раздеться, - прошептала она, вдруг отняв у него свои ладошки. - Но у тебя еще есть немного времени, чтобы сделать и это... Иди!
25
По дороге он, конечно, не раз подумал, что мог неправильно понять ее страстный приказ, отчего еще быстрее спешил за город, где давно уже осталось только одно чистое поле. В остальных местах были либо кладбища, либо свалки мусора и автомобилей. При этом чистое поле было совсем небольшим, и травы в нем хватало только на один стог, который он сразу же нашел...
- Тут-тут-тук! Извините, но стучать по настоящему не по чему, - крикнул он прямо в стог, несколько раз обойдя тот вокруг.
- Ну, это вы просто не все возможности своего тела знаете! - многообещающе заметила ему сверху дочка, перевернувшись на живот и держа во рту соломинку. - Вы сами на гору залезете, или даме опускаться до вас?
- Нет, не надо! - предупредительно остановил он ее, забираясь наверх, где уже понял свою оплошность.
- Если честно, я пришел поговорить с ними, - начал он сразу идти на попятный.
- Придется подождать, пока они и мне что-нибудь покушать принесут. Иногда человеку единственно, чего не хватает для жизни, так это хлеба, - насмешливо поглядывая на него, сказала она. - К тому же, у вас и ко мне есть вопросы, а еще раз встречаться со мной ради этого вы вряд ли уже захотите...
- Если честно, дочка, я ни капли не сожалею о том, что было у нас, - вполне спокойно заметил он, хотя, конечно, не мог сильно уж спокойно смотреть на ее слишком высоко задравшийся подол платья. - Я лишь надеюсь, что и ты не об этом сожалеешь?
- Какой у тебя двусмысленный вопрос, однако? - рассмеялась она, вдруг развернув свои ножки прямым углом так, что он оказался где-то на линии биссектрисы, приоткрывшей ему свой розовый зев. - Надеюсь, ты уже говорил с ней о свободной любви, которую она спутала со свободой слова? Представляешь, у меня было все наоборот: я свободу слова спутала со свободной любовью, поняв это, лишь когда меня лишили и того и другого, причем, когда и тут я узнала, что такое некий плюрализм умений. Да, папочка, я же вижу, что и твой материализм, который породил всех нас, сейчас страшно хочет меня, но твои идеалы свободы не позволят тебе... хотя бы снять это напряжение между нами. Но это уже не свобода, в чем ты непременно скоро убедишься сам. Да, в том, что еще вчера ты был свободен, не осознавая этого, но теперь, когда осознал, ты вдруг перестал им быть. Но у тебя еще есть возможность исправиться, и я наглядно показываю тебе направление... Этой твой последний шанс, напоминаю! Представь лишь, как я тут, среди этих семи гномов, изнывающих от моего присутствия, терпеливо жду лишь тебя одного, единственного мужчину, которого я предпочла женщине, даже невинной подружке, которая вместе со своей девственностью отказалась и от меня. Ты, как она сказала, ее забрал у нее, хотя я сама мечтала сделать это, почему я и пришла к тебе, для пущей убедительности сравнив тебя и с мамочкой. Но это не то, я сама больше похожа на тебя, что она тебе, конечно, тоже сказала, почему ты так недоверчиво и поглядываешь сюда, не находя здесь ничего знакомого, хотя это так просто исправить. Твоя игрушка и-то это понимает. Она уже видит себя здесь и уже готова умереть. Ну, что тебе стоит пожалеть бедную девочку, дать ей поиграться, тем спасая и себя?
- От чего спасая? От жены, которая сбежала с тещей в монастырь из-за?... - спросил он, изо всех сил сдерживаясь.
- Конечно, кто-то бы побежал туда от своего счастья, да еще и в женский монастырь! - насмешливо воскликнула она, ножкой указав, что она имела в виду. - Теща?
- Не подумал, - честно признался он.
- А ты сейчас и не сможешь думать, пока думаешь об этом, - торжествующее говорила она, - борясь со своим искушением так, как с самым страшным вселенским злом! Да, бог нас этим и наделил только для того, чтобы нам было с чем бороться, бежать от чего в пустыню, поскольку никакого другого дьявола искусителя нет, других сочинил наш стыдливый язык, не меньший греховодник, насколько я знаю... Ну, как хочешь, не говори только потом, что я не пыталась тебе помочь.
С этими словами она приняла вполне смиренную позу, из-за чего в глубине души он даже пожалел, что не поддался искушению вовремя, и незаметно перевел дыхание.
- Да, я и не хочу скрывать, что мое тело испытывает к тебе сильное влечение, если не дикое, отчего я даже забыл, о чем хотел спросить тебя, - все же признался он, только сейчас и осознав, что ее-то ему уже не в чем подозревать вообще. Конечно, она могла попытаться отомстить подружке, но... кто тут кого совращал - это вопрос, скорее, к нему. Даже если она и разбила их семью, то опять же лишь в пользу подруги.
- Меня твое тело совершенно не интересует, - равнодушно сказала она ему на это, - поэтому мне не нужны его реверансы. Таких на земле - три с чем-то миллиарда, но вряд какое-то отношение к свободной любви имеют упражнения с резиновой палкой, которыми только и заниматься, что в камере, пусть даже в пятикомнатной.
- Извини, - устыдился он, почувствовав себя пакостно, что сегодняшнее утро совсем не предвещало.
- Не за что. Это ты перед подследственными извиняйся, - еще добавила она холодно и вдруг соскользнула со стога, даже не обратив внимания на то, как при этом задралось ее платье, на миг обнажив все такое знакомое. - Вон, твои духовные собеседники идут, а меня, если ты ни в чем не подозреваешь, не ищи больше, если ты, конечно, не мазохист...
Сказав это, она не спеша направилась в сторону горизонта, махнув на прощание бомжам, удивленно разводящим руками с пакетами.
26
- Это ты ее прогнал?! - грозно спросил первый бомж, подходя к стогу.
- Ее никто не сможет прогнать, даже сам прокурор, - снисходительно осмотрев важнюка, заметил старец.
- Да, вы правы, к тому же, я всего лишь следователь, - уже строгим голосом сказал тот, - и у меня к вам несколько вопросов.
- Черт, никогда пожрать не дадут! Остынет же все? - недовольно забурчал самый молодой из них бомж.
- Вы можете есть при этом, я совсем не против, - уже мягче предложил важнюк, соскальзывая со стога и несколько даже фривольно сев около него.
- Ну, разве что вместо горчицы, то сойдет, - согласился старец, и они уселись рядом, разложив поблизости от себя не самое съедобное на вид, а в центре застолья поставив чистую тарелку с каким-то наверняка столовским кушаньем. - Может, тогда вместо нее и скушаете? Она уже не вернется...
- Что ты треплешь! - зло бросил первый бомж, но тут же умолк, потупившись.
- А то и треплю, что ты - бомж, а это уже другая философская категория, - спокойно отвечал старец, обсасывая какие-то косточки беззубым ртом, отчего и слова у него получались забавными. - Не зря и апостолы говорили в Новом Завете лишь о любви к Господу, да к ближнему своему...
- При чем тут это?! - недовольно спросил тот, не поднимая глаз и не прикасаясь к пище пташек божьих.
- А при том, что у нас и свобода разная с ней. Наша свобода - это свобода от всего, особо от той любви, освободиться от которой невозможно ни при жизни, ни после смерти. Мы свободны даже от смысла этой жизни, а любовь их - это и есть сам смысл жизни, если не вообще тот смысл, ради которого и жизнь сама, - спокойно рассуждал старец, поглядывая на важнюка. - Есть, конечно, много общего, однако, для нас свобода - это свобода от всего, от других, а в любви свобода - это свобода и от себя, что, конечно, посложнее, да и выше уровнем как бы. Латышкин почему, вон, на крест пошел, общему делу послужить решил? Обвинить чтобы олигархов, да буржуев, которые нас отравленной водкой травят? Нет, потому что те травят нас несвободой, вроде бы лишив всего, вроде бы освободив всех, как бомжей, ото всего, но заражая всех тягой к этому, дикой жаждой опять же несвободы. Да, плевать нам, что травят и кто нас травит! Не плевать - чем... Однако, от себя-то он не смог освободиться, любви ему как раз для этого и не хватило, тут же вспомнил о себе, едва очухался, травануться - траванулся, но тут же за жизнь цепляться начал, едва из омута вынырнул. А любил бы он? Или другое возьми: тот ему отраву вынес, а баба-то, любовь, то есть, - спасение предложила, грех на себя взяла. Везде противоречие меж ними, только в чем - мы с вами не поймем, потому что мы и от этого ушли. Мы не хотим никого понимать, но не хотим, чтобы и нас понимали, так как это обязывает, связывает, путает крылья мыслей.
- Мыслей, мыслей! - презрительно воскликнул первый бомж. - Были бы мысли, не взяли бы их, вон, отраву! Они будто лучше лигархов? Тем хоть плевать на нас, для них нас и нет будто официально. А для этих мы и официально будем опять, было уж.
- Это уж ты - к Латышкину! Как они, так и он - одновременно появились, словно близнецы-братья, - спокойно пояснял старец.
- Не пойму я вас! - с удивлением даже заметил молодой бомж. - Ну, они вам, что, мешают, что ли? Но я и больше скажу: от них хоть объедки в баках есть, отходов от одного - как раньше - от сотни. Нет же, несвободой их заражают, ассортиментом балуют. Какая разница пташкам вольным, кто их чем балует?
- А такая, брат, что балуются они, - поправил его старец. - Не станет нормальный лесничий дикого зверя подкармливать с детства, потому что тот в скотину быстро превратится. Я сам видел на севере в голодный год, как медведи белые, чистые такие, побираться в лагерь приходили, а медвежата их и вовсе, как будто из зоосада сбежали.
- Медведица одинокая не заходила? - поинтересовался кто-то.
- А, треп пошел! Так, господин следователь, что вы хотели спросить-то у нас? Извините, заболтались, - наконец обратился к нему старец.
- Но вы вроде все уже и так сказали, - пожав плечами, ответил тот, кивнув на пару бутылок из-под Камю в стороне.
- А, это? Ну, это от собратьев поляков как бы братский привет, - тепло улыбнулся старец. - Они-то знают, что сразу нельзя, что надо постепенно к новому привыкать, но отвыкая от старого все же, хоть и поманеньку. Наши в этом плане - радикалы, одних Камю травят, других - паленкой. А тут содержание вроде знакомое, но форма - уже другая. Это тебе не сразу в лоб уткой какой!
- То есть, международные связи у вас сохранились? - равнодушно поинтересовался следователь.
- Так, бомж-то бывшим не бывает, что там, что тут? - благожелательно отметил старец. - Почему нам и сверху-то доверяют, к другим не обратились. Другие-то - сплошь все бывшие, как на них положиться в государственном деле? Да и Камю - это ведь тоже не случайность, улавливаешь, в чем сходство с прошлым-то? То-то! Он ведь их, а не нас за какую-то черту, за грань посылал. Не мог он даже нашего Латышкина туда послать, это мы сегодня поняли...
- Ну, мне тоже вроде все ясно, но вот смысла я так и не уловил, - равнодушно произнес важнюк.
- А ты слушай больше философа, совсем запутаешься! - откровенно и зло рассмеялся первый бомж. - А смысл в том, что раньше мы без всякого смысла сами этим как бы травились, а теперь нас вроде бы отравили, да еще и ради какого-то смысла, что вроде бы не мучительно больно даже помирать, не то что жить. Тут он насчет любви полностью прав: в той хоть смысл есть, а тут!... Жить, чтобы собирать объедки с барского стола, чтобы жить, собирая...? И ничего Латышкин не испугался, не цеплялся, просто та дамочка ему все испортила, пожалела... мужчину! Тот на крест полез, а она гвозди мылом смазала... Любовь бы не смазала, она бы сама убила, не потерпев лжи ни в чем!
- Ладно, я вообще-то пошел, - вместо прощания сказал важнюк, торопясь уйти, пока еще не все из памяти выветрилось. Нет, если быть точнее, ему самому вдруг захотелось травануть их, того ли несговорчивого, хотя он и не понимал, почему, потому и ушел поскорее. Видимо, он просто жаждал поскорее совершить свое великое преступление, а они своим трепом пытались разубедить, закусывая разговоры о любви какими-то объедками ненависти...
27
В принципе, картина того преступления ему была уже совершенно ясна, хотя смысла его он так и не уловил, чему он сам не мало поспособствовал, пытаясь запудрить мозги Треухову, сразу почувствовав в нем какого-то соперника, о чем он, правда, только сейчас подумал, хотя терпеть не мог его и раньше. Эти журналисты, ни хрена не смысля ни в политике, ни в экономике, ни в криминалистике по отдельности, почему-то считали себя доками во всем этом сразу, делая криминальные выводы из экономической политики, хотя все их репортажи сводились в основном к тому, кто кому дал званый обед, испытали ли участники двух или многосторонних переговоров удовлетворение в конце, собираются ли и в следующем году власти удовлетворять также интересы и всего населения, был ли умышленно и жестоко убитый известен в определенных кругах либо другой национальности, или же случайно убиенных было хотя бы не менее десяти, включая потенциальных, взял ли кто это под личный контроль и было ли это совершено в самый неподходящий момент, когда мы только-только собирались заявить обратное или молча усилили свои позиции. Естественно, во всей этой нелепости важнюк винил только журналистов с их весьма странной логикой, когда из предварительных намерений они смело выводили будущие результаты, в серьезности постановки вопроса уже находили ответ на решение, а чей-то личный контроль считали адекватным успешной работе всех остальных, в том числе, обстоятельств, погодных условий, даже случайностей, мгновенно начинающих лить воду из мыльницы на чью-то личную мельницу.
Честно говоря, он от всего этого устал, поэтому издевался не над самим Треуховым, а в лице того - над всей этой системой, где наличие двух любых концов считали достаточным условием и даже доказательством существования не только веревки, но и крепкой логической цепи между ними. В принципе-то, он давно понял, что в такой системе от одного конца к другому можно идти любым путем, в любом направлении, в конце концов признав, что можно и вообще не идти с одинаковым успехом, поскольку конечный пункт был, оказывается, лишь литературным прообразом того, в котором мы окажемся на самом деле и в любом случае, но уже вновь считая его исходным пунктом отправления. Конечно же, в самом начале нового этапа тенденции, установки и основные направления кардинально менялись, в зависимости от того, каким этот исходный пункт был в сравнении с предыдущим. Если он по показателям был хуже, то сразу же давалась установка переломить ситуацию, если те были лучше по каким-то причинам, то надо было продолжать движение в том же составе, а если ни то, ни се - то одновременно углубить и расширить хотя бы скважины...
И надо сказать, что запутав сознательно и самого себя, впервые двигаясь без всякой логики по алогичному же пути, он впервые же приходил к совершенно неожиданным, но для себя самого результатам, ни на градус, ни на микрон не отклонившись от намеченной для него другими цели. Конечно, вы сразу подхватите: в воровской системе только воруя, в распределительной только распределяя, в продажной только продавая и так далее можно добиться результата, - забывая как-то, что это никакого отношения не имеет к результатам самой системы, которую при этом просто добивают в результате. Но это могут сделать только лица именно так и рассуждающие, а точнее на уровне условных рефлексов сравнивающие два каких-нибудь сходных действия, обозначаемые одним глаголом, хотя при философском подходе, сходные действия или один и тот же глагол на разных уровнях системы могут соответствовать совершенно разным вещам. То есть, если на высшем уровне системы это будут налоги, распределение портфелей, бюджетных средств, или экспорт, то на низшем уровне это уже будет буквально то, о чем мы и сказали выше. Следователя же не интересовали сами действия, глаголы ли, он рассматривал только принцип действия всей их системы, мысленно никак на нее не посягая, на этот раз вообще ничего не делая по отношению к самой системе, а только лишь - по отношению к отдельным нижайшим элементам ее, самою системой не принимаемым даже в расчет, а если и оказывающим на нее влияние, то минимальнейшее по словам первых лиц, которые сами наносят, естественно, максимальный эффект системе.
Он же своими активными действиями, но не как важнюк даже, а как просто человек, даже своим идеальнейшим сверхпреступлением, которое все собирался совершить, мог изменить что-то лишь в собственной судьбе, уже изменил и собирался углубить эффект...
Только поэтому он уже с готовыми результатами пошел не в прокуратуру, на один из влиятельных уровней системы, а направился прямо... на место предполагаемого все еще преступления, взбегая по широкой мраморной лестнице одного из самых старинных домов города так, словно бросался головой в омут, камнем в пропасть, уже видя, как расходятся круги по воде вечности...
Она ждала его, в страшном нетерпении ходя по огромной гостиной вокруг стола, сервированного на двенадцать персон, десять из которых уже были на месте, глядя только с виду застывшим взглядом, но одновременно на все вокруг: на хрустальные вазы с цветами, с фруктами, на бутылки с яркими этикетками, в центре среди которых гордо надувал щеки виновник всего торжества, чье название уже набило всем оскомину, хотя он и бросал оценивающие взгляды уже на большое блюдо с уткой, запеченной с яблоками... С некоторой гордостью десять предков, чьи фотографии были в доме, осторожно бросали свои все же взволнованные, немного недоверчивые взгляды на все равно любимую ими наследницу, которая не замечала этого, потому что нашептывал что-то про себя, изредка заглядывая в листок в клетку, исписанный убористым почерком до последней строчки. О, да, мои нетерпеливые, чаще всего в тексте встречалось именно то слово, о котором мы так много говорили ранее...
Но подумайте сами, о чем еще она могла сказать ему в такой торжественный, ответственный момент ее жизни, ему, следователю по особо важным делах областной прокуратуры, как не о... Нет, во-первых, нельзя заглядывать ни в чужие письма, ни даже в чужие шпаргалки, а, во-вторых, это уже ничего не изменит в его жизни, поскольку судьба его давно, в самом начале была определена свыше... Однако, это не роман, где мы спокойно могли бы бросить вас наедине с вашими волнительными догадками, неизвестностью скрыв тот факт, что и сами не знаем, а чем же все заканчивается в идеальном случае. Это все же детектив, где, не смотря на неопределенности в дальнейшей личной жизни следователя, само преступление, вокруг которого тут все и вертится даже на языке, должно быть раскрыто до конца для читателя, пусть даже его собственными усилиями.
Поэтому, оставив влюбленных наедине в их уютном пятикомнатном гнездышке, вернемся к главному...
28
Следователь по особо важным делам областной прокуратуры Альберт Птица казался с утра слегка огорошенным, чему вряд ли стоило удивляться, учитывая, что в кабинете главнюка, с которого вчера начали генеральную уборку всей прокуратуры все разом вернувшиеся на рабочие места уборщицы и секретарши, кроме известных уже нам лиц присутствовал еще один товарищ, погонами явно смахивающий на одного из ближайших помощников генералюка, который очень внимательно, даже придирчиво рассмотрел новый, почти с иголочки костюм важнюка, пошитый, правда, по давно уже забытой моде времен, с которых все и начиналось...
- Что ж, все новое - это лишь на время забытое старое, - про себя почти повторил тот слова Царапиной, с которыми она облачала важнюка в костюм своего деда, который был намного крупнее и солиднее ее отца, чей костюм до этого надевал Треухов. С костюмом этому товарищу из генпрокуратуры, похоже, передался и ее настрой, который ей никак не удавалось передать и ему. - Ну, что, товарищи, виновник... явился, можем приступать? Докладывайте!
- ...То есть, из всех вышеперечисленных фактов складывается следующая картина этого чудовищного преступления, - уже твердым, с железными нотками голосом заканчивал свое выступление важнюк, - разветвленная сеть, я бы даже сказал, интернациональная паутина международного ордена террористов-сектантов, так называемых ли биченосцев "Камо грядеши...", негласно поддерживаемая и финансируемая с черного хода некоторыми спецслужбами отдельных стран, особенно недальновидного ближнего зарубежья, пустила глубокие, хоть и излечимые метастазы и в отдельных органах здорового, неуклонно реформируемого организма нашей великой держаны, в первую очередь в тех, которых еще не коснулось оздоравливающее воздействие перемен, которые, более того, можно отнести к пережиткам прошлого, к анахронизмам еще первобытных времен, когда между членами стада преобладали отношения, ныне отмечаемые нами даже на улицах наших городов среди наших неразумных до сих пор собратьев. Естественно, эти анахронизмы попытались укорениться и в наших языках, даже на великом языке вскочив такой язвочкой, шанкром ли, как "бич", действительное происхождение которого не имеет никакого отношения к прослойке интеллигенции, до сих пор сохранившейся непромокаемой между населением и классом так называемых новых товарищей. Как оно может этимологически происходить от интеллигенции, если последняя максимум, что может припомнить из своей многовековой истории, так это лишь кнут и пряник, всегда скептически, атеистически относясь даже к бичу Господнему? Это словечко, как и все остальное зловредное влияние, было занесено к нам с других берегов, с других неприкрыто первобытных пляжей, где его западные апологеты изощренно маскируют под наименование второй половины ближайшего друга человека. Именно это и пытался донести до следствия, до всего человечества в своем последнем слове простой российский бомж, пока еще не перестроившийся, не нашедший определенного места жительства в стремительно меняющейся стране, обманом затянутый в лживые сети ордена бичей, к которым он уж точно не имел никакого отношения, даже там сохраняя идейную верность материализму, в связи с чем он был твердо убежден в необходимости усиления роли государства в жизни всех слоев нашего населения, чьим вполне определенным местом жительства является наша страна. Не удивительно, что эти его взгляды, как и реализация их в жизнь самим государством, все более и более укрепляющим свои позиции среди на то и окружения, не могли устроить наших тайных внешних и внутренних врагов, решивших в самый неподходящий момент нанести удар в его лице не только по нашей отечественной промышленности, но и по ее международным позициям на всемирном торговом рынке. Об изощренности террористов-сектантов можно судить ходя бы по названию импортного орудия убийства, намекающему на наше прошлое, то есть, якобы на советские корни этого террористического ордена биченосцев. На их действительные корни указывают не только предсмертные слова нашего бывшего товарища, но даже неосознанный выбор названия отечественного продукта, использованного для неудавшегося отравления. Или кто усомнится, откуда эта белая кобыла родом? Да, та самая, копытами которой был нанесен удар и по нашей отечественной инфекционной медицине, по санитарам нашей трудовой действительности, словно бы намекая на истинный характер всех наших реформ и международных заявлений. И здесь на их пути стали патриоты, и здесь нашлись герои, принявшие весь удар на себя....
Здесь я не могу не сделать некоего литературного отступления и не сказать об отдельных наших недостатках... Как говорилось ранее, вначале было слово... В начале перестройки, в начале любого дела, но, товарищи, не вместо же этого. В погоне за сенсацией, за жаренными утками, наши средства порой становились средствами массовой дезинформации. В лице героя врача оклеветана вся отечественная инфекционная медицина, благодаря усилиям которой нами и был приостановлен ввоз в страну оружия массового отравления! Со своими внутренними отравителями мы сами разберемся, но здесь мы были бы бессильны без помощи наших охранников здоровья нации! Врачи, медсестры встали широкой грудью на пути иностранных интервентов. Честь и хвала им. Не могу не сказать слов благодарности и работникам отечественной торговли, пожертвовавшим даже собственным достатком для того, чтобы спасти жизни наших сограждан, со всех своих прилавков сказавшим нет иностранной отраве!...
Как бы мне хотелось закончить на этом свое выступление... Увы, товарищи, по пути сюда я все же заскочил вновь к братьям медикам, ведущим свое расследование трагической гибели коллеги. Конечно, им не хватает опыта, мы не всегда к ним приходим на помощь... Но достаточно слов... В утке, где хранилось орудие убийства, я нашел еще кое-что, открывающее новые обстоятельства, аспекты и горизонты нашей деятельности по раскрытию всей международной преступной организации, ведущей тайную войну против нас... Вот, взгляните, это огрызок самой популярной в мире банкноты, которой враг пытался купить нашего медика, но тот предпочел волком выгрызть капитализм, у которого нет почтения к нашим мандатам...
- И что это за купюра, кстати? - с большим интересом спросил помощник генералюка, пробуя ту на ощупь.
- Это вы могли бы сразу узнать хотя бы по той плесени на ней, которая вполне могла сыграть свою роковую роль, - сокрушенным голосом пояснял важнюк.
- Бакс? - живо поинтересовался главнюк, тут же подсказав, - ну, братец, это тебе даже не Франция! Даже завидую...
- Ну, я бы тоже позавидовал нашему важнюку! - ткнув того в бок, сказал помощник генералюка, сразу же успокоив главнюка и крайне расстроив Альберта, с тоской вспомнившего в этот момент почему-то дочку. - Сам понимаешь, что даже важнюку из области туда путь закрыт, поэтому командировать туда его придется теперь в качестве следователя по особо важным делам генеральной прокуратуры... Справишься?
- Для меня, товарищ генерал-полковник, в этих делах есть только один вопрос, - скромно ответил важнюк, встряхнув головой, и успев все же спохватиться, - успею ли! Бакс ведь это не мандарины даже, цветет, плесневеет, то есть, по всему миру, как я понял?
- Ну, я в тебе не ошибся, ты действительно, брат, птица высокого полета! - восхищенно заметил генерал-полковник. - Ну, а чтобы успеть, даю тебе один день на сборы... Хватит? Квартира в столице тебя уже ждет, можешь не волноваться. Пять огромных комнат в сталинском доме, тут мы верны традициям, так что там есть где и от супруги спрятаться, когда домой попадешь. У них ведь один недостаток - им все время нас не хватает, когда нас нет...
- Ну, я ж, как знал, предупредил уже ее и об этом, - с улыбочкой заметил главнюк своему бывшему важнюку, понимая удивление того.
29
Конечно, одного дня на сборы могло оказаться и страшно мало, но вполне могло статься и так, что он бы уехал отсюда куда глаза глядят в ту же минуту...
Но сперва он все же решил позвонить новой, хотя и гражданской еще супруге, поскольку Альбина только вчера подала документы на развод, ухитрившись избежать встречи с ним.
- Да, милая, я просто поражаюсь глубине... твоего мышления, полету... твоей мысли, - устало сыпал он комплименты, вкратце рассказав об итогах выступления, более всего порадовав ее новым заданием, что ее совсем не огорчило. - Так что собирай вещи спешно, нас ждет новая, может, и побольше даже квартира, и эту нам, может, даже менять не надо... шило на мыло.
Нет, последнее он не сказал, уже нажав на рычаг аппарата и вновь отпустив его, чтобы на этот раз уже трясущейся рукой набрать другой номер...
- Здравствуйте, госпожа заведующая... Нет, коньяк у меня не закончился, только еще начинается... Но все равно зайду, когда заезжать сюда буду из столицы... Я тебя о другом хотел спросить... Ну, понимаешь, следственный эксперимент еще не закончен, новые обстоятельства, но уже не из вино-водочного отдела, не волнуйся... Так, вот, ты не подскажешь мне, у темя там товаровед, ну, кажется, Марта, еще работает? Она мне что-то хотела сказать важное, но я замотался, запутался... Как, нет уже? Недавно ушла? Совсем? Взяла расчет? И за прогулы даже заплатила? Ну, ты же у нас самая добрая завмаг, маг, маг... Ну, а ту, которая тому... Камю дала, ты как?... Еще раньше? Что ж, спасибо, если придет вдруг Марта, передай ей, что она была права... Рожденному ползать некуда падать... Она поймет.
- Ну, что, важнюк, растоптал меня? - услышал он вдруг за спиной знакомый голос, обладатель которого был одет тоже в новенький костюм, даже немного более модный, чем у него, из кармашка которого торчал кончик Паркера с золотым пером.
- Треухов, тебе бы стоило поменять и лексикон вместе с должностью, - сообщнически заметил тому важнюк. - Кто же снимет с дистанции рысака, забегающего вперед даже истины? Я тебе комплимент там сделал, почти рекомендацию в партию, а ты...
- Ты у меня ее отнял, - не мог все же сдержать тот обиды, - нечестно отнял! Даже с доктором меня подставил...
- Нет, тут ты врешь! С доктором я тебя не подставлял, я сам тогда так думал, - вдруг признался важнюк. - У меня было только двое подозреваемых, и поэтому это мог сделать лишь кто-то один из них двоих...
- Ну, не она, конечно, это ясно! - скептически воскликнул тот. - А если бы она осталась со мной?
- А при чем тут это? Ее в то время там не могло быть, она пришла со склада... потом, - не понимая, зачем, пытался тому доказать что-то важнюк. - Это я проверил по записям на складе, я в таких делах, брат, педант...
- То есть, был кто-то третий? - удивился Треухов, уже веря ему, столь тот убедительно говорил.
- Да, был..., - глухо ответил важнюк. - Причем, понимаешь, иногда для нас люди в белых халатах, в солдатской ли, даже в прокурорской форме - все на одно лицо. Ну, ты читал про невидимок. У нас словно бы тоже повязка на глазах, которая, правда, нас делает лишь слепцами. А духовными слепцами мы бываем и без повязки, тут и оправдаться нечем. Ты сам не слишком быстро поверил в виновность доктора, став лишь поспешно судьей почему-то?
- Извини, я как-то даже забыл, - смутился тот, виновато глядя на него.
- Но передо мной-то ты не виноват? - усмехнулся важнюк, заткнув тому рот. - Мы с тобой перед ним виноваты, как и твой друг главнюк мог стать виноватым передо мной, если б на того напал. Не в этом беда, а в самой системе, которую мы, правда, сами и создаем, чтобы было на кого свалить свои грехи. И при этом мы легко можем осудить того, кто может совершить преступление во имя чего-то высшего, во имя, например, любви...
- Но кто тот третий? - не мог успокоиться Треухов, уже как редактор газеты, о тираже которой он обязан был думать ежечасно.
- Знаешь, это останется для нас неразрешимой загадкой до конца дней, потому что мы с тобой никогда не поймем... его мотивов, - горько отвечал самому себе важнюк. - Я было подумал, что могу понять, уже решился на это, но, увы, просто оказался не способен, не годен, получив, как и ты, сполна свое, за все заслуги, но не более. И ты сполна получишь, я тебе верну главное, чего тебя лишил, мы тебе продадим квартиру... по дешевке, по твоей новой зарплате, потому что нам она уже не нужна, я уже сменил шило на мыло, но только на столичное! Может, и она тебе там нужна? Если сильно попросишь, то я и ее тебе там оставлю, сяду сейчас в самолет и улечу один... до конца жизни. Но она же тебе не нужна, я же знаю...
- Тебе тоже, - мстительно сказал тот, но спохватился, вспомнив про квартиру. - Я хотел сказать, что знаю, то есть, даже догадываюсь, кто тебе нужен, но тогда я тебе действительно сочувствую, это клинический случай с нашей точки зрения. Представь себе все абсолютное: честность, верность, свободу, - но относящиеся к заблуждениям с нашей точки зрения? Разве с этим можно выжить рядом с нашей же точки зрения на жизнь? Что ты, это будет не жизнь, а смерть, ты должен будешь постоянно носить с собой молоток, гвозди, приколачивая себя к любой деревяшке, показавшейся тебе крестом. Я работал в одной газете с... подобным человеком, но предпочел остаться в живых. Ты о ней и говоришь, я понял. Что ж, я даже могу тебе вновь позавидовать, если ты был хотя бы способен полюбить это, чему я не нахожу определений. Я не способен и на меньшее, я полностью буду удовлетворен до глубины своей душонки квартирой, где заведу себе какую-нибудь фригидную, но законную стряпуху и еще что-нибудь подобное. Нет, я даже позавидовать тебе тут не смогу, я приврал, и мне даже не стыдно за это. И посоветовать я смогу тебе только одно - беги отсюда как можно скорей и навсегда, если, конечно, ты не самоубийца. Да, конечно, это было бы что-то, о чем бы запомнили на века, поскольку такое выпадает земле не чаще всемирных потопов, Тунгусских метеоритов. Ты об этом? Но ты же важнюк, а не преступник, не самоубийца?
- Нет, тебе и не в чем мне завидовать, - отрешенно сказал важнюк. - Можно ли завидовать помилованному, кого никто и не судил за преступление, которое он и не совершал?
- Но ты же ее помиловал? - заметил Треухов.
- Дело в том, что тут ее некому судить, - ответил на это важнюк. - Кто из нас, скажи, достоин осудить абсолютную любовь, которая может полюбить любого из нас, даже последнего гада, совершив ради него преступление против нелюбви? Может ли осудить ее кто-то один, если она может любить не только его, но и других, и так же абсолютно, чего он просто никогда не поймет? Это говорю тебе я, после двух следственных экспериментов никого почти не полюбив по настоящему, и даже в любви совершив страшную ошибку. Да, я уже простил, но не ту, осудил, да не того, хоть и исправился, но ее я не имею никакого права судить, даже осуждать. Черт, ну о чем я говорю?! Слушай, Треухов, иди пока, оформляй квартиру, но пока на пару с... ней, вдруг она сбежит и от меня, скажи, что я так велел, ну, для подстраховки как бы... Не проговорись только, что та ради нее, хотя... Нет, не надо, это только между нами и то потому, что я не мог не покаяться в несовершенном преступлении... Иди!
30
У него оставалась последняя надежда - его мобильник, которые уже были такой обыденностью, что о них и не думал никто с этой точки зрения, продолжая полагаться в подобных делах на удачу, на случай, на провидение, на которые он уже и не мог рассчитывать, столько раз отвергнув, проигнорировав ли их помощь. А этот крошечный аппаратик странным образом напоминал ему сердце, которое могло спокойно молчать днями, когда в нем не было необходимости, но могло вдруг так заколотиться где-то почти в груди, запеть, закричать, взмолиться, тут же отозвавшись на призыв другого любящего сердца, давно потерявшего или так и не нашедшего свою любовь... Номер этого телефона не знал никто, кроме его семейных, но жена с тещей уже вычеркнули его из памяти, не простив ему настоящей любви, пусть даже к миражу... Теперь по нему могла позвонить только она, для этого у нее оставалось уже лишь половина дня и целая, правда, ночь... В аэропорту он умертвит его, точнее, самого себя, просто заменив ему и, значит, себе тоже сердце. Еще бы не абсурд, разве бывает сердце у сердца?! Он тоже не знал этого, по пока что надеялся, что так можно сделать, а, значит, так бывает. Разве можно было тогда его убедить, что мы давно уже можем сделать что угодно, но почему-то у нас все реже это бывает или бывает совсем не так, как мы даже могли представить, даже это давно перестав делать из-за занятости другими делами. Но он тоже пока многим отличался от нас, от всех даже киношных важнюков, причем тем, за что мы давно уже могли осудить его, предать анафеме, обвинив в стольких грехах... Но только поэтому он пока и надеялся, так как других причин для этого и у него не было.
Иногда у него в груди, где-то рядом с этим внешним сердцем, где-то, скорее, в легком, вдруг что-то начинало биться совсем похоже на то, как мобильник бьется, когда его лишают голоса, чтобы он не выдал твоих ожиданий, твоих тайных надежд и мечтаний, твоей ли любви, которой не нашлось места в реальной жизни, почему ее и приходится скрывать даже так, затыкая рот своему сердцу, не умеющему совсем врать. Тогда у него и начинало вибрировать не в том, настоящем сердце, а чуть в стороне, где готово было появиться другое, потому что сама правда уже не могла скрываться в тебе, чье даже сердце разучилось любить...
Но сегодня и там стояла безмолвная тишина, он даже мог слышать, как журчат струйки крови в венах, совершив еще один бессмысленный кругооборот под ледяной коркой океана, нигде не найдя даже крохотной проруби, сквозь которую влага могла бы вернуться на небо или хотя бы навеки замерзнуть на поверхности льда, пустыми, мертвыми глазами уставившись в никуда, откуда не надо ждать даже ничего...
Он даже представил себе, как он сам лежит, к примеру, на стоге душистого сена и совершенно неподвижным взглядом смотрит на облака, которые могут показаться похожими на что угодно, хотя никогда этим не станут...
- Боже, но какая разница?! - вскричал он вдруг среди улицы города, где очень многие его знали и, естественно, удивились не его костюму, а его словам после всех этих бравурных, вселяющих оптимизм новостей, после которых он мог сказать что угодно, любую гадость, но только не это. Поэтому никто не удивился уже тому, что он, вдруг сбросив с себя новенький, хоть и старомодный пиджак вместе с карманами, в одном из которых молчало дополнительное сердце, сорвал с шеи галстук, так похожий на петлю уже повешенного, и побежал, видимо, от стыда за сказанную вслух глупость из города по направлению к чистому полю, которое давно уже стало полянкой, травы на которой хватало лишь на один стог, который не понятно откуда здесь появлялся осенью, поскольку никто еще тут не встречал никого с косой... Было бы удивительно, если бы кто встретил этого косаря, если никто сюда давно уже не ходил, и даже бомжи вдруг ушли в город, где приехавшие издалека дегустаторы бесплатно проводили для них следственный эксперимент, пытаясь всем доказать, что от этого божественного напитка, от почти амброзии просто невозможно умереть даже в этой стране, подававшей такие надежды...
Поворошив внутри стога длинным шестом, расстреляв в него всю обойму табельного пистолета, он был невероятно рад результату - их здесь не было, никто из них не смог бы напомнить о прошлом, отвлечь его своей пустой болтовней о несуществующей здесь свободе от созерцания облаков, которые лишь и были тут абсолютно свободными от привычек, от традиций, стереотипов, от моды и всех прочих условностей, постоянно меняясь, изменяя, но все равно оставаясь девственно белыми, целомудренно чистыми облаками, на которые вряд ли кто-нибудь хоть когда-то бросил осуждающий взгляд, обвиняя их в непостоянстве...
- Но если все остальное, что происходило со мной в эти дни, я мог представить себе иначе, чем прежде, так, как мне того хотелось всегда, то неужели я не смогу представить себя такой простой вещью, как облако? - забыв обо всем, спокойно, но немного нетерпеливо рассуждал он о крайне простых вещах, о которых рассуждать было не очень-то и просто, если уж мало кто умеет это. Но у него это вышло, чему он был невероятно рад, поскольку наконец догадался, как же сбежать от всего того, как сигануть вниз...
Ему осталось лишь забраться на вершину стога и словно облачку упасть на него, раскинуть руки и уже никогда не касаться земли, поскольку сам стог состоял из чистого солнца, из деток его, травинок, всю свою жизнь стремящихся оторваться от Земли, в чем им в конце жизни и помогал тот неведомый никому косарь, прекрасно знавший, о чем все лето мечтают травы. Чем же еще он тогда отличался бы от облака, вечно парящего, плывущего ли в бездне неба, которая таковой и кажется, если вдруг научиться не распознавать, где верх, а где низ, где ты, а где небо? Уже забираясь на стог, он понял это, он все понял...
Поэтому он совсем не удивился, встретив ее там, уже давно парящей над бездной, но все такой же близкой, такой же любимой, как и в их бескрайнем будущем, куда ему только надо было поспешить, чтобы кто-нибудь не помешал ему сделать последний шаг за край пропасти неба, располагая даже целым арсеналом необходимых ухищрений, уже тысячелетиями не позволяющих любимым сделать это... Уж он-то знал их способности и могущество в этом, как и то, что в равной, в честной, в открытой борьбе он никогда бы не смог им воспротивиться, вырваться из их сетей...
Но он и это все давно продумал, давно уже приготовившись совершить то, что и сам раньше считал преступлением, хотя и довольно будничным, банальным, поскольку в практике слишком часто сталкивался с такими..., нет, даже не преступниками, а жертвами одного обстоятельства. Но он совершал это именно как преступление, поскольку уже видел со всей очевидностью его первую жертву, хотя прежде такой счастливой улыбки на ее лице не замечал, почему он не удержался, потерял один миг, но все же поцеловал ее губы, сразу же почувствовав, как она уже далеко, как ей холодно там, высоко в небе без него, отчего и сам заспешил...
Он все продумал, даже то, что яд нужно было положить в карман не пиджака, который можно и оставить где-нибудь, а именно брюк и именно сегодня, когда он впервые надел этот костюм, имея очень мало времени на подготовку. Даже пиджак он снял и выбросил только для того, чтобы не путаться второпях среди множества карманов, а пусть даже с третьей попытки но сразу найти пластмассовую баночку с ядом...
Он все точно рассчитал, даже то, когда услышит их голоса на краю этого чистого поля, которое кому-то могло показаться и полянкой, почему они не прибавят шагу, дав ему возможность осторожно лечь рядом с ней, взять ее крепко за руку, успев даже чуть согреть ее ладошку, второй рукой лихо поднести баночку ко рту, вытряхнув из нее эту необычную таблетку, и после этого, швырнув им баночку, сомкнув губы и не закрывая глаз, стремительно шагнуть в бездну...
Они даже этого ничего не поняли, крайне удивляясь его непредусмотрительности, с которой он расстрелял все патроны в стог, не оставив себе для подстраховки ни одного на тот случай, если вдруг даже его, следователя по особо важным делам почти уже генпрокуратуры, обманули фармацевты. Удивлялись они и тому, зачем он потратил столько времени, сил, способностей и красноречия на столь стремительный взлет, чтобы за какой-то час пасть гораздо ниже, чем был когда-то в их глазах, да еще и рядом с этой бездомной, безработной простушкой, с которой хотя бы все было понятно, но он!...
Конечно, как он и ожидал, первым на стог взобрался тот первый гость, искренне позавидовавший не самому его назначению, а новому заданию. Найдя еще внизу баночку из-под яда, он был настолько уверен в его быстродействии, что и не пытался даже убедиться в его очевидной для наметанного глаза смерти, деловито отрапортовав помощнику генералюка о свершившемся факте.
- Что ж, не всякий способен пережить такую удачу, вынести душевные перегрузки подобного взлета, - сочувственно заметил помощнику главнюк, мужественно сдерживая слезы и не дрогнув сердцем.
- Да, ты прав, товарищ, - задумчиво окинув его с головы до ног, ответил тот на замечание, которое странным образом перекликалось с его мыслями, - недаром ведь в подобных ситуациях опытные кадровики учитывают кое-что даже из опыта Наполеона, у которого, сам понимаешь, перепад высот в системе кровообращения, особенно между сердцем и мозгом, менее значительный, что как бы компенсирует те самые перегрузки...
- С ним тут... дама, если так можно сказать, хотя она существенно опередила коллегу, - бойко докладывал тот первый гость, ее все же потрогав и сразу же делая выводы, демонстрируя свои развитые аналитические способности, - поэтому причиной, так сказать, виновницей ли смерти ее считать нельзя... Конечно, это может показаться смешным, но коллега словно бы поймал ее за руку, застав на месте преступления и как бы осуществляя задержание... Что вы, я совсем не шучу, поскольку... коллега даже пристегнул ее руку к своей наручниками...
- Может, это то самое недостающее звено? - тихо намекнул второй гость, не настаивая.
- Я бы предпочел, чтобы это была даже любовь, - сдержано, но вполне категорично отрезал помощник генералюка, переходя совсем на шепот...
- Да, на то звено она совсем как бы не походит, - успел заметить первый гость, пока не понял, что надо молчать.
- А он у тебя всегда такой, ну, как турецкий янычар, был? - поинтересовался помощник генералюка.
- Раньше что-то не замечал. А тут я лишь позвонил его..., нет, супруге, чтобы она его чуть придержала дома с утра, надула как-нибудь, а та и рада была стараться, - не без зависти вспоминал главнюк, - ну, а у него как второе дыхание открылось...
- Надо же! - взял себе на заметку тот...
- Я так и знала! - почти с ненавистью воскликнула она, вдруг оставив попытки тоже забраться на стог, все-таки отвергая помощь Треухова. - Она мне все же отомстила... Боже, как я ее сразу не раскусила со всеми этими бреднями, безднами и пропастями, которые мне вначале даже романтичными несколько показались. Я слишком поздно поняла, что за ними нет ничего реального, одна лишь пустота. Слишком поздно... Но он-то, он-то мне не показался таким в нашей первой же встрече, Костя? Он даже в том состоянии был таким деловым, соображал мгновенно, понял меня с полуслова и почти сразу же, даже не впустив в ординаторскую, отправил меня все же на склад, за уткой, до чего я сама не додумалась... Прости, Костя, я ведь думала, что ты похож на него, а ты... Ты меня неправильно понял, решил вдруг измениться, хотя так все в первый раз организовал здорово, здраво, задорно. Зря ты прочел ее последние письма, то есть, зря я их не выбросила, конечно, из-за чего ты не понял меня... Нельзя меняться, ведь мы же, ну, влюбляемся-то в других.
- Так, это не она? - ненавязчиво спросил тот, пытаясь переключить разговор.
- Она?! - презрительно бросила та. - Нет, наболтать она могла бы и не то, но сделать!...
- Так, ты...? - спросил тот осторожно, но она не дала ему договорить, поняв его с полуслова.
- Да, я же все это из-за тебя сделала, сразу поняв, что они тебя подставляют, чтобы в случае чего отыграться на тебе, - чистосердечно призналась она, отведя его вначале за стог и прижав вдруг спиной к нему, где никто не мог услышать ее откровений, так как даже первый гость уже спрыгнул вниз и поджидал вместе со всеми спасателей, которые бы разъединили... влюбленных, как все и решили их условно называть, и тогда уж опустили бы на землю. - Ты мне всегда нравился, ты был внутренне, хваткой, убежденностью так похож на деда, а внешне, наоборот, на отца. Поэтому я и попыталась запутать следы, запудрив мозги заведующей, которая так бы ничего и не поняла, если бы ей... эта не подсказала, но слишком поздно... Она, черт, везде меня преследовала, везде хотела быть рядом. Ей так хотелось убрать и тебя, когда она узнала о моих чувствах...
- И ты ради меня даже...? - не решился он все же закончить вопрос, хотя очень хотел услышать ответ, но ему уже и дышать было трудно.
- А что мне оставалось делать, если тот словно свихнулся и все требовал с меня следователя, чтобы... рассказать о тебе? - доверчиво глядя ему в глаза, спросила она, вздрагивая всем телом и даже слегка поджимая ноги, словно уже не могла стоять. - Мне он, конечно, верил после Камю, хотя я вроде и нарушила ваши планы, их, Костя, планы, их. Я доходчиво объяснила ему, чем бы обернулось для них, для бомжей, все это, наговорив ему целую кучу про свободу выбора и прочее, но он вместо того, чтобы смириться, притихнуть, решил разоблачить заговорщиков, вас, то есть, не скрывая и своей вины. Христос этакий отыскался. Но все было бы нормально... Доктора я... легко убедила, что, ну, нельзя дискредитировать медицину, которая и без того у нас, сам знаешь... С третьей уткой я направилась на склад, с нею же и вернувшись... Все было бы нормально, если бы она не увидела меня, стерва, потому и побежала в ординаторскую, к нему, естественно, хотя он, к счастью, был уже почти готов, но однако... Странно, конечно, но с того дня она стала меня словно избегать, но мстить продолжала и, сам видишь...
- Но почему он... вдруг решил тебя выгородить? - слегка уже ревниво спросил Треухов, но все же благодарно прижимая к себе юбку ее траурного платья.
- Не знаю, мне сначала показалось, что он не хотел меня пускать в ординаторскую из-за нее, стараясь и мое внимание переключить на ситуацию, в которую я... случайно как бы влипла. Потом лишь я поняла, отчего он так был убедителен, управляя мной, словно малым дитем, так, что я только на лестнице опомнилась и даже посмеялась над собой, но... почувствовав над собою и его власть, какую-то страшную, дикую силу. Если бы чуть раньше... - с судорожной улыбкой призналась она.
- Ну, это у них чисто профессиональное, - заметил нервно Треухов, перебив ее, пытаясь взять инициативу в свои руки.
- Я не подумала об этом, да и, сам понимаешь, в каком состоянии я должна была тогда находиться, и все остальное воспринимая чересчур обостренно, трансцендентно как бы, словно в произведениях... Камю, кстати, - прикусив губы чуть не крови, оправдывалась слегка она, словно вновь мысленно представив себя и в той ситуации, хотя была уже в другой. - Это все так совпало! Ты же знаешь и другие примеры из литературы, когда именно в моменты смерти вдруг вспыхивает нечто такое даже между врагами?... Ведь я же после этого призналась тебе, позвала тебя? Но ты сам виноват, нельзя изменять себе... А он, мне кажется, нас просто перепутал, я это поняла из ее писем и его слов... Но я...
- Все нормально, любимая, я ведь только дал тебе возможность выговориться, потому что знал все это, - покровительственно, словно отец, сказал он ей на это, крепко прижимая ее голову к себе, словно не хотел, чтобы она видела его глаза, дергающиеся вместе с телом... - И я уже вернул тебе долг, ну, с доктором, который был слишком опасен для тебя, отказался даже от денег, сволочь, космополит проклятый, тот еще... Не волнуйся, я никогда не дам тебя в обиду никому, сладкая моя!...
Последнее он заявил, бросив почти угрожающий взор наверх, на стог, на небо ли даже, хотя ничего не мог видеть снизу, с земли, к которой их теперь обоих прижимала какая-то страшная усталость, слабость всех членов, и даже опустошенность тел не тянула их ввысь...
В противном случае его бы сильно удивила счастливая улыбка, которой на мгновение озарилось вдруг лицо влюбленного... Да, мгновение то стало для него последним на этой Земле, хотя он и успел почувствовать рецепторами сладковатый вкус яда, стекающего по зубам, деснам на немеющий язык из дольки плода, похожего на густо покрасневшее по физическим, конечно, причинам солнце, к которому и устремилась его душа, теперь уже точно зная, где же его любимая...
31
- Да, позавидовать можно такой смерти! - услышали все там внизу удивленный возглас спасателя, склонившегося с инструментами в руках над теми, кого снизу не было видно.
- Что ж, важнюк, - все же хмурясь, заметил помощник генералюка первому гостю, - надеюсь у тебя, как у преемника, смерть будет тоже счастливой. Готовься к командировке, к следственному эксперименту...
- Такой улыбки я еще никогда не видел у мертвых! - добавил спасатель, с хрустом перекусив тонкую цепочку, которая уже была и не нужна влюбленным. - Особенно у него...
- Стой! Не трогай его! - вдруг спохватился, что-то вспомнив, новоиспеченный важнюк, быстро взбираясь по красной лестнице на стог, давая попутно пояснения. - Он не улыбался, когда я был там... Черт, он еще был жив?... Этого не может быть!... Так, пусти-ка меня...
Он почти бросился на колени перед своим предшественником и, бесцеремонно искорежив его улыбку, разжал тому зубы и достал из образовавшегося оскала смерти совсем еще теплую оранжевую кожурку, из которой вытек не весь сок, и быстро спустился вниз с вещественными доказательствами в руках...
- Мандарин, - с видом знатока сразу же выложил важнюк. - Я чуть было даже не попробовал...
- Да уж! И так видно, что мандарин... китайский, кстати, - добавил своих познаний местного рынка главнюк.
- Странно, - как-то слишком предупредительно усомнился важнюк, - у нас в столице, в основном, не китайские, недавно, вон, израильскими все завалили...
- Не юли, братец! - резко оборвал его помощник генералюка. - Я, конечно, не знаю еще, как там отреагируют на этот факт наверху, но ты бы все же готовился к командировке в поднебесную, важнюк ты наш. Предшественник твой не отказался бы, судя по вашим рассказам... Хотя, зачем ехать в Китай, да и в Москву, если они все тут, в области? Так что, успокойся, главнюк, важнюка я тебе оставлю...
- Черт, даже тут он не мог по простому, - не без гордости заметил печально тот, с какой-то даже благодарностью взглянув в сторону своего бывшего...
- Да, изобретательно! С таким ядом можно почувствовать сладость смерти, - согласился с ним помощник генералюка. - Что ж, он не раз с нею сталкивался, чтобы не предусмотреть это. Но это лишний раз подтверждает мою версию случившегося, не имеющего никакого отношения к нашему делу. Но как честный, настоящий гражданин своей страны он не осуществил задуманное ранее, пока не исполнил до конца свой служебный долг!...
- Ты слышишь это, Треухов? - заметил тому главнюк. - И на этот раз без всякой там самодеятельности!
- Боже, но разве тут можно придумать что-либо еще?!... - вполне достойно согласился тот.
- Стоп-стоп, не беги впереди кобылы! - грубо осадил его помощник генералюка. - Я же сказал, что не знаю пока реакции верхов. А если это очередное убийство из той цепи, причем уже не какого-то там бомжа, докторишки, а...
- Нет, но я же и хотел сказать только то, что мы и не выдумываем ничего, а берем все из?... - опять нашелся мастер слова, подмигнув заговорщицки ей, что она опять оценила.
- Не вам объяснять мне, господин редактор, откуда вы чего должны брать! - опять оборвал тот Треухова. - Пока я ем, я глух и нем, понятно? Так, а мне срочно самолет, звони прямо сейчас... Я еще не уверен, китайский ли это мандарин, так что ты, важнюк, пока не переживай, может, все и образуется. Вряд ли есть необходимость выяснять связи наших бомжей с китайскими, ну, и вообще... Потерпите денек, причем не спешите и с соболезнованиями, вдруг это та еще птица! Вдруг это новый поворот, кто его знает? Мы все же преступление раскрываем, а не предсказаниями занимаемся... Хотя, о, черт, вспомнил! Вы даже не поверите, товарищи, но наш важнюк даже своей героической смертью оказал, похоже, неоценимую помощь державе, ну, и тебе тоже, важнюк... Как я забыл, ведь как раз перед отъездом мы и ломали голову... Так, товарищ редактор, мандаринам - зеленый свет, но только про Китай забудь, как будто его вообще нет или он где-то на полюсе, где мандарины не растут. Я думаю, он этому и улыбался так, почувствовав, что посмертно вместо квартиры получит орден, если вообще не звездочку даже героя. А что, я сам к похоронам ее и привезу... Иди, поправь ему опять улыбку, важнюк... Видите, с улыбкой он даже чем-то на Гагарина стал походить... Эх, как же все заворачивается: Камю, Камо, мандарин, кому еще, на-ни-на!... Прямо плясать хочется, жаль даже улетать...
- Значит, он все слышал, - констатировала она, чуть придержав Треухова, устремившегося за остальными, и кивнув в сторону бывшего важнюка, лежащего опять с улыбкой на одних из двух носилок, полуприкрытых одним, слишком коротким тентом...
- Почему вы им лица не прикроете? - заметил на это немного раздраженно тот спасателям, хотя внутренне ругал себя за короткую теоретическую память.
- Пусть улыбается, жалко что ли, - добродушно сказал тот, первый.
- Мы, заметь, не похоронная команда, - грубовато сказал редактору командир спасателей, с которым они уже пересекались как-то, когда он был еще простым репортером, успев уже забыть об этом, машинально считая, что и весь мир уже этого не помнит. - Мы и мертвых спасаем, как живых.
- Но зачем? Им-то это зачем?! - слегка даже истерично уточнила она свой недоуменный вопрос.
- Им зачем? У них и спроси... - отвернувшись ответил тот. - Это мне надо, живому, чтобы знать, что и они мне ответят тем же...
- Глупость какая! - нервно сказала она, когда они подходили к краю скошенной полянки, все более сожалея о том, что так неразумно разоткровенничалась перед... Нет, теперь-то она уже точно не сомневалась, что он мертв, поэтому и не принимала его в расчет.
- Что ж, сам виноват, зачем задавать глупые вопросы! - самокритично сказал он на это, с сожалением посмотрев вслед отъехавшим без них машинам прокуратуры, доехать на которых сюда их даже пригласили, почему он и не взял редакторскую, впопыхах не обратив внимания, что приглашали-то ее, как почти уже супругу, хотя еще и не мертвеца, которых у нее в доме и без него уже было десять.
С тоской оглянувшись на шум отъезжающих машин спасателей, скорой помощи, он вдруг заметил возле стога какого-то лохматого субъекта, из шевелюры и бороды которого во все стороны торчали соломинки, даже отсюда похожие на солнечные лучи. В руках у того была какая-то пузатая бутылка, из которой тот то отпивал, не вынимая изо рта дымящийся бычок, то плескал спиртное на солому, после чего, бросив на нее бычок, юрко нырнул в чрево этого огромного скопища солнечных лучиков...
Нет, Треухов не был Шекспиром даже в мечтах. Мигом забыв обо всех остальных мертвецах, он уже вычислял, когда позвонить в редакцию, чтобы его репортер первым оказался на месте очередного преступления, но когда то уже можно было публично назвать уже свершившимся фактом. Он не был уверен в качестве сигарет, которые мог позволить себе бомж, даже решившийся на самоубийство, которое для всех нормальных людей мало чем отличается от их якобы жизни, не имеющий абсолютно никакой цены, если, конечно...