(писано со слов Мудня, последнего поморского панка)
Был я в той деревне. Дыра дырой, хоть и немалая: дворов двадцать, а то и все тридцать. Но, ежели по правде, куда тем пятачкам супротив наших дворов, малописетских... А то, что Кирла говорит, будто бы избы там деревьям по высоте равняются, так это фигня. Ему же, убогому, все удивительно: и травка в поле - типа море, и жучок на той травке - ни дать, ни взять, чудо из чудес; а уж при виде неба грозового на него такой отпадняк находит, что от эпитетов восторженных уши в трубочку сворачиваются.
Словом, ничего примечательного в этом селении не было - обычный, затерянный в тайге, кусок человечества, коих мы за весну не менее полутора десятков минули. Мы бы и этот стороной обошли, но Кирла вдруг уперся - кричит, давай, мол, причалим, авось, на халяву жрачки дадут, али самогоном угостят... Мне-то по барабану, я на грибах с ягодами да воде ключевой протянуть хоть все лето могу, а вот дружбан мой к дарам природным непривычный, изнеженный - южанин.
В общем, плюнул я в воду, налег на шест да направил плот к берегу.
И уж на что только не нагляделся, по земле поморской набродившись, а такого вот еще не видал: только на берег мы с Кирлой ступили, как по всей деревне вой истошный послышался, и навстречу нам тут же целая орава мужиков высыпала. Встречать, типа. Да не с хлебом-солью, а с топорами-вилами. Бороды топорщатся воинственно, глаза сверкают жгуче - от этакого зрелища даже мой извечный пофигизм куда-то мигом улетучился, а про Кирлу и говорить нечего. В общем, струхнули мы с дружбаном так, что даже слова сказать не можем. Стоим, глазами моргаем, трясемся. Но, на счастье наше, мужики не шибко отмороженные попались: увидав, что перевес сил на их стороне, смягчились. Вышел один из них, самый бородатый, - голова, здешний, видать, - да и прогудел, чуть ли не добродушно:
- Чой надоть? А ну валите отседова, пока ноги не повыдирали. Неча тут шастать.
И я бы с радостью тут же обратно на плот чесанул, но в Кирле некстати страсть к дипломатии проснулась. Чудной он: то молчит часами, а то так разговорится, что хоть святых вон за ноги вытаскивай. Вот и сейчас, как завел про мир, дружбу, жвачку и холодные майские ночи - мужики лишь за бороды схватились...
Сначала-то они хотели нас в сени загнать, - мол, кого ни попадя, в дом не пустим, - но все ж нашелся средь деревенских один мужик сердобольный, который предложил у него за печкой перекантоваться. Ну, а Кирла только рад. Правда, хата-то, нас приютившая, была так себе. Видал я и землянки почище. Сразу видать, бабы нет, мужик пьет. Шутка ли, даже сапоги не велел снимать! Мне он сразу невзлюбился: какой-то кислый казался, сторонился всех, да и деревенские его тоже не шибко привечали. Уж и не знаю, чего он нас решил облагодетельствовать.
Но о хозяине плохо не говорят, поэтому скажу лишь, что называть себя тот мужик велел Игнатичем, а фамилию имел Петюхин. От него мы с Кирлой и узнали, что занесло нас вольным онежским течением в деревню Петюхино, из чего следовало, что половина местных аборигенов, как и полагается, с Игнатичем однофамильцы да родичи дальние. Кем же изначальный Петюхин, прародитель места сего, являлся: беглым ли крестьянином или удалым охотником, - никто уж и не помнил, да и вспоминать не стремились. Был да был, а коли помер - так значит, надо было.
Сам-то Игнатич жил один-одинешенек: жена его померла позапрошлым годом, сын утонул до этого, а дочь запаршивела и повесилась с горя. И остался у мужика из близких лишь старый пес хромолапый, от которого толку в хозяйстве не было, зато, ежели вдруг поговорить с кем захочется, слушать мог часами. В глаза глядит пристально, хвостом повиливает, на особо грустных моментах все норовит лизнуть, утешить. Славный собачий сын.
А по славному же северному обычаю, как только свечерело, налил нам хозяин браги да рассказал историю, которую я сейчас и вам поведаю.
Жили петюхинцы ни худо, ни бедно: масло по хлебу размазывали, но и портки поясами не сильно затягивали, на праздники пироги пекли, в горести самогон пили. С другими деревнями общались, хорошо, если раз в год, а о городах южных только в сказках и слышали. Словом, обыденно жили.
И все бы так и шло дальше, кабы однажды не появились в тех местах люди смирные. Откуда пришли они? С юга, вестимо - больше неоткуда. Кто же в здравом уме вверх по течению подниматься будет? Известно же, чем ниже по Онеге, тем места благодатнее, а в устье, вообще, рай земной располагается. Туда, кстати, я и плыл.
Но пришли чужеземцы и всем своим видом показали, что здесь они не мимоходом. Поселились от деревни они не далеко, но и не близко - именно так, чтобы петюхинцы поняли, что сгонять их никто не собирается, но и о воле прежней мечтать теперь не смели. В общем, по-хозяйски обосновались. Забрали себе все самые грибные да ягодные места, угодья охотничьи подмяли, но, как ни странно, от реки подальше держались. Засели в дебрях непроходимых, проволокой колючей обнеслись да стражников округ расставили. И как отрезало. Ни вам здрасьте, ни вам сватов.
Скромные, подумали деревенски и сами посольство к странным соседям снарядили. А то возьми - и не вернись. Охотники, что после по следу пошли, тоже, словно в воду канули.
Собрались тогда петюхинцы всеми дворами, - для верности, - покумекали и решили: сгубили мужиков супостаты заезжие! Решить, то решили, а что делать - не знают. Не воевать же? Тем более что из оружия в домах лишь луки охотничьи имеются да четыре ружья старинных, на каждое из которых по два с половиной патрона осталось. Слава богу, что хоть и соседи не особенно неволить лезли - так, пару раз шугнули особо рьяных охотничков, которые в азарте, посмели к границам заповедным приблизиться, да и все, пожалуй. А то, что в глубинах лесных, что-то гудеть страшно стало да пыхать время от времени, вспышками своими озаряя ночи звездные - так-то, видимо, так и должно быть. Иначе, верно, и не было бы.
Прикинули сяк да эдак петюхинцы - делать нечего, придется мириться с подобным соседством. Так и порешили. А люд тот неведомый потому и прозвали - смирным.
Но только недолго радовалась деревня сызнова наступившему спокойствию. Раз ночью, на заговенье предмасленичное, что-то в небе так громыхнуло, что весь снег с деревьев обсыпался, а медведь местный из спячки вышел и после еще неделю ходил округ, мятежный, пока не помер с голодухи. А народ-то из домов выскочил на шум и глядь - звезда падает! Огромная, сверкающая! А как рухнула за рекой - еще раз громыхнуло так, что петюхинцы разом на землю повалились.
Опосля, вроде, успокоилось. Покачали головами деревенские, - о, как бывает, ведь! - перекрестились, на всякий случай, да и разошлись по лавкам. Чудо чудом, а без сна тоже негоже!
Беда же, как обычно, приключилась утром. Чуть пропели петухи, а Федька-рыбак их уже ревом своим перекрыл. "Что такое?" - спросили его соседи. А тот в слезы: "Ульяночка пропала! Кровиночка моя! Как вышла ночью из дому, так и не вернулась! Ох, как же я теперь без не-е-е! Дочурка моя ненаглядная-а-а!"
А надобно сказать, что дочка у Федьки имела страсть необычайную: ночью за околицей нагишом разгуливать. Что лето, что зима - ей без разницы: лишь в окошке луна засветится, да звезды засияют, Ульяночка из сарафана - прыг! - и на улицу. Бродит окрест, в чем мать родила, песни поет, а глаза такие мечтательные, аж оторопь берет.
Отец-то сначала думал, мужика девке не хватает, но, после того, как та коромыслом отходила лихого молодца, решившего приударить за Ульяной во время хождения по воду, - задумался.
А я же, прослышав о таком, возликовал мысленно: нет, не перевелись еще панки в русских селениях! Есть еще люди, коим воля да счастье жизненное дороже законов и предрассудков! Ведь, чего таить, я тоже, пока молод был да здоров, любил без одевки по округе шастать, за что и колочен был блюстителями морали не единожды. Но разве ж это меня остановило? Разве ж кулаки сердцу указ?
И чувствую, в груди моей радость просыпается - неужто нашел сестру? Кирла-то, пусть и половину года со мной путешествует, а все ж не то. Не панк он. Ибо, - хоть и горько мне от слов этих, - панком нельзя стать. Им можно только родиться.
Значит, спрашиваю Игнатича с надеждой: "А что ж Ульяна? Жива ль оказалась?"
А тот грозно брови насупил и как кулаком по столу - хрясь! Ты, говорит, вперед рассказа не лезь! Обожжи! И продолжил.
Был у Ульяны воздыхатель местный - кузнечий сын, Чугун. И уж на что батька евонный, мастером являлся, - плуги такие выковывал, что, бывало, камни в огороде разрезали, - а вот сына выучить не смог. Не любо тому с огнем да железом управляться - хоть ты тресни! Все в небо смотрит, летать мечтает. Ну, и еще на баяне иногда играет. В общем, Ульяне самая пара. Да только вот не ладилось у них любви, а отчего - кто ж, кроме них самих, знает? Только страдал парень от этого и день ото дня все смурней и смурней становился.
А тут такая беда. Всполошился не на шутку Чугун. Лыжи - хвать, ружье дедовское на спину забросил, пса верного отвязал и - айда в лес. Искать, значит. Мужики лишь руками развели - и откуда только прыть такая в парне взялась? Сами-то неспешно снарядились, выпили для удачи и уж после, прикинув, куда податься девка могла, направились окрестности прочесывать.
Да только возвернулись вскоре все. Озадаченные. А особенно Чугун: ибо пришла домой Ульяна сама да не одна, а с анделом. То, что андел это, сразу понятно стало: росту в чужаке, рука об руку с девкой идущему, была косая сажень, плечи - лишь чуть меньше, голова внушительная, умная, а кожа - синяя. Рук шесть, глаз - восемь. Крылов, правда, не было, зато горб имелся чудесный, из которого, как выяснилось позже, огонь вырывался, поднимая андела вверх не хуже тех самых крылов.
А Ульянка счастливая. "Мой андел!" - приговаривает, и гладит ладошкой гостя по груди. А Чугун в сторонке стоит и губы кусает до крови - страдает, болезный.
К вечеру выяснилось, что андел языка нормального не понимает, а сам изъясняется словно мышь летучая - крича что-то тонко. Следовательно, и говорить с ним совершенейше никак. Махнули тогда мужики руками да пошли делами своими заниматься. Ну, андел и андел? Что теперь, все бросать да дивиться? Пусть уж лучше Ульяна с ним цацкается - благо, и он к ней неравнодушно дышит. Привел-то не голую: одежку серебристую подарил, что наподобие кожи второй тело покрывает, а от холода хранит получше, чем шуба меховая. Да и сам не отходит от девицы, все поглядывает искоса, пищит что-то восторженно. Еще бы, девка-то в самом соку, а как нагишом ее чужак увидал в лесу, так, верно, и покойствие душевное напрочь потерял.
Хоть и разные, а, вроде, сжились. Андел-то поначалу бездельничал, но потом не выдержал, глядя на работящих мужиков, и тоже принялся помогать в меру сил своих: дом там покосившийся подправить, снег убрать, дров наколоть. Хотя толку от него все равно было, что с быка приплоду. Вроде бы и андел, а словно ребенок - топором сперва чуть себя пятируким не сделал. Но постепенно приучился. На охоту даже стал ходить: взлетит над деревьями, высмотрит зверюгу какую с высоты и охотникам укажет. Тоже польза.
Зато Ульяна с ним расцвела. Ох, расцвела! И про прогулки свои ночные забыла, рукодельством занялась, за хозяйством отцовским присматривать стала. А как свечереет, все дома сидит, ждет родного. И только тот на порог - тут же чаю ему наливает, ножки греет, целует. И до самого сна уже не отходит - любуется. А на соседских девок с вызовом смотрит - вот, мол, мой это андел! Не ваш!
А девки-то, - у! - вокруг чужака стайками вьются, прихорашиваются, достоинства свои показывают. Только тот на улицу - тут же налетят, пряниками угощают, за места всякие непотребные щиплют, никакого сраму не ведая. А как же! Разве ж с анделом срамно что-то может быть? Чист он, а, значит, благодатен. А кому ж благодати не хочется? Все ж мы такие.
И одному только Чугуну во всей деревне было не весело. И раньше-то угрюмый, теперь он совсем нелюдимым стал: ни помощи от него не дождаться, ни слова доброго. Сидит взаперти да измысливает что-то. Недоброе, всяко. А уж как он лицом темнел, когда андела встречал ненароком на улице... Ух, как! Ведь мало того, что любимую у него отбил, так еще и мечту о полетах забрал, пришелец проклятый!
Но, как гласит старая истина, коли беда обернулась добром - жди другую беду. Так и случилось: только лед на реке стаял, явились в деревню, на зоре, люди смирные. Не меньше дюжины их пришло, все в одежде странной, зеленой, в руках ружья. Суровые.
Правда, собаки-то их за версту учуяли, - собаки-то знатные, поморские! - так что, хоть и нежданно все это приключилось, а мужики деревенские успели и баб с детьми в подпол попрятать, и самогону дерябнуть для храбрости, и колы наточить - для верности, и в поле выйти вскорости. Встречать гостей.
Встали, значит, стенками супротив друг друга и выжидают.
Но смирные драться не спешили. Вызвался один из них, самый важный, и крикнул:
- Мы пришли за инопланетянином! Мы знаем, что он у вас!
И хоть слова те были непонятны, а мужики быстро догадались - за анделом, значит, явились соседюшки. А андел-то тот уж родным стал. А кто же своих первым встречным выдавать будет, тем более что явно не чаем его потчевать собирались смирные. Знамо дело - никто. Ну, и сбрехнули в ответ - мол, не знаем никаких инопланетян. Был тут один странный, да ушел.
- А если проверить? - прищурился паскудно главарь вражий.
- Проверяй! - ответили мужики. - Нам-то что?
Ну, смирных два раза просить не потребовалось: разбились на парочки, и давай шуровать по домам. Бардаку навели немыслимо, а никаких пришельцев, понятно дело, не нашли. Еще бы! Ульяна так своего ненаглядного упрятала, что даже черт бы не сыскал.
Окручинились смирные да домой повернули. Но отойти далеко не успели - догнал их Чугун вскорости да всю правду про андела и раскрыл. Смирные осерчали. Вернулись в деревню, весь дом Федькин перевернули вверх дном - нет андела!
- Обманул! - взревели на Чугуна.
А тот и ответить не знает - что. Позором на всю деревню покрылся, а своего не получил. Что тут поделаешь?
Словом, поорали смирные, поорали, а после - плюнули да убрались восвояси. Больше их и не видели.
Дело-то в том было: Ульяна сразу прознала, когда Чугун в лес помчался, - жди беды. Схватила андела за руку и в другую сторону. В бега, значит.
Чугун-то тоже это смекнул, но не сразу; а как смекнул, схватил ружье, отвязал пса и в погоню пустился. Только пес-то, дурень, на самой опушке лапой в нору полевую попал, так что пришлось дальше горе-охотнику одному бежать...
Ох, губителен снег беглецам! Было б лето, вовек не сыскал бы Чугун андела с Ульяной, а тут, когда на белом следы виднеются, только слепой дороги верной не найдет.
Отчего же, андел не улетел, красу свою с собой на небеса забрав? Уж того не ведаю, но скажу, что до этого, - на охоте дело было, - взлетел он как-то над деревьями, и вдруг пламя его яркое потухло. Вот было - и потухло. Отчего? Откуда ж мне знать! Благодать, видно, кончилась. В общем, рухнул сокол ясный, чуть не переломался весь - ветви елей раскидистых уберегли. С тех пор и не летал.
А Чугун-то на лыжах так бегал, что не всякий заяц удрать от него мог! Вот и настиг он беглецов. Солнце еще к горизонту клониться не начало, а уж преградил дорогу им да молвил грозно:
- И куда ж вы собрались?
Ну, Ульянка, понятно дело, на колени - бух! - и в слезы. Просит, мол, не губи! Отпусти нас - все равно тебя не полюблю!
А Чугун в ответ: посмотрим еще! И ружье на андела навел. И говорит, коли вернешься со мной, отпущу его. А ежели нет - ты меня знаешь!
Сам-то андел рядышком стоит, пищит что-то, а что - непонятно. Блаженный, что с ним поделаешь?..
* * *
Чем рассказ закончился, мы так и не узнали: после шестой кружки, смотрю, благодетель наш, как поваленная сосна, наклонился и неумолимо, со скрипом, повалился на стол, носом в столешницу уткнувшись - сморило с непривычки. Пес хромолапый тоже рядом с хозяином прикорнул, так что остались мы с Кирлой вдвоем.
Ну, думаю, пора. Баян-то, в углу пылившийся, я сразу заприметил - знатный инструмент, только видно, что давно нет ему достойного применения. Застоялся, бедняга.
- Пойдем, - говорю дружбану. - Брат Кирла, искусство в массы нести.
- Пойдем! - согласился тот. - Еще по кружке - и пойдем.
Выпили мы с ним вновь - для пущей голосистости - и, действительно, пошли.
Баян ожиданий не подвел - зазвучал так, что сердце защемило от ностальгии. С тоской вспомнились мне годы былые да гулянки лихие, коими мы с корешами не раз сотрясали округи малописетские.
Я начал, а Кирла, как полагается, подхватил, и по сонной улице басисто загремел наш залихватский дуэт:
Я ядреный, как кабан, я имею свой баян!
Я на нем панк-рок пистоню - не найти во мне изъян!
Первый парень на весь край, на меня все бабки - лай!
Ну, и нехай!..
* * *
Эх, широка Онега-река, словно душа панка! Сладко дышится утренним воздухом, ясно грезится радостью грядущей. И волны покойно так плещутся о бревна плота, словно приговаривая: "Мы плохого не сделаем, вынесем куда надо. Нет на Онеге плохих мест".
Только Кирла хмурый сидит. А как же ему не сидеть: рубаха порвана, нос сворочен, под глазом лиловым цветом синяк наливается. Да, люто нас с ним мужики петюхинские отмордовали, нечего сказать. Мне-то что - не в первой, а дружбану тяжело.
- Не горюй, брат Кирла! - ободряюще прошамкал я разбитыми губами. - Будет еще в жизни счастье. А беды... Они либо позади, либо впереди. Сейчас и здесь их по любому нет.
На что Кирла вздохнул тяжко, скривился от боли да ответил:
- Просто обидно мне. Хорошие ведь люди, добрые. Отчего же они так нас невзлюбили, а?
- Чуждые они нам, - объяснил я неразумному. - Чуждые.
----
В рассказе использован фрагмент песни "Колхозный панк" группы "Сектор Газа".