Аннотация: "Склад" зарисовок и отрывков. На любителя:)
Я ПЬЮ
Я пью.
Пью и не могу напиться.
Опьянеть, забыть: бывает "да", бывает "нет", глаза Судьбы-Обманки блестят как черный агат --
которого в природе нет и быть не может. Браги!
Хлещет влага через край.
Я пью.
Мятежник и философ, боец, хвастун, влюбленный и возлюбленный... Так кто же я?!
Дурак, дурак, дурак...
Ответит эхо.
Правдивое эхо. Боль и гнев, ярость и жалость, презрение и смелость... Упрямство -- добродетель?!
Уж что досталось.
...Обломки рухнувшей судьбы.
Стихи без рифмы, яд без жала, укус без стиснутых зубов... Ущербность тишины вокзала, глухого к гулу поездов. Я бы молил, когда бы верил, я б проклинал -- когда бы мог!
Но ярости всего осталось на пару черно-белых строк.
ГРАФОМАН
My name is Vasya.
Карандаш карябает желтую шершавую бумагу, излишне твёрдый грифель проминает волокна едва не насквозь. Закончив абзац, я переверну страницу и увижу на следующей блеклые давленые следы.
My name is Vasya.
Да, меня так зовут. Ничего себе имя для героя? А? Что скажете, дорогие читатели? Если у меня таковые будут, в чём я сильно сомневаюсь.
I am a hero - выводит карандаш.
Вот в принципе и всё, что я знаю по-английски. Ещё очень хочется дописать: I can"t dance - но, скорее всего, я этого не сделаю. Незачем. Не будем позориться перед потомками. Ах да, чуть не забыл...
In vino veritas.
Истина в вине. Латынь.
Вот и всё. С тихим шелестом переворачивается страница, унося с собой мои откровения, похожие на бред. Возможно, лет эдак через сто (двести? триста? тысячу?), с трудом расшифровав мои каракули, какой-нибудь маститый историк подымет вверх костистый палец с желтоватым обкушенным ногтем (почему-то это видится именно так: лысый, похожий на грифа стервятник от истории, пергамент кожи, хрупкие, рассыпающиеся страницы) и скажет: "Сие великая тайна есть". Или: "Древние были мудрее нас". А может, будет ругаться вполголоса, проклиная неведомого ему Древнего, оставившего вместо подробнейшего отчёта об исторических тайнах (и грязи, грязи... побольше грязи... мне ли не знать, как ценится грязь?! Особенно историческая, древняя, а от того гораздо более безопасная.) жалкие фразы, достойные разве что ближайшего забора. Уймись потомок! И довольствуйся тем, что видишь перед собой. Поверь - это много.
Очень много.
My name is Vasya. I am a hero.
Ах да, чуть не забыл...
In vino veritas.
Я догадываюсь, какими путями в моей комнате оказались: двенадцать толстенных тетрадей, "вечная" свеча и связка остро заточенных карандашей (47 штук - я считал). Думаю, ОНИ (как много смысла в этом слове, а?) тоже прекрасно понимают, что я разгадал их нехитрый план. Нехитрый и - беспроигрышный. И я, и ОНИ, все мы прекрасно знаем: я не могу не писать. Бумага тянет меня, ложится под карандаш, как... блудница под случайного гостя? Нет. Как влюблённая дева под... нет, опять не то... Как покорная жена под мужа. Да, именно так. Долг и неизбежность. Право и обязанность. Вера и верность... ОНИ были правы, оставив меня наедине с бумагой и карандашами (кстати, тут они пожадничали: бумага - дешёвка и жёлтая мерзость, карандаши - слишком твёрдые, такие рвут бумагу, оставляя противный, светло-светло-серый след; рисовать ими нельзя - впрочем, это больше похоже на часть плана, чем на происки слуги, решившего сэкономить). Рано или поздно я не выдержу. Рано или поздно... Глупые детские строки на чужом языке начнут превращаться в литые, отточенные фразы; фразы сомкнуться в плотный строй, образуя абзац, один абзац потянет за собой другой... Пауза, мостик, пауза... Слова, строки, межстрочные рифмы; под грифелем забьётся неведомым зверем текст... ещё дикий, неприрученный, но уже полный хищной грации, ведомый внутренним ритмом... И уже не я буду рвать твёрдым грифелем бумагу, а он - властный и притягательный, будет рвать безжалостным грифелем слов мою душу. Выворачивая её на бумагу. Всю. До конца. Это, знаете ли, самый страшный способ допроса...
My name is...
Карандаш рвётся из пальцев. Он что-то хочет сказать. Свое. То, о чём я предпочёл бы молчать.
Я, Никколо Макиавелли, отставной политик, дипломат и шпион, пишу эти строки в надежде...
Впрочем, я брежу. О какой надежде может идти речь, когда батальоны Карла Испанского топчут улицы моей родной Флоренции, а ганфолоньеры лижут тирану пятки? Предсказанный мной Государь пришел, но пришел из земель варваров... Чем не повод для смеха?
Смеешься, Никколо?!
Брежу.
Всю жизнь, сколько себя помню, я бредил. В детстве -- подвигами, в юности -- женщинами и славой, в зрелости -- властью. Жизнь завершает путь, и солнце моих дней клонится к закату -- но снова я, как в детстве, брежу подвигами... Во имя прекрасной дамы. Италия! Последняя, страстная, иссушающая, желанная ты моя женщина...
Меня называли коварным -- я кланялся. Говорили: циничный и начисто лишен принципов -- соглашался. Возмущались: нет для Макиавелли ничего святого! -- улыбался и благодарил. Нет для меня святого, есть Она...
