Зима... скрежещет настом, тянется костлявыми сучьями, взвывает, сковывает душу непроглядными вечерами. Ночь, ночь, ночь... чернота, через слезы рвущийся ужас. Когда-нибудь все закончится, придет зимобор, а там потечет капель. Болота вздохнут, тоже неспокойные, но свои, родные, поглотят сугробы, проглотят мертвецов, что питаются грязным снегом... очистят, очистятся, родят мир заново.
Поэтому-то так дико, противно умирать весной.
Год выдался суровый. Лето случилось моросливым даже для туманного Полесья, осень не ко времени оскалилась заморозками, а к Коляде вообще трещало так, казалось, дожмет еще чуть - и небо посыплется стеклянными обломками.
Но, всякими милостями, продержались. Вздохнули свободнее, хоть пар изо рта валил ещё - что от табака затяжки. Пришла пора о свадьбе задумываться. Свои, да и окружные тайком, твердили - дурак сивый, Комоедица на носу, в зимобор волки с лисицами женихаются, а нормальные люди только разве свататься ходят. Чего на стол положить? Почему Червоных горок не дождаться? Дык, что, мол, с Вулка взять...
Стал бы я чужими головами думать. Было чем стол прикрыть - и на каравай муки сберег, и мёды настоял, медвежатины с осени запас, рыбу зимой промыслил. Как будто к Червоным горкам прибудет. Конечно, когда весна прочнее станет, холмы от наледи обласкаются - самое время обряды править, но... никак не мог я столько тянуть. Срок подходил.
Старуха плевалась - позор такой, на весь род отметина. Я, как прознал, косу русую на кулак намотал и отходил Пралеску дрыном березовым. Для порядка - вполсилы. Но орала, словно на выпыря ночью в болоте наткнулась. А капитан молодец - зубы стиснул, зыркнул исподлобья, а потом рассмеялся в голос.
- Пошли, - говорит, - старшена Вулк, посудачим.
Чего не посудачить - вышли. Костамир набил себе трубку, мне кисет протянул. Хороший табак - из далеких земель привезенный. Затянулись.
- Места тут глухие, жуткие... и народ - что медведи, так, Вулк?
- Сам говоришь, вельможный, какая округа - такие и людишки.
Это у них там, в столице - по ночам масла палят и музыки играют. Ци-ви-ли-за-ция. Нечисть города за триста верст обегает. Отсюда до Стольни аккурат так.
- Матерый люд, - Костамир усмехнулся, так усмехнулся, что у меня щетина на загривке шевельнулась. Не даст в обиду Пралеску. - Как ты с ними управляешься...
- Все больше - словом добрым.
Он кивнул понимающе, на кулаки мои поглядывая.
Это после мы баклагу распечатали, сговорились. Про то, что я капралом при владетеле Олельке-младшем ходил, а в прошлую кампанию так мы могли с капитаном даже встретиться. Возле Гародни, только я под стенами коптился, а он с этих стен бочки с горящей смолой бросал. Так-то вот жизнь складывается. Костамир, видно, тоже насмотрелся, даром, что годов тридцать ему.
- И несладко тут, да?
- Всяк случается, - я плечами пожал, - бывает - червь из трясины идет, тогда не радостно. Сброд лютый иной раз находит - всем весело, кто живой остается...
Сладко, не сладко, зато - вольно.
- Так неужто ты, старшена, своей дочке такого бытья хочешь?
Хотел бы - в Стольню учиться не выправил. А что так вышло... Я не дурак. Кому нужна в жены дочка старшены общинного, пусть и, врать не буду, раскрасавица? Но когда такая вот... ситуация - попробуй отвертись. Тогда приду я и в своей правде буду, никто не остановит - ни владетель, ни вседержатель.
Это местным - уклады и обычаи, пускай. Мне не в диковинку - по-разному люди женятся.
- Волчара ты старый, Вулк, - хохотнул будущий зять - как мысли выслушал.
Полюбился и мне такой капитан Костамир.
Болото тогда ни с чего развздыхалось. Морозило еще, но где-то видно топь оттаяла - заклокотала тяжело и отрыгнула смрадом, ветерок донес. Знак плохой, конечно, но больше для тех, кто на это самое болото собирается. Такого дыхания нанюхаешься - идешь, как посуху - червю в пасть.
Я не суеверный, но болоту тайком кутенка отдал - замовился, и к ворожею сходил. На счет меня он думает, что его шептания бессильные, но свадьбу в Комоедицу, сказал, гулять - гуляй, девке от того худого не будет и дитю - прищурился, старый хрыч - вроде как не должно. Про Костамира тоже ничего почуять не смог - не местного тот роду.
Не хорошо это и не плохо, в тот раз подумалось. Много я по войнам чужих обычаев видел. Забыл, что война на любой земле все переворачивает. Промашку дал. И медвежье дело потом мне ума не прибавило.
На Комоедице сошлись, брюхо у Пралески к тому еще не особо выпирало, а под полушубком - совсем не приметно было. Порядок требовал, что медведя поднять надо до свадебных церемониев, утром, а Морану палить можно и после, сразу чтобы потом застолье. В краях, где житье поспокойнее, вместо настоящего мишки с шутками-прибаутками расталкивали из бурелома ряженого в медвежьей шкуре, но у нас бытовали другие нравы, неотесанные. Болото кровь требовало, хоть бы косолапого, но лучше, чтоб кого с загонщиков. Изревле доброй прикметой считалось, если лежебока смельчака насмерть драл, только, понятно, нарочно такого никто хотеть не смел.
В берлоги последние годы я сам ходил. Справнее других умел, да заживало, как на собаке должно - кропил безбоязно землю кровушкой до вящего удовольствия.
Утро вышло не святочное - пасмурное, тучи, солнца не видно, и у меня настроя не получалось. Люду для веселья многого не нужно - распевали с самых зарниц, а я все в толк взять не мог - отчего спалось непокойно. Старое родовое место владетелей Олельковичей мерещилось, что на Случье. Трухлявые посады, вросшие в топь по самые окна, размякшая гать и сам замок. Когда последний раз навещал - насыпь совсем уже расползлась, бревна детинца шашель до дыр побил, единственная каменная брама на бок покосилась. А бойницы заколочены доска к доске, даже щели грязью замазаны. Точно таким замок и ночью привиделся.
Чутью я доверял - придется, знать, туда скоро в гости наведываться. Не страшно - жизнь с его обитателями у нас ладилась. Но непокойно. На капитана поглядывал - и тому видать не имлось. Думал поначалу - из-за сочетания скорого, у меня тоже вся голова свадьбами забита. Потом догадался: на честное дело оружным идти не гоже - его просили зброю оставить. Без сабли с пистолетами вельможному совсем неловко приходилось - благородный.
- Песни у вас... - Костамир плечом дрогнул.
- Спевы, как спевы, - я, чуть подвывая, затянул: - Вода спит, земля спит, по селам спят, по деревням спят, зима не спит, на моей спине сидит, мою шерсть прядет, моё мясо варит, мою кожу сушит...
Деревенские разом подхватили. Такие гимны и мне не шибко нравились, однако же, что поделать - Комоедица.
- Ну что, достославные, пробудим топтыгу зиме на погибель?
- Ох, побудим.
По рукам пошла бутыль с крепкой обрядовой сурьей. Я сбросил тулуп и двинул вперед. А на уме, как счас помню - хорошо ли утоптан в деревне круг для танцев.
Ох, и побудили. Как будто ждал меня - следопыты, видать, не досмотрели. Двинул неудержно, только сучья в стороны. Грязный, комлатый, свалявшийся весь - шатун-шатуном. Тяжелый год - мишке тоже не довелось сладких снов вкусить.
Зацепил меня когтищами, глыбоко зацепил, навыпуск - я едва не обернулся от неожиданности, но подминать, рвать, почуял, не стал, развернулся, борозды на земле - кинулся к соподвижникам. Шерсть растопырена, ревет, что бык, да те привычные - в стороны, по сугробам, с улюлюканием... а капитан на месте застыл. Все, решил, не быть сегодня свадьбе, взапраду много два свята на один день... только поторопился я.
У Костамира окромя факела ничего в руках не было, но он и тем исхитрился управиться. Отмахнулся пламенем прямо по морде, только шкура затрещала, увернулся как-то по-змеиному. Я прыгнул, стараясь кишки не растерять, взревел мишке чуть не в ухо, с толку сбил, а капитан крякнул и прямо в харю ему, в пасть разинутую факел запер. Уж на что медведь - зверь на рану крепкий, но такая закуска ему не по нутру пришлась. Попрыгал еще несколько раз за нами, лапами ухкая, мы от него - как зайцы, завалился на бок и принялся колотиться.
Пробудили, значит - насмерть. Горе не беда, только Природа зряшной гибели своих детей не жалует. Люди не в счет. А что с медведя после зимовья - ни шубы, ни жира. Без пользы добыча.
- Быстр ты, вельможный, на расправу, - упрекнул я.
- Нельзя от зверя бегать, - возразил капитан.
То на охоте нельзя, а в подобных делах любой случай сокровенное значение имеет. Но втайне я все равно за скорого сродственника порадовался.
Ворожей, когда с раной ковырялся, вздохнул:
- Со смерти святы начинаем - будут еще покойные.
- Мертвый мертвому рознь, тем паче - разве когда их совсем не случалось?
Ворожей на облака посмотрел, на снег, как он тяжелыми хлопьями оседает на кровяные лужицы - по обычным приметам волноваться нужды не было. Снег - к доброй гречихе, кровь - на прощение.
- Женки ночью опару ставили, сказывают - выпырь ныл.
Бабские забобоны с приготовлением блинов на Комоедицу всем известны - опару тайно, в тесто не загляни, но про нытье выпыря я одно точно знал - плачет, если беду на свой народ чует. Только чего им здесь опасаться?
- А кто - видали?
- Благо - не довелось, но, говорят, в этой стороне дело было.
Вот, значит, кто косолапого с ночи растревожил. Понимаю. Когда выпырь всхлипывает - то урчит, то взвизгивает потихоньку - человеку сначала голову как обручем стискивает, потом в ушах режет до слез. А я еще и сердцем ощущаю. Добре понимаю. Медведя. Интересно - нарочно так получилось?
- И что это значит? - уточнил у ворожея.
- Не ведаю. Если выпырям худо - нам тоже веселья не жди. Отложил бы замужье.
Я только языком цыкнул, у старого семь недель в седмице - вчера играй, сегодня откладывай - и головой покачал. На то, что старшена порядки чтит, но блюдет по надобности, и его советы слышит, но внемлет под настроение - ворожей давно руки опустил. Боги со мной - лишь бы со своими законами от других подальше держался. Как я молюсь - никому знать не хочется.
И ладно.
В деревне, вопреки моим давешним беспокойствам, круг соорудили знатный. Исхитрились и комоедичные горки накатать, качели поставить, и меня уважить. Сделали из снега ровное место чуть не в аршин высотой, утоптали - каблуком не продавить. Издалека молодых видно будет.
Пралеска вышла - лебедь. Кожа молочная, румянец морозный, косы литые, серебряные проволоки вплетены, изогнулась томно, плечами повела - у хлопчуков деревенских дыхание сперло. Не их полета птица.
Костамир тоже - селезень. Грудь колесом, жупан нарядный, жемчугами шит, пояс широченный, в две ладони, узор персидский золотой нитью, галуны, перевязь, сабля, ножны чеканные - молодки зарделись, бабы повздыхали.
Посмотреть любо. Первый танец он всегда хорош, а капитан ещё и плясал совсем не так, как у нас принято. Я за своей-то и не следил - нагляделся за шестнадцать год. Жених ладонями хлопнул, руки поднял и давай около невесты отплясывать. Музыки справные, из города привезенные, мигом подстроились.
Эх, добре. Сам Костамир вроде и не шевелился, только ногами такое выкаблучивал - глаз не отвести. Все застыли, я, дурень старый, увлекся - вот и не приметил, когда капитану на глаза выпырь попал.
Зимой они к нам частенько хаживали. Летом проще - живности на болотах хватает, а зимой голодно. Томимого жаждой выпря ничего страшнее нет - мы и подкармливали. Некоторые даже своей делились - от чекушки в седмицу не убудет, а привязанный выпырь подсобить много где способен. Но для этого смелость нужна и умение, чтобы на шею не сел и досуха не выпил, а так, конечно, больше к скотине давали приложиться.
Перед Комоедицей к праздникам-угощеньям в каждом дворе убой - крови дармовой хоть залейся, вот их племя и мыкалось по деревне. Мы на них и внимания уже не обращали, да капитану, оказалось, это дело в диковину. Узнал сразу - имел, похоже, с ними дело. С другой стороны как под капюшоном глаза от солнца не прячь, но вытянутую рожу и шкуру синюшную ни с кем не перепутаешь. Прыгнул вельможный с круга, саблю на лету выхватил, не успел сапогами земли коснуться - уже руну выкрикнул и лезвием осьмерку прочертил.
Незатейливым рунным обрядам я тоже обучался - боль там снять или дрыжь успокоить, но Костамирова руна позаковыристей была. Такую и не запомнить, а уж правильное помыслие выработать - годы нужны.
Выпырь успеть не опомнился - голова покатилась. В день не так-то и сложно с таким совладать - после зимы, руна опять же. Угораздило - они обычно под вечер появляются, ночью заборонено по деревне ходить, а днем сами солнца недолюбливают. Решил видно на святы посмотреть, молодой поди - прошлое еще держало. Хотя кто их поймет.
Капитан долго не мешкал, разделал тварь грамотно, обучено - кисти-ступни отсек и желудок вырезал. Желудок у выпыря противный - живой, как сердце бьется. Все, теперь хотели бы вернуть - не срастется, не поднимется, собирай не собирай. Я мысленно за виски взялся, а люд вздохнул обреченно.
Теперь Охота начнется. Днем мы их, ночью они нас. Дикая - дальше некуда.
С Костамиром не стал говорить - он себя спасителем нашим мнил и насчет логова интересовался. Остаток дня тревожно прошел, праздник не в праздник, я все больше к вечеру голову в плечи втискивал. Ворожей совсем не так уже в мою сторону глядел и народ опасливо расступался. Понятное дело - ведь терпели меня лишь до того времени, пока за ихние блага радел.
А к сумеркам заныло со всех сторон, какие руны не шепчи - все равно поджилки трясутся. Вот тебе и свадьба - другие похороны веселее обходятся. И замок, и медведь - все на места стало. К Костамиру посреди ночи наведался, за Пралеску ужасно было, но днем побоялся - не одолею, а до следующей тьмы могли и не дожить.
- Вулк?! - успел удивиться капитан. - Ты...
Признал все-таки. Сказать ничего я не мог и прощения просить не мог - на словах. Не всегда я к словам приспособлен... Этак оно и к лучшему, а я - какой есть. Когда на войне в обращение выбирали - моих желаниев не спрашивали. Там человеки не сильно нужны.
Пралеска сознание потеряла - нечего на такое смотреть.
Болото живет даже закованное льдами. Клокочет проталинами, переваривает свои добычи. Ночью оно страшное, безбрежное, и луна отражается в каждой луже. Серые камышовые стебли кивают распотрошенными головами, роняют пух, как снег, шелестят-шепчутся потрескавшейся листвой. И запахи. Застывшая гнилостная вонь. Бесформенной кучей высится вдалеке Случьский замок.
Любил я болото - мы ведь с ним похожие. Ночью часто ходил, что зимой, что летом - знал и не боялся. Но не в этот раз. К замку пропустили, хоть и, шкурой чувствовал, неохотно. Для них смерть любого родича, что своя - все ведь кровные. И не так просто выпырем сделаться, чай, не с бешеной собакой поцеломкаться.
Замок еще больше обветшал, а раньше удельное княженье было, дороги и путь речной. Это после выше по течению волок устроили, упадок начался, а потом совсем нехорошие дела твориться начали. Сейчас одна гать гнилая, летом даже выпыри только на четвереньках пробираются.
Трудно я шел, тоже свою натуру еле сдерживал. Все тяготило - и нытьё, и просыпающаяся глыбина под ногами, и ноша. Старый хоть пожалел, из своих покоев выполз навстречу.
Говорят, он и сам из Олельковичей, толи прадед, или еще дальше до нынешнего владетеля. Может - так, может - нет, они таких вещей не помнят, но Старого болотные выпыри за отца чтят.
Я на колени опустился и груз с плеч бросил прямо в снег.
- Возьми, выпырь.
Старый вперед подался от шевелящегося мешка взгляд не в силах оторвать. Кровь кровью, а несколько лет жизнь пить - от такого ни один выпырь отказаться не сможет.
Языком по щекам провел, улыбнулся - мороз по коже: