Погожим сентябрьским днём на неохраняемую территорию спецавтобазы по отлову бродячих животных зашёл посторонний с полиэтиленовым пакетом в руке. Посторонний был здесь впервые, никакая сила не заставила бы его сделать это прежде, но прежде уже прошло. Гражданин с пакетом наугад тыкнулся в пару дверей и ему, можно сказать, повезло, во всяком случае, он нашёл приблизительно то, что искал. По узкому коридору рабочий в синем комбинезоне тащил на удавке собаку в комнату, предназначенною для процесса, который здесь было принято называть усыплением. Посторонний, не говоря ни слова, отбросил пакет, предварительно вынув из него обрезок стальной трубы, и несколькими ударами пробил рабочему череп, сломал нос и челюсть, потом положил на пол трубу, высвободил из удавки и вытолкнул в дверь ополоумевшую собаку, после чего, привалившись к стене, сел на пол и стал ждать. Его жертва была ещё жива, правда, уже только растительной жизнью, и таковой ей суждено было оставаться ещё около двух лет. Нападавший не был склонен расценивать такое положение дел ни в качестве удачи, ни в качестве провала своих действий, судьба рабочего в синем комбинезоне мало волновала его - с какой стати, они не были знакомы.
Фамилия напавшего была Климов, возраст тридцать семь лет, он был неплохим человеком, и в отдельные моменты его жизни для того, чтобы считаться по-настоящему хорошим, ему недоставало всего лишь самой смешной малости, не больше. В юности и ранней молодости он был очень многообещающим скрипачом, но потом нелепая травма руки поставила крест на его музыкальном будущем, и это был конец. Он вернулся в свой родной райцентр, где не начал пить и рухнувшую на него катастрофу встречал без анестезии; он в общем и целом сберёг свою печень, но нельзя сказать, чтобы в итоге она оказалась ему так уж нужна. Долгие месяцы спрятанного внутри утробного воя по пропавшей жизни сделали своё дело; в целях самосохранения нервная система пережгла сама себя и притупила чувства до такой степени, что даже сама музыка стала значить для Климова втрое меньше, чем раньше. Порою холодным умом он осознавал это, и тогда у него болел желудок и во рту становилось кисло; это было всё, сил для отчаяния ему было взять неоткуда. Он нашёл себе работу - не денежную, не престижную, но терпимую и нетяжелую, хотя никакая работа не способна быть в достаточной степени нетяжелой, если ты ищешь её вместо того, чтобы повеситься. Семьи у него не было, с женщинами, естественно, тоже не сложилось, поскольку женщины созданы на радость тем, у кого всё хорошо или хотя бы более-менее; если же с мужчиной случилась беда, женщина способна лишь её усугубить. Помимо общего этого неблагосклонного к Климову правила, ему не повезло ещё и конкретно с персоналиями; та же, которую он до сих пор нечто вроде любил, навсегда осталась в прежней жизни, и даже по её поводу Климов имел иллюзий гораздо меньше, чем это обычно бывает. Это и неудивительно, потому что если есть на свете истина, то состоит она в том, что ты можешь быть Ромео и иметь свою Джульетту, твоё фото может висеть у кого-то на груди на золотой цепочке, твоё имя может шептаться последним перед сном и первым за пробуждением, но никто и никогда не будет любить тебя так, как собака.
У Климова тоже была собака, то есть собаки у Климова уже одиннадцать дней как не было. Её не убили в отлове, как сейчас можно было бы ретроспективно предположить, она умерла от старости и тяжёлой хронической болезни, измучившись сама, измучив Климова и, наконец, оставив его одного на том голом мёртвом уступе, который он называл своею жизнью. Возможно, разумный путь с уступа и был, но Климову он казался не стоящим усилий, все свои альтернативы он сам сократил до подыхать здесь или прыгнуть в бездну. Подумав одиннадцать дней, Климов прыгнул.
Сейчас он сидел, опершись на стену поодаль от изувеченного работника спецавтобазы; тот хрипел и булькал, кровь текла у него из носа, ушей и отовсюду. Смешно, но у жертвы и в самом деле была старушка-мать, жена и двое детей, мы же напомним, что до статуса хорошего человека Климову всё-таки чего-то недоставало даже и в лучшие его дни, поэтому в сложившейся сейчас ситуации он вполне мог позволить себе и не думать о живодёровых детях. Собственно говоря, в эти минуты он мог позволить себе уже не думать ни о чём, он достаточно посвятил себя этому процессу в предшествующее время. Стороннему наблюдателю не так просто было бы понять логику тех его размышлений, и Климову ещё предстояло стать серьёзной загадкой для обычно не любопытных следствия, суда и психиатрической экспертизы. На первый взгляд, ничто не говорило за то, что своими действиями Климов в принципе был способен улучшить своё пусть и не слишком завидное жизненное положение, и само подобное предположение казалось абсурдным и немыслимым. Но Климов рассуждал иначе, и если он потерял цель, смысл и радость жизни там, где абсолютное большинство чувствовало себя достаточно сносно, с его точки зрения, не так уж нелогично было предположить, что хоть что-нибудь из вышеперечисленного он способен отыскать там, где большинству было бы невмоготу. Кроме того, он не видел других путей, самостоятельно из своей западни он выкарабкаться уже не мог, и вся надежда у него была только на Бога. Дело в том, что Климов был верующим, он искренне и чуть ли не даже истово верил в единого неведомого Бога, создавшего мир приблизительно с той же целью, с которой композитор сочиняет музыку или писатель пишет роман, верил до такой степени, что даже в самые страшные часы свои и дни никогда не молился и никогда у него ничего не просил, ибо Бог представлялся ему такой же реальностью, как сосед по площадке, и просить у Бога казалось таким же постыдным, как клянчить мелочь в электричке. Не признаваясь самому себе, Климов надеялся, что Бог заметит его самостоятельно. Бог не объявлялся, и единственное, что оставалось Климову - это попытаться привлечь его внимание, не поступившись собственной гордостью. Если в созданном с эстетической целью мире сломанная рука не позволила Климову сыграть своей важной и глубокой ноты, ему ничего не оставалось, как стать такою нотой самому, и какой бы неожиданной или мрачной она ни оказалась, никто не посмеет сказать, что она была не впечaтляющей, а с эстетической точки зрения имеет значение лишь это и больше ничто. Если Климов и видел какие-то препятствия на своём пути, жизнь человека в синем комбинезоне, зарабатывающего удушением собак, в число этих препятствий не входила. Вследствие всех этих соображений Климов и имел сейчас возможность сидеть возле стены, смотреть на хрипящее окровавленное тело с тем чувством успокоения и освобождения, которое даёт одна лишь молитва, и думать, думать не вслух, и даже не про себя, а как бы гордо не думать вовсе, а просто знать у себя внутри: "Вот, если ты ещё веришь в меня, если чувствуешь, что я ещё хоть чего-то стою, если со мною не вовсе покончено и опустевшая чаша ещё способна наполниться хоть чем-нибудь, смотри, я вручаю себя тебе, я твой, веди меня, куда хочешь".