Шестеро работников унитарного предприятия "Память" рыли могилу для недавно скончавшегося гражданина Лаптева, когда некий праздношатающийся остановился у края ямы, некоторое время понаблюдал за её ростом, а затем обратился к землекопам с достаточно пространной речью. Суть её сводилась к следующему. Оратор предложил присутствующим на минуту оторваться от своего скорбного труда и обозреть окружающее их бесконечное нагромождение разномастных и разнокалиберных памятников, плит, оградок и надгробий сперва вблизи взглядом физическим, а затем с высоты птичьего полёта уже взором духовным. Когда расстояние слижет углы и даст верную перспективу, не напомнит ли присутствующим это уродливое пятно на девственной зеленой глади те бесформенные наплывы сукровицы, которые процесс регенерации образует на месте повреждённых тканей? Не есть ли кладбище струп на теле Земли, - с большей прямотой и доходчивостью сформулировал свою мысль оратор, - и если да, если слушатели его склонны разделить указанный взгляд на вещи хоть в какой-то степени, то не совершают ли они досадную и чрезвычайно распространенную ошибку, постоянно этот струп раздирая и тревожа? Не считают ли они, что, предоставленное самому себе, здоровое тело гораздо успешнее справится с привычными ему обязанностями, и через краткое время уродливый нарост, иссохнув и посветлев, отвалится сам, не оставив в итоге следа и освободив, наконец, место не для смерти, но жизни, как, безусловно, природой и планировалось изначально?
В ответ на эту речь один из невольных слушателей, назвав оратора Пашей, предложил последнему сигарету и заткнуться. Выступающий взял две и продолжил. От общего он перешёл к конкретному и с упомянутого выше птичьего полёта камнем кинулся на личность усопшего Лаптева, как орёл на мышь. Трудно сказать, были ли последующие слова сказаны им в полемическом запале или он и впрямь хорошо знал покойного не с лучшей стороны, но оратор заявил, что, помещая такую дрянь, каковой Лаптев был при жизни и стал после смерти, в открытую рану, мы тем самым провоцируем воспалительный процесс, столь же страшный, сколь и неизбежный. В ответ на сделанное саркастическим тоном предложение защитить это своё мнение завтра, непосредственно на похоронах Лаптева перед собранием его безутешных родственников, оратор ответил, что не видит в этом необходимости, что мнение его засияет самоочевидностью истины, когда указанные родственники спустя несколько дней обнаружат, что могила Лаптева превратилась в тошнотворное гнойное пятно, некогда ровная территория кладбища набрякла отвратительной опухолью, кресты покосились, надгробья повыворачивали углы, земля ходит под ногами, как водяной матрас, а в её полужидких отравленных тканях, сорвавшись с якорей, бессмысленно тычутся друг в друга слепые страшные гробы. На этом месте понятная ассоциация увлекла оратора в область личных воспоминаний, и он рассказал, как некоторое неопределённое время назад у него после трёх мучительных суток прорвал чудовищный фурункул на подбородке. Выступающий подробно остановился на его вскрывшемся содержимом, потрясшим оратора своим разнообразием. По его утверждению, там были: гнойная жидкость; гнойные нити, сохранявшие свою сравнительную целостность при вытягивании; непонятный белый катышек, напоминающий миниатюрный бочонок; жёлтая сукровица; красная кровь. После этого перечисления оратор на некоторое время задумался и сказал, что, пожалуй, это было одним из самых поучительных зрелищ, которые ему когда-нибудь приходилось наблюдать в жизни.
Безусловно, продолжил он после ещё одной паузы, все присутствующие не раз убеждались на собственном опыте, как неразумно выдавливать свежий, только ещё образующийся прыщ. Это занятие болезненное, трудоёмкое и, мягко говоря, абсолютно бесполезное; если после определённых усилий какая-то часть содержимого и выходит наружу, это только усиливает застойные явления в тканях и усугубляет процесс. Прыщ молод, он окружён красным пятном, которое наглядно демонстрирует, что прыщ всё ещё делит с организмом общую жизнь и омывается одной кровью, он изо всех сил старается сохранить живые связи, но неминуемо приходит час, когда нарыв созревает, концентрируется в одной точке, замыкается в себе и готов податься под самым слабым и безболезненным нажатием, как и вышеупомянутый фурункул на подбородке. Оратор предложил аудитории обследовать его подбородок и определить, где именно данный фурункул находился, особого желания никто не выразил, да и выступающий не настаивал. Чем дальше, тем больше он, казалось, терял интерес к аудитории и в речи своей обращался скорее к самому себе, нежели к кому-то ещё; как бы то ни было, следов или меток на подбородке не наблюдалось. Оратор продолжил в том плане, что ему и самому в юности и молодости верилось, что его омывает единая с человечеством кровь, и представлялось неимоверно важным не порвать драгоценные связующие нити; похоже, имея перед внутренним взором слова Уильяма Шекспира в переводе Самуила Маршака, оратор признался, что когда-то и ему было необходимо, чтобы строчка его легла на белую страницу, и мысль его увидели и прочли; впрочем, цитата эта была озвучена в чрезвычайно обрывочном виде, крайне затруднявшем её идентификацию. Выступающий признал, что некогда также считал вполне возможным, важным и желательным состояние взаимопонимания и глубокой обоюдной нежности, которого он теоретически был способен достичь с какой-нибудь представительницей противоположного пола; теперь же на всё вышеперечисленное и, похоже, ещё многое, оставшееся невысказанным, оратор был склонен смотреть частично с иронией, частично с некоторой не саднящей грустью, а главным образом никак; молодость оратора давно миновала; он пожил; он созрел. Теперь он жил один на, безусловно, не самой презентабельной и завидной, но отдельной жилплощади, и когда пробьёт его час, оратор предполагал покинуть этот мир здесь же и весьма надеялся, что причиной этого будет легкое, почти безболезненное нажатие. Умирать выступающий планировал в одиночестве, хватиться его тоже вроде было некому; сперва, сознавал оратор, он будет представлять собой не самое блестящее зрелище, но естественный ход природы сделает своё дело, и когда человек всё же доберётся до места его последнего упокоения, как неминуемо когда-нибудь добирается он в любую точку окружающего пространства, то оратор надеется распасться под ногой пришельца невесомой белоснежной пылью, не оставив уродливой метки, не поранив ничьей памяти, ничего собой не изгадив и никого не оскорбив. Этому, признал выступающий, он научился у прыщей, не каждому достанет интеллектуальной смелости отдать должное подобным учителям, но мудрый мудрость свою берёт там, где находит. На этом он умолк. Воспользовавшись паузой, ему предложили сбегать в гастроном, в награду посулив участие в распитии алкогольного напитка без участия в складчине, на что оратор, подумав, ответил, что собственных дел в указанном районе не имеет, курьером не работает и, вполне возможно, не пьёт.