Достаточно поздним летним вечером на остановке возле главного входа второй городской больницы ожидала автобуса небольшая группа потенциальных пассажиров. Их было шестеро - молоденькая девушка в сером джинсовом костюме, близ неё - жестоким образом перекрашенная в оттенок "дикая вишня" толстуха на пару с высоким рыжеусым спутником, на скамейке, положив запястья на поставленную между ног трость, сидел седой худощавый мужчина в очках, в метре от него - неопределённого возраста не слишком презентабельный субъект с нездоровым измождённым лицом и, наконец, более презентабельный субъект более определённого возраста, покуривая, прохаживался самую малость поодаль. Они мирно независимо взаимосуществовали подобным образом уже несколько минут, когда дверь больницы открылась и из неё вышла женщина совершенно исключительной наружности; шедший в вестибюль ей навстречу не упомянутый ранее молодой человек уступил ей дорогу с такой поспешностью, что вполне допустимым было бы употребить глагол "отшатнулся", женщина, не обратив на него никакого внимания, спустилась по ступенькам и, оказавшись в центре ожидавшей автобуса группы, на несколько секунд как бы в нерешительности остановилась; шестеро на остановке переглянулись, а девушка в джинсовом костюме даже сделала жест, который, будучи доведённым до конца, назывался бы "всплеснуть руками"; странная женщина, поглядев направо, затем налево, наконец решилась, быстро пошла по улице и через несколько секунд канула в темноту; джинсовая девушка резко повернулась к остальным в немом восклицании и крашеная толстуха так же молча и энергично, как лошадь, закивала ей головой, а куривший поодаль мужчина насмешливо-озадаченно произнёс:
- Да... Вот и смерть за кем-то в больницу приходила...
Сказано было настолько в точку, что никто даже не улыбнулся, нездоровая и даже какая-то жутковатая, исключающая улыбки атмосфера в секунду сгустилась на остановке, как если бы меж собравшимися внезапно опустили бы открытый гроб, и в атмосфере этой следующие слова прозвучали несколько менее странно, чем должны были:
- Смерть, молодой человек, не уходит. Смерть, и это общеизвестно, садится умирающему на грудь и не даёт дышать, а когда всё кончено, обнимает покойника и ложится рядом, во веки веков. Уход смерти есть воскресение, воскресение невозможно, вывод ваш неверен.
Некоторое время все молча смотрели на произнёсшего это седого с тростью, из всех недоумений наиболее явное было на лицах рыжеусо-красноголовой пары, наконец относительно молодой человек с сигаретой, как видно, не привыкший оставлять за кем-то последнее слово, тем же насмешливо-протяжным но с некоторым даже раздражением тоном всё же ответил:
- Спасибо большое, что успокоили, а то я и в самом деле подумал, что это смерть...
- В самом деле вы этого не подумали. В самом деле вы подумали, что это просто исключительно безобразного и даже жутковатого вида дама, которой наверняка чрезвычайно сложно устроить своё личное счастье. Но, повторяю, вы ошиблись. Это не просто дама. Но это и не приходила за кем-то смерть. Это уходила от кого-то жизнь. Смерть прошла несколькими минутами ранее.
По стоящим на остановке прошла волна движения, движение это было вызвано неоднородными чувствами, преобладало среди них возникшее по разным мотивам нежелание слушать дальше, девушка в костюме передернулась, дикая вишня повернулась на сто восемьдесят градусов, вовлекая в поворот и своего спутника, мужчина с сигаретой, криво усмехнушись, от сигареты освободился, но седой, нимало не смущаясь, закончил:
- Да, это чья-то жизнь, и какой жуткой она была, вы все видели. Естественно, смерть для этого несчастного стала милостью и успокоением. Писаной красавицей она, конечно, явиться не могла, потому что концу даже самой тягостной жизни сопутствует скорбь о том, что жизнь могла быть и лучше. Несколько минут назад, повторяю, вон по той дорожке вдоль фасада прошла женщина, среднего возраста, с тихим усталым лицом. В общем, довольно располагающего вида. Просто очень на чём-то внутренне сосредоточенная. Шатенка. Это и была смерть, вы просто не обратили внимания.
Седой умолк. Развернувшись в разные стороны, молчали и все.
- Я... - совершенно неожиданно подал голос непрезентабельный субъект, остановился, откашлялся и закончил тихо. - Я обратил.