Валерий Ягодкин зашёл на свою авторскую страницу после довольно долгого перерыва, раньше не мог, был занят. Страница называлась 'Офис профессионального мечтателя'. Тем же самым профессиональным мечтателем автор рекомендовался и ниже в некратком резюме: мечтателем и еще инженером-связистом. В доказательство сразу обоих положений на странице имелась фотография, где Ягодкин мечтал на фоне чего-то похожего и не похожего на огромный железный шкаф, какой-то такой конструкции, которая автоматически ассоциировалась с телефонной станцией у большинства его читателей, никогда на телефонной станции не бывавших. Ягодкину нравилось это фото по целому ряду причин, как явных для него самого, так и не очень. Он был хорошим грамотным специалистом и подсознательно радовался возможности внутренне опереться на свои инженерные достижения, в случае если кто-нибудь усомнится в писательских; кроме того, даже с чисто литературной точки зрения Ягодкин хотя бы мог точно назвать устройство на фото, а нет сомнения, что при прочих равных условиях человек, который знает одно лишнее слово, является лучшим писателем, чем не знающий его. Ну и, наконец, это просто-напросто было очень удачное фото и у Ягодкина на нем было по-настоящему хорошее и интересное лицо: счастливое сочетание ракурса и света, мгновенное и незаслуженное, как всякая человеческая удача.
Непосредственно под фотографией Ягодкин излагал свою биографию и творческое кредо. Он был москвич, тридцати девяти лет; судя по его словам, литературные амбиции его были не чрезмерны и он не планировал подвинуть великих на пьедесталах. В его творческие планы не входило кого-либо поучать или, упаси Боже, воспитывать, Ягодкин не чувствовал в себе надлежащих прав и способностей, ну или чувствовал, но скромность украшает, и Ягодкин скромно украшался. Он обратился к писательству, потому что у него самозародилась внутри такая естественная потребность; кроме того, он верил, что где-то, отделенный от Ягодкина километрами или даже годами, существует либо будет существовать пускай единственный, но бесконечно близкий Ягодкину по духу читатель, которому в силу сложившихся жизненных обстоятельств помимо великих опытов Толстого и Достоевского будет важен и малый, но индивидуальный ягодкинский опыт, и творчество своё Ягодкин рассматривал как единственный способ с этим человеком хоть и односторонне связаться, раз уж тому настолько позарез. С данным коммюнике дело обстояло приблизительно как с фото, это тоже было частично правдой, частично сознательным или непроизвольным обманом, но все было схвачено с удачного ракурса и вызывало скорее симпатию. Заявление это было выжимкой из куда более обширного труда, данные писательские материи подробно рассматривались ниже в немалом эссе с подзаголовком 'Несвоевременные мысли о литературе'. Заголовок же звучал как 'Восьмая вода'; это была метафора не хуже многих, она полностью раскрывалась по ходу эссе, но дурак был бы тот, кто стал бы его с таким подзаголовком читать. Помимо вышеназванной преамбулы, на странице имелся и эпиграф, даже два, впрочем, ничего интересного, как у всех, что-то во славу человеческой индивидуальности.
Что касается собственно собрания сочинений Ягодкина, то главное место в списке занимал большой, выложенный поглавно роман 'Крестоносцы Третьего Рима' - сложное, разворачивающееся в нескольких временных пластах остросюжетно-философское произведение; там были библейские мотивы, переплетенные с современностью; средневековое тайное общество, которое и поныне; имелся отдаленный потомок Иуды Искариота, предающий кого-то, кто довольно оригинально не был потомком Иисуса, зато имел какое-то отношение к князю Мышкину, а вот уже подруга преданного так та точно да, была связана как с Сонечкой Мармеладовой, так и с Марией Магдалиной сразу. В общем, конечно, трудно было не уважать автора, когда подумаешь, сколько может быть работы и ответственности у инженера связи, плюс семья, а он успевает еще и писать довольно большие романы, здорово закрученные, символичные, грамотные и по смыслу. Кроме 'Крестоносцев' особого упоминания заслуживал рассказ о следователе Аристархе Максимове 'Тайна докторского чемоданчика', занявший третье место на конкурсе 'Золотая середина', где, как видно, некоторое количество пускай единственных, но близких по духу ягодкинских читателей в силу статистической флуктуации кратковременно собрались в одно жюри. Вдохновленный своей маленькой победой, Ягодкин постепенно дополнил рассказ до цикла из девяти; впрочем, пока нельзя было сказать, чтобы последовавшие из-за этого преобразования в жизни и природе так уж бросались в глаза.
Еще одним важным ягодкинским произведением были его 'Афоризмы', ну или частично его. Где-то на треть они состояли из чужих цитат, приведенных иногда в почти неизмененном виде, чаще переработанных, в основном к худшему. Это было следствием извечного человеческого свойства абсорбировать однажды услышанные и полузабытые идеи до такой степени, что впоследствии, вспомнив, их трудно отличить от собственных; Ягодкин был порядочным человеком и никакого сознательного плагиата не допустил бы. Ну или почти так. Помимо 'Афоризмов' на странице имелись и 'Притчи', скомплектованные, в общем, по тому же принципу и представлявшие мудрость веков и мудрость собственно Ягодкина приблизительно в той же пропорции. Затем шли стихотворения в прозе и стихотворения в стихах, и в первых рифмы не было, а во вторых - была, всё отлично, не доколупаешься, даже если б захотел. Потом россыпь, рассказы, эссе, повесть 'Ольга' о первой любви Марине, детская сказка 'Шустрик и Мямлик', ну и да, как и у каждого чего-то стоящего автора, у Валерия Ягодкина имелось произведение под названием 'Ангел Смерти'.
В его случае это был очень большой рассказ, скорее даже повесть: в несуществующем городе в непонятно какой стране в результате необъяснимого феномена резко увеличивается смертность от несчастных случаев и естественных болезней; всё, теоретически грозящее смертному гибелью, разом начинает приводить свои угрозы в исполнение; в результате практически все бесчисленные второстепенные герои появляются и исчезают, как пузыри на воде, а главные, дабы не последовать их примеру, уже к середине истории вынуждены лежать на животе вдали от всевозможного всего, чтобы и на них что-нибудь не свалилось, и никуда не загреметь самим. В этом сложном положении, частично обезопасившись от всяких физических столкновений, они компенсируют их сложными психологическими и ведут беседы о жизни и смерти, которые Ягодкину в момент написания повести казались и оригинальными, и глубокими. Впрочем, это было давно, лет пятнадцать назад. Сейчас Ягодкин понимал, что мог бы написать про ангела смерти и получше. Вообще, надо сказать, что сейчас, конкретно сегодня, когда умывшие руки врачи наконец отпустили измученного Ягодкина из онкологического, и ему оставались недели, он и впрямь в теории обладал довольно редким жизненным опытом, способным заинтересовать вдумчивого читателя не меньше, чем опыт Достоевского или Толстого. Но судьба, ранее отказавшая Ягодкину в слухе и голосе, уже забрала у него и последние силы. Она ничего не предложила взамен даже в последний момент, никакого последнего ужина по выбору приговоренного, никакой компенсации: трудно сказать, была ли она милосердна или глумилась до последнего. Муки оказались бесплодны и не родили ни дара, ни даже понимания; прежний заурядный Ягодкин и страшный опыт его существовали отдельно друг от друга, почти не соприкасаясь. Ягодкин не чувствовал пропорций, его живьем вырезали из жизни, и ему было невыносимо больно, но в последнем жалком тщеславии своем он наивно полагал, что больно не только ему, но и самой жизни тоже. Страшный, ни единой черточкой уже не похожий ни на фото своё, ни на того, с кого оно было сделано, Ягодкин сидел перед компьютером и впечатывал вместо старого названия страницы новое - 'Это всё, что останется после меня'; он по-прежнему думал, что кому-то есть дело; он всё так же считал, что это его собственные слова, и это, конечно же, снова была цитата.