Восемь раз на дню я представляю Туманову срущей. Так меня научил Федотов по кличке Федот, он что-то вроде психолога, хотя и в ментовке; мы с ним вместе учились в школе, и кто бы тогда мог подумать? От всякой зависимости есть методика исцеления, сообщил он мне, в том числе и от любовной. От чего-чего? От зависимости. А у кого завис, у тебя? Федот вздрогнул, чую, не зря - ошибкой я пустил стрелу над домом и ранил брата; а что вы хотите - годы берут своё, завтра то же самое будет и мне. Тебе очень важно деромантизировать объект, собрался с мыслями Федот, сформировать с ним неприятные ассоциации. Скажем, можно представлять его отправляющим естественные потребности. Например, какие? Например, вот. Федот, сказал я, знаешь ли ты, что сейчас без мук и воплей на родном языке родил глупейший совет в истории советов, ты что же, всерьёз решил своей федотской головой, что это поможет? Ну, не сразу конечно, сказал Федот, через какое-то время. Через какое-то время, ответил я, время поможет само. Через какое-то время погаснут Солнце и звезды, светило умрёт, и во всем мире настанет такая же тьма, как в чёрном сердце ментовки твоей, и я в любом случае без Тумановой проживу, а вот как ты будешь жить без светлого дня - по своей методике, представлять Солнце срущим? Федот запаниковал, к такому он не привык, я нанёс удар прямо в дыхательный центр его психологической мысли, ошеломил силой своего ума, коренным образом отличного от ментовского. По правде сказать, я перепугался за него и сам. Хотелось протянуть ему руку помощи, нельзя было допустить, чтобы он так и жил дальше - растоптанный, потерянный, без веры в себя, тем более там, среди Которых. Я сказал ему сердечно - приглядись, Федот, Солнце в небе, а ты здесь и туда не собираешься. И Туманова замужем, а я тут, и так тому, Федот, вовеки и быть, и никакая это не зависимость, это всего лишь тоска и боль, против этого нет методик, с этим, Федот, не борются, это терпят.
Короче, я начал всё это из-за Федота. Я не хотел, чтобы он чувствовал, что живёт зря; незадолго до этого я встретил его в форме, он и так был уже майором и не знал, куда девать глаза. У меня будильник на восемь звонков, я завёл их через каждые два часа, потому что самотёком мысли мои текли не туда, я не хотел представлять Туманову срущей, я хотел, чтобы она была со мной, это разные вещи. Впрочем, может, не только из-за Федота, ещё и из-за Мандзони. Я как раз читал "Обручённых", из-за названия, я мыслил это как жертву небесам, чтобы намекнуть туда насчёт нас с Тумановой, но книжка оказалась даже ничего сама по себе, если, конечно, читать её не когда всё в жизни кончено, а до этого или потом. Потому что первые двести девять страниц чтение шло, как по маслу, а потом пробил Роковой Час, и всё стало словно не в русском переводе, и в голове совсем пустота - проползёшь глазами по абзацу и полчаса сидишь, как Эйнштейн, тоскуешь в пространственно-временной континуум. И бросить тоже не бросишь, ибо опыт учит нас, что жизнь всё-таки как-то продолжается и без Тумановых, а любовь проходит неизбежно, но не скоро, и пока очухаешься и сообразишь, где очки, то напрочь забудешь, что в первой половине книги было, одни какие-нибудь Лючии будут скакать в голове, и что тогда, двести девять страниц по новой? Оттого я и решил-таки попробовать федотскую методику, чем чёрт не шутит, какая-то ничтожная крупица мировой истины должна же быть ведома и Федоту, не может быть, чтобы совсем уж ничего. Что если всё будущее счастье моё зависит от способности внятно обсудить творчество Мандзони в нужном месте с нужным человеком; маловероятно, конечно, но кто из нас зрит сквозь завесы грядущего? Может, я ещё встречу милую и интеллигентную женщину, которая читала того Мандзони, или хотя бы просто здоровую головой, которая не додумается прикрыть ему на обложке последних четыре буквы и ржать над четырьмя первыми. Потому что вот это вот Туманова и есть, и мандзони эту видят все, все до единого, а ржёт только она. Ей весело. Когда я тут у себя сознаю, что мне ведь пришлось бы знакомить её с матью моей, и сестрой, и со всеми остальными, и вдобавок с кем-нибудь ещё, меня охватывает такой ужас, как будто это прямо вот тут и сейчас, и я формирую с объектом такие неприятные ассоциации, каких Федот не наснил бы и в страшных своих майорских кошмарах. И когда ржала она, меня охватывал ужас тоже, и ещё когда она по телефону, и особенно на прошлый Новый год, и вообще всегда, даже немного чаще. Каждую минуту хотелось запихнуть её в мешок и сесть ей на голову, утащить куда-нибудь за ноги, где бы никто этого не видел и не знал, где бы это позорище и мука были только мне, проклятому богами, одному мне, но чтоб уже до конца жизни, чтобы, когда придёт время, то сначала я, а уж потом она. Пускай бы ржала она, сидела на полдивана бескрайним сельским задом, вспоённым молоком семнадцати коров, пускай бы срала не в умозрении моём, а через тонкую стенку от кухни, чтобы слышать грозные звуки и знать, что вот он, теплокровный феномен женского пола, что у него организм, а внутри организма такой обмен веществ, что дай нам бог каждому. Просто чтобы иметь касательство к животворящим процессам вселенной. Чтобы не так, как сейчас.
В общем, ничего я не рвался деромантизировать, мне надо было или Туманову, или уж по ней страдать, но имелась и в федотовой методике своя научная основа, может, даже и не одна. Первых пару дней не сразу я понимал, что будильнику от меня снова надо, требовалось мне для срущей Тумановой некоторое усилие ума, но потом усилия больше не требовалось, а чуть погодя и ума уже не требовалось тоже. Сформировался у меня на звонок условный рефлекс, и, похоже, так мне теперь и жить. До самой пенсии моей будет звонить в шесть тридцать будильник, и всё начинаться опять, пускай пройдет и чувство моё, и годы, и книгу я дочитаю и всё равно забуду, и рядом со мной, скорее всего, будет лежать милая интеллигентная женщина, достойная нас с Мандзони, если не вообще дипломированный мандзониевед, которая уж точно никогда не надсмеётся над чтением моим, потому что это некультурно и потому что давно уже будет нам безразлично и что мы там взаимно себе читаем, и о чем думаем или плачем, или не думаем и не плачем. Хотя привычку, конечно, ещё никто не отменял; это не так волнующе, как чувства, зато много долговечнее, ну а рефлексы надёжнее всего. Может, ничего не изменит и пенсия, забуду я ходить на работу, сделаюсь старый старик, потом все вокруг умрут - и Туманова, и жена, и Федот так и перекинется майором, умрут сестра моя и, конечно, умрёт моя мама, и вообще все. Правда, может статься, что я помру раньше, но думаю, что нет, потому что а чего это сразу я? Уверен, всё со мной получится, как всегда, опять я останусь последним. Будет пустая Земля, и над ней миллиардсекстильонный багровый день, неотличимый от адской ночи, солнце, словно чумное око, и где-то сбоку моя кровать; ровно в шесть тридцать, как уже много лет подряд, не прозвонит будильник, я распахну глаза и надо всем этим снова будет Туманова - весёлая, срущая, молодая.