Водитель Кузин выезжал из ворот хлебозавода. В фургоне у него был хлеб "Даревский", резаный в упаковке и не резаный без, хлеб "Знатный" и "Соседский" с морскою капустой, батон "Лучёса", сладости мучные к чаю "Изыск" двух видов - с изюмом и с маком, лепешка для пиццы, булочки для хотдогов, печенье воздушное "Фонарики", торт "Сказки детства", бисквит "Коричный", торт "Муравейник". Кузину предстояло развезти всё это по торговым точкам, вернуться назад с тарою, при необходимости осуществить дневной довоз, поставить машину на базу, уйти домой, переночевать и вернуться сюда же завтра, словно не было вчера. Опять всю ночь работали печи, опять рампы были запружены каталками, транспорт стоял в три ряда, и рассованная по фургонам чудовищная стотонная хлебная волна снова вздымалась и обрушивалась на город, чтобы обратиться в ничто. Как волноломами, она раскалывалась в магазинах, дробилась на полках, разбрызгивалась по сумкам и пакетам, и полуметровый, не способный пролезть ни в одну мыслимую глотку батон споро резался ломтями и уходил в пустоту, в небытие, в гавно, словно пот человеческий на нем был росой, пекарь его - лишь призрак, мятущийся в ночи, и батона этого никогда и не существовало на свете.
Каждое утро Кузин садился за баранку, и накопившаяся за ночь лавина влекла его в утробу, ненасытимую, как смерть; каждый вечер, поставив фургон в гараж, он шел домой, смотрел в лица прохожим, искал смысл и не находил смысла. Пекарь, кормящий лекаря, майор, идущий к врачу, майорова жена, дающая хлебопекову сыну: заговор, круговая порука, самоподдержание пищеварительной системы. Если завтра стебли согнутся под тяжестью колосьев и трубы наших печей вырастут вдвое, это не прибавит ни силы нашим рукам, ни быстроты уму, только желудок, утроба, бесконечное всепожирающее болото; Кузин барахтался в нем, засыпал, просыпался, выбирался из дому во вчерашний день, и над ним подобное хлопьям гари воронье орало: высрано! высрано! высрано! Этого не может быть, думал Кузин, этого просто не может быть, я не способен, я слеп, где-то мужчина приходит к женщине с тортом "Грибочки" и через девять месяцев родится дитя, непохожее на нас, ни он не хотел, ни она не хотела, и ничего не прочесть у них по глазам, но это уже не остановить. Кто-то держит бутерброд одной рукой, пусть не здесь, пусть далеко, на территории, обслуживаемой другим хлебозаводом, я согласен, это унижение, но я согласен... а другой рукой он рисует или пишет... видит Бог, я не знаю, не могу даже представить, что, но я бы ушел здесь и сейчас, если бы не это, я бы бросил машину поперек, на перекрестке, на зеленый, на красный, я бы съехал с моста, прямо вниз, на рельсы, клянусь всем, что мне свято.
Кузин проработал на хлебозаводе четырнадцать лет. Осенью в начале его пятнадцатого трудового года Жанна, заведующая магазином "Златка", отказалась выгружать и принимать продукцию на том основании, что десять минут назад цель физического существования человечества была исполнена и смысл дальнейшего потребления пищи утрачен навсегда.
Кузин заглушил двигатель и выбрался из машины.
- И что это было? - спросил он.
Жанна не глядела ему в лицо, нос её был красен, глаза красны.
- Забудь, - сказала она наконец. - Лучше не знать, что толку?
- Я ехал по городу, ничего не заметил. Это третья точка. На двух сгрузился, никто ничего не сказал.
- Народу на улице маловато, - подумав, добавил он.
- Еще бы, - сказала Жанна.
- Послушай, - решился Кузин, - я не могу, я имею право знать, я должен. Я тоже ел этот батон.
- Забудь, - повторила она. - Мы все ели, такое было время.
Глаза у нее, наконец, переполнились, слезы потекли по щекам, она схватила Кузина за отвороты куртки и уткнулась лицом ему в грудь:
- Всё, Паша, всё, пойми, все кончено, наконец эти суки нажрались.
Он осторожно высвободился, сел на подножку:
- И что теперь?
Она сделала руками непонятный жест, но Кузин понял. Возможно, он вздрогнул, возможно, нет. Грузчик Валентин уже сливал в ведро бензин из бака. Кузин еще немного подумал и сказал:
- Вот ты выезжаешь в ворота, зима, ночь, раннее утро, тьма... Или не тьма, лето, всё равно, туман, даже не туман, солнце... Ты вкатываешься, как в пасть, и не можешь ехать дальше, просто потому, что не понимаешь, как сюда попал, что ты тут делаешь, какой в этом смысл, машина едет, но ты-то не машина, а человек, и ты вязнешь, стоишь... Ты не можешь двинуться с места, но двигатель работает, педаль нажата, что-то просто должно происходить, и город начинает ползти на тебя, как грязевой поток с горы, словно пытаешься выбраться из могилы, а она сыплется и сыплется тебе навстречу, крутится, как конвейерная лента, и не докручивается, не засыпает, потому что у могилы нет дна... Это не самая страшная могила, если у нее есть дно...
Из магазина к машине бежал другой грузчик, незнакомый, еще с одним ведром, и Кузин проследил за ним глазами.
- Паша, я не понимаю, - жалобно сказала Жанна.
- Ты поймешь, это понятно. Есть человек, есть те, кого он любит, кто ему интересен, кто ему дорог. И вот этот человек вынимает из земли хлеб, потому что так устроено, надо есть, ничего с этим не поделаешь. И если человек хочет передать этот хлеб тем, кого он любит, не кому-то там, не майору, а именно тем, кого любит, такому человеку, Жанна, не нужен хлебный фургон. Жанна, ты понимаешь, что это значит - четырнадцать лет жить и знать, что все это не имеет смысла и что тебе не совсем уж грош цена только по одной-единственной причине - потому что мир сошел с ума, и если бы это был правильный мир, ты был бы в нем не нужен. Город ползет и ползет на тебя, ты стоишь, город поворачивает и крутится, натягивает на тебя улицы, переулки, наконец, насаживает рампу магазина, ты гнешь стенку, корежишь металлопрофиль. Заведующая незнакомая, устраивает скандал, и у тебя неприятности, и ты думаешь, во что это выльется, и как ты будешь стоять перед начальством. Ты не жил сто миллионов тысяч лет, умрешь и не будешь жить еще сто миллионов тысяч лет, и над тобой сто миллионов тысяч звезд, но тебя волнует не это, тебя волнует, что ты скажешь за лист железа. Почему это, Жанна? Потому, что твое ничтожество страшнее, чем звёзды.
Внутри магазина фыркнул огонь, занялись какие-то пакеты на полках, заскулила пожарная сигнализация. Незнакомый грузчик, нацедив из бака еще одно ведро, плеснул его на борт фургона.
- Хочешь, откроем машину, и ты понюхаешь, Жанна. Она почти полная, там хлеб, но она не пахнет хлебом, - сказан Кузин. - Я не знаю, чем она пахнет, я никогда особо не нюхал наждачки, но мне кажется, что она пахнет наждачкой. Мы думаем, что если мы не чувствуем запаха хлеба, то это поганый хлеб и нас обманывают. Но это не так. Это поганый хлеб, Жанна, но нас не обманывают. Это был поганый мир, но если мы даже сознаем этот факт, это не значит, что мы заслуживали лучшего. Мы не выживем в лучшем, Жанна, если бы мы были на это способны, мы бы не выжили в этом.
Оранжевое пламя внутри магазина подступило к витрине, стекло, подумав, треснуло и, рассыпаясь, сошло вниз. Где-то дальше по улице кто-то отчаянно закричал, наверное, мужчина; очень похоже на женщину, но скорее все-таки мужчина.
- Но я, конечно, рад, - всхлипнув, сказал Кузин. - Ты только, пожалуйста, не подумай, что я не рад.