Грыки уже добивали человечество, оставались только Дубов у себя на чердаке, да еще одна баба в Монголии. Дубов отстреливался, а баба - нет, ее выцепили первой, ну а на Дубова махнули рукой - все равно без бабы он бы не завел потомства и не восстановил род человеческий, так на кой париться? Никто, конечно, всего этого Дубову не объяснил, но он посидел, подумал и как-то так сам догадался. Он вышел из дому и сел на бревно с ружьем на коленях. Никто его не трогал, грыки презирали его за то, что он теперь не сможет размножаться, вообще, презрение к не могущим размножаться - это было единственное общее у них с людьми, только из этого и было понятно, что они разумные, а по рожам так и не скажешь. Дубов сидел, глядел, как они массово копошатся, и думал о Последней Бабе.
Понятно, Бабу было жалко. Она осталась одна там у себя в Монголии и померла, то есть, с ней одновременно случилось самое хреновое, что в принципе может случаться с бабами, и второе по хреновости, причем у этих баб даже не всегда понятно, какое тут какое. Конечно, Дубов тоже уже был один, даже еще однее, но он хоть мужик, хотя, надо полагать, теперь с упразднением баб всякий смысл мужиковства был утрачен навсегда. Фактически, Дубов сейчас был первый представитель нового разумного вида - Однополого Человека. Может, это было какое-то такое достижение, может, беда, скорее смахивало на беду, потому что для достижения нужны восхищенные толпы, а беде одиночество не помеха, можно сказать, наоборот. Как бы там ни было, еще недавно Дубов был мужик, хотя и не сказать, чтобы такой уж весь из себя. Вообще, если прикинуть, то сколько недавно на Земле было всяких спецназовцев, альпинистов, пожарных, специалистов по выживанию, а почему-то выжил и переспециалистил всех именно Дубов, который как зарядить свой дробовик гуглил по интернету. Как ни странно, интернет работал до предпоследнего, грыки его не бомбили, черт знает почему. У Дубова была теория, что они используют его для тайной связи, потому что еще давно, до всего, Дубов постоянно читал там такое, что никакой хомо сапиенс в здравом уме не напишет. И в интернете этом было аккаунтов, что звезд на небе, и сайты Евроспорта и Неевроспорта , и двести миллиардов гигабайт руководств по рукопашному бою, а на обезлюдевшей Земле сидел сейчас именно Дубов, который и плавать-то не умел. Чтобы на планете, где семьдесят один процент воды, последний выживший представитель разума не умел плавать - в этом Дубову виделась такая насмешка и издевательство над всеми усилиями и тщаниями рода человеческого, что он даже не знал, что.
Вокруг него грыки стремительно качали ресурсы Земли, и, если приглядеться, за ресурсы у них считалось такое, что Менделеев даже не включил в свою таблицу, потому что какой смысл? - натурально всякое гавно, которым хороший хозяин свинью кормить не стал бы. Другой на месте Дубова заволновался бы, что вот, не стоило и воевать, поделили бы люди с грыками сферы влияния, раз уж у них такие разные интересы, и было бы замечательно, мирное сосуществование в чистом виде. Но Дубов знал, что это поверхностная мысль, он не верил в мирные существования в принципе, он даже с покойной женой мирно не сосуществовал, не получалось. Сперва выкачали бы собственно гавно, потом гавносодержащие материалы и гавнообразующие элементы, гавнозависимые структуры общества рухнули бы, и человечество вместе с ними. "Если подумать, - подумал Дубов, - на гавне, собственно, все тут и держалось. Даже хорошо, что все так кончилось. Еще немного, и мы такое бы с собой сотворили, что ни один грык не додумался бы; сказали бы - не поверил. Даже те, в интернете, наверное, все-таки были людьми, - еще раз если подумал Дубов и содрогнулся. - Не жалко, никого не жалко, ни единого человека, только меня и Бабу".
Что до Бабы, конечно, так и должно было быть. Кого-то из них двоих грыки обязаны были достать - или Бабу, или Дубова, и логичней Бабу, потому что она могла быть уже беременной и родить себе мужчину или даже двойню, и помаленьку расплодить человечество обратно, а Дубов ничего такого не мог, не знал, как. Так что по всему выходило, что тут не попишешь и ничего Дубов сделать не сумел бы, но его все равно почему-то мучила совесть. "Как эти бабы так ухитряются, чтобы ты всегда получался виноватым?" - в который раз в жизни поражался он, но поражался хорошо и без злости. А потом перестал и поражаться, просто сидел, думал о ней и представлял ее там, в Монголии, как у нее, наверное, катятся слезы, как обычно бывает с бабами, когда ты чувствуешь себя перед ними виноватым, и как она, возможно, последний раз закусывает край ладони, или запястье, или сбоку фалангу большого пальца, или что там еще закусывают монгольские бабы, когда им одиноко и страшно умирать. Небо за расстроенною спиною Дубова ревело и взрывалось огненными струями - это стартовали и уходили ввысь грыковские гиперсветовые гавновозы. Пустеющая, вконец выкачанная планета под ногами его стремительно теряла массу; наконец, стало темно и тихо. Земля, уже легче Луны, дернулась, затормозила, сменила курс, завращалась, набирая ход, вокруг бывшего спутника, и, может быть, от этого вращения Дубову стало совсем муторно и тошно. Он опустил голову, но внизу ничего интересного не было, лишь поперек колен ружье, и Дубов подумал: