Аннотация: Собрание миниатюр чувствительного характера
ЗАДНИЦА ПРОФЕССОРА ДОУЭЛЯ
Этот образ пришел мне в голову на заседании. Шеф вдохновенно распространялся по поводу нашей реорганизации, как это чудесно, что громоздкая архаичная структура уступает, наконец, место современной и мобильной, и в то же время как замечательно, что этот процесс логичный и естественный, что наше будущее закономерным образом вытекает из настоящего, что мы своим трудом заложили фундамент, основу и опору и наши усилия не пропали втуне, просто настал момент, когда нам необходимо избавиться от всего, ставшего для нас ненужным грузом, и в этом месте, естественно, не обошлось без аналогии с космическим кораблем и ракетой-носителем, но мне совершенно внезапно подумалось про голову профессора Доуэля и профессора Доуэля все остальное, устаревшее и отброшенное за ненадобностью, я давился на заседании, давился в лифте и хихикал в машине, предвкушая, как я изложу все это Ларисе и мы совместно разовьем эту тему и обхохочемся. А через полчаса я сидел, сгорбившись, в кресле, смотрел на стиснутые на коленях кулаки и слушал:
-Да, я люблю его, но я хочу, чтобы ты знал, что ты все равно навсегда остаешься для меня одним из самых дорогих и важных людей в моей жизни... Ты оказал на меня такое влияние... Господи, да когда я вспоминаю, какой я приехала сюда и какой была до нашего знакомства...Ты меня просто преобразил, я выросла рядом с тобой, ты буквально вывел меня на новую орбиту...Ты что?
- Нет, ничего, - снова опустил голову я. - Так, вспомнилось... Понимаю, понимаю...
ДЕТИ РАЗНЫХ НАРОДОВ
Семёнов и Галкина были детьми разных народов, он русский и русская она, и единый их язык был единым только по видимости. Они родились, росли и постигали искусство осмысленной речи в разных семьях и окружении, и общепринятые звукосочетания означали у них сходные, но отнюдь не тождественные понятия. Когда Галкина думала "кровать", для нее кровать эта была неосознанно двуспальной, как у родителей, а "кровать" Семёнова была полуторной, как у его одинокой матери; "собака" одной скорее была пуделем, а другого - кавказцем; "красный" Семёнова имел скорее оттенок малинового, а у Галкиной отдавал алым. "Быстро" его было чуточку быстрее её "быстра", а "гладкий" где-то на восемь процентов шершавее. Со временем Семёнову и Галкиной довелось обменяться и устоявшимся словосочетанием "я тебя люблю", но в люблях их было столько же различий, сколько и сходства, и обмен можно было признать равноценным разве что формально. Жить же надо не с формальностью, жить приходится с человеком, а взаимопонимание в семье - наиважнейшая вещь, и именно в целях взаимопонимания Семёнов сегодня ударил урождённую Галкину с размаху по лицу, а когда, споткнувшись и полетев на пол, она неловко попыталась подняться, ещё и сильно пнул ногой в зад.
Она оглянулась, и Семенов понял, что после долгих месяцев и лет накапливавшихся лингвистических недопониманий, похоже, произошёл прорыв. Слова есть схематические образы предметов и действий, и в них легко запутаться, освобождённые же от вербальной шелухи явления гораздо труднее понять не так. Большой русско-русский словарь на 400 000 слов они так и не приобрели, в начале их семейной жизни он казался им ненужным, потом - бесполезным, и когда муж говорил "ненавижу", жена полагала, что это синоним крайнего раздражения, а не органического неприятия; теперь же, похоже, она его поняла. Впрочем, нельзя сказать, чтобы и этот способ общения был идеален и безошибочен. Семёнову, например, не понравилось, что в ответ на его реплику жена просто убежала в комнату и, похоже, не собиралась даже к маме, а не то что бы в милицию. А именно милиции Семёнову сейчас остро не доставало, чрезвычайно забавно было бы наблюдать, как жена будет жаловаться, а участковый - протоколировать с таким видом, как будто её "меня избил муж", зафиксированное им как "меня избил муж", означало, что её избил муж. Семёнов заранее давился от хохота, представляя себе знакомую ещё с ЗАГСа полудетскую роспись под сакраментальным "с моих слов записано верно", это было бы замечательно, великолепно, верх абсурда, и он снова и снова ненавидел жену за это её лицо, с которым совершенно невозможно было идти в милицию, ненавидел, потому что лицо это могло вызвать у дежурного подозрение, что не Семёнов - жену, а жена избила его. Это лицо вызывало подозрение, что ещё не конец, что она ещё придёт к нему, чтобы попробовать ещё раз всё начать сначала ради всего, что было, и ради всего, что он когда-то говорил ей и она говорила ему, начиная с самого первого "девушка, вы обронили перчатку", и дальше, дальше, всё-то, что всегда считаешь таким мучительно необходимым высказать, не понимая, что разговариваешь с немцем, с турком, с китайцем, весь долгий-долгий лист, безупречная стенограмма, до последнего слова, до последней буквы, с моих слов всё записано верно, всё не так.
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ИНЖЕНЕРА КИРИЛЛОВА
Инженер Кириллов застрелился в двадцать минут третьего ночи; другой инженер Кириллов, оторвавшись от книги, глянул на часы, сперва слегка вздрогнул, потом значительно явственней вздохнул. Спать не хотелось совершенно, но Кириллов по опыту знал, что если он сейчас же не ляжет, не пересилит себя и не заснёт, то назавтра он будет хуже выжатого лимона и может наинженерить такого, что впору будет стреляться самому. А поскольку Кириллов и без того за последнее время, что такое выговор, узнал досконально, а что такое премия, несколько подзабыл, то он с сожалением закрыл и спрятал аккуратно обложенную книгу и, покинув кухню, посетив поочерёдно туалет и ванную, тихонько вошёл в комнату, которая в его квартире объединяла в себе всё остальное. Здесь Кириллов остановился в темноте и несколько задумался: он не совсем чётко представлял себе, в каких на сегодняшний день он отношениях с женой и уместно ли хотя бы даже просто лечь рядом с ней на супружескую кровать или будет разумнее сегодня спать отдельно. Подобные вопросы возникали в Кирилловском быту достаточно часто, такова была специфика его семейной жизни. Впрочем, неопределённость положения сама по себе была уже дурным знаком, и Кириллов решил, что если он ляжет на диван, то вряд ли что-то потеряет, тем более, что ложась рядом с женой, наверняка ничего не выиграет. Кириллов быстро разделся и нырнул под покрывало.
Сон не шёл, Кириллов лежал и думал. Сначала по инерции немного о жене, но о жене давно уже всё было передумано, и мысли Кириллова постепенно обратились к его книжному коллеге-однофамильцу.
- Всё-таки, как же это бывает на самом деле - застрелиться? - возникло в его голове. Теоретическое осмысление проблемы принесло некоторые плоды, но недостаточные, и Кириллов, несколько поколебавшись, решил изучить этот вопрос на практике. Он выпростал руку из-под покрывала, выпрямил и прижал друг к другу указательный и средний пальцы, приложил к виску и нажал спуск.
Боёк ударил по капсюлю, порох вспыхнул, и тут же ужас рухнул на Кириллова, как оборвавшийся лифт. Он стремительно повернул ствол вверх, чтобы выстрел пошёл по касательной, но было поздно, пуля уже покинула канал ствола и с треском крест-накрест распорола кожу виска. Пальцами свободной левой руки Кириллов успел ещё ухватить её за нижнюю часть, но пуля вырвалась, стукнув, как по бильярдному шару, пробила кость, и Кириллов очертя голову кинулся за ней во входное отверстие. В полутьме черепа огромный тусклый свинцовый цилиндр стремительно удалялся от него, круша всё на своём пути, вспарывая, как консервным ножом, тонкие жестяные переборки, обрывая туго натянутые тросы и со снопами искр рикошетируя от массивных решетчатых ферм. Одно мгновение Кириллову казалось, что он вот-вот нагонит пулю, навалится и остановит её, но под ноги летели обломки, что-то, свалившись сверху, больно хлестнуло по лицу, наконец, продравшись через какие-то острые лохмотья, Кириллов выскочил в длинную галерею, уставленную по стенам соединёнными воедино огромными зеркалами. Пуля шла почти по продольной её оси, чуть смещаясь вправо, новый гулкий удар вдали сотряс череп и конец галереи осветился. Пуля вышла наружу, выломав верхнее крепление зеркальной рамы, и длинная сверкающая лента начала медленно-медленно, с тяжким вздохом изгибаться, пересекая оторванным углом неровный круг выходного отверстия. "Держать!!! - беззвучно кричал себе Кириллов, навалившись спиной на падающую зеркальную стену. - Держать!!!" Грудь его от усилия рвало страшной болью, глаза лезли вон, он упёрся во что-то ходящими ходуном ногами, это что-то подалось и поехало, он уперся во что-то ещё и это что-то выдержало, он помогал себе резкими хриплыми выдохами, ещё, ещё чуть-чуть, ещё, давление уменьшилось, падающая стена замедлила своё кошмарное движение и заколебалась близ точки равновесия.
- Да что это такое! - свирепо вскинувшись, заорала жена, - что это ты там всё кряхтишь, ты поспать мне дашь или нет?! Дай мне поспать, ни поесть в этом доме с тобой по-человечески нельзя, ни одеться, так и теперь уже поспать нельзя?!! Работаешь день, приходишь домой отдохнуть, и нельзя поспать!!! - она кричала ещё долго, но Кириллов не слушал её. Блаженный, он лежал под рухнувшей зеркальной стеной и умирал там без самомалейшего сожаления.
О БИОЛОГИИ ЗАЙЦЕВА И ТОПОГРАФИИ ЗЕЛЕНОГРАДА
Зайцев стоял у окна своей квартиры в Зеленограде по улице Тургенева. Улица эта, если двигаться по ней к югу, выходила на площадь имени Дважды Героя Советского Союза Лапина с бюстом последнего и дальше уже продолжалась как Энтузиастов. Пройдя по ней два квартала и повернув налево, а ещё лучше наискось через сквер, можно было попасть уже в микрорайон Восточный, и на центральной его улице Циолковского, в доме номер 11, в третьем подъезде, в квартире на третьем же или четвёртом этаже мужчина, о котором Зайцеву не было известно почти ничего определённого, в эту минуту ебал женщину, которую Зайцев любил. Зайцев знал этот факт, не знал только, за что ему это. Впрочем, он так вопрос и не формулировал, а формулировал он его: для чего?
Не может быть, думал Зайцев, чтобы такое страшное, всепоглощающее чувство, как ревность, природа выработала в человеке бесцельно и случайно, оно наверняка должно играть какую-то значительную роль в существовании и выживании биологического вида, так же, как и боль, которая ревности сродни. Зайцев допускал, что самец-неудачник, сознающий, что избранную им самку покрывает более достойный соперник, может этим обстоятельством быть подвигнут к соревнованию и совершенствованию, что, безусловно, положительно скажется на качестве породы. Но в данном конкретном случае у Зайцева было ощущение, что сложившаяся ситуация и вызванные ею эмоции скорее способны вконец расстроить его биологические функции, нежели стимулировать. Надо полагать, рассуждал Зайцев, не всё во взаимоотношениях полов можно объяснить природной целесообразностью. Он, к примеру, был совершенно уверен, что и в доме номер 11 по улице Циолковского в этот момент не всё подчинено вопросам выживания вида, и способы сношения, могущие породить потомство, охотно и весело чередуются со способами, не пригодными для этого ни при каких условиях. Зайцев обладал ярким и живым воображением, которого, правда, не хватило, чтобы вызвать ответное чувство у его избранницы, но было вполне достаточно, чтобы представить её в эту минуту во всех подробностях и с предельной отчетливостью, и его терзали боль, постыдная эрекция и старая песенка:
Эх, товарищ дорогой,
Как же нас обидели -
Твою драли, мою драли,
Мы с тобой не видели.
Жар непереносимого унижения, поначалу охвативший все его тело, стягивался и фокусировался в желудке жгучей ослепительной точкой. "Язва, - равнодушно отметил про себя Зайцев. - Все болезни от нервов". Собственно, в этом, наверное, и состоял биологический смысл зайцевской ревности, природа спокойно трудилась над уничтожением своего неудачного, недоношенного потомства, расчищало место счастливейшим и сильнейшим, работала без гнева и пристрастия, просеивая своих детей в мелком сите, и Зайцев был просто слишком слаб по вертикали и слишком чувствителен по горизонтали, чтобы не застрять; и способные добыть или забыть весело струились мимо, пока стоящий Зайцев со стоящим членом молча глядел из окна своей однокомнатной на улице Тургенева, в двух шагах от универсама "Рига" и совсем недалеко от стадиона "Шинник", если дворами.
СТАРЫЙ АНЕКДОТ
Муж вернулся из командировки ранним утром, на двое суток раньше планируемого, тихонько открыл дверь своим ключом, осторожно поставил сумку, повесил куртку на крючок, сел и начал разуваться. За закрытой дверью спальни завозились, муж широко улыбнулся и, уже не таясь, шагнул в одной туфле, распахнул дверь и застыл на пороге. Через некоторое время закрыл, шагнул назад, снова сел и уставился на ноги. Снимать ли ему вторую туфлю или надевать первую, он не знал. К тому, что он увидел, муж готов не был.
Дверь снова на секунду приотворилась, в щель выскользнула жена, стала, опершись спиной о косяк, прямая, бледная и в синем халате. Они посмотрели друг на друга.
- Что же теперь? - спросила она.
Муж попытался вникнуть в смысл её вопроса, это ему удалось, но ответа он не знал. У него был шок, чувства его бездействовали и не побуждали ровно ни к чему, никаких оснований поступать хоть как-нибудь он в эту минуту не имел; ревнив же он не был, в подобной ситуации не представлял себя никогда и готовыми рецептами поведения не располагал. Белый сияющий корабль, огромный, как жизнь, беззвучно и неуклонно уходил от него, крохотного на крохотной пристани, чернела и ширилась полоса воды между ними, а вдали уже маячили корпуса судов, спешащих на смену, но что это были за суда и зальют ли они пристань жирной вонючей нефтью, запрудят ли пьяной похабной толпой или сметут огнём, сейчас, в этот миг, понять было ещё невозможно