Как то раз Великий Философ забылся, и посетил его прекрасный сон. Виделось ему, что собрались к нему все его ученики, что восстоял он на кафедре перед огромной аудиторией поедавших его глазами, и внемлющих каждому его слову. Вдохновенно говорил он им о любви и вечности, о смысле и смерти - и речь его была прекрасна, божественна, как никогда. Одной легкой интонацией мог он превратить смех в слезы, и слезы - в облегченный вздох радости и надежды; он был дирижером безмерного оркестра человеческих душ, следовавшему за ним со сладостным трепетом. Божественный сон!
И только пробудившись, увидел он себя стоящим за кафедрой перед огромной аудиторией собравшихся к нему учеников, поедавших его глазами, и внемлющих каждому его слову.
Тетраэдр
Посвящается параллельным прямым.
Ах, вдруг покатились, полетели яркие ягодки по полу, рассыпались во все стороны! Верочка лишь отчаянно взмахнула лопнувшим пакетом, не зная, за какой из них бежать, по каким из бесконечных путей-дорог догонять ускользнувшее счастье. И зачем набрала она этой безумной черешни? И зачем теперь самая крупная, самая прелестная, с гордостью выложенная словоохотливой торговкой поверх кулька, и вовсе пропала из вида? Ягоды, как жемчуг с нитки, закружились у ее ног, смеясь над ее растерянностью, Верочка от бессилия пыталась поймать их хотя бы глазами, и вот уже какой-то тип, некстати выросший из пестрой рыночной толпы, готов был шагнуть в самый центр черешенного круговорота. Лишь чудом, за полсекунды до неизбежного, их взгляды пересеклись, и парень замер в волшебном, мгновенном, и невозможном равновесии, словно опершись на застывший в Верочкиных глазах ужас. По всем законам физики ему оставалось только упасть, и, промелькни у него эта мысль, он, наверное, так бы и сделал. Но "бы" не произошло - он неловко отпрянул в сторону и, словно перемахнув через невидимый забор, осторожно опустился на островок нечерешенного асфальта у ее ног. Удивительно, но он словно приник к ее ногам - Верочка вздрогнула, даже захотела шагнуть назад, и не смогла. Незнакомец зачерпнул ягоды руками, как воду, осторожно выпрямился и сказал, по-детски, протягивая Верочке ладони:
--
Я ее нашел.
Его взгляд был чарующе знаком. Боже мой, не услышала ли она свое имя?
?
Впрочем, это было сейчас, в будущем, а прежде - ну зачем, зачем набрала она этой проклятой черешни? Старик посылал ее за водкой, старик горестно напивался, водку покупать было совсем уж грустно и невыносимо, а ягоды были такие живые! Понадеялась развлечь старика? Скорее себя - до ягод ли ему... Две дворовые старухи, мать и дочь, утратившие от долгих лет все признаки возрастного первенства, наперебой осведомляли Верочку при неизбежных встречах, как переменился старик после смерти ее матери, как исчезал куда-то и "вернулся совсем не собой" - но все это прошлое было далеко за пределом Верочкиной памяти, и жить им совершенно не хотелось. Жаль, она никогда не могла найти в доме какой-либо фотографии его, несомненно, молодого и красивого; не могла представить его этаким взъерошенным студентом, как вспоминал братца покойный дядя Андрей, сам любитель выпить и побренчать на расстроенной гитаре. Теперь уже Верочка училась на втором курсе, и годы видимо взяли у старика последнее - он осунулся, притих, завел обычай смотреть на небо по вечерам, отчего взгляд его становился абсолютно неземным, бирюзово-прозрачным, словно на земле доживало лишь последнее его отражение, старое, забытое на вешалке пальто.
Вчера же вещи приняли и вовсе странный оборот: пока была она в университете, старик, угрюмый отшельник, неожиданно выбрался из дому, и вернулся лишь непривычно поздно, измученный, с грязными разводами под седыми глазами. Верочка уже успела издергаться, ища его по дворам. На все упреки старик отвечал, что просто хотел купить водки, и не смог - что-то непонятное еще бормотал про встречу и про рынок, едва ли сам себя понимая и доводя Верочку до тихих слез. И вот, отсидев солнечно-веселую полуденную пару с безнадежно непостижимой теорией бифуркаций, и почти уже добравшись до дома, Верочка вспомнила про рынок, выпрыгнула из полузакрытых дверей остановкой раньше. Все было бы хорошо и просто, и парень у светофора смог бы развить свою улыбку словами, не соблазнись она слишком яркими ягодами... Боже мой, да возможно ли это?
?
Старик сидел на своей расшатанной древней табуретке и смотрел в окно. Полдень выдался восхитительно ярким; он не любил дневного солнечного света, но сегодня его было так неожиданно много, и так сладостно легок был он, словно вышло из берегов золотое море, и весь серый, в подтеках дождей город стал всего лишь его лазурно-илистым дном. Вот уже странно уцелевшая в перекопанном переулке плакальщица-ива напоминала ему водоросль, а ржавый, потерянного цвета трактор у вечно сломанной котельной пыхтел дымом как окапывающийся в песке краб. Старик отвел в сторону тяжелую от пыли штору и всмотрелся в горизонт. Он хотел было открыть и окно, и почти поддалась уже с хрустом сросшаяся за зиму рама, но тут же запахло вечной гарью московских улиц, еще назойливее заревели моторы, и откуда-то совсем издалека донесся глухой ржавый скрип, словно пытались снять Землю с оси, и никак не могли. Тогда он торопливо захлопнул створку, спеша вернуться в жизнь до ее открытия, отступил назад в минутной нерешительности, неуравновешенности, но затем подошел к окну в спальне - оно выходило во двор и было гораздо тише. Странное раздвоение.Открывать его старик уже не посмел, и только тихо припал к грязному от весны стеклу, очарованный небом и забавным облаком. В отличие от всех облаков мира, интересных лишь своей причудливой неопределенностью, это было практически правильной пирамидой, царственно-отрешенно плывшей из ниоткуда в никуда над вечной неустроенностью человеческого бытия. "Пирамида", - произнес старик, словно запоминая увиденное в слове, - "тетраэдр". Он тихо улыбнулся произнесенному: именно так когда-то окрестили его собственные ученики, в той школе, где в прошлой жизни был он учителем геометрии, бесшабашным, молодым и угловатым как весь его предмет. Мел слетал с расчерченной доски, и видимо сам наивный Евклид млел от счастья в далеком геометрическом раю, припорашиваемый белой кальциевой пыльцой. Прошлая жизнь была непередаваемо прекрасна, она была восхитительной игрой в красоту жизни, и, вероятно, весь смысл её был в этой восторженной игре. Итак, кто может сложить четыре треугольника из шести спичек? Класс долго пыхтел, пока, как водится, какой-нибудь задумчивый и рассеянный двоечник, легкая добыча трехчленов и синусов, вдруг не открывал великолепное и простое. "Тетраэдр", - произносил он тогда таинственное слово, смеясь, и грассируя на последнем слоге. Прозвище пристало к нему навеки.
Куда же ушла теперь эта жизнь, и оставила ли она ему что-либо, кроме неба и облака? Где искать ее, как обрести ее вновь? Ах, как тяжело, до чего же больно мне, Боги мои! Как подступает ком к горлу, как становится невмоготу и слезы, падая на этот раскаленный камень души моей, лишь отскакивают от него шипящей дробью, исчезая, исчезая, не став даже паром. Я постоянно обжигаюсь о себя самого; я весь в ожогах от горящего внутри огня, который я не в силах ни потушить, ни спрятать....
?
Старик сидел на своей расшатанной древней табуретке и смотрел на окно, когда привычная, но всякий раз неожиданная мысль вновь поразила его. Он даже поежился от ее знакомого холодка по коже, сжав кулаки и зубы: так приходят лишь мысли о смерти и несостоятельности бытия. Многого ли стоит вся эта жизнь за сросшейся от грязи рамой? Многого ли стоят все те, кто примут его краба за трактор? Старик улыбнулся: если бы она знала. Если бы она видела его теперь! Двадцать лет он выл от тоски, двадцать лет он скитался по углам опустевшей жизни, как сиамский близнец, придворный шут, таская за собой по холодному дворцу трупик умершего брата, звеня бубенчиками на колпаке, и медленно умирая от его отравленной крови. Двадцать лет! Реальность - мерзкая сволочь, выворачивающая то там, то здесь свое похабное рыло, по которому так и хочется треснуть сапогом. Стоп!
Раньше он называл это бредом, и усилием воли выбрасывал из головы, но теперь воля ослабла, и сама стала задавать вопросы. Если бы она знала! В день, когда горе раздавило его, он ударился в бега: жег старые фото, выгребал из шкафов предательски осведомленные об его прошлом вещи, и долго, слишком долго пытался говорить на непонятном языке. Больно выцветать молодым. Жизнь, одним шальным росчерком лишенная всех красок, схлопнула его в точку среди этих пошлых, обшарпанных стен, таких холодных и плоских, когда бьешься о них головой. Жизнь без нее стала слишком реальна, но после двадцати лет ожидания, складывания, и воя над бесконечно рассыпающимся вновь, она наконец-то ошиблась и по-старушечьи проболталась, послав ему эту изумительную подсказку в золотом небе. Конечно - как же он мог не заметить этого раньше, он, так развлекавшийся когда-то с шестью спичками и тридцатью невеждами! Конечно же! Стоп!
Он отшатнулся от окна и, стараясь не узнавать бросающихся к нему с липкими объятьями старых знакомых - кресла, графина с прелым соком, запутавшихся в двух стрелках часов,- ломая протоптанный по квартире маршрут, выбежал в прихожую. Прочь, вон отсюда! Полумрак коридора испугал его, но прихожая встретила его с нахальной светлой усмешкой, как армия неприятеля встречает оборванного, вшивого перебежчика - "Говорила же я тебе!". Как унизительна правда! Смена флага сопроводилась коротким испытанием и клятвой на верность: поняв, что нельзя выбегать на улицу в старой засаленной пижаме, он отворил рябой от нафталина гардероб, и долго искал там нужное. Вещи пытались сбить его с толку - они кричали и кликушничали на все голоса, среди них затерлось много предателей, засланных его былым генералитетом, и много просто сочувствующих - как всегда, не важно кому. Сожаление последних было особенно омерзительно, и он безжалостно выбрасывал их прочь, зло радуясь, когда они мертво раскидывали руки на холодном паркете. Наконец он справился с испытанием, остервенело выдрав со дна кучи брюки и куртку, старые и прокисшие, с глупым пятном краски на рукаве, и быстро, кое-как накинув их поверх былого. Новая форма приятно охладила все его тело. Всё. Теперь дело оставалось за малым - за временем.
Квартира хлопнула за спиной как бортик трамплина, и даже вечная боязнь всех стариков остаться за запертой дверью без ключей и лекарств, сбитая с толку его стремительностью, запуталась в привычном заклинании, и, побагровев от зла и смущения, так и не нашлась что сказать. Пьяный лифт, спотыкаясь о стенки собственной шахты, долго вез его вниз через семь чужих этажей, говоривших с ним сквозь неплотно закрытые двери странными запахами папирос, сырости и ремонта. Полусонный шепот их речи иногда сходился в приливы крика, и старик начинал кричать сам, лишь бы заглушить его. На ступеньках крыльца его вдруг пошатнуло и повело в сторону - сказывалось долгое сидение взаперти - но старик вцепился в драные перила и засмеялся. Странная мысль о сумасшествии вдруг поразила его - он почувствовал себя сбежавшим из больницы. Безусловно, весь дом был изначально ненормален, он просто вырос опухолью на его мозгу, с тромбами своих кривых лестниц и подтеками слепых засохших окон, столько лет заменявших ему глаза. Все жильцы его, толпящиеся во дворе, вне всякого сомнения тоже были больны, он читал это на их сосредоточенных лицах, серых от замкнутых накоротко мыслей. Мгновение он колебался, не зная, бежать ли дальше или наорать на этих болванов, вытряхнуть их из сна - и лишь почувствовав, как нерешительность опустошает его силы, выскочил прочь.
До парка было минут двадцать. Сумасшедшие водители пытались сбить его с ног, и сумасшедшие прохожие больно задевали плечами и словно нарочно отлитыми для ударов краями сумок. Не чувствуя сил, старик держался зубами на многолетней привычке сносить боль. Мгновениями ему казалось, что все не проходит, а скорее кружится вокруг него, и тогда у него багровело в глазах, а люди превращались в какие-то мерзкие сгустки материи, кровяные тельца, противные и бесформенные. Тогда он снова начинал полувыть-полурычать, ускоряя нетвердый шаг, и выставляя вперед свою старую, растрепанную голову.
Лишь в очередной проблеск сознания увидел он некогда знакомый парк. Он с трудом узнал аллею, в былом просторную и свежую, но узнав ее, вдруг неожиданно слился с ее новым видом - словно она и не была никогда другой, словно двадцать лет прокрутились назад, безумно вращая часовыми стрелками и хлопая пустыми вИками календарей. Конечно, все именно так и было! Ну что, la realitИ, тупорылая гадина, получила свое? Боже мой, как же все просто, как все волшебно просто, но потребовалось столько лет слез и боли чтобы сложить наконец очевидное! Вот здесь он просто шатался в тот солнечный день. Вот у этого дерева стояла она. Вот там, рядом, сплетничали торговки ягодами. Вот сейчас он просто протянет к ней руки - Что, что ты сможешь ответить теперь на это, гнусная дрянь, со всеми своими календарями и лекарствами?
И вдруг все его тело пронзила острая как молния боль, а глухой удар по голове был привычно холоден и плоск.
Стена.
Мир схлопнулся в точку.
Какое-то время старик не существовал.
Потом, сквозь мрак и хаос, послышались сразу несколько голосов:
- Ишь, набрался то как!
- Да помогите мужчине, он же сам не встанет, не видите что ли!
- Это все строители сволочи, всю дорогу перерыли! Я вчера на этом же месте упала, едва жива осталась, а молоко разбила!
- Давай, отец, вставай.
Последний голос явно отличался от других и своей мужской лаконичностью, и каким-то физическим ритмом, трехходовкой, когда кто-то сначала ухватил его под руки, потом оторвал от земли и, наконец, с силой вытянул вверх. Старик вскрикнул, заскользил ногами по мокрой грязи, словно бы заново учась ходить, пробуксовываая, но становясь все более вертикально. Он открыл глаза - на него смотрела какая-то рябая старуха в обшарпанном зипуне, с рваным пакетом в руке, и взгляд ее был глупой смесью боли, любопытства и равнодушия. Стоять самостоятельно он не мог - силы явно покинули его, словно отданные при ударе земле. Это, видимо, понял и поднявший его и, продолжая крепко держать сзади под руки, полуотвел-полуотволок старика к античной разбитой скамейке, противно-услужливо оказавшейся рядом. Свалившись в нее, ощутив каждой клеткой спины шпалы ее досок, старик увидел свои грязные руки и мокрые ниже колен штанины, из-под одной из которых, перебивая грязь, нелепо и предательски вылезла бесцветная тряпка пижамы, как выброшенный из окопа белый флаг. Кто-то мерзко но знакомо засмеялся, и старик побоялся поднять глаза. Он лишь с трудом разлепил рот и, глотая звуки, выдавил по кускам:
- Мне хорошо. Нормально. Я здоров. Оставьте меня.
?
Игорь презирал русских эмигрантов, самолеты и таможню. Когда их Боинг, вынырнув из забавного облака, стал заходить на посадку, он равнодушно рассматривал напряженные лица пассажиров, последние десять часов так боявшихся умереть. Забавная штука жизнь.
В Шереметьево красивая прапорщица в форменной мини-юбке механически смотрела в его полупустую сумку, не понимая, зачем человеку надо было тащиться за тридевять земель обратно, в эту промозглую грязь, безо всякой видимой цели и без привычных заокеански-пузатых уродов-чемоданов, визиток ностальгирующих русских американцев. Да, и гитару на просветку тоже. А это что у вас, кефир? Ах девушка, девушка, вы говорите по-русски абсолютно без акцента, и чем-то похожи на нее. Ну хорошо. Потом он долго ловил такси, ехал в пробках, затем, дав таксисту слишком большую купюру, уже заранее знал, что у того не будет сдачи, и сдачи у таксиста не было, и оба они понимали, что все это не более как пошлый трюк, старая, унылая игра, как и всё остальное вокруг них. В подъезде пахло прелой штукатуркой и ацетоном. Кто-то тихо курил этажом выше. Лифт не работал, зато перила были густо измазаны глупой канареечной краской, тут же схватившей Игоря за рукав. "Черт, какая глупость" - только и подумал он. К счастью, хоть была дома соседка по площадке, передала ключи от квартиры, давно умершей и пустой, куда изредка, как на поминки, наведывалась его престарелая тетка. Тетка боялась квартирных воров, и исполняла свой долг с пугливой неохотой. Красть было абсолютно нечего: все, что Игорь когда-либо боялся здесь потерять, давно уже умерло, и он мог бы в любой момент облить этот пыльный приют керосином и дать ему выгореть дотла. Эфтонезия, coup de grace.
И зачем он действительно сюда приехал? В конце концов, она сделала этот шаг, и знала, на что шла. И ребенок выжил, так похожий на нее. Он назвал девочку в честь матери, не задумываясь, и теперь она уже год как жила свою вторую жизнь в этом маленьком существе, с такими же большими пурпурными глазами. Вера вторая. Не было только Веры первой, точнее, Игоря первого, каким был он когда-то в этом доме, где она так божественно-блаженно сводила ресницы при его неумелых поцелуях. Теперь, бросив свой скарб у такой холодной, такой распахнутой двери, он увидел себя на краю невыносимой бездны, от которой он так долго и неумело прятался по всему свету. Опять. Странный аттрактор. Боже мой, как больно.
Он шагнул через порог. Темная квартира приняла его в свои объятия, и три черных лепестка-комнаты сомкнулись над его головой.
Лишь часа через два осознал, что все это время бродил по трем комнатам, медленно открывая шкафы и двери, дотрагиваясь до предметов так, как прикасались к ним они оба в прежнем мире. Будто прикосновениями можно было обратить время. Запахи вещей, то, как они были сложены, всё, всё говорило теперь о несуществующем. Даже само время угасло настолько, что не знало более, куда и как идти: оно висело в нерешительности, и проворные пауки уже плели на его крыльях свои сети. Застывшие на полудне стрелки их любимых часов столько лет не знали, куда им упасть - в прошлое или будущее. Да и были ли эти часы? Да и было ли это время? - заблудившись, можно идти в любую сторону, думая, что идешь вперед. Лишь сегодня эта неумолимая прямая как бы изогнулась и дрожала, словно кто-то тихо коснулся воды рукой. Неровная линия пальцем на пыльной крышке комода, еще одна, шаг в сторону - спирали и окружности вспархивали с его рук, размыкались на маленькие вихри, и каждый из них снова распадался на множество себе подобных, разных форм и соотношений, заполняющих всё бесконечно-потерянное пространство. Кажется, Игорь осторожно касался этих вихрей кончиками своих пальцев; и внимая странной, беззвучной музыке, он сперва испытывал и интерес, и тоску; потом оба эти чувства слились в одно, и оно странно напоминало и интерес, и тоску, но так же странно отличалось от них своим слиянием.
Через два часа душа его устала, словно всё это время смотрела она на диковинный узор, и не могла больше различать всех его причуд. Он опустился на пол в углу спальни, стараясь спрятаться от смотревшей на него квартиры; потом, от чьих-то непривычно гулких шагов в подъезде, вспомнил про незапертую дверь и вещи, встал, прошел к ней, стараясь не открывать глаз, забросил сумку в прихожую, захлопнул дверь. Расправившись так с единственной материальной заботой его нынешнего существования, он вернулся в свой угол, и еще теснее забился в него. Если бы он не чувствовал такой невыносимой усталости, то он наверное смог бы плакать; но, в сущности, все уже было выплакано без слез за эти два часа, все было выплакано линиями на пыльных крышках и дверях. Спокойной ночи, Верочка, милая; прости, но у меня так болит голова и душа, что я вряд ли существую вне моей боли. Верочка, я так хотел бы упасть к твоим коленям...
Засвербело в горле, и он не заметил, как провалился в глубокий, бесформенный сон.
...
Разбудило его только солнце. Он всегда вставал с солнцем, как бы поздно не приходилось ложиться спать. Ночью он перебрался на диван: впрочем, он знал лишь, что проснулся на диване. За окном уже шумел город, отстукивали по рельсам торопливые электрички метро, надрывно-ржаво скрипели портовые краны, словно кто-то хотел повернуть земную ось. Над диваном привычно висела её любимая гравюра Эшера, и вечно-молодой парнишка на ступеньках влюблённо смотрел на свою вечно-молодую барышню в странно-ветвящемся мире без конца и начала.
Игорь попытался было представить себе наступающий день, но тут же посмеялся самой мысли об этом. Предсказуемый мир не посмел бы перешагнуть порог этой квартиры: он слишком труслив и ничтожен, чтобы смотреть на черные цветы. Он остался где-то там, далеко, поджав хвост, и Игорь мог бы пожалуй снять со своей руки увесистые часы и запустить ему в морду - пусть подавится своим временем! Интересно было бы услышать его обиженный визг - а впрочем, интересно ли?
Он извлек из полупустой сумки, забытой кем-то в углу, белый пакет чудом неконфискованного кефира. Кефир был американским, кефир не был русским. Кефир был налит в пакет пять дней назад мастером молочного завода 27-182 Бобом Чу. Вот уже три года как Баолинь Чу был извлечен своим братом из Бейджина в Мэдисон, окрещен в Боба, и, после непродолжительного мыканья по вонючим утробам китайских ресторанов, поставлен у конвейера молочного завода 27-182. Работа была абсолютно скотской, но Боб не роптал, Боб созерцал Тао, зарабатывал настоящие доллары и уже всерьез подумывал о покупке развалюхи-машины, а там и, пуще того, о вызове к себе старика-отца. Ведь отец был уже немолод, и многое повидал - и когда, хунвыебином, стрелял воробьев, и когда учил русский, служа на границе.... "Лусски" - вспоминал обитатель Внутренней Монголии, качая еще маленького тогда Бао на руках. "Русский",-неожиданно промолвил Игорь самому себе, -"Русский". Он опустошил пакет одним затяжным глотком - и даже воробей, приземлившийся на скосе окна, проводил этот глоток долгим любопытным взглядом.
Во дворе несомненно жгли мусор: он даже подошел к окну, чтобы обнаружить двух старушек-соседок, запихивавших в костер утлое подобие зипуна. Зипун еще мог бы жить, но видимо, мысль о том что даже он переживет их закатывающийся век, и будет отправлен на помойку уже неведомым новым хозяином, была старушкам совсем невыносима. Вся их квартира была наполнена подобными вещами: даже половая тряпка и ее сосед, старый куцый веник, нелепые изгои мироздания, даже они претендовали на право пережить два человеческих существа! А что переживет его? А что пережило её? В последний год жизни в квартире она собрала разбросанные по столам и книгам фото, и аккуратно разложила их по новеньким альбомам. Альбомы лежали в гостиной; он взял их и, поклявшись не открывать, вынес во двор.
Дворник с удивлением смотрел на молодого парня, сосредоточенно пытавшегося сжечь увесистую папку цветастых книг. Альбомы горели плохо - огонь не желал брать тугие обложки, и лишь брезгливо лизал их зловонный пластик. Прошлое смеялось над ним. Пришлось распахивать и не смотреть, с трудом сдерживая клятву. Но Хронос не удержался-таки, показав ему язык, когда одна из фотографий времен его безмятежной преподавательской юности (чем не зарабатывал он только на корку хлеба!) выпорхнула на волю и легла прямо перед его глазами на костер. За несколько секунд ее огненной гибели Игорь второй не смог не увидеть взъерошенного Игоря первого, снятого на фоне школьной доски, где красовались тщательно вычерченные Платоновы тела. Помню, помню, брательник еще притащился тогда в его класс, поиздеваться, захватив свою "Смену"... Впрочем, через пару секунд бойкое фото поплыло черными пятнами и стало пеплом, а прошлое, так неожиданно выпрыгнувшее было в настоящее, стало прошлым уже этого своего настоящего. Еще одна из волн откатилась назад в бесконечное море.
Верочка, Верочка, слышишь ли ты меня?
Игорь не стал дожидаться финала. Смешная штука это время: альбомы догорали еще пять минут, но ведь пять минут назад они уже были мертвы, ибо не могли не сгореть дотла. Когда же они умерли - сейчас или пять минут назад? Или они умерли со вспышками тех фотоаппаратов, снявших когда-то посмертные маски с нескольких пестрых мгновений его былой жизни? Странные маски, странное время...
Кто-то толкнул Игоря в плечо; он уже шел по улице, и обрадовался толчку, прервавшему нелепые мысли. Впрочем, была и одна из них, заслуживающая наступившего дня. Всю дорогу домой он вспоминал подробности их первой встречи: по крупицам, где неожиданно ярким всплеском, где логикой складывал он заново мозаику того первого дня, когда Игорь первый встретил Веру первую. Теперь почти все было восстановлено, и кажется, даже запах ее волос, даже оттенки растерянности ее взгляда возродились из небытия. Дело было за малым, за последней материальной точкой, к которой, как к алтарю, он нес теперь все свое существование. Вот эта автобусная остановка - странно, как легко он ее узнал. Раньше она была зеленой, раньше в стенке было стекло, теперь рекламный щит банка, кажется успевшего лопнуть, как и пыльное стекло старого светофора. Игорь улыбнулся. Дорога спускалась вниз: те же разбитые бетонные ступеньки стали еще более разбитыми, те же кошки с лениво-заискивающими взглядами. Вот и аллея: кто-то поставил новую ограду; и оттеснив прежних бабушек с кулечками ягод, более ушлый люд торговал где и чем попало. Люди спешили и толкались, что-то кричали ему, и он, вытащив из-под ног какого-то пьянчугу с лицом его учителя геометрии, выбрался к краю парка. Игорь не ожидал этой пестроты - она была чужой, ее не было тогда, и ему вдруг стало страшно возвращаться в ненужный мир, и сердце его снова тоскливо замерло, устало. Он увидел себя ребенком, когда-то едва не захлебнувшимся в речке, оступившись на неровном дне, и, - назад, скорее, назад! - выбился к краю аллеи. Как невыносимо горько было бы теперь потерять все то, что по пылинкам было собрано за ночь! Как невыносимо горько...
Но в момент самого отчаянного страха он вдруг понял, что дно снова оказалось под его ногами, потому что оно было всегда, и что от того места отделяли его несколько шагов. Он уже видел перед собой скамейку, и, несмотря на весь шум и сутолоку, скамейка была той, пусть даже постаревшей, отекшей годовыми кольцами облупившейся краски, но несомненно той, и не могла быть ни чем иначе.
Он сделал несколько шагов и замер: кажется, во всем его сознании, к его ногам нежно подступила вода Его вечной реки, прохладная и изумительно безмятежная. Еще шаг, и спокойный холод ее коснулся измученного тела, и умиротворил его боль, и утолил его жажду. Он провел по поверхности воды рукой: она откликнулась легким всплеском, и с неведомой грацией приняла и продолжила его движение, и движение всей толпы, и движение ржавой земной оси, которую кто-то так и не поставил на место. Господи, люди мои, Господи! Сырое дерево скамейки, ржавый, но такой плавный изгиб ее кованой спины, сбитый с толку светофор, расколотый асфальт и ободранный, но снова зацветший куст у его кромки - все это мягко плыло через реку его жизни, ничему не противореча, и ни о чем не прося... Он неровно шагнул, но словно наткнулся на что-то непреодолимое, и сердце его забилось чаще, и прошли от него по воде круги. Глаза, ведь это её глаза, так могли смотреть на него только они! Дно снова повело из-под ног: он упал, вода объяла его с головой, и он боялся не увидеть, боялся не найти ничего, но тут же увидел, нашел, взял в руку прекрасную жемчужину, темно-карию, как глаза стоявшей перед ним с опрокинутым пакетом в руке девушки. Как это странно, Вера, ведь этого почти не могло быть... Вера, Верочка, как это изумительно-странно, и как легко стало моим ранам здесь, у твоих ног, и как растворилось сердце моё в запахе твоего платья... Прошли мои ненужные горести, и на глазах моих теперь снова могут выступать слезы: наконец-то я завершил свой круг, и все тропы мои, разомкнувшиеся было так нелепо, так пусто и плоско, сошлись обратно в одну вершину, в шатер моей жизни, в свет твоих глаз. Вера, Верочка!
Он поднялся и шагнул к ней; и когда она приняла его возвращение всем своим взглядом, и когда ни малейшего сомнения не осталось в его смятенном сознании и душе, Игорь протянул ей свою находку, и тихо сказал то ли ей, то ли самому себе те первые их слова, что так долго вспоминал всю дорогу домой: