...Узкое длинное лезвие легко вошло в живот врага, хищно высунув из спины свое блестящее от крови жало. Они замерли лицом к лицу, и густое молчание повисло в воздухе. Горькое, напряженное молчание, разрываемое только шумом в ушах и гулкими ударами сердца. Противник попытался что-то сказать - и захлебнулся, кровь хлынула у него изо рта на серый холодный песок. Последним усилием поднял светлые, как зимнее небо, глаза. В них была боль и странная, усталая радость - от того, что бой, наконец, окончен.
Он не верил. Не мог поверить. Не замечал того, что все еще крепко сжимает меч, вошедший уже по самую рукоять, что глаза напротив мутнеют и медленно гаснут. Он так ничего и не сказал, его безымянный враг. Только, теряя равновесие, отчаянно вцепился в плечи убийцы. Тогда он рывком выдернул меч, подхватил падающего и бережно опустил в пыль. Последний удар сердца ушел в бесконечность прямо из-под его руки.
Все было кончено. Какое-то время он сидел на земле, глядя на мертвое тело. Может быть, это был шок, а может, он просто не смел поднять глаза на белоснежную арку, в которой медленно открывались врата. Он прошел. Но почему-то не чувствовал ничего, кроме усталости и опустошения. В глазах закипали слезы.
Он не помнил, как начался этот бой. Не помнил, чей удар был первым. Знал только, что она длилась бесконечно - смертельная схватка под внимательным взором богов, пришедших смотреть на обряд испытания. Он не чувствовал усталости, не позволял себе чувствовать, его тело, тело воина и убийцы, действовало самостоятельно - обученное держать удар, побеждать любой ценой - и не отвлекаться по пустякам. Но тогда, в звоне и грохоте, в бесконечной череде отточенных движений, из которых давно испарился яростный хмель, внутри заворочалось ощущение обмана. Чудовищной неправильности, несправедливости происходящего. И враг его - он знал это - чувствовал то же самое.
Он сам пришел сюда. Воин и сын воина, несущий смерть, он пришел заявить свое право на вечную жизнь в кругу избранных. И принял как должное условия игры.
Очень быстро он понял, что победить невозможно. Они были равны - отточенные орудия смерти. Но пройти во врата мог только один, в этом и заключалась суть испытания. Что-то крылось здесь, кроме победы и поражения, кроме участи выжившего и умершего навсегда, что-то еще, что обязательно нужно было понять. Но отвлекаться на мысли тоже не было времени. Сначала он ненавидел врага, соперника, конкурента, и думал, что богам, должно быть, нравится ярость двух сцепившихся за добычу хищников. Потом ненависть ушла, ярость остыла, и он больше не хотел понимать, что хотят его боги, да и богов больше не было. Был только враг, к которому он начал испытывать нечто вроде щемящей горькой нежности, как к подобному себе, рвущему горло равному на потеху пресыщенной публике...
Не помнил он и момента, когда ему стало все равно. Когда белоснежная арка перестала быть единственно желанной вещью в мире. Когда он решил отдать сопернику право войти в эти белые двери. Уступить. Проиграть. Потому что за бесконечность поединка они так сроднились, что он готов был назло богам с радостью встретить укус лезвия - в горло, в живот, в грудь - неважно куда, лишь бы проклятый бой прекратился...
Вот только другому та же мысль пришла в голову на полмгновения раньше.
...Он поднялся и оглядел серую арену сражений, на которой провел целую вечность. Выпустил меч из влажных от пота и крови пальцев, и сделал шаг к белым воротам. И еще шаг, и еще. Чистилище - преддверие вечной жизни - можно было пройти только через смерть. Свою? Чужую? "Победи истинного врага своего" - единственный постулат этого пустынного места. Жестокая шутка богов.
У человека, лежащего за спиной в пыли, было его собственное лицо.
И он не знал, кто из них двоих шел сейчас к белоснежным воротам, а кто остался лежать на песке. Как и не знал, кем из них действительно был он сам. Он шел в вечную жизнь, медленно, под неслышные рукоплескания миродержцев, и усталость давила, как надгробная плита.