Аннотация: Рассказ о пенсионере, бывшим "новым русским", о большом человеке.
Кредитная история
Листал энциклопедический словарь. Сухие биографии растекались на несколько страниц. Взять вот, например, не самую популярную букву "Ч": Чингисхан, Че Гевара или, из современников, скажем, господин Чичваркин - для всех нашлось место.
Автора сего всегда занимали фигуры, которые никогда не попадут на страницы книг. Часто это персоналии, которым жизнь не предоставила шанс быть отмеченными публично. Хотя незаметные герои, вероятно, тоже заслуживают внимания, например, на страницах небольшого рассказа, где их личные истории можно было бы очертить, безусловно, лишь набросками.
В этот раз настало время воображаемому перу коснуться истории человека, к которому я, не скрою, отношусь с особой теплотой. Не вдаваясь в подробности скажу, что знаем мы друг друга давно, а свела нас далекая Шри-Ланка. Случилось это так.
Волею случая нам, соседям по *** району Москвы, привелось отдыхать в одной гостинице на побережье ланкийской Хиккадувы. Одним из вечеров я по обыкновению набивал в ноутбук путевые заметки, сидя за столиком маленького кафе, из тех, что часто располагаются напротив лобби. В уютной атмосфере южного вечера гости завершали свои дела, потихоньку разбредаясь по номерам. Аккуратная немецкая семья стояла у стойки с чемоданами, патрон деловито одолевал портье пока мать и дети на равных болтали меж собой. Веселились полные, покрытые веснушками англичане. Молодая застенчивая арабская пара сидела с кофе за соседним со мной столиком за тихим шушуканьем.
Неожиданно для всех со стороны парадной лестницы послышался грохот от падения чего-то весьма дородного. Поднялся шум, до меня долетели отзвуки слов, более чем знакомых русскому уху. В воздухе создалось напряжение, как-то сразу возвращавшее будни.
Упал с лестницы Владислав Евгеньевич, к слову весьма крупный мужчина, который вплоть до неприятного казуса спускался смотреть на прибой в романтическом и весьма подогретом состоянии. Он держался рукой за поясницу, осыпал претензиями каждую живую душу поблизости. Выглядело это действо вполне забавно, хотя портье и официанты, кружившие вокруг седовласой фигуры Владислава Евгеньевича, были серьезно напуганы.
Владислав Евгеньевич был плечистым загорелым человеком, с греческим профилем, широкой талией, которой он был обязан своему почтенному возрасту. Не самые длинные ноги придавали его статному виду немного комичности. От всего его лица веяло простотой, напором, искренностью.
Гам, поднятый Владиславом Евгеньевичем, разогнал как осенний ветер листву иностранных посетителей. Я же подошел к месту маленькой катастрофы от милосердия, проявлявшееся у меня порой даже к самым несуразным созданиям. Мы убедились, что оба относимся к одной и той же нации.
Владислав Евгеньевич сделал замечание портье в излишне начищенном и от того скользком мраморе ступенек, затребовал к ответу хозяина отеля, попросил бесплатного врача, погрозился вызовом российского консула. Сделано это было более от обиды за случившееся, нежели от какой-то действительной надобности.
Мои навыки в английском оказались ему весьма кстати, поэтому в качестве переводчика я адресовал все возможные его претензии ланкийцам вплоть до приезда наряда местной полиции. С полицейскими он сговорился сам, не зная языков кроме русского.
--
Бардак у вас в стране -- говорил Владислав Евгеньевич.
--
Россия -- большая, Шри-Ланка -- маленькая -- отвечали полицейские.
К полуночи он устал. Обнял служителей порядка, потрепал администратора. Приглашенный мною врач оказался более не нужен, как и я сам.
Владислава Евгеньевича порядком утомили мои примирительные настроения, которые я навязывал ему в течение вечера. Отчасти они действительно были неуместны, как неуместно было бы просить матадора выйти из схватки с быком. Мы послали друг друга к черту, на чем и расстались.
На следующий день в качестве извинений отеля Владиславу Евгеньевичу был предложен номер "люкс" на сваях, стоявший в пене Индийского океана. Он скрипя сердцем согласился и предложил мне присоединиться к ужину за счет заведения на открытой террасе его новых апартаментов. Там мы сошлись.
Оказалось, что в прошлом он -- успешный бизнесмен, в советские времена был тоже из начальствующих. На Шри-Ланку приехал со взрослым сыном, который жил в "какой-то халупе" за городом, где занимался серфингом.
Если кто подумает, что герой моего рассказа походил на типаж отечественного представителя, наседающего на горячительное и знакомого с языком Пушкина лишь по отголоскам школьного образования, то глубоко ошибется. Более того, люди из таких вызывали у него выраженное неудовольствие.
Владиславу Евгеньевичу не представляло особого интереса знать мнение окружающих о его манерах, вкусах и убеждениях, даже окажись недовольных целый стадион вокруг него одного. Несмотря на возраст он выглядел сильно, на грани наглости. Был из тех, кто в любит простецки хохмить, но при этом лучше чем иной дипломат различит в человеке самые тонкие и едва заметные настроения. Любил и умел говорить о высоких материях, не забывая при этом о вещах простых как стоимость фруктов на рынке и почему надо брать у этого, а не у другого. На чужое хамство, не важно чьего происхождения, он смотрел неуважительно.
Признаться, я проникся своим новым знакомым, его умением расположить к себе, его властной аурой, которой он буквально влюбил в себя служащих отеля, включая несчастного портье, получившего на руки стакан рома в знак примирения за лестницу - "мне это на один зуб, а ему и на неделю не хватит". К ланкийцам и прочим азиатам Владислав Евгеньевич относился снисходительно.
В последний вечер мы сидели на веранде прибрежного ресторанчика, Владислав Евгеньевич был в полосатых шортах, шлепанцах и привычно игнорировал оглядки окружающих. Его взгляд был обращен на горизонт. Солнце погружалось в океан стремительно, как это бывает в южных краях на закате. Они, двое, прощались..
Последние лучи заслонил темнокожий официант, привезший тележку с винтажным вином. Владислав Евгеньевич покривился, будто это был не официант, а пианист, смазавший последнюю ноту музыкальной пьесы.
Мне самое дешевое, все равно все одинаковое -- Владислав Евгеньевич сказал по-русски и показал было разухабившемуся ланкийцу на его передвижной секретер.
На следующее утро мы распрощались в фойе и я улетел в Москву. Он сидел с отмеченным мной немцем, главой семейства, за разговором. Немец с настроем говорил что-то убедительное, с видом отличника, сдающего экзамен.
В Москве Владислав Евгеньевич был обычным скучающим пенсионером, любившим ходить в парк и наблюдать там за белками.
По приезду, может от разности во взглядах, а может и от той же скуки мы сдружились.
Как-то я шел пешком по осенней аллее, выветривая из головы ставки, проценты и прочую мишуру, которую банковские клерки c настойчивостью вкладывали мне в голову несколько последних часов. В портфеле лежали проекты расчетов и соглашений, которые я, сдавшись, согласился подписать. После сладкого чая и назойливых улыбок мне срочно нужен был глоток воздуха.
Парк был почти пуст. Пара юных дам развозили с площадки своих чад в колясках. Одинокие старички в ворсистых пальто, напоминавших шинели, шаркали по намокшей глине. Среди них я встретил своего доброго друга.
Никогда не влезай в кредиты -- с большой тревогой покачал головой Владислав Евгеньевич, узнав о моих делах. С его слов, любой заем имел риск кончится неприятностью как лишение крыши над головой, а то и здоровья в случае невыплаты всех полагающихся сумм в срок.
По поводу банков, гарантий и страховок он недоверчиво хмыкал, в его глазах читался искренний страх. Более того, всякую последующую нашу встречу он спрашивал о состоянии моих кредитных обязательств, что начало вызывать во мне определенное напряжение.
Таков был Владислав Евгеньевич - гуляющий на широкую ногу за рубежом, опасливый и недоверчивый на родине.
Шестидесятилетняя годовщина Владислава Евгеньевича проходила у него дома, в теплой обстановке, среди друзей и родных. В гостиной был богато накрыт стол -- старый, из деревянной стружки, раздвижной со слегка пооббитыми краями. Его застелала белоснежная скатерть, старательно выглаженная Еленой Александровной, женой.
Убранство самого помещения напоминало о дореволюционной роскоши богатых купеческих домов, которую каким-то образом запихнули в семьдесят восемь метров бывшей коммунальной квартиры. Пара диванов резного дерева, покрытых темной кожей изумрудного оттенка, итальянский комод до потолка, огромный телевизор "Панасоник" родом из 90-х и корявый стол -- все это умещалось в скромных размеров гостиной под трехярусной люстрой из "чешского хрусталя". Сам Владислав Евгеньевич подшучивал, что ее старшая сестра висит в Большом театре. В то время как жена добавляла, что люстра на самом деле не чешская, а египетская и хоть чуточку подешевле, ни в чем не уступает по качеству.
Гости кушали, речи здабривали водкой, которую сам хозяин дома употреблял в бесконечных количествах. Он уделял внимание каждому, чем доставлял или смех или смущение. Красивых барышень из числа присутствующих предлагал выдать замуж, в основном, за неженатых кавалеров рядом. Хвалил друзей, желал успехов детям. Пошли разговоры о старых временах. Это были годы расцвета Владислава Евгеньевича. Участие молодых гостей в такого рода беседах требовалось разве что для почтительных улыбок.
Ближе к ночи случилось непредвиденное. Изрядно уставши, Владислав Евгеньевич приподнялся со стула и потянулся к своему бывшему заместителю, Олегу Львовичу. Видимо, он хотел его обнять, но движения Владислава Евгеньевича были настолько неловкими, что вместо объятий он обрушил часть праздничного стола на пол. Это его по обыкновению не задело. Более того, к смущению Елены Александровны Владислав Евгеньевич усугубил ситуацию намеком всем присутствующим на необходимость оставить его наедине со своим другом.
Он не мог дать более веского повода вспомнить о так называемой культуре русских "нуворишей" и всех прочих, кто выбился на заре постсоветской эпохи. Об этом говорили, конечно, между собой и негромко, разбившись по комнатам, особенно усердствовали гости в возрасте из тех, которые были "на стороне жены". Тем временем в гостиной хозяин вечера стоял в хмельных объятиях со своим товарищем, на ковре, запачканном салатом.
Я вышел на балкон, где познакомился с племянницей Владислава Евгеньевича -- Татьяной, которая по случаю приехала из другого города. Она курила, я был не против составить компанию.
Обсудив осень, убранство стола и, в дипломатичных тонах, историю моего знакомства с юбиляром, я вспомнил о личном -- о своем кредите, который так отягощал существование Владислава Евгеньевича.
Татьяна слушала меня, пускала сигаретный дым струей, он тут же растворялся в воздухе морозной ночи.
Там стоял автомобиль, где держали его сына -- она показала мне на старый, осунувшийся дуб, свесивший ветви над детской площадкой.
Оказалось, что однажды в далекие годы Владислав Евгеньевич поручился по чужому кредиту в одном из банков. Деньги взяли под товарный эшелон, который ехал через пол страны и к несчастью пропал где-то по дороге. Владислав Евгеньевич получил ночь на поиски вагонов, на кону стояла жизнь его ребенка. Проблема нашла решение и сына вернули, но случившееся, как и многое другое из непростого прошлого Владислава Евгеньевича, не могло не оставить своего следа. Поэтому шалости и маленькие инциденты, повсеместно его сопровождавшие, близкие принимали как часть его существа.
Попрощавшись с Татьяной, я вернулся в гостиную, чтобы поблагодарить хозяина за вечер и откланяться. Владислав Евгеньевич сидел за столом, склонившись лбом ко лбу с Олегом Львовичем. В его глазах были слезы. Увидев меня, он отвернулся и вышел из комнаты, хлопнув товарища по спине.
Я поблагодарил Елену Александровну и отбыл.
Через неделю Владислав Евгеньевич пригласил меня в гости. Он собирался в Ялту, где по выходу на пенсию жил время от времени. Мы остались вдвоем в его кабинете, сели друг против друга, он налил коньяка.
Владислав Евгеньевич был озабочен. Я давно стал подмечать за ним приступы беспокойства, которые выражались в особом внимании к незначительному. И в этот раз он более нужного переживал из-за предстоящего перелета.
Прошло несколько минут разговора, Владислав Евгеньевич показал мне на висящие на стене картины. Это были полотна галерейных художников, на которых широкими мазками были изображены вазы с подвянувшими розами. Картины были одеты в вычурные золотые рамки, резавшие глаз своим богатством.
--
Тебе не нравятся? -- спросил Владислав Евгеньевич.
--
Нет -- сказал я.
Он остановился и стал зачем-то искать свои очки.
--
В министерстве за моей спиной висел портрет Ленина, пока мне не исполнилось сорок, -- сказал он, -- когда открыли границы, я поехал в Испанию, где купил вот эти картины. Это был предел моих фантазий.
Его признание смутило меня. Я молчал.
--
Как твой кредит? - с привычной неуместностью вдруг спросил Владислав Евгеньевич.
--
Закрыл -- ответил я.
Он просиял (насколько это можно было заметить). Я тут же почувствовал его спокойствие. Владислав Евгеньевич вздохнул и в свойственной манере предложил мне отправиться восвояси, так как он собирался в поездку и мое присутствие, как оказалось, чрезвычайно его отвлекало.
На выходе я еще раз посмотрел на ту самую хрустальную люстру. Как-то я пошутил, назвав ее "мечтой инженера" за откровенный стиль. Это было несправедливо к хозяину, я понял со временем.
Сейчас мы частенько видимся в парке. Я читаю какую-нибудь книгу, сидя на скамейке. Владислав Евгеньевич проходит мимо, жалуется на здоровье. Прихрамывая, он идет дальше своей любимой тропинкой, заговаривая с прохожими барышнями.