-Ты не открывал мне целых два дня. Я стучалась, а твоя дверь оставалась закрыта. Ты знаешь, как мне было плохо? Не знаешь, нет. Гадкий ты, гадкий...Ужасный и холодный, потому что заставлял меня страдать и царапать свое лицо, потому что я думала о тебе и никак не могла...
-Твое лицо не выглядит оцарапанным.
-Да, не выглядит.
Она сидит на твоей кровати в одном лишь черном белье, ежась от холода. Она не знала, что и спросить; ты же не знаешь, как теперь на нее реагировать. Чем это было, что это есть и чем это будет дальше? Причастие, вымоленное на коленях и выжженное последней спичкой на твоих ладонях в скупой темноте; она снова в черном, в черном, в черном белье и с белоснежной, что твои простыни, душой. Она снова смотрит, улыбается; сегодня она принесла что-то в пластиковой бутылке с зеленоватым оттенком - она откуда-то знает, что ты теперь на мели и у тебя осталось всего сорок две тысячи рублей, спрятанных на сто тридцать пятой странице в томике Драйзера, что лежит под кроватью. Она словно бы знает. Словно бы вырисовывает на полотне твоих пороков слова и цифры, уравнивая столбцы, разрушая построенное и возводя новое, чтобы снова - увы и ах, - разрушить.
-Я солгала тебе, а зачем - сама не знаю. Но я правда приходила. Правда, правда...ты веришь мне? Веришь, Миш? Скажи, что веришь! Я была бы так рада...
-Верю.
-Ах, теперь я так рада! - не изменившимся тоном продолжает она, надеясь сорвать с твоих бледных губ улыбку или же усмешку, но нет. - Или же попросту лгу тебе, пытаясь обратить внимание и сорвать с твоих губ улыбку или же усмешку, но у меня не получится, нет, я же знаю. Ты странный, потому что угрюм тогда, когда я перед тобой раздеваюсь. Ах, это так глупо, так наивно! Подожди-подожди, не говори, я догадаюсь сама - чем ты был занят. Ты был пьян, верно? Боже, скажи, что ты был пьян - это так романтично и так по-мужски, что...
-Это грязно, а не романтично.
-..пусть так, пусть так, но это и прекрасно, если смотреть на это под определенным углом! Да это красиво даже, когда ты знаешь, что человек, дорогой тебе, пьет - он страдает, а ты приносишь ему наслаждение и с тобой он либо трезв, либо пьет не так. Так смешно, так смешно...
Пристально на нее смотришь- думаешь, почему же все происходит именно так, а не иначе. Почему бы не сказать ей, чем занимался все то время, пока она вновь не постучалась в твою квартиру? В белоснежности она была черным пятном, нет белым, зачеркнутая линиями своего шелкового белья - и мысль скорее удовлетворяет, та мысль, что сам ты куда бледнее и вписываешься идеально, в отличии от нее. Почему бы ей и вправду не рассказать, как тебе было не по себе все это время? Почему бы не рассказать о пивной и о Велине, о критике и о Рите, рассказать ей о Долине, чью книгу ты зарубил только одним дурацким словом "квохчет" - хотя нет, Долин зарубил ее сам. Ты мог бы рассказать ей, что теперь тебя, Мишу Громова, хотят заполучить в свои руки пару издательств поменьше, "Заря" и "Новопарнас", но ты, тот самый Миша Громов, плюнул бы им в лица и послал бы их куда подальше, если бы только они стояли бы там. Аня не знает, не знает и, наверное, не должна узнать, что теперь тебя называют за глаза смельчаком и восторгаются честностью; почему бы не рассказать ей о том, что теперь все в интернете подписываются своими именами, а в местной газете твой бывший одноклассник Пульцко написал о "Данкогромове, что принес себя в жертву критике, но воспылал ярче первобытно-племенного костра"? Действительно, увлекательные истории - и это случилось с тобой всего за то лишь время, что она не раздевалась перед тобой, а ты молча не смотрел на нее, не чувствуя похоти или же опьянения ее телом. Вино и женщины, Аня, вино и женщины, красное, белое, прошлое, настоящее...Выбор сделан.
-О чем ты задумался? Расскажешь, да? Расскажешь, верно, утолишь мое любопытство, великий и грозный критик, несправедливо уволенный? - она видела, как всего на мгновение дергается лицо. - С чего ты начнешь, с той минуты, нет, секунды, как я ушла? Давай. Давай же, ну, чего молчишь?
-Нет. Мне нечего тебе рассказать. Я...я думал.
-Ох...ну. Ну и ладно, черт с тобой. - беззаботно заключила она. - Знаешь, кстати, в этом что-то есть. Ну, в тебе и твоих откровениях. Говорю-то обычно я, а ты только куришь мне в лицо и отпускаешь колкости, чаще всего - своим бесстыдным молчанием. Как это называется у вас в литературе?
-Я не думаю, что понимаю, о чем ты.
-Ну, это. Смотри, я сижу, пытаясь узнать о тебе хоть что-нибудь, но ничего совсем у меня не выходит. Пустой шар, пуф - и нет его. Ты как призрак или привидение - я знаю, что ты был когда-то кем-то, но сейчас...я не знаю ничего вообще. Твои мысли и твои поступки...они есть вообще, Миш? Ну вот правда. Что ты и кто ты сейчас? Не думай; просто скажи. Ты знаешь обо мне уже много, я раскрываю тебе душу, а взамен не получаю даже твоего желания, хотя...сам видишь, как я в нем нуждаюсь. Ты говоришь лишь о чем-то несвязном, как-как это называется?
-Об абстрактном и частном?
-Верно. Но это ладно, этим-то тебя не пробьешь. Ты, может, гей? Я пойму. Нет, правда. Я читала, что у них все иначе, лишняя хромосома или что-то вроде того. Правда они обычно такие...манерные, знают, наверное, что такое "апломб" и подолгу курят, смотря...стой! Ты знаешь, что такое "апломб"?
-Да, разумеется.
-Хм...ну да ладно.
Она продолжала, тебе же выпало двенадцать, черное; если бы твоя жизнь была бы аналогом подпольного казино, тринадцать черного цвета означало бы строгий приказ: "думай!". Странно все происходило. Ее слова, вырывающиеся, нет, вытекающие из ее красивого рта, были правдивы и честны; они клубились, как и твой сизый дым под потолком; жалили, заставляя вспомнить, что же такое "апломб". Смешно, но рядом с ней чувствуешь себя иначе - не так, как было одному, с Ритой, Велиным или же в очереди в "Пробке", где можно купить весь тот алкоголь, которым можно продолжать ежедневно убивать себя, а наутро - спасать. Ты есть с ней...никем, тенью. Безсюжетностью. Рядом с ней попросту ничего не происходило, не обязано происходить. Вы только вдумайтесь - вечер за вечером они сидели на холодной кровати, практически голые, ежась от холода, разговаривая и куря, куря, куря; отопления все еще не было, а ты никак не мог позволить себе залезть в самую ее душу тем, чем обычно награждает природа; лишь трогай руками ее плечи и делай вид, что все так, как и должно быть, Громов, делай вид. Трогай ее за плечи, кури и ежься, изредка меняя одну белоснежную простыню на другую. Вдумайся: пока она тут, ты способен лишь на самоанализ, что люди поначитаннее называют рефлексией (ты употребляешь это слово с другой, не с Аней), а, быть может, и исповедью; ты говоришь сам себе о событиях в прошедшем времени, растворяясь в чем-то вроде сна; и она с тобой, но вдалеке, качаясь на белоснежных соленых водах - кит и его подружка, которые живут лишь сейчас и никогда до этого, так ты говоришь себе об этом и так ты с этим миришься.
Безсюжетность; жизнь, выраженная одним лишь многократным мгновением, ни до, ни после - лишь этим моментом, когда вы обнаженные прижимаетесь плечом к плечу, или курите лежа, смотря на потолок, надеясь рассмотреть там звезды. Ты годишься ей в отцы, а она тебе - в любовницы, только вот ты не оформляешь опеку, а она не соблазняет, хотя оба вы вполне на это способны. Вы не задумываетесь о быстротечности, вечности или бесконечности - для вас это лишь три разных слова, обозначающих что-то настолько же далекое, насколько и лежащее у ваших ног. Безсюжетность; это, кажется, и называется жизнью; писатели рассказывают истории, люди рассказывают истории, места, лица, фотографии, кино - все это рассказывает разного пошиба истории; что может рассказать стареющий критик? Нет, не так: что вообще может рассказать критик? Безсюжетность; ты и она, момент, сомнения, перетекающие по венам и легкая шероховатость ее плеча: она смеется и улыбается, не вкладывая никакого смысла, гуляет по Орловке без тебя, а иногда зовет с собой, верит в Бога и в то, что ты однажды осмелеешь или же наоборот, поддашься; для вас нет событий значительней, чем то, что происходит до и после. Поэтому ли ты молчишь, Громов? Не уверен, правда? Ей будет интересно, ты же знаешь. Аня. Анечка, нет, все же Аня. Она умница и она хочет ощутить твое кислое дыхание на своей груди, хочет рассказать тебе все без притворства и больше не слышать сухой треск падающей бутылки кьянти, кальвадоса или же "Столичной", когда у тебя совсем не останется денег. Аня. Ты дорожишь ею за то, что она дает тебе эту самую безсюжетность; черт, Громов, если бы ты был писателем, ты бы точно так же выстраивал бы линию повествования - у тебя бы так же ничего совсем не происходило, а говорилось бы задним числом; ты бы строил и тасовал булгаковские карточки, рисовал бы на стенах схемы и никогда бы не вложил в уста своих героев пошлое: "апломб". Ты бы возвел безсюжетность на пьедестал, а после бы ее низвергнул; падение этого колосса ты бы воспел бы уже будучи критиком; черт, мы же уже решили, что ты будешь писателем, а не тем, кто в холодной гостиной прижимается к ее плечам, курит и ежится; Анечка, нет, Аня. Дающая безсюжетность шлюха через дефис объект критики/критика, так никогда и не снимавшая белья.
Вчера так не было и не было так два или десять дней назад; все время, что продолжается эта порочная связь, ты меняешься. Говоришь ей все, о чем думаешь или же совсем ничего; а она слушает и перебивает, слушает и молчит, слушает или же совсем не слушает: в ее глазах тогда пляшут черти, а движения вырисовывают искры; грохот там-тама на белоснежной простыне в три, четыре, пять ночи или же в три, четыре, пять утра. Разве Лиссабон был реален; "кто-такая-ваша-Рита"; подмена понятий, бессюжетность через дефис жизнь. Вчера ты говорил ей много и о ненависти, и о любви, но вот разве вчера это было? Нет, три дня назад. Она слушала и кивала; теперь твой черед.
-Ты ничего никогда не слушаешь и не переспрашиваешь, ты как будто, будто...-она силилась подобрать слово, надувая красивые губки. - а, не знаю.
Она отмахнулась от назойливой мухи, идеи, кружащей над ней.
-Ты просто...Миша, ты странный и гадкий, потому что иногда пропадаешь и заставляешь меня переживать. Да, да! Я говорила, что царапала лицо? О, оно болело целый день и целые две ночи, но после я утолила боль особым кремом, который...тебе же интересно? Ох, надеюсь, раз так уверенно киваешь и смотришь в никуда! Ты иногда будто бы просыпаешься, три дня молчишь, а потом бах - и тебя прорывает, и тогда я молчу, да, слушаю и не перебиваю...
Лжет.
-...потому что мне интересно все, каждая фраза, каждое слово во фразе и каждая буква, а в ней...ну, ты понял. Это длится недолго, боже, так недолго, и не заканчивается так, как бы мне хотелось, всегда ты осекаешься как мальчишка, и замолкаешь, и я не могу расшевелить тебя, даже прижимаясь к тебе ближе и ближе и...
О чем она говорит? Она распростерла руки и ползет к нему, так смешно и так глупо: эй, Аня, смотри, во рту тлеет сигарета и ты можешь обжечься; эй, Аня, смотри, по его коже ползет гусиный градиент и ты можешь заболеть им тоже; эй, Аня, у него черная душа - смотри, как бы не пришлось отравить свою чем-то подобным.
-и...ах, не знаю. Ты странный. Ты смотришь, слушаешь и не отвечаешь, и никак не берешь меня, какие бы знаки я тебе не показывала бы.
Куришь, пока она говорит. Снова и опять - несколько часов подряд, так, что кончились слова и почти кончилась открытая в тот вечер пачка. Не было музыки, слез, снегопада за окном и литературы в новой жизни выкинутого за пределы кабинета критика- нет, все заканчивалось лишь этим. Киваешь ей ритиными кивками, изредка дотрагиваешься до ее плеча и жмешься, ежишься; вновь курить. Безсюжетность; жизнь, вполне сравнимая с точкой, но никак не с линией. Свобода, вырубцованная на плечах и заканчивающаяся на плечах - стены и Анечка, нет, Аня; ни одного фото и сожженные шесть лет назад найденные тетради и строки, в которых когда-то обитала душа. Она просит взять ее; взятьвзятьвзять, так просто и так удивительно, так сложно и так...невыполнимо. Взять ее, когда она так просит - то же самое, что и целовать, но гораздо хуже, да-да. И еще...
Резкая вспышка боли почему-то ослепляет. Она не меняется в лице, голосе, в теле, ее белье так же контрастирует на белоснежности и безсюжености; бессмысленно она продолжает говорить, говорить, она не видит и не чувствует; Рита бы почувствовала нутром и даже успела бы машинально кивнуть за ту долю секунды, что продолжается боль. Да. Боль бьет кнутом, обжигает банным жаром и ослепляет каленым железом - она не чувствует ее даже плечом, прижатым к твоему; у нее красивые глаза и красивые тонкие губы, рисующие в полутьме и танцующие свой особенный, приторный танец; она не чувствует твоей боли так же, как ты не чувствуешь ее страха, сокрытого среди бессвязных слов. Конвульсия, берущая начало то ли в первобытности, то ли в твоих пятках, молнией рассекает тебя и ты произносишь еле слышно звук, ставящий все на свои законные места. Хрипишь, падая на пол, теряя сознание.
Последнее, что ты слышишь, это страстный шепот ноябрьского вечера, плавно переходящего то ли в ночь, то ли в утро; критика - образ боли как образ божественного вмешательства, никаких богов из машины; бог - САМА машина, мимолетность, действие, вот он - ваш всемогущий, вспышка боли, наказание без преступления. Голос тонет в темноте:
-...так почему бы меня не взять?