Можно было встать и пойти, как это делалось уже не раз; можно было конечно ещё и остаться. Тихое равномерное покапывание из крана было кромешной мукой, а устранить не получалось. И не было никого, кто бы это мог за него сделать. Он продолжал лежать. Упругие мысли, как отголоски того, что уже не вернётся, толпились в голове, как проснувшиеся среди зимы мухи, путались, топтались в не-решении. Опрокинутые головой вниз сны следили за ним, чтобы вот-вот наброситься на него и растоптать под очередными кошмарами. Как же хотел он уснуть, но память о повторяющихся кошмарах держала глаза открытыми...
"- Она несла в руках отвратительные, тревожные жёлтые цветы. Чёрт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчётливо выделялись на чёрном её весеннем пальто. Она несла жёлтые цветы! Нехороший цвет..."
Глубоко врезавшиеся в память, слова... Как странно, они были предназначены не его ушам! Слишком тонкие стены московской лечебницы знали много, причём не умалчивая о главном.
Он видел через окно выдолбленные на небе звёзды, холодный крюк месяца и тысячи невидимых ниток, связывающих эти светящиеся тела в для всех известные фигуры. Там за окном была наверно тёплая ночь, полная приветливых, ласкающих своей сладостью звуков. Наверно. Никто не мог открыть окно, чтобы всё это могло залететь в комнату, расплескаться, наполнить её чистым, свежим воздухом и заместить тот, что недвижимым вонючим болотом молчал в комнате. Он постарался стряхнуть с себя невыполнимые желания, заменить их долго тянущимися размышлениями о выполнимом. Холодок прошёл по спине, как мало осталось таких вещей. Он почувствовал тень ненависти в уголках мысли. Но к этому приближаться было отнюдь не желательным, т.е. ещё помнили кулаки ту ярость, что теперь осталась яркими синяками на руках. Как стало всё вдруг омерзительно страшно. Как угнетала собственная беспомощность. Как смертельно больно было смотреть на неподвижные свои ноги.
Здесь мысли всегда останавливались. И молча созерцали холодок на спине...
Дом спал, спали соседи, а время, не ценящее чью-то жизнь смело и с какой-то надменной гордостью, подобной гордости человека, шагало вперёд, топча слова, дела, мысли, всего не перечислить... и может быть только кончик человеческого страха оставался неизменным. Беспомощность и зависимость кололи сердце людей миллионы лет.