Москва. За бортом минус 11, пронизывающий ветер, метель. Хорошо, что не минус 20, но надо одеться потеплее -- на улице можно простоять долго. На похоронах всякое бывает! Еду прощаться с Львом Рубиншейном. Неожиданная пробка на выделенной полосе для общественного транспорта заставляет нагонять время, а значит в метро бежать вниз по эскалатору. С цветами в руках это непросто. Жарко, распахиваю шубу. Успеваю запрыгнуть в подъехавший поезд, радуюсь сэкономленной паре минут. Мне уступает место смуглый молодой человек. У этих ребят так: запыхавшимся (тёткам) женщинам они предлагают сесть. Вежливость королей и гастарбайтеров. Наших бы кто этому поучил -- уткнулись в телефоны, и даже если сама старость перед ними встанет, не заметят. Один из главных навыков нашего времени -- не замечать. Щупленький юноша занимал не целое место, а лишь две трети, их мне и уступил. С двух сторон от меня расположились пышные дамы, поэтому я сижу на краешке сидения в смешной позе примерной школьницы с прямой спиной, бережно прижимая к себе кулёк с цветами.
На следующей станции в вагон вваливается группа мужиков с большими баулами и рюкзаками. Взрослые, по виду лет под пятьдесят. На некоторых выцветший военный камуфляж старого покроя, синие береты, полосатые тельники. Другие попроще, в спортивках или джинсах. Между группками курсирует столичного вида молодой человек, подробно объясняет на какой станции в какую дверь выходить. Значит не местные. Мужики так громко говорят и смеются, что их голоса даже гулу перегонов между станциями не по силам заглушить.
-- У тебя в какой сумке?
-- Вон в той.
-- Так нахрена ты её перемотал скотчем? Задолбаемся доставать!
-- Зато не спалимся. "Святую воду" беречь надо. На Крещение не искупаемся, но изнутри согреемся.
Гогочут громко, запрокидывая головы, словно вокруг никого.
-- Вчера бухну?ли, конечно! Вот ведь правда -- святая вода. Если бы Хилого не проверили ей, то ТАМ бы он точно сразу окочурился. А так уехал на больничку, откачали. Полежит, потом домой отправят. ТАМ ему точно не место. Хилым ТАМ не место, -- говорит крепкий мужик в голубом берете на лысой голове, и приятели с ним соглашаются.
Все, кто хочет их слышать и замечать, понимают, куда они едут, хмурятся, остальным "пофиг". Тех кому "пофиг" большинство. Взгляд высокого сероглазого мужика с косматой седой бородой падает на меня. Его синие блестящие треники с белыми лампасами словно из кино. Я ловлю его глаза и тоже смотрю снизу-вверх, долго, пристально и зло. Голубь на шее словно огнём горит. Мужик нарочито морщится, отворачивается к приятелям, говорит:
-- Всё-таки дрянь эта Москва. Тут сплошная шваль и нерусские. Пацаны все хилые, бабы с наколками. Тьфу...
-- Потому без нас никуда, -- подбадривает его десантник. -- Вернёмся, порядок везде наведём!
К счастью, "наводители порядка" скоро выходят. Рядом освобождается место, я сажусь удобно, смотрю на парнишку, который мне уступил, и думаю: "Вот мы с тобой вместе, друг мой, в одной логической цепочке перечислений московской дряни". Слово-то какое... Шваль. Откуда-то из прошлой жизни.
Настроение, которого и так не было, рухнуло куда-то под лавку. Меня охватывает отчаяние. Как я могла их отпустить? Я должна была грохнуться им в ноги, вцепиться и держать, не давая идти ТУДА. Они такие холёные, домашние, чистенькие, весёлые, значит на новеньких -- ещё не успели никого жизни лишить. Я видела тех, кто успел -- они другие, обветренные снаружи и внутри. Что в голове у этих "новобранцев", которые в голубых беретах с грудью нараспашку щеголяют по морозу? Что в душе? Почему они так безудержно веселы? Почему я не могу их остановить? Почему?
Кажется, лезет вверх температура. Знобит. Или не долечилась, или слишком жарко, или эти мужики забрали с собой мой покой. Нет, сегодня не их день. Я еду к Рубинштейну, и я доеду. Пересаживаюсь на фиолетовую ветку, в точно такой же новомодный поезд, и вдруг вижу повсюду людей с цветами, укутанными в тёплую бумагу. Считаю стебли -- чётные. Неужели все туда? Неужели тоже прощаться?
У входа в ДК "Рассвет" длинная очередь. Удаётся пройти внутрь, но не в зал -- зал переполнен. Организаторы, видимо, недооценили число желающих проститься. Недалеко от гроба поставили небольшой стол для цветов. Скоро завален и этот стол, и маленький поэт в гробу превратился в цветочный курган. Мне почему-то кажется, что ему тяжело.
Распорядителям приходится забирать стулья из зала, и перекладывать цветы с гроба на эти стулья. И ещё, и ещё, ещё... Я медленно иду прощаться по лепесткам цветов с острым ощущением разделения на "мы тут" и "они там". Те, кто тут, увидев знакомых молча обнимаются, многие плачут. Шаг, шаг, ещё шаг... На огромном экране лица говорящих, по очереди, присутствующие лично и по видеосвязи. С нами в этом зале разбросанные по миру печальные люди.
Многие говорят, что "Лёва немедленно прервал все эти траурные речи своими едкими остротами". Просят его "потерпеть", вспоминают его улыбку. Он ждал выхода своей книги -- немного не дождался. Книгу из свежеотпечатанного тиража кладут ему в гроб.
Друзья за границей резко высказываются о причинах, которые не позволяют им лично проститься с дорогим им человеком. Присутствующие в траурном зале представители власти делают вид, что этого не замечают. Кто-то в толпе говорит: "Ну вот точно -- каждому своё: они за границей могут свободно говорить, зато мы в России можем свободно хоронить".
Словами мне по живому. Что мы можем? Перед глазами снова образ тех мужиков из метро, которых я не смогла остановить. Которых мы все, присутствующие в этом траурном зале, лично, по видео, или душой, живые и мёртвые, не можем остановить уже почти два года! Кто-то, прощаясь со Львом Рубинштейном, говорит: "Ты, Лёва, теперь там наш агент. Замолви за нас словечко". Добрый человек и после смерти словечко замолвит, а уж при жизни сколько он нам словечек оставил!
"Свободу не преподают, ей не учат. Ею заражают". Спасибо Вам, Лев Семёнович. Мы не можем удержать идущих убивать мужиков, ухватив их за ноги -- отбрыкнутся "кирзовым сапогом". А вот заражать свободой можем! Все, где бы мы ни были, обязаны сделать свободу такой заразительной, чтобы люди ей грезили. Даже такие мужики...