На заброшенном колхозном поле поспевал конский щавель. Стоял дождливый август, и ему (щавелю, а не августу) надо было еще дозреть, и успеть загодя разбросать семена, чтобы на будущий год уродилось как много больше молоденьких сеянцев. Можно было прикрепить семена к хвосту приблудной собаки или к перьям вороны, или раструсить по ветру, да так ловко, чтобы налетевший ветер зараз унес как много больше коричневых, будто побитых ржавчиной семян.
Это только кажется, что у старого щавеля нет ума и мыслей. Он свою работу знает хорошо. Пусть не хитрая она, незатейливая, но такая важная - водить себе подобных и помогать им оставаться на земле, как когда то помогли тебе самому.
А чуть поодаль заброшенного поля - деревенская церковь, маленькая, белесая, незатейливая - как глазурированный кулич. А возле церкви, по правому ее боку, рядом с главными воротами притулилось кладбище, куда уже много лет подряд свозят и сносят всех пивших из окрестных деревень. Еще несколько лет назад, когда было живо сельское хозяйство, запахивали колхозное поле, чуть ли не в притык к самому кладбищу. Тут же рожь колосилась - будущая жизнь, значит, - тоже чернели кресты.
Поговаривали даже, что, бывало, сорились местный батюшка с председателем - кто на чью землю наседает, да пытается урвать лишний кусок. А спор тот сам собой разрешился: председатель умер, где-то здесь рядом лежит, совхоз развалился - простор для покойников, клади не хочу. Раньше кладбище было по левую сторону от дороги. Называлось оно купеческим и было это давно, еще до войны. Будучи детьми, мы частенько находились здесь, в густых зарослях церковной сирени, цельные могильные плиты и фрагменты памятников. На некоторых из них даже можно было разобрать надписи - мол, лежал здесь когда-то такой-то. Временные рамки мало что говорили нам, тогдашней детворе, да и всё это казалось таким далёким и несопоставимым - твоя жизнь и чужая смерть. Потом плиты куда-то исчезли - может засыпали землёй при строительстве новой дороги, или дачники утащили к себе на фундамент.
Впрочем, лукавлю. Может быть, до сих пор они лежат где-то в теннисных кустах кладбищенской сирени, просто не до сук их идти и искать, чтобы лишний раз не натолкутся на те две цифры, в различной конфигурации означающие одно и то же - вот кто-то был и его уже нет.
Когда я хожу по новой части кладбища, смотреть на даты мне не досуг - здесь все большей частью мои знакомые. Вот мальчик Коля полутора лет. По родству Коля приходится мне старшим двоюродным братом, но таковым стать не смог, потому что вскоре после войны заболеет дизентерией, долго мучился, и преставился так же безмолвно, как и жил. Теткин муж Володя, мужик сердобольный и внимательный, чтобы облегчить детские страдания, завернул мальца в одеяло, и всю ночь носил его по избе. Сначала ребенок куксился и вздрагивал, а затем затих. Умаявшаяся за день тетка прилегла в это время отдохнуть, думая, что ребёнок угрелся и заснул. А младенец Коля и вправду уснул, да оказалось, что навсегда.
Гробик дядька Володя сколотил, разбив ящики из под американской тушенки, которые, прослезившись, отдала им сердобольная продавщица-соседка. Колю не переодевали - так и хоронили в одеяльце, которое его согревало и облегчило невыносимые страдания. Да и переодевать мальца было не во что - только что прошлась война, не наступило еще детское время.
А рядом лежит мой дядька Иван, без срока почивший в неполные тридцать три года - туберкулез, болезнь неврастеников и интеллигентов.
Видный был хлопец дядька Иван, девки глаз с него не сводили - выбирай любую. Лицо точеное, нос горбинкой, глаза синие, с поволокой. Попал дядька по комсомольской путевке на сбор урожая, а там шли дожди. А комсомольцы они какие - им дожди ни почем. Вот дядька застудился, начал кашлять, а внимание на то не обращал. Когда хватились, болезнь зашла далеко. Родственники призывали Ивана лечиться, а он нивкакую: как есть, так пусть и идет. Да еще и охоту свою в покое оставить не мог - заядлый был охотник: то вальдшнепа принесет, то утку. А какая охота без сырости - опять застужался и болел.
Когда лежал в постели, уже не вставая, и беспрестанно кашлял, начал жалеть, что вовремя не лечился. А что жалеть то, коли назад ничего не вернешь.
А неподалеку лежит другой Иван - Иван Иваныч, фабричный бухгалтер. Сам он был из белгородской деревни, а сам как срочную отслужил, не поехал домой в Валуйки к жене и дочке, а решил на фабрике устроиться, да никуда нибудь, а в уважаемые люди - в бухгалтера, чтобы в нарукавниках сидеть, косточками щелкать, да на барышень фабричных засматриваться. Бухгалтерское дело он в армии постиг, да так хорошо, что в почете и уважении при фабрике состоял, даже в депутатах числился. Троих дочерей заимел, две войны прошел - финскую и Отечественную. После войны с московской женой обустроились, детей поднимали, а 61-м году, когда грянула очередная денежная реформа, постиг Иван Ивановича сердечный удар. Показалось ему вдруг, что-то он не додумал и не так просчитал, и будут теперь у него и его семье большие неприятности. Кому был Новый год, а кому - нежданные поминки. Хотя все кругом говорили, что теща любимая его с собой забрала. Да и похоронили Иван Ивановича с ней в одной ограде.
А рядом лежит Николай Константинович. Был он регентом при церкви - руководил церковным хором. Слыл он человеком зажиточным, ни в чем не нуждался. И мог быть похоронен более торжественно, чем на простом деревенском кладбище. Но дочь его, сельская учительница, решила, что так будет лучше - ей ближе отца навещать. Поговаривают, что была у Николая Константиновича ни одна дочь, и жил он в лучшие годы на две, а то и на три семьи. Но те, другие семьи, отпочковались, как только стало известно, что не с кого получать наследство. А старшая дочь - Надюша, осталась верна ему до конца. Чем не Кордельо и Король Лир.
А вот и тетя Катя на последнем пристанище. Хорошая была женщина - тетя Катя. А ушла из жизни глупо - у соседки, по старинке, сделала аборт. Кто говорил, луковицу внутри себя проращивала, кто - йоду напилась. И аборты были уже разрешены в государстве, и таится незачем было, ей - чай ни девка, мужик имеется, а вот подишь ты...
Развился у тети Кати перитонит. Она думала что пройдет - все заматывалась в пуховой платок и хотела отлежаться. Когда повели ее в больницу, оказалось что поздно. Бабка-соседка потом говорила, что Катя поступила так потому, что боялась бросить корову, которая должна была отелиться. А вышло как: и сама не спаслась и корову со двора увели - кто же за ней кроме Кати будет ухаживать.
А чуть поодаль лежат тетя Нина с дядей Колей. Троих детей они нажили. Могилки ухоженные, видно дети не бросают. А росли те дети, как бурьян в поле. Нинка баба была видная, вся в кудряшках. Но больно рано пристрастилась к выпивке. То ничего, ничего, а то в запой как уйдёт... Коля, глядя на неё, тоже начал прикладываться. Так и норовили друг друга обогнать.
А дети у них выросли порядочные: две дочки и сын. Сын на врача выучился, частная практика у него, богатый. А всю жизнь в чужих обносках ходил - кто чего даст. Вот и подишь ты, как жизнь рассудила.
А рядом Вася лежит, их сосед. При матери своей, в одной ограде. Повесился Вася, был, говорят в пьяном угаре. В церкви его по такому случаю не отпевали, а лежит вместе со всеми - сейчас ведь не принято, чтобы самоубийц хоронили за оградой.
И было поначалу всё и Васи ладно - жена учительница, двое детей. А потом грянула перестройка и потерял Вася свою работу. Ему год-полтора до пенсии осталось, а работать не дают. Ходил он каждый день мимо того завода, где тридцать пять лет честно оттрубил, куда пришел подростом после ремеслухи, смотрел на родные стены, подходил к проходной, думал, хватятся, обратно зазовут. Не хватились, не зазвали.
Поехал тогда Вася в поселок, где с матерью когда-то жил, думал там отойдет душной, в огороде покопается, грядку-другую обиходит. Да не получилось. Все одно к одному.
А может всё случилось еще раньше, в далёком детстве, когда Васин отец отказался его признавать и женился на другой? Отец был пришлый, из далекой, глухой деревни, где в ходу были "палочки" и трудодни. А они с матерью - вольные, поселковые.
Женившись на вольной, отец получил паспорт и перевез к себе всю свою родню. А позже приехала и его давняя зазноба, пока не невеста, а так - ходила в троюродных сестрах.
Отец прописался, обжился, затеялся ставить свой дом. Всё было бы хорошо, как задумано, но к ноябрю у Маши, его временной жены, народился Васятка, что не входило ни в его, ни в её планы.
Отец, видно чтоб оправдаться, говорил, что ребенок ни его, мол, гульнула Маша. А она, будучи не молодой и повидавшей виды, знала, что жизнь свою вряд ли устроит, и приняла все необходимое, как должное.
Так и жили на соседних улицах - отец и сын, мужчина и мальчик, имели почти оно лицо, одни привычки и манеры, оба картавила на одну букву "р", но при встрече отводил взгляды в сторону. Один - потому что не мог простить, а другой - потому что не знал, как попросить прощения.
Васина мать, старая Маша, умирала от рака. Умирала долго и мучительно, сама себе не радая. Последний месяц Маша жила только на воде - ни ела даже жидкую кашку, которую варил ей сын.
Кашу, чтобы ни пропадала, доедал сам Вася. Была она мягкая, безвкусная, но почему-то царапала горло. Кашу Вася запивал водкой, теплой, сладкой и противной. Но чем противней была водка, тем было ему лучше: мать страдала, и он тоже хотел страдать.
Соседка тетя Клава говорила Васе, что нельзя так убиваться. Все уходят, и мать его уйдет, коли сроки её пришли. Он отвечал, что мать не переживет и один без нее не сможет. На что Клава замечала, что все так говорят.
Мать отошла тихо, во сне, никого не потревожив. А после ее похорон Вася узнал, что его уволили с завода окончательно и бесповоротно и восстановиться назад ему на работу нет никакой возможности. От безделья и маяты Вася все чаще и чаще наезжал из города в материн домик, где в последнее время жил с семьей, а однажды остался там навсегда - наладил веревку в сарае, прикрепил её к надежному крюку и...
Нашли Васю по запаху. Крайне неприятная история, а ему было всё равно.
Неподалеку от Васи лежил дядя Коля, "снахач"., который, как говорили у нас в поселке, принуждал к сожительству свою сноху, красавицу Алю. На тот момент Аля была еще даже не сноха его сыну, а так, не пойми кто, хотя уже успела нарадить от него голубоглазую дочку. Сын уехал на заработки, чтобы прокормить молодую семью, а дядя Коля, мужчина в самом соку, тут как тут. Я, мол, тебя пою-кормлю, и девку твою, приблудную, не обижаю...
Как там было на самом деле никому теперь не знает. Известно только, что бил потом дяди Колин сын свою Аню чем ни попадя всю оставшуюся жизнь, пока она, забрав троих детей, не уехала к своей матери в далекую Сибирь.
А здесь лежит Миша Слободяк, облученный в армии. Приехал он из армии как бравый солдат с молодой женой, а потом, вдруг, стал недомогать и лысеть. Голова его со временем стала, как бильярдный шар, а ноги перестали сгибаться в коленях. Это в двадцать два-то года. Так и похоронили Мишу тихо, по-деревенски, ни как ни возражая государству, которое сгубило молодого, красивого парня, ни дав ему взамен, ни почета, ни звания, ни должного уважения.
Юная Мишина жена забрала только что народившегося мальца и отбыла в далекие края к своей маме и папе. В те самые края, где молодой муж ее Миша, крутя "хвосты" ракетам, и получил тот самый "смертельный" поцелуй, который за полтора года гражданской жизни довел его до могилы.
Мишин отец, старый и суровый дед Витя, на все праздники посылал сироте-внуку гостинцы, а к его совершеннолетию, одолев безденежье, купил в подарок новенький, блестящий портфель-дипломат - пусть, мол, нас помнит, и отца своего, безвременно ушедшего, который здесь лежит и всё видит.
А рядом могилка еще одного младенчика, Сереженьки, который еще не народившись, заболел какой-то тяжелой болезнью, и преставился через неделю после своего крещения, ровно в два годика.
Сереженькина мамка - Верка - была баба глупая и сильно поддающая. Она давно проторила дорожку к акушеру-гинекологу на предмет вечных абортов. Да дважды просчиталась - сначала родила дочку Людку, а потом сына Сереженьку - маленького, съеженного и насквозь больного.
Бабы рассказывали потом, что когда Сереженька уходил, он обнимал Веерку за шею и все повторял: "Мама не бойся, мне не больно!". Вот ведь дела! Нет, чтобы наоборот, может врали бабы, а может и вправду так бывает?
А возле дороги, обиняком, лежат три цыганки - бабка, мать и дочь. Памятники у них справные, богатые. А над каждой могилой полог натянут, в виде навеса - наверное, чтобы дождь их не беспокоил. Бабка с матерью хоть пожить успели, а дочка, юная совсем, в семнадцать лет померла, хотя успела двух мальцов народить. Это дело у них, цыганок, обычно спорое. Говорят, что умерли все цыганки от какой-то загадочной болезни печени, от которой они не лечились, а когда вздумали лечиться, было уже поздно.
Все цыганские дети теперь находились под присмотром средней цыганки мужа и было уже не понятно, где его собственные сыновья, а где внуки. Стали они все вровень - шумные, чумазые, деловитые, вороватые, но очень дружные.
Есть на нашем кладбище могила еще одного цыгана - Коли, по кличке "цыганский барон". По молодости Коля был ой как хорош - ходил с окладистой бородой, работал в ресторане официантом и был один в один похож на Фиделя Кастро.
С женой своей, Валей, Коля жил не дружно, но нарожал много детей. Валя ездила в Тулу с мешками, приторговывала, чем Бог послал. А он, в свободное от рабочей смены время, охаживал разных молодок. Валя и в бороду ему вцеплялась, и шевелюру прореживавала, обещалась отрубить все что лишнее - ничего не помогло. Отвадило от молодух Колю другое - неизлечимая болезнь - диабет. Сначала начал он слепнуть, потом захолодели пальцы на ногах, потом и вовсе началась на них гангрена. А как отрезали Коле ногу по самое колено, и не смог он сам, без помощи, выходить на улицу, то умер в одночасье.
Умер он поздней осенью, под зиму, не дожив до весны. Если бы была весна, пожил бы еще. По весне Коля чувствовал себя неизменно лучше. Он любил когда едкий, весенний ветерок карябал ему ноздри, бодрил, а он, как молодой конь-рысак, начинал чуять свою дорогу, на которой в безцветье дней, где-то в заштатном хлеву, нет-нет, да попадалась ему какая-нибудь гнедая кобылка. Но для этого надо было ее учуять за сотни верст, перебрав чуткими ноздрями весь терпкий воздух, который ему попадался на пути. А такое бывало только ранней весной...
... Когда я смотрю на конский щавель, который теперь в изобилии разросся на бывшем колхозном поле, то воочию представляю свою, совсем еще юную тётку с годовалым младенцем на руках. Ну, вы помните его, младенец Коленька, погибший от дизентерии. Позже тётка узнала - чтобы вылечить от дизентерии, нужно заваривать тот самый конский щавель, который в изобилии и повсюду растет на наших полях. Но не просто заваривать, а знать когда и сколько: много возьмешь - больного погубишь, мало возьмешь - не будет толку совсем.
Вот так и в жизни у всех - знал бы что заварить, да сколько, колосилась бы окрест большей частью рожь, мычали бы коровы, которых по полудню ходили поить мамки с детьми, и было бы тогда здесь поменьше крестов, памятников под мрамор, и резных оград. Вы хотите спросить меня: где-то кладбище, про которое я пишу? Да все очень просто: доедите до Манушкино, свернете на Кузьменки, потом на проселочную дорогу, а потом, по правую руку, будет оно. Там лежат отправившиеся в последний путь мои бабки, дядьки и тетки, безвременно почившие воины, невинные младенцы, почившие от любви и от отсутствия оной. Здесь когда-нибудь буду лежать и я. Но это случится не так скоро, ведь мне надо написать про всех них. А пока я не успеваю.