Айвз Эдвард. Глава двенадцатая

Глава двенадцатая

Болезнь и смерть адмирала Уотсона; его нрав. Адмирал Покок заменяет адмирала Уотсона на посту командующего эскадрой. Описание птицы Арджил, а также деревьев: арики, чулты, манго, татуна и руссы. Сведения о бенгальских монетах.

Бенгал только-только познал солнечный свет мира и процветания, когда произошло то событие, что затянуло всю страну мрачными тучами; событие, невыразимо задевшее меня и оцененное другими, как общее несчастье. За все время пребывания в Индии мистер Уотсон то сильно, то слабо страдал приливами желчи, которые вызывали слабые лихорадки и кишечные колики, но обе эти жалобы всякий раз проходили с потом и испражнениями. Не раз доводилось пробовать и кровопускание, как лекарство, но по опыту мы обнаружили, что его организм не мог хорошо переносить кровопотерю, особенно в жаркую погоду, и можно было быть уверенным, что процедуре будет сопутствовать упадок духа и отсутствие сил.

В пятницу, двенадцатого августа, капитан Мартин случайно заглянул в поместье к адмиралу и нашел его в легком недомогании. Перед уходом капитана адмирал пожелал, чтобы он передал мне, что, коль я соберусь этим вечером на прогулку, то он будет рад меня видеть. Я пришел вскоре после того, как получил его приглашение, и заметил, что ему гораздо хуже, чем было когда-либо раньше; он впал в апатию и вселенское беспокойство; его мучали сильные позывы ко рвоте; пульс был редким и слабым; кожа - горячей и сухой. Я посоветовал ему немедленно принять рвотное; он это сделал; лекарство подействовало хорошо, и его кожа увлажнилась, что, казалось, принесло ему существенное облегчение. Я порекомендовал ему пить побольше шербета, из-за которого ночью выступил обильный пот, и на следующее утро мы все думали, что ему лучше. Однако его кожа по-прежнему была горячей, а пульс был слишком быстрым. Он был все так же возбужден, и вместе с наступлением дневной жары усиливалось и его возбуждение. Поэтому я дал ему выпить солевого лекарства и велел поставить ему клистир. Вечером температура спала, ему стало легче, и к нему вернулось хорошее настроение. Всю ночь он обильно потел и спал с величайшим спокойствием.

Утром семнадцатого он не жаловался ни на что; его кожа была нормальной, пульс - четким и более размеренным. Он пожелал, чтобы я прочел ему письма, которые ему только что принесли от губернатора Пиго. В основном, там писали о поведении адмирала Бинга* и переменах в министерстве; он размышлял и рассуждал о неясной основе, на которой зиждился нрав сего офицера, и закончил замечанием, насколько губительно для него стало склониться к безопасности, чем к отчаянному риску. После он наказал мне отправляться в госпиталь** и позвал мистера Бевиса побыть с ним в мое отсутствие. Этот джентльмен был хирургом на Молнии, но после стал моим помощником и удостоился великой чести - благосклонности адмирала. С наступлением жары температура у адмирала тоже сильно поднялась, но вечером я рад был найти его кожу прохладной и нормальной, а его самого - в гораздо лучшем состоянии. Я вновь повторил ему клистир и, увидев огромное количество желчи в его испражнениях и что белки его глаз немного пожелтели, добавил к солевому лекарству (которое он принимал каждые два часа) шесть гранов корня ревеня, рассчитывая, что он чаще будет опорожнять кишечник и, таким образом, вся желчь выйдет. Питался он подкисшей овсяной кашей-размазней, куриным бульоном и молочной сывороткой.

*Адмирал Джон Бинг (1704 - 1757) проиграл осаду Минорки, попал под суд и был приговорен к казни через расстрел (прим. пер.)

**В конце июля и в начале августа болезни столь разбушевались, что почти шесть сотен человек лежали в госпитале. Они страдали, в основном, от гнилостной лихорадки, флюса и т.п.

Я пришел к нему на следующий день рано утром; мистер Бевис рассказал мне, что адмирал провел ночь хорошо, и мистер Уотсон добавил, что он почти полностью поправился. Я тоже так подумал и в прекрасном расположении духа поспешил в госпиталь, оставив мистеру Бевису указания давать дальше прописанные лекарства, не сомневаясь, что еще несколько опорожнений кишечника и легкая потливость, которая выступила на его коже, освободят адмирала от всех жалоб. Но это был самый жаркий день, который мне довелось пережить в Индии; нельзя было даже вдохнуть воздуха за множество часов; и люди, и звери, и даже пернатая дичь так мучились от жары, что некоторые из них пали мертвыми.

Я с уверенностью могу заявить, что мой дражайший друг, адмирал Уотсон, потерял из-за нее жизнь. В одиннадцать утра он сильно жаловался на невыносимую жару и желал свежего воздуха; и хоть в доме были распахнуты все окна и двери, это не принесло ему облегчения. Жар его усиливался, пульс слабел, а сознание затуманилось. Около полудня мистер Бевис послал мне вести об этой угрожающей перемене. Я поспешил в дом к адмиралу, захватив с собой три нарывных пластыря - один на спину, и два на руки, которые не замедлил применить. Я повторил клистир и с одобрения мистера Томаса, одного из самых опытных практикующих врачей в этой стране, дал адмиралу нужное количество порошка доктора Джеймса. Он хорошо подействовал, адмирала стошнило и пронесло, и вновь вышло огромное количество желчи. Однако его сознание стало еще более путаным, и навалилась сонливость; тогда я поставил ему на голову нарывной пластырь, а на ноги - бодрящие припарки. Комната была опрыскана лимонами и уксусом, но увы! Все было тщетно, поскольку во вторник, шестнадцатого числа, между восемью и девятью утра, к нашему невыразимому горю, адмирал умер; гниение было таким сильным, что уже через несколько часов его тело почти полностью разложилось.

На следующий день его предали земле в Калькутте, и у его могилы стояли и адмирал Покок, и все капитаны, и почти каждый офицер, и моряк эскадры. При этом печальном событии присутствовал и полковник Клайв, и так много джентльменов из армии, которые только смогли прийти. Его провожали в последний путь французские джентльмены (которые стали пленниками, вытянув сей жребий войны) и тысячи армян и индийцев; и я верю, что не было среди них ни одного человека, что не проронил бы слезы или же не выразил неподдельное горе иным способом. Одним словом, никого при жизни так не почитали, а в смерти - не оплакивали, как адмирала Уотсона. Добровольное и всеобщее горе, в определенной степени показавшее глубокое чувство среди флота, армии и поселения, было его заслугой.

Адмирал был сыном доктора Джона Уотсона, каноника в Вестминстере и приходского священника Кастл-Кэмпс в графстве Кэмбридж; его мать приходилась сводной сестрой сэру Чарльзу Уэгеру, адмиралу белого флага и первому лорду-заседателю Адмиралтейства. Мистер Уотсон родился в 1714 году и потерял своего отца уже в девятилетнем возрасте; его дядя, сэр Чарльз Уэгер, поддержал его дальнейшее обучение в академии, куда мистера Уотсона отдал отец, и в 1727 году, в возрасте 15 лет, мистер Уотсон поступил к дяде на флот. В 1734 году его сделали лейтенантом, а в феврале 1734 года он стал капитаном первого ранга и получил в распоряжение двадцатипушечный Гарланд.

На тех нескольких боевых кораблях, которыми ему впоследствии пришлось командовать, капитан Уотсон весьма отличился, особенно в сражении третьего мая 1747 года, когда даже французский адмирал высоко отозвался о его корабле (Принцессе Луизе) и нескольких других в своем докладе об этой памятной битве ко французскому двору. В ином сражении, что произошло в тот же год, когда главнокомандующим был Эдвард Хок, капитан Уотсон выказал такую же доблесть, как и раньше, и 12 мая 1748, "в награду за его заслуги" (по собственным словам лорда Энсона), его назначили вице-адмиралом синего флага и с несколькими корабля отослали к мысу Бретон.

По завершению войны он вернулся домой и пробыл там до тех пор, пока не решил стать командующим королевских кораблей в Плимуте. Там он провел недолгое время, и затем, как упоминалось прежде, был назначен командиром эскадры, направлявшейся в Ост-Индию.

По характеру адмирал был очень приятен, и ему было присуще мужественное и властное самообладание. Его горячий от природы нрав был чрезвычайно хорош, а характер крайне человечен. Его манеры отличались непринужденностью и вежливостью, он был сторонником умеренности и трезвости, хотя время от времени он поощрял за своим столом выпивку; его дух был щедр и благороден. Несколько людей, которые, подобно мистеру Уотсону, столь рано были взяты из школы, превзошли его в эпистолярном мастерстве; он больше интересовался людьми и вещами, чем книгами, и, по собственному признанию, быстро видел истинные лица людей, и был этим счастлив. Он любил и восхищался людьми честными, но презирал лицемеров. Хоть он и был тверд в своих решениях, но был всегда открыт чужим убеждениям, и, если он верил, что долг перед обществом будет исполнен лучше, благодаря какому-либо приватному совету, то наверняка он претворял его в жизнь, и после благополучного исхода открыто объявлял, чьему совету обязан этот успех.

Он носил на себе неподдельное клеймо храбрости, равно как и был деликатен; ведь несмотря на то, что он был известен своей военной славой, эти сражения никогда не были его излюбленной темой беседы; и, если другие когда-либо заводили о них разговор, он никогда не задерживался на тех обстоятельствах, которые принесли ему честь в глазах всего мира. И наедине, и у всех на виду он выказывал должное уважение вере своей страны; никогда не отсутствовал на богослужениях, что проходили на борту его корабля; и был знаменит тем, что уважал духовенство в целом и капеллана собственного корабля в частности: если когда-либо их поведение не соответствовало их долгу, то он становился к ним холоден и равнодушен.

В конечном итоге, со всей откровенностью можно сказать, что адмирал Уотсон был верным мужем, заботливым отцом, искренним другом и хорошим гражданином. Его честность, человечность, щедрость и бескорыстие сердца* были таковы, что стали почти притчей во языцех среди местных жителей в той же мере, как и среди европейцев, живших в Ост-Индии, и за каждое его успешное предприятие ему воздавали сердечные похвалы, за победу, которую он даровал.

*Эта сторона характера адмирала была очень очевидна даже в его юные годы и стала известна обществу в 1744 году, благодаря одному морскому офицеру, из книги "Повествование о поступках флота Его Величества в Средиземном море"; далее отрывок из нее: "В тот же день Дракон капитана Чарльза Уотсона неожиданно пришел в Йер, коий корабль в последнее время находился в плаваниях между Тулоном и Гибралтаром и, в соответствии с приказом должен был через некоторое время отправиться к Кадису, а оттуда проследовать в Лиссабон, где капитан наверняка бы получил восемьсот золотых мойдоров провозной платы; однако, как только он услышал о приготовлениях врага и о его вероятном выходе в море, он не стал медлить. Прельстительная поездка в Лиссабон (заветная мечта любого капитана флота его величества) с перспективой поймать огромную удачу, в завидном состоянии, за которое боролись многие, не имела для него значения, когда эти занятия противоречили службе королю и стране. Но из самых бескорыстных мотивов, без приказа, он со всей возможной быстротой присоединился ко флоту в Йере, тем самым этот джентльмен потерял возможность захватить ценную добычу в триста тысяч фунтов стерлингов, которая досталась кораблю его величества Солебей; поскольку в это время он был на самой стоянке, а Солебей - то ли в Гибралтарском заливе, то ли охранял наши торговые корабли в проливе от испанских приватиров. Капитан открыто предпочел личную бедность богатству, когда интересы его страны нуждались в нем. Столь жаркий пыл, столь справедливые и беспристрастные чувства такие необычные и, даже более того, такие беспримерные на флоте, не могли не поднять нашего восхищения на необыкновенную высоту и вдохновить нас на самые горячие пожелания сему блаженству истинного достоинства, которое невозможно чересчур наградить, равно как и чересчур рассказать о нем людям".

Адмирал женился в 1748 году на старшей дочери эсквайра Джона Френсиса Баллера из Морвала, что в графстве Корнуолл, и оставил после себя одного сына, нынешнего сэра Чарльза Уотсона, и двух дочерей. За заслуги отца покойный король даровал сыну титул баронета, а Ост-индская компания в благодарность за верную и успешную службу адмирала на ее благо воздвигла ему мемориал в Вестминстерском аббатстве.

Командование эскадрой перешло к адмиралу Пококу; он и храбрый, честный, покойный адмирал много лет прожили в идеальном согласии, и, несмотря на то, что влияние мистера Покока в этой части света крайне выросло после смерти его друга, я уверен, что он так глубоко скорбел по нему и так оплакивал свою потерю, как ни один иной джентльмен среди эскадры*.

*В октябре 1757 года войска потерпели еще одну значительную потерю со смертью майора Килпатрика, который был не только храбрым и опытным офицером, но и вечным примирителем, когда бы в поселении не возникали споры. Из двухсот пятидесяти солдат, что пришли с ним в августе 1756 года из Мадраса, его пережили лишь пятеро, и те были изнурены донельзя повторяющейся болезнью.

Вскоре после погребения мистера Уотсона адмирал Покок собрал всех офицеров, которые были особенно зависимы от его предшественника, и уверил их, что полностью разделяет их горе от смерти адмирала, память о ком он будет всегда высоко чтить, и что он должен особенно радоваться услужить тем, кого мистер Уотсон отличил своим непосредственным покровительством. Он многократно пожелал нам быть уверенными в искренности его заявлений и особенно обратился к лейтенантам мистера Уотсона, что если они выберут остаться у него на борту, то он примет их всех, как только появятся должности на его собственном корабле, и поспособствует повышению каждого, если они выберут взамен иное продвижение по службе. Почти все джентльмены продолжили служить под его командованием и позже получили от адмирала ранг первого капитана. Мистер Покок принял верховное командование эскадрой не раньше, чем ему открылась хлопотная картина; ее предварило следующее письмо коммодора Джеймса.

Джорджу Пококу, эсквайру, и т.п., и т.д.

Сэр,

Я имею честь осведомить вас о моем прибытии в Ингели в пять часов этого вечера; со всей возможной быстротой меня отправил присоединиться к вам капитан Таунли с корабля его величества Тритон. Мы стояли у форта Святого Давида, но восьмого числа того же месяца нам пришлось выйти со стоянки из-за внезапного и неожиданного появления французского флота, и поскольку он шел быстрее любого из нас, мы подверглись почти неизбежной опасности стать захваченными. Все их корабли в тот день после полудня стояли на якоре у Пондишерри, но поскольку они добрались до нас быстро (и с таким явным намерением нагнать нас), я предполагаю, что они остановили погоню лишь из-за опасения оказаться с подветренной стороны их стоянки. У меня была возможность сделать следующие заметки об их флоте.

Флагман был к нам ближе всех, кроме еще одного корабля, с флагом Святого Георгия на верхушке фор-стеньги; я с крайней кропотливостью насчитал пятнадцать орудийных портов на нижней палубе с одной стороны. Семь кораблей показались большими, они, по крайней мере, двухпалубные; два других были длинны и низки, кажется, это тридцатичетырех- или тридцатишестипушечные фрегаты. Французский фрегат L'Gloire в то же время встал на якорь у Пондишерри, поэтому всего у них сейчас одиннадцать кораблей. После того, как мы разделились, капитан Таунли направился к Мадрасу, откуда он собирался через несколько часов выйти, чтобы присоединиться к вам. Я почти пять дней провел в пути до рейда Балласора, поэтому думаю, что его можно ждать с часу на час.

Пятого числа этого месяца в Мадрас прибыли Боскауэн, Браунд, Норфолк, Бонэм, Принцесса Августа, Бэйдсон и Тэвисток, а также Дженкинс, направлявшийся в Китай; они оставили Англию в марте вместе с адмиралом Коутсом, который следовал на Ямайку, и вместе с коммодором Стивенсом на Элизабет, в компании с военными кораблями Ярмут, Веймут, Колтчестер и Квинсборо и торговым ост-индцем Уорвик (все они направлялись в Индию), шли до Мадейры, где остановились двенадцатого апреля и там расстались. Поскольку мы переговаривались с ними в море, я не узнал от них никаких важных новостей, и я не осмеливаюсь больше занимать вашего времени, поскольку надеюсь иметь честь завтра навестить вас лично.

Остаюсь вашим самым верным и скромным слугой, Сэр,

У. Джеймс

Написано на борту Отмщения, у Ингели

14 сентября 1757 года

Эти скорые новости (Отмщение провел в пути от форта Святого Давида до Балласора всего четыре дня и восемнадцать часов) были очень важны и привели к величайшим последствиям, поскольку и Калькутта, и наша эскадра с этих пор были настороже; но до того мы вовсе не имели представления, что в Индии есть какие-то военные корабли французов. У нас осталось всего три боевых корабля; Кент был признан небезопасным, а Кумберленд остался в Калпи, что в тридцати милях ниже Калькутты, приготовленный к кренгованию и не ожидающий врага; он был не в состоянии встретить его. Французский флот*, что остановился ради новостей в голландском поселении Порто-Ново к югу от Пондишерри, ночью вышел оттуда и направился вдоль берега; без единого звука или вспышки от пушек или фонарей корабли остановились на рейде Святого Давида. Наши корабли, шедшие в порт, поступили так же, и на рассвете следующего утра обнаружили, что находятся в угрожающем положении. Первым делом оказалось, что французские корабли, поднимавшие паруса, подняли английские знамена, и их количество совпадает с составом ожидаемой в этом году эскадры коммодора Стивенса. Отмщение находился южнее всех наших кораблей и из-за непреднамеренного своего положения оказался в какой-то степени окружен французами; офицер менее деятельный и проницательный, чем мистер Джеймс, был бы роковым образом обманут, особенно, если бы получил достоверные известия, что мистер Стивенс прибудет с часу на час. Умелым и превосходным маневром наши корабли успели поднять паруса быстрей врага и поэтому вскоре оторвались от них; французский адмирал дал общий сигнал пуститься за ними в погоню и несколько иных сигналов - все с английскими знаменами, отчего губернатор форта Святого Давида был столь введен в заблуждение, что послал одного из членов совета, мистера Ньютона, поздравить с прибытием, как он полагал, мистера Стивенса и пригласить его на берег, и отправил четыре моссулас - местных лодки, чтобы помочь ему и прочим джентльменам эскадры переправиться на берег во время прилива. Мистер Ньютон был в первой лодке и подошел слишком близко к французскому адмиралу, прежде чем осознал свою ошибку, и так стал его пленником. Остальные лодки подняли тревогу, когда французы открыли огонь по Отмщению, и погребли к берегу; у мистера Джеймса хватило присутствия духа высадить в них для подкрепления форта Святого Давида почти сотню рекрутов, которых он забрал с борта торгового корабля, упомянутого в письме к адмиралу Пококу, чтобы перевезти их в Мадрас. Он оставил собственные лодки, одного офицера и шестнадцать ласкаров, чтобы помочь им с высадкой, и уклонился от погони врага, без каких-либо иных потерь или неудобств, больших, чем разрезанные снасти или простреленные паруса.

*Это была часть флота, о котором главы Ост-индской компании получили вести еще в мае 1756 года

В это время года течение сильно в северо-восточном направлении и вместе с юго-западным муссоном создает трудности кораблям, которые дрейфуют под ветром в гавани, чтобы попытаться славировать. Потому французский адмирал, оказавшись вровень с Пондишерри, подал общий сигнал оставить погоню и встал на этом рейде, спешно выгрузив нескольких людей и припасы, и на следующий день стремительно ушел к Маврикию, вероятно полагая, что со спасением наших кораблей наши поселения и наш флот настолько озаботятся своей защитой, что отразят любую его попытку.

Когда-то я намеревался дать полную картину дальнейших британских военных действий в Индии: от смерти адмирала Уотсона - до захвата Пондишерри полковником Клайвом в 1761 году, но поскольку подобное добавление может рассматриваться некоторыми, как предвосхищение событий, не входящее в план книги, я с легкостью решил выкинуть его и отправить тех, кто не знаком с той славной эпохой английской истории, к ежегодникам; или, еще лучше, к задуманному второму тому несравненной истории военных действий британской нации в Индостане мистера Орма, что должен вскоре предстать перед публикой.

Из-за смерти моего хорошего друга адмирала Уотсона и из-за того, что мой организм был сильно ослаблен болезненным климатом Бенгала, я пришел к решению оставить службу; поделившись своими намерениями с мистером Дойджем, секретарем покойного адмирала и с мистером Паем, баталером эскадры, я был счастлив узнать, что оба эти джентльмена вынашивают те же мысли. Поэтому мы решили оставить наши занятия и вернуться в Англию через Басру и великую аравийскую пустыню. Однако прежде чем этот план мог быть воплощен в жизнь, нам было совершенно необходимо заручиться согласием вице-адмирала Покока, который, после нашего заявления, вежливо принял нашу отставку. Теперь у нас появилось время оглядеться вокруг и от политических и военных дел перейти к вещам, которые хоть не столь важны и интересны, но приносят удовольствие и развлечение.

На вечерних прогулках, которые я коротал вместе с капитаном Мартином, мистером Дойджем, мистером Томасом и прочими друзьями из Калькутты, мы часто наблюдали удивительный вид местных птиц, которых здешние уроженцы называют Арджил или Эрджил. Они величественно выступали перед нами, и вначале мы приняли их за обнаженных индийцев. Однако, обнаружив, что это птицы, мы решили подстрелить одну из них, чтобы утолить наше любопытство об их величине и образе. Из-за этого мы часто выходили из дома с фузеями, некоторые из которых были заряжены пулями, а некоторые - бристольской дробью, но, хоть и нам подворачивались хорошие мишени, наши попытки оставались тщетными. Нас всегда сопровождали носильщики нашего паланкина, на чьих лицах мы не могли увидеть даже слабого знака одобрения нашего успеха; в конце концов, один из них мрачно сказал нам: "Если вы будете охотиться на этих птиц вечность, то не достигнете успеха, поскольку они принадлежат браминам". В итоге мы устали от охоты и оставили мысли о ней. Но одним вечером, когда я возвращался из Калькутты в дом, что мне сдали по соседству, я увидел, как одна из них медленно парит над моей головой, а затем садится на дерево, мимо которого шел мой путь. Я постарался не привлечь ни малейшего внимания моих носильщиков, пока они не оказались на расстоянии тридцати-сорока ярдов; я приказал им остановиться и, достав заряженную фузею из паланкина, разрядил его в чудо-юдо и поразил его.

Ниже я приведу точные измерения этой птицы. Расправленные крылья составляли четырнадцать фунтов и десять дюймов; от кончика клюва до края челюсти я измерил семь фунтов и шесть дюймов; лапы у нее голые до половины бедер и три фута в длину. Перья на крыльях и спине очень прочны, стального цвета. На груди перья длинные, на животе огромное количество пуха, грязно-белого цвета. Клюв у основания - шестнадцать дюймов в обхвате, разноцветный, почти треугольной формы. В зобе я нашел террапина или черепаху длиной десять дюймов и большого черного кота в желудке.

Раньше я упоминал о бетеле, как о любимом лакомстве индийцев (который они жуют с чанамом и листом ароматного кустарника, что растет как виноград, и его поддерживают подпорками, как нашу многоцветную фасоль; он тоже зовется бетелевым листом), поэтому здесь я добавлю краткое описание дерева ареки, на котором растет этот орех. Это хорошее, тонкое и прямое деревце, у корней оно не больше шести дюймов в толщину, но растет до тридцати футов в высоту, узлы на нем - через восемь-девять дюймов, возможно, выросшие в прошлом году; в нем огромное количество мякоти древесины, деревянная часть узка, но очень тверда, как китовый ус. Листья растут подобно листьям на дереве какао: очень длинные, с глубокой серединной бороздой, цветок появляется из впадины листа. Орехов она приносит множество, и без скорлупы (она желтая внутри и коричневая, жилистая - снаружи) сей фрукт размером с большой лесной орех, формой и цветом подобном мускатному, хоть некоторые из них и круглы. Настой этих орехов сильно похож на качу; поскольку после варки их в воде с добавлением малого количества чанама, декокт принимает цвет этого лекарства и крайне похож на вкус. Этот орех, завернутый с чанамом в лист бетеля, не только жуется мужчинами, женщинами и детьми везде в Индии, но используется также, как знак мира и дружбы, и раджи, и князья шлют его тем, с кем намереваются жить в согласии, и он будет вам поднесен всякий раз, когда вы будете наносить визит местным уроженцам.

В Бенгале еще растет изящное, высокое, раскидистое цветущее дерево под названием Чулта; листья его бледного, но приятного зеленого цвета, покрытые сверху глубокими бороздками, а снизу столь же высокими выступами. Оно растет пучками, как слива, и очертания краев ветвей круглы. Цветок вначале представляет собой твердый зеленый шар, около четырех дюймов у черешка; он открывается, и чашечка состоит из пяти толстых, мясистых листьев, а венчик - также из пяти прекрасных белых лепестков; сердцевина разнообразна, похожа на язык, и имеет шестнадцать копьеобразных тычинок. Они растут в круг, и после того, как лепестки опадают, шар вновь закрывается и складывается за их счет. Эта последовательность длится несколько месяцев, но другого образа у цветка не бывает.

Дерево манго обильно растет в Бенгале, оно очень высокое и раскидистое; древесина у него коричневая и используется лишь для заурядных работ; листья славного зеленого цвета и растут пучками на самом конце ветвей. Цветы появляются на острие у конца ветвей, и на конце каждого цветка созревает один, два или реже три манго. Поспевший фрукт желт и рыж, полон вкусного и приятного сока; в некоторых манго очень много нитей или волосяных прожилок; сок бежит по ним, если разрезать фрукт или чуть сжать. Другие, у которых нет прожилок или совсем чуть-чуть, самые лучшие; на разрез они подобны яблокам, но более сочны, и я видел столь большие плоды, что были не меньше кулака крепкого мужчины. Они овальной формы и в середине находится большое ядро в твердой древесной оболочке, примерно в половину размера фрукта; его достают из зеленых плодов, прежде чем замариновать их и отправить в Англию. Свежий фрукт очень полезен, и, кроме совсем спелых ананасов, является лучшим в Индии; джентльмены редко едят что-то еще в жаркие месяцы, когда они в самом разгаре, если не запивать их вином, то они имеют склонность вызывать болезненные, но полезные гнойнички.

Во время прогулок в Бенгале можно увидеть высокое дерево под названием Татун, о котором капитан Берч говорит, что впервые привез его из Англии. У него блестящие темно-зеленые листья, нижняя часть обычно бледней, где они обычно покрыты бороздками, а на краях закруглены. Я не видел его цветов, но плоды были размера, формы и цвета оливки; у него относительно тонкая кожица и ядро, похожее на финиковое; на одной ножке растут пять или шесть плодов.

Рядом с Калькуттой растет раскидистое дерево, что называется Русса, и оно прекрасно выглядит, когда полностью расцветает. Местные уроженцы говорят, что это дерево и еще одно у голландского поселения - единственные в Бенгале. Они также рассказывают, что не могут найти их семян, что, должно быть, наверняка ошибка, поскольку их огромное количество. То, что они не могут сохранить их, может быть правдой, поскольку муравьи и прочие гадины особенно их любят, поэтому нельзя найти плод, что был бы нетронут изнутри ни насекомыми, ни муравьями. Мистер Томас навещал это дерево ежедневно на достаточное время, чтобы увидеть целый плод, но тщетно. Его древесина тверда и коричневого цвета; листья - темно-зеленого, но яркого; они растут, как перья: четыре пары листьев и одно нечетное или пять пар на каждом пере; некоторые из них растут вокруг ветви, отчего дерево становится лохматым. Цветы растут между нижними перьями на коротком, но толстом черешке, они делятся на огромное количество и приобретают форму полукруга. На верхушке каждого из них огромный алый, переходящий в оранжевый и желтый любых оттенков цветок; они однолепестковые; чашечка в дюйм длиной и разделена на четыре части, десять тычинок и один пестик. Они полностью покрывают дерево и долго цветут, но почти не пахнут. Фрукт его - это плод, размером и формой похожий на большую многоцветную фасоль, содержит четыре или пять мясистых семечек, которые с легкостью делятся пополам, когда высыхают; снаружи они коричневы, изнутри - белые, почти квадратные, но с боков выпуклые.

В конце октября индийским жителям Калькутты было приказано советом и губернатором очистить черный город и построить дома в ином месте, на достаточном удалении от крепости. Это случилось по решению губернатора и совета по рекомендации полковника Клайва, чтобы увеличить размер и обороноспособность форта Святого Уильяма, поскольку этого нельзя было сделать, пока рядом стоял индийский городок. Надо признать, что местные уроженцы были мало поставлены в известность о переселении своих семей, но пришли достоверные новости, что местные раджи собирают войска с намерением разрушить недавно полученную власть Мир Джаффира, потому и было решено, что совершенно необходимо сделать так, чтобы крепость как можно быстрей стала укреплена столь хорошо, как никогда раньше.

Дела здесь ведут, используя либо аналоги рупий, анн и пайсов, либо сами монеты.

Рупия ценится компанией в два шиллинга и три пенса.

Шестнадцать анн составляют рупию.

Двенадцать пайсов - анну.

Раковины каури тоже имеют хождение в этих краях из-за дешевизны товаров; они различаются по своей ценности: от четырех тысяч каури до четырех тысяч восьмисот дают за одну рупию, как было указано раньше.

Нужно также заметить, что рупия Аркота и рупия Пондишерри имеют преимущество, или батту, в восемь центов* над местными рупиями.

Одна бомбейская хоса имеет батту в десять центов.

Новые сикки или королевские рупии имеет батту в двадцать центов.

Однако последние теряют за год в цене по два цента с каждой монеты, пока не будут перечеканены.

*здесь цент - одна сотая часть основной валюты

Оставить комментарий © Copyright Айвз Эдвард Размещен: 14/08/2016, изменен: 14/08/2016. 33k. Статистика. Глава: Мемуары, История, Переводы Путешествие из Англии в Индию в 1754 году Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Болезнь и смерть адмирала Уотсона; его нрав. Адмирал Покок заменяет адмирала Уотсона на посту командующего эскадрой. Описание птицы Арджил, а также деревьев: арики, чулты, манго, татуна и руссы. Сведения о бенгальских монетах.

Айвз Эдвард : другие произведения.

Глава двенадцатая