Следующие несколько дней Матвей нервничал. Чтобы занять себя чем-то полезным, рылся в интернете по футбольным сайтам, перелопатил википедию на ту же, футбольную тему, даже задумался о ежеутренних пробежках, думами это и закончилось, но старался меньше курить и вытер пыль с найденных почему-то на верхних антресолях - и как их туда только занесло - стареньких гантелей. Каждую минуту он ждал вестей от Федора Кузьмича, постоянно проверял зарядку и денежный баланс мобильника, но звонка не было.
Задним числом укорял себя за излишнюю тактичность, перешедшую в робость, не позволившую проявить настойчивость и добиться от хмурого бородача его телефонных координат. Неожиданно тянуло выйти во двор, побить по мячу в коробке, но Матвей удерживался, потому что смысла в этом не видел. И, почему-то, стеснялся. Поехать опять в Лужники не хватало духу, да и где этого Кузьмича искать? Кроме того, был в этом какой-то оттенок унижения. А унижений Матвей не терпел.
Ещё Тяглов вспоминал прошлое, потерянную семью, мечтал о встрече с сыном, - невыносимо хотелось обнять его, узнать о его жизни, проблемах, может постараться помочь чем-нибудь, да и просто увидеть. Но ни телефона сына, ни его адреса он не знал, а разыскивать избегал и раньше, опасаясь отпугнуть и окончательно всё разрушить.
Дум о будущем Матвей старательно избегал, так как ясных путей не видел. Вечерами сидел на кухне, забившись в свой привычный тесный угол и, забыв о своём намерении меньше курить, смолил одну за другой. Отвлечься не получалось, книги, что раньше спасали Матвея возможностью погрузиться в иллюзорный мир и на время забыться, - не читались, мысли вновь и вновь возвращались ко встрече в Лужниках, к чудесному и нежданному умению и, отчего-то, к прошедшим крайним пятнадцати годам жизни, к потерянной профессии, нелепым и никчемным стараниям обеспечить жизнь обречённой на развал семьи, и опять к сыну, - с горечью утраты малейшей возможности повернуть всё вспять и проводить с ним столько времени, сколько всегда хотелось.
Иногда на кухне внезапно и совершенно бесшумно возникала Петровна, Матвей открывал холодильник и накладывал ей очередную порцию всё той же квашеной капусты, лука, хлеба, нарезал сала, разводил кипятком половинку бульонного кубика. Самому в рот ничего, кроме чая и того же бульона, не лезло. Остро хотелось водки, но Матвей себя сдерживал, да и финансы не позволяли. Деньги кончатся, чем кормить себя и Петровну?
На утро Тяглов проснулся с неожиданно ясным осознанием крайней, какой-то чувственной необходимости пойти в Храм. Неподалёку, ближе к центру по проспекту, стоит замечательный, сложенный из красного кирпича Храм, посвящённый Святым мученикам. Там Матвей редко, но бывал, когда чувствовал потребность остаться наедине с Господом. Чаще бывать он почему-то стеснялся. Именно там счастливая молодая семья Матвея 15 лет назад крестила своего малыша. И там Матвею было легко и хорошо.
На улице моросил мелкий и занудливый дождик. Температура была около нуля, и потому капельки дождя расплескивались по асфальту дворовых дорожек, растекались тонкой прозрачной пленочкой и почти мгновенно замерзали. Небо было серым, хмурым, сплошь затянутым облачной пеленой. Присутствие солнышка только угадывалось.
Матвей подошел к шкафу, распахнул скрипучую дверцу и попытался мысленно составить гардероб, приличествующий походу в Храм. Вытащил рубашку, потом пиджак на вешалке, повертел в руках и повесил обратно. Вышел на кухню, закурил. Теща спала. Тяглов распахнул холодильник, вынул тарелку, изобразил на ней всегдашний набор из еды, отрезал хлеба, рядом положил вилку. Оставил на столе. Петровна проснётся, поест. Сам есть не стал. Одеться решил просто, как обычно.
В Храме было тихо. Безлюдно. Только послушница, продающая на входе свечи, и полумрак. Полумрак, всегда царящий в древних церквях в будние дни, не казался темным, наоборот, он был напоен скупым, рассеянным, но от этого ещё более тёплым и ласковым сиянием, струящимся от редко зажженных свечей и лампад, отраженным от золочения образов, окладов и убранства, падающим сверху от вертикальных узких окон купола. Лики на образах светились изнутри и не казались написанными живописцем. Все они смотрели на Матвея живыми и добрыми глазами.
Матвей прислонился к стене. Потом присел на лавочку, стоящую у задней стены под пятном вытертой спинами прихожан крашенной маслом штукатурки. Очень тихо. Куда-то делись уличные шумы, привычный звук жужжащей и гудящей дороги. Всё осталось за стенами. Только Господь и Матвей. Голова немного кружится, но мысли ясные и чистые.
Матвей подумал о сыне. О бывшей жене, о своей маме и родном брате. Об институтских друзьях и приятелях. Вспомнил отца, дедушек и бабушек. Пожелал здоровья всем живым и покоя всем усопшим. В голове единой мыслью соткалось все то, что уже произошло и сейчас происходит с ним. Все его напасти и беды, радости и удачи, вся его неуверенность, беспокойство и все его надежды. Надежды на будущее. И эти мысли совокупно, весь свой ментальный посыл Матвей обратил к Господу.
Посидел ещё немного. Стало легко и невесомо. Матвей встал, подошёл к Образу Христа, поклонился, перекрестился и прочёл мысленно 'Отче Наш', зримо и образно представляя текст священных слов.
По дороге домой Тяглов неожиданно почувствовал и увидел, что лица встречных прохожих добрее, чем обыкновенно, на улице неуловимо посветлело и сквозь шумы недалекого проспекта ясно пробиваются звуки природы - ветра, неба, птиц, шелест оставшихся листьев и едва уловимые поскрипывания осенних деревьев.
***
Кузьмич был футболистом. Полузащитником. Бывшим. Играл обычно в центре, разыгрывающим. Отличался чувством поля и игры, отдавал замечательные, мягкие и умные передачи. Часто забивал и сам. Болельщики, журналисты, партнёры по команде, тренер, руководство - все уважали Кузьмича и считали звездой, незаменимым членом клуба и сборной страны. Но все это было в прошлом. Карьера закончилась, как писали журналисты, на взлёте. Тяжёлая травма, слишком долгое лечение и восстановление, в течении двух лет. А затем долгие, многомесячные, жесточайшие тренировки через силу, через боль, чаще в одиночку, наедине с самим собой. Но место в команде все равно оказалось потерянным. Незаменимых нет. А потом и возраст своё заявил. Восстановившись, Федор Кузьмич вдруг осознал, что в свои тридцать с лишним он не больно кому и нужен. Былой формы добиться едва-едва удалось, но никто этого уже не хотел видеть. Всё заслонял паспортный возраст. Образование? Его фактически нет. Федор, играя в высшей лиге, упрямо продолжал учиться на одном из факультетов МАИ, куда неожиданно легко поступил ещё в 17 лет сразу по окончании ДЮСШ. И продолжал своё образование, несмотря на несколько длительных перерывов на тяжелые сезоны и переходы в иногородние клубы, вплоть до четвёртого курса. Но злополучная травма и последовавшие за ней события не столько физически, но, главным образом, психологически подломили Кузьмича. Из института он ушёл в глубокую безвозвратную 'академку' и желание получить диплом потерял.
В спорткомитете Федору, учитывая его заслуги и опыт, предлагались места в командах второго эшелона, в низшей лиге, затем - тренерскую работу в той же лиге. Не главным, конечно, а так, на подхвате. Кузьмич отказывался. Впрочем, тогда его ещё не звали Кузьмичем, для всех он был лучшим плэймейкером одной из ведущих команд страны Федором Кузьмичем Некрасовым, а на поле - Кузь. Бывшим. Это было непереносимо.
И Кузьмич обиделся. На жизнь, на судьбу, на команду. Особенно на тренера. Кузь безмерно уважал своего наставника и был сильно разочарован той легкостью, с которой его, не последнего игрока советского футбола, выкинули на улицу. Впрочем, просто разочарованием его тогдашнее состояние называть неправильно. Федор ощутил, что жизнь постепенно сходит на нет, утекает между пальцами. Просто кончается. Вот так. Не более, но и не менее.
И Кузь начал пить. В первую пору его всюду приглашали, - на юбилеи, праздники, семейные торжества, где Федор обычно пил. Молчал, не жаловался, но выпивал много. Потом, постепенно, приглашать перестали. При встречах с бывшими партнёрами по игре, шли в хорошие рестораны, коллеги прятали глаза, но наливали. Через некоторое время встречи сошли на 'нет', видимо, слишком тягостное зрелище - видеть бывшего блестящего игрока, гордость клуба и страны, молча и безмерно наливающегося спиртным. И Кузь начал выпивать с многочисленными случайными приятелями и былыми поклонниками его искусства. Недостатка в собутыльниках не было - пока были деньги. Когда средств начало недоставать, пил в одиночку. Дома. А дома была семья. Жена и две любимые дочери-погодки. Хорошо, что до крайней степени падения не скатился, вещи и одежду на водку менять не стал. Повезло, вовремя спохватился, да и родные помогли, но окончательно выпивать не перестал.
В результате, Кузьмич так и не смог жить с семьёй. Не справился с собой, не мог с достоинством смотреть в глаза своей жены. Да и дочери подросли. Жил отдельно, один.
Кузьмич распахнул дверцу холодильника, оглядел освещенные внутренности и скривился. На полках смятые пустые пакетики с крошками внутри, небольшой огрызок сыра, несколько ломтей хлеба в целлофане, упаковка регулярно покупаемой во имя полноценного питания белорусской селедки, яиц с десяток, пара луковиц, пара консервов, измятая упаковка майонеза. Хотелось мяса, или хотя бы сала, но их не наблюдалось. Его дочери и жена регулярно следили за содержанием и наполнением холодильника Кузьмича, но поспеть за потребностями отдельно живущего мужчины, увы, не всегда поспевали.
- Какая селедка в Бресте? Из Буга вылавливают? - привычно мелькнуло в голове, но рука уже потянулась к популярной в России селедочной марке из братской республики.
Федор также вынул пару яиц, осторожно опустил в кастрюльку, залил водой, поставил на плитку и зажег газ. Очистил луковицу, резать не стал, и так покусается.
В голове Кузьмича шевелилась занозой, как ссадина некая, - вроде бы незначительная, но саднит, зараза, и беспокоит, - мысль о том странном парне, ловко бьющим по мячу в Лужниках. Он ведь действительно ни разу не промахнулся, реально клал мяч туда, куда было заказано. Неуклюже разгонялся, но ловко бил и всегда попадал. Это с одной стороны, но с другой - парнишке действительно чуть ли не сорок, и физической формы никакой. Ну кому он нужен? Но всё же - ни разу не смазал! Вот же черт возьми!
В кастрюльке с яйцами закипела вода, Федор выключил газ, но вынимать не стал, пусть немного полежат. Кузьмич предпочитал яйца всмятку, крайний случай, в мешочек. А на яичко, если получится в мешочек, аккуратно разрезав его пополам, можно выдавить колбаску майонеза и посыпать сверху сухим укропом, пакетик которого приметно маячил там же, в холодильнике. С селедочкой, да с черным хлебом и луком - очень вкусно получится.
- Блин, но как же он бьёт! Как бьёт! Силы и резкости не хватает, но это можно поставить. А что в футболе самое главное? Самое важное действие, ради чего, собственно, мы все и пробегали полжизни на поле, - это удар по воротам, - Кузьмич не заметил, что начал рассуждать вслух, обращаясь к братской селедке.
Кузь машинально сунул руку в кастрюлю с ещё неостывшей водой, захапал в широкую лапу сразу оба яйца и, зашипев от боли, вывалил их прямо на кухонный стол. Яйца покатились, одно упало на пол. Кузьмич отстраненно проводил его взглядом, присел за стол и стал вытирать ошпаренную кисть полотенцем.
- А самый главный результат - это гол. Не успел или не смог сделать самое главное - пробить по воротам, не будет и гола... Пробил, но промахнулся, все равно гола нет... только стон трибун, разочарование и ругань твоих ребят... и твой собственный мат, так, в никуда, то ли в небо, то ли на самого себя... а нет гола, значит - ты продул, а вместе с тобой - все десять парней, которые рвут жилы рядом... и остальные, кто, страшно психуя, протирают трусы на скамейке, и все твои болельщики, а если сборная - то проиграла вся страна. Ведь только это самое главное - гол! А, чоорт!
Федор разгорячился, вскочил, начал расхаживать взад-вперед по просторной кухне, периодически касаясь рукой чередующихся вертикальных полос на обоях, якобы придающих, по страстному уверению дочерей, дополнительный объем и так немаленькой кухне.
Телефон, подаренный дочерью на папин день рождения, лёжа на столе, издал краткий жалобный звон, свидетельствуя хозяину о непринятых звонках и сообщениях. Видимо, не в первый раз. Болезненно поморщившись, Федор Кузьмич нехотя протянул руку и взял мобильник. На экране укоризненно мигали оповещения: звонили дочери, каждая по два раза, затем что-то написала жена. Похоже, дочери в очередной раз подняли панику и нажаловались матери. Надо им всем отписаться, а то вздумают ещё сорваться к непутевому отцу и мужу. Разговаривать моральных сил не хватало, и Кузь ограничился кратким смс, - мол, всё в порядке, спал, звонка не слышал, и аккуратно положил телефон обратно на столешницу.
Отношения с семьёй у Василия Кузьмича были непростыми. Материально Кузьмич не считал себя особо обделённым, его невеликим личным потребностям вполне соответствовали денежная поддержка от футбольного союза, как ветерану футбола, и школьная работа в Лужниках. Да и дочери не забывали, регулярно навещали, кормили отца домашним, обстирывали, убирали накопившийся хлам, холодильник пустым не оставляли и порой 'забывали' на крышке немалые денежные суммы. Отец кипятился, сердился, но внутри себя признавал, что деньги эти были ему нелишними. И именно поэтому, особенно в последние годы, внутри себя он ощущал стыд перед своими дочерьми и женой, порой становившийся нестерпимым. Стыд за свою жизненную несостоятельность и никчемность, отчаянная жалость за нелепо потраченные годы. Особо острые приступы Кузьмич привычно глушил водкой, уже не в прежних количествах, но регулярно. Пьянеть - пьянел, но покоя душевного не обретал. Семья росла и развивалась практически без его участия в то самое непростое время, когда его мужская поддержка была, как никогда, необходима. Собственные дочери выросли, и он даже не заметил этого. Кузь в те годы занимался 'серьезным' делом, от одной выпивки до другой, в перерывах мучаясь наплывами тоски и обиды.
Супруга поднимала их дочерей самостоятельно, благо работала с самого окончания института в одной и той же организации, бывшей сугубо государственной, но неожиданно ставшей совершенно коммерческой. Работала без перерыва стажа, давно и долго, достигнув таким образом приличного карьерного роста и сравнительно высокой, хорошо оплачиваемой должности в экономической сфере деятельности.
К ещё большему стыду Кузи, все эти кошмарные нетрезвые годы она и о муже не забывала. Заботилась, как могла, пыталась поддерживать его тело и душу в неопустившемся виде. Тем не менее, он не смог продолжать жить с семьёй под одной крышей и уже немало лет, как обретался в 'двушке', оставшейся от родной бабушки его жены. Бабка была непростой, в свое время служила доцентом в финансовом институте, что на ВДНХ, возглавляла местную парторганизацию и в конце 50-х получила квартиру в хорошем доме, на углу проспекта Мира и Средней Переяславской. За преданную работу на ниве советского высшего образования, власти в те времена ценили преданных людей. Видимо, служба на ниве финансов и экономики в их роду была делом семейственным, а потому и дочери вслед за матерью получили образование и трудились в той же области.
Кузьмич не осознавал, какой он на самом деле счастливчик. Несмотря на его регулярные пьянки, родные, а именно, жена с дочерями, не просто помогли, а тактично, лаской и заботой устроили так, что диплом о высшем образовании он все же получил, пусть и не того ВУЗа, в котором первоначально учился, а другого, но статуса сильно не потерял. Благо в 90-е это было сделать проще. Мало того, его уговаривали, поддерживали, убеждали в том, что жизнь все же не потеряна, что многое ему можно еще сделать и на многое он способен.
И Кузь устроился на работу тренером в одну из футбольных школ, получил сначала низшую тренерскую категорию. Потом, благодаря своей былой известности и связям, без труда поступил на учебу в Высшую школу тренеров, после окончания которой повысил категорию. Переходил с места на место, но не забывал периодически, через положенные регламентом сроки, трезветь и дальше повышать квалификацию, благо, с подачи умной жены, не пренебрегал пользоваться своими прошлыми заслугами и многочисленными знакомыми, занявшие самые неожиданные, часто немаловажные посты в спортивных структурах.
В настоящее время Федор Некрасов имел совсем свежую, недавно подтвержденную перед квалификационной комиссией лицензию категории 'А', позволяющую ему работать в любом, самого высшего уровня клубе, за исключением, пожалуй, только поста главного тренера основного состава в Премьер-лиге, но совершенно не пользовался открывающимися перед ним возможностями. Продолжал работать в детско-юношеском спорте, тренировал молодняк, а в последнее время даже и от этого удалился, наблюдая процесс со стороны, пользуясь положением 'мэтра', а по сути - бездельничал. И все эти годы с завидной регулярностью он срывался и опять начинал пить, недолго, пару-тройку дней, потом возвращался к нормальной жизни, но авторитета ему это не прибавляло.
Взгляд опять набрёл на сиротливо лежащий посреди стола даренный смартфон. 'Вот только батя у них то ли выродок, то ли изгой... ни толку, ни денег, - только сопли, слёзы и водка, - одним словом, футболист поломанный', - передёрнуло Кузьмича от самоуничижительных мыслей.
'Телефон... друзья-приятели... лишенец долбанный... Трус!' - что-то горячей волной, с почти ощутимой болью прокатилось по всему его телу, от судорожно сжимающегося в конвульсиях желудка до самого воспалившегося от поганых мыслей мозга, и Кузьмич схватил лежащий перед ним мобильник, совершенно неосознанно, почти импульсивно. Не позволяя себе ни на мгновенье задуматься, открыл адресную книгу, нашёл контакт 'Ромик'. В бытность Ромик, или Ром, - а сейчас Роман Владимирович Фененко, старый приятель и напарник Кузи, ещё по команде. А ныне начальствующий на не последней должности в этой самой команде, вернее, в клубе. Совсем не последней. Перезванивались они нечасто, в лучшем случае, три-четыре раза в год, не по делу, а лишь отдать должное старой памяти. Раньше же, еще в те, былые времена, они были друзьями 'не разлей вода', Федор и предполагать не мог, что их яркая, безудержная дружба сменится редкими формальными диалогами, типа 'ну как дела - все нормально', да и то - исключительно по телефону.
Некрасов вообще наблюдал общую картину, что, по мере взросления людей, вернее даже их старения, те черты и связи, что раньше считались безусловными и неподверженными разрушениям, приходили в постепенный, но непреклонный упадок. Друзья куда-то уходили, отношения таили, и Кузьмич с ужасом искал в себе те же тенденции, и когда их не находил, испытывал немалое личное облегчение, но с примесью горечи за потерю товарищей. Яркость простых, в молодости казавшихся неотъемлемыми и неразрушимыми чувств и отношений постепенно деградировали с годами. Вероятно, такова жизнь.
Кузь нажал вызов и поднёс трубку к уху. Рука, сжимающая телефон, внезапно и остро вспотела. Послушав некоторое время длинные гудки и не дождавшись ответа, Кузьмич вдавил кнопку отбоя, облегченно откинулся на спинку кухонного стула. Вздохнул: 'Ничего, сам перезвонит'. Подумал, что на нижней полке дверцы холодильника стоит ополовиненная 'родимой', чтоб она была проклята! Собственно, он и собирался, тем более, сама по себе селедка, да с лучком, черным хлебом и вареным яичком прямо-таки взывают. Да и душевное состояние располагает.
Федор Кузьмич налил в стопку немного водки, выпил, поморщился, поднес к носу корочку хлеба и замер от неожиданно пришедшей в голову мысли: 'Ему же, парню этому, примерно столько сейчас лет, как было мне, когда меня из команды попросили. Мягко попросили, даже обходительно, спору нет, но до чего же это было больно и обидно. И как же несправедливо. А я ведь мог еще. Многое мог, и, как минимум, не хуже других. Да что говорить, лучше, много лучше.'.
Кузьмич сунул корочку в рот и начал нетороплив пережевывать: 'И парнишка-то бьёт получше многих, да что скрывать, никто так не пробивает, такой точности ни у кого из нынешних нет. Да и из прошлых вспомнить не могу'.
Федор вскочил из-за стола, подошел к стене и зачем-то уперся взглядом в полоски. Потрогал их пальцем и сказал вслух:
- У него есть точность, техника своя есть, исполнение. Надо силы и резкости. И нужна физика. Да мы звезду из него сделаем, и никуда они не денутся, - Кузьмич бросил взгляд за потемневшее окно, выходящее во двор, будто хотел разглядеть там этих других, которые 'никуда не денутся'.
- И вот тут есть я. Потому как, парень никому не нужен. Только я. И я, только я... Я могу поставить ему удар, научить всему, что знаю, стать тренером Звезды! Персональным тренером! Я могу это сделать! И тогда все поймут...
Что именно 'все поймут', вслух Некрасов сказать не решился, вернулся за стол и протянул руку за бутылкой.
Кузьмич сидел за столом, пил водку и время от времени останавливал взгляд на лежащем перед ним на столе мобильнике. Нетронутая селедка, вместе с так и неочищенными яйцами, заветривались в напрасном ожидании. Ему хватило и хлеба с луком. Так прошёл вечер. Телефон не зазвонил.
***
- Привет, Кузь! Слышь, братишка, прости, не мог сразу перезвонить, очень занят был. Ты как, все нормально? Не разбудил?
- Ром! Здравствуй! Рад слышать. Все нормально. А ты сам как? - разбуженный внезапным утренним звонком, Кузьмич лихорадочно пытался привести в порядок вывернутые непростым ночным сном собственные мозги.
- Всё тоже пучочком. Что звонил, что хотел? Ты до сих пор в Луже юнцов тренируешь? Не думаешь переходить куда? А то знаешь, возраст все же, пора решать, как дальше жить...
Басовитый голос Романа заставил Кузмича вскочить с постели и, как спал, в мятых трусах и майке-алкоголичке, расхаживать кругами по комнате, яростно дергая бороду свободной от телефона рукой. Невнятные мысли сумбурно метались в голове, перемешиваясь с остатками только что виденного сна. Федор Кузьмич постарался собраться с мыслями, взять себя в руки и легонько затронуть волнующую его тему, переживания о которой тревожили его всю ночь:
- Говорю же, все нормально... давно не созванивались, вспомнилось что-то, вот и решил узнать, как ты, да и как команда наша поживает. А то по телику как-то больно неприглядная картина получается..., тебе же изнутри по-любому виднее...
- А что это ты вдруг нашей игрой заинтересовался? Ностальгия нахлынула? - Роман Фененко вдруг начал цедить слова с нескрываемым, но пока ещё лёгким подозрением.
- А ты как думаешь? Родное ведь это всё для меня. Считаешь, легко забыть? Душа-то переживает. Чувствую, что не всё в порядке... Как бабьё говорит, сердцу не прикажешь, - Федор захихикал и инстинктивно постарался снизить градус беседы, окрасив свои слова улыбкой.
Это было верным ходом, а тема - вечной и болезненно-актуальной, Рому внезапно прорвало:
- ... наши гадёныши, блин, за пять-шесть матчей, со сраным геммороем, два-три мяча с трудом укладывают, неумехи, ёбть, зажравшиеся..., - чувствовалось, что грань между приличной речью Романа и сплошным матом вдруг стала очень тонкой, периодически прерываемая глубокими выдохами-вздохами-затяжками лихорадочно и поспешно закуренной сигареты. Ром начал выходить из себя. Он и в молодости, как ясно помнил Кузьмич совместные с Романом прошедшие партнёрско-командные времена, не отличался особенной сдержанностью, потому Кузь решил подлить маслица в огонь:
- Даа, парень, который не промахивается, ну, хотя бы не мажет через раз, вам бы точно не помешал... Пусть хоть бы и старикан..., - еще добавил градуса Кузь.
- ... Пфф... парень, который всегда попадает... Пфф... всегда забивает куда надо... ффф... да я б за такого, что хошь отдал... да мне всё равно, бл..., ... Пфф-фф... двадцать, тридцать, сто лет ему, блин... А у тебя, что - кто на примете есть?... Ааа, мысли... ффф... Ну, ладно-ладно... а то - имей в виду...
- Давай сам не пропадай, звони хоть иногда, ты там в гуще событий, а я помаленьку, да потихонечку с мальчишками вожусь, - Кузьмич вынужденно слукавил. Ему неловко было признаться старому приятелю, что он, известный раньше в футбольном мире и всеми уважаемый Кузь, давно уже толком не принимает участия в тренировочном процессе ДЮСШ, исполняя простые обязанности 'попьём чайку и подумаем', лишь иногда рожая непрошенный, но часто дельный совет. Старика - хотя какой он был старик, и шестидесяти ещё нет, - держали при школе из уважения к былым заслугам, к его формально высокой тренерской категории, да ещё и из жалости. Кузь отношение детских тренеров и руководства чувствовал, и это не прибавляло ему самоуважения.
- Обязательно! И ты сам смотри, не забывай нас, все же не чужие. А мысли какие оформятся, непременно отзвонись. Чую, неспроста ты, старый хитрован. Ну давай, бывай, жду звонка, уже занят - люди пришли.
Федор Кузьмич ещё какое-то время после отбоя беспричинно пялился на трубку телефона в руке, затем напряжение отпустило, он вздохнул и произнёс вслух: - Сам ты хитрован, и такой же старый.
Затем, на адреналине, нарезал ещё кружочек по комнате, дёрнул бороду и подумал: 'А торопиться действительно не надо. Нужно всё проверить и перепроверить, да обмозговать. Где там номер этого молодца?'
Кузьмич нашёл в адресной книге телефонный номер парня из Лужи, записанный под названием 'Бьёт точно', облегченно вздохнул, но понял, что запамятовал его имя. 'Как же его зовут? Что-то библейское, в голове вертится... Нет, не гони лошадей, Вася, ничего с парнем не случится, надо всё же обдумать это дело хорошенько'. Затем про себя усмехнулся: 'А в тему я его обозвал - 'Бьёт точно' - и больше ничего не умеет, - не прибавить, не отнять!'
***
Звонок заставил вздрогнуть, настолько он был внезапным, хоть и столь рьяно ожидаемым. Матвей схватил телефон, на дисплее незнакомый номер.
- Слушаю вас, - в горле першило, Тяглов судорожно сглотнул, - Алло, я вас слушаю.
- Ну здравствуй, меткий стрелок, как поживаешь?
Голос в трубке был низким и показался Матвею ехидным. Еще раз протолкнув слюну сквозь пересохшую глотку, Тяглов постарался ответить ровным и бесстрастным тоном:
- Здравствуйте. Спасибо, все хорошо. Это Кузьмич?
- Поня-ятно, узнал, значит. Я это, я, - басовито хохотнул динамик, - Короче, так, Стрелок, неплохо еще раз встретиться, есть нам о чем поговорить... да и побегать с мячиком надо бы поосновательней, присмотреться. Ты вообще, по жизни как - свободен? Временем располагаешь?... Ага. Тогда слушай сюда и запоминай...
Бас из мобильника подробно рассказал Матвею, куда надо будет подъехать, как снарядиться, что не забыть с собою взять, когда, как и где встретиться. Созвониться договорились заранее, за пару часов. Встреча была назначена назавтра, в два часа пополудни, у метро 'Динамо', выход из первого вагона, по четной стороне Ленинградского проспекта. Матвей слушал и внимал. Когда Кузьмич закончил разговор, Тяглов выдавил из себя невнятные слова прощания. Отчего-то он чувствовал опустошение и подступающую робость. Что-то начиналось. Новое. Неизведанное.
Наутро, собирая сумку, Матвей испытывал сомнения. Туда ли он собирается ввязаться, по силам ли ему то, что само собой преподано судьбой и нежданным даром. Бесцельно вертел в руках ярко-красные кроссовки, в который раз подумал, не погладить ли спортивные брюки, но решил, что это уже от лукавого, перебор. Вздохнул, решительно запихал все обратно в сумку, вжикнул молнией. Будь что будет.
По Ленинградке носился пронизывающий холодный ветер. Немного знобило. Видимо, от волнения. Матвей топтался на месте, высоко подняв воротник и жалея, что не одел под джинсы белье, а на ноги - лишнюю пару носок. Как и договаривались, Матвей заранее, еще с 'ВДНХ', набрал Кузьмича, перезвонил ему вторично по прибытию на 'Аэропорт' и сейчас дожидался встречи. Из потока вырулил видавший виды черный универсал Опель Омега. Боковое стекло рывками опустилось, в машине замаячило знакомое бородатое лицо, расплывшееся в улыбке. Тулупа нет, его заменяла куртка с меховой опушкой, раньше называемая 'Аляской'.
- Привет, Стрелок! Давай, шевелись, здесь знаков всюду понавешали, остановки нигде нет. Сумку кинь на заднее сиденье.
Матвей скинул ремень сумки с плеча, подошел к машине, открыл дверцу и аккуратно поставил сумку на сиденье.
- Не тормози, вперед садись.
Матвей послушно уселся на пассажирское кресло.
- Ну, здорово, - Кузьмич улыбнулся еще шире и протянул руку. Тяглов аккуратно пожал ее.
- Ну-ка, пристегивайся, и погнали, - бородач переключил передачу, машина тронулась, Матвей послушно завозился с ремнем. Кузьмич ловко влился в проезжающий поток, набрал скорость.
Впереди, на фоне бледно-голубого неба нарастал серый, поставленный на попа прямоугольник 'Гидропроекта' с рекламными буквами по фасаду и белым радарным шариком на верхушке. Институт имени генерала и академика Сергея Жука, одного из главных строителей печально известного Беломорско-Балтийского канала. В этом НИИ Тяглов еще дипломником проходил практику и провел немало беззаботного веселого времени в окрестностях 'Сокола'. Особым шиком среди студентов считалось курить небрежно смятые известные советские папиросы имени пресловутого канала. Про круглый колпак на крыше шептались, что это антенный комплекс обнаружения, входящий в часть отечественной системы ПРО, защищающей Москву. Так это или нет, никто точно не знал, но верить в это было почему-то приятно. '...И сбривает буквально каждый волосок...' - он машинально прочел про себя рекламную фразу на фасаде, тщетно стараясь вникнуть в суть этой кажущейся нелепости. Мысли в голове вращались все медленнее и обреченнее. В груди разбухал ледяной комок, Матвей судорожно сглотнул.
Опель взлетел на эстакаду, справа монументально вырос дворцово-сталинский облик здания, которое местные звали кратко - 'Алмаз'. Слева чередовались торцами кирпичные жилые девятиэтажки. Надпись на лице 'Гидропроекта' неожиданно поменялась: 'Круг света в городе Света...' и еще что-то мелкими буквами. Матвею показалось это добрым предзнаменованием. Стало полегче.
Машина быстро пролетела вершину эстакаду, миновала институт и пошла по дублеру Волоколамки в область. Перед ближайшим переулком Кузьмич плавно замедлился, мягко повернул направо и притормозил перед 'лежащим полицейским' и яркой надписью прямо на асфальте 'Школа'. Бородач чертыхнулся про себя, потом вслух просипел: 'Альма-матер, блин, недоделанная...' Матвей удивленно завертел головой - ну не школу же имел в виду Кузьмич - но тут впереди выросло здание с надписью 'Дворец культуры' и гербовым щитом с отгрызенным краешком, силуэтом самолетика и аббревиатурой 'МАИ'.
- Вы в МАИ учились?
- Учился, да недоучился... Потому и недоделанная...матер...- проворчал бородач.
Опель ловко протискивался между стайками молоденьких студенток, густо припаркованными вдоль обочин авто и чинно шествующими старшекурсниками. Повиляв туда-сюда, Кузьмич раздраженно припарковал Опеля мордой почти в кирпичную стенку, причем Матвея чувствительно кинуло вперед, только пристегнутый ремень уберег от расквашенного носа.
- Ну, что сидим? Приехали. Выходи давай, дверцу прикрой и сумку не забудь, - бородач уже вылез, дождался Тяглова и громко хлопнул водительской дверью.
- Ну пошли, что ли. На меня не грузись. Учился я здесь немного... в свое время, ностальгия накатила, понимаешь... Бросил, дур-рак...а институт замечательный, и люди... - пробормотал он в сторону, обращаясь не совсем к Матвею, а, похоже, к окружающему студенческому городку... повернулся и зашагал к высокой, по сравнению с близкими пятиэтажками, серо-стеклянной свечке общежитейского вида.
На проходной Кузьмич притормозил, наклонился к вахтеру и негромко что-то проговорил. Матвей разобрал лишь невнятные: '...зал...предупрежден...обговорено... да ждут уже...' Затем рукой поманил Матвея, и они пошли через переход, ведущий в примыкающий к общежитию спортивный зал. Бородач шел стремительно, и Матвей не успевал оглядеться, но его волнение куда-то улетучилось. Видимо, из-за стремительности происходящего. Завернув в недлинный коридор, Кузьмич решительно распахнул ближайшую дверь и обернулся к Матвею:
- Заходи. Здесь раздевалка. Сейчас мы с тобой переоденемся и вперед. Начинай, а я на минутку - поздороваюсь только.
***
Бородач пристрастно оглядел кроссовки, помял их, поднёс к лицу, чуть ли не обнюхал, провел пальцами по рифленой подошве, недовольно поморщился, но все же протянул Матвею:
- Годится. Обувайся, шнурки затяни тщательней.
Матвей натянул кроссовки, вскочил, приподнялся на носочки, даже слегка подпрыгнул. Лицо растянула беспричинная улыбка, на душе стало светло и легко, как в юности, в голове крутилось: 'Прорвемся, блин. Все будет хорошо. Обязательно прорвемся'.
Кузьмич внимательно оглядел Матвея, с ног до головы. Просторная темная футболка навыпуск, простенькие треники, на ногах - ярко-алые кроссовки.
- Так. Не будем тянуть кота. В туалет надо? Нет? Тогда хватай мячики и пошли на площадку.
Матвей подхватил сетчатую упаковку с мячиками, Кузьмич, переодетый в явно брендовый спортивный костюм и даже на вид дорогую спортивную обувь, другую сетку, и они вышли из раздевалки. По первому впечатлению в Лужниках, по деревенским тулупу, дедовским варежкам и другим зимним крестьянским аксессуарам Матвей представлял его иначе, в чем и ошибся. Вид спортивный, совсем не старик, фигура стройная, движения гибкие и отточенные, что ярко контрастировало с лицом, сплошь заросшим неухоженным волосяным покровом.
Зал был невелик, но с высоким потолком, чуть ниже которого тянулся непрерывный ряд окон, пол застелен зеленым, дорогим на вид и совершенно не скользким, пластиковым покрытием с четко выведенной белой разметкой. Воздух не холоден, но достаточно свеж. Матвей немного поежился. Опять нервно зазнобило. Щелчок рубильника эхом прогулялся между стен, вспыхнул свет, не слепящий, в меру яркий. По обоим дальним концам разместились небольшого размера ворота с натянутой сеткой, на поперечных стенках - два баскетбольных щита с кольцами.
Кузьмич вышел на середину, встал на поперечной линии.
- Немного согреемся. Ничего сложного, помнишь, как в школе на уроке физкультуры? Вот так же, не сходя с места, руки-ноги, таз-шея, приседания-наклоны, всего понемногу. Короче, смотри на меня и повторяй!
Бородач шустренько начал исполнять знакомые с детства нехитрые упражнения, Матвей копировал. Через некоторое время действительно стало теплее, волнение утихало.
- Стоп, пока достаточно, - Кузьмич сладко потянулся, развел и опустил руки, затем огляделся:
- Здесь раньше, уже совсем давно, тренировалась неплохая гандбольная команда, хорошие ребята были. Ну и студенты немного физкультурились, зал-то институтский. Сейчас старый знакомый за порядком приглядывает, - Кузьмич вздохнул и махнул рукой: - А, да ладно... Короче, так. Слушай сюда внимательней. Напомни-ка мне, первое - как тебя зовут, - извини, запамятовал... и второе - покажешь мне еще разок, что ты, собственно, умеешь. А потом посмотрим.
Матвей с улыбкой представился, Кузьмич кивнул и высыпал из сетки мячи, раскатившиеся по полу. Легкими толчками ступни бородач выстроил мячики в удивительно ровную диагональную линию, на разном расстоянии от ворот и приглашающим жестом указал на них Матвею:
- Пробьешь их слева направо, по команде и в те точки, что я укажу. Начнёшь с ближнего к воротам. Да, еще... я тебе буду говорить, каким местом стопы бить. Слушаешь меня внимательно, делаешь только так, как сказано. Понятно?
- Хорошо. Я готов.
Кузьмич немного промедлил, внимательно посмотрел Матвею в лицо, потом подошел ближе, как-то кривенько улыбнулся одной стороной губы, тронул его за плечо и неожиданно повторил вслух мысли самого Тяглова:
- Не меньжуй. Все будет хорошо. Где наша не пропадала, прорвемся.
Потом мягко подтолкнул его в спину к ближайшему мячу:
- Так, Матвей. Внимание. Внутренней стороной стопы. В левый верхний угол. Разбег на своё усмотрение. Пошел!
Дистанция метров пятнадцать. Тяглов прикрыл глаза, немного расслабился, затем в три шага разбежался и несильно поддал по мячу с той силой и тем движением, что подсказало ему непонятное внутреннее чувство. Тело сработало как надо. Мяч послушно угодил в указанную цель, мягко прошуршал по сетке и запрыгал уже в воротах.
- Нормально. Теперь следующий. Правый верхний, внешняя сторона стопы - пошёл!
Метра на два подальше. Слегка засеменил, разбежался, взмахнул правой ногой немного внутрь и вверх, чуть сильнее. Есть! Мяч там же, в сетке, через нужный угол и впритирочку. Красиво. Матвей обернулся к бородачу, подпрыгнул, взмахнув рукой. В голове: 'У меня получается! Все получается!'
- Матвей, не отвлекаемся. Работаем. Следующий - носком, прямо пыром, тупо по центру верхней перекладины. Вперёд!
Последовательно пробили все расставленные мячи. По указанным точкам и без промаха. Часть мячиков лежали в воротах, другие выкатились неподалеку. Тяглов бросился их собирать. Он разгорячился, увлекся, ему хотелось бить, бить и бить без остановки. Но Кузьмич взял в руки следующий футбольный снаряд, отнес к противоположным воротам, затем обернулся к Матвею и подозвал его:
- Пробьешь отсюда. Как можно сильнее. Правая крестовина. Давай!
- Кузьмич! Далековато будет, метров пятьдесят, не меньше.
- Меньше сорока. Это недалеко, мы на гандбольной площадке. Не трусь, бей давай.
- Куда?
- Да хоть в ворота попади. Бей!
Матвей посмотрел на противоположные ворота. Ему показалось, далековато. Но черт с ним, бить так бить:
- Кузьмич! Правая крестовина!
Разбежался и с силой ударил. Мяч перелетел через всю площадку и со смачным звуком отскочил от нужной крестовины. Есть!
Матвей подошел к низкой простенькой лавочке, примостившейся посреди зала у стенки, как раз напротив центральной линии и сел на нее. Усталости не было совершенно, хотелось продолжать бить по мячу. Он уже чувствовал удовольствие от тех моментов, когда, после его удара, мяч выписывает красивую дугу и вонзается в сетку, или в нужное место штанги, в любую намеченную цель. Здорово же, приятно, всё получается!
Тяглов присел на скамейку, опустил руки на колени и воззрился на Кузьмича. Бородач стоял напротив и опять пристально оглядывал Матвея.
- Чем по жизни занимаешься? Работаешь где?
Тяглов опустил голову и, не глядя на Кузьмича, глухо пробормотал:
- Сейчас ничем. В смысле, не занимаюсь. Не работаю я нигде. Устроиться не получается.
Кузьмич помолчал, хмыкнул, потом бодренько спросил:
- Как обувь, не скользит на покрытии? Нормально держит?
Дождался утвердительного кивка, приглушенного 'угу' и продолжил:
- Так... Сейчас немного подвигаемся. Будешь бить не с места, по неподвижному мячу, а немного в движении. Сначала я буду подавать мяч прямо на ногу. Потом - чуть поодаль от тебя. Выдвигаешься, пробиваешь, как получится, но стараешься по заданной мною цели - это мы уже немного отработали. Действуем в районе центральной линии, это порядка двадцати метров до ворот. Слушай внимательно мои команды, и, да, ... пока можешь смотреть на меня и на мяч. Потом немного усложним. Все понял?
- Да.
- Как себя ощущаешь? Не устал?
- Нет, наоборот, хорошо разогрелся.
- Разогрелся, говоришь, Стрелок? - ухмыльнулся Кузьмич, - Это ты еще настоящего разогрева не пробовал. М-да. Собираем мячи, ты - к дальней стенке, я к этой. Пошли.
Матвей побегал, повынимал мячи из сетки, рысцой относил их на место, опять бежал к следующим. Даже немного запыхался. Бородач ходил неторопливо и ловкими несильными ударами ноги точно откатывал мячи к своей стене. Наконец, все снаряды были собраны, Тяглов встал в центре на линии. Бородач у края площадки, в руках один из мячей.
- Готов? Смотри на меня, на мяч и слушай команды. Итак, правый верхний угол. Пошел!
Кузьмич мягко, рукой подкинул мяч немного вверх, прямо чуть впереди Матвея. Мячик описал плавную дугу, звонко шлепнулся об пол и запрыгал. Матвей приноровился, немного засеменил, приближаясь к скачущему мячу, и пробил. Получилось уже ожидаемо точно, но Кузьмич остался недоволен:
- Ты меня не понял. Неплохо, но ты должен бить слету, не давай ему опуститься. Усек? Пошел!
Следующий мяч бородач подал ногой, поддев его несильным, точно выверенным движением. Мяч описал дугу, опускаясь, Матвей немного опешил, суетливо подскочил к мячу, взмахнул ногой и... промахнулся.
- Та-ак. Успокоился. Смотри. Вот он я, вот он мяч, вот ты, а вон ворота, - Кузьмич неторопливо подошел к Матвею, стал напротив, улыбнулся и через плечо, большим оттопыренным пальцем указал на ворота. - Да расслабься ты немного, чего напрягся? Ведь все тоже самое, что ты много раз проделал. Только что у тебя все получалось. Все то же самое. И сейчас получится. Подыши не торопясь. Не напрягайся. Видишь, я совсем рядом, сброшу тебе прямо на ногу. Готов? Теперь, давай еще раз, запомни, правый верхний!
Удерживая мяч на ладони, Кузьмич отошел, остановился в пяти-шести шагах, развернулся и мягко подбросил его перед Матвеем. Внезапно Тяглов физически, всем своим телом и нервами, почуял ту самую плавную дугу, по которой снаряд должен опуститься перед ним, движения всех других объектов вокруг будто немного замедлились, как и течение самого времени. Он сделал шаг левой вперед, правую подал навстречу мячу, резко разгибая в коленном суставе. Одновременно в голове всплыла траектория, протянутая от ноги к желаемому правому верхнему углу. Его ступня соприкоснулась с падающим мячом, ощутила его эластичность, снаряд спружинил и стремительно пошел по заданной трассе. До ушей донесся звонко-упругий звук шлепка. Есть! Получилось! Мяч бился в сетке, вонзившись в нужном месте.
- Молодец, я же говорил, получится. Еще разок. - мяч был вновь подброшен рукой Кузьмича, и вновь Матвей испытал восхитительное чувство предвидения предстоящего движения совершенно инородного его телу предмета и кристально ясное осознание, что нужно делать мышцам, исполняя единственно правильное в это мгновение действие. И пусть предвидение было совершенно кратким, на какую-то секунду вперед, не более, но оно ощущалось прекрасным, и приятная волна тепла прокатилась по всем его мышцам. Мяч после удара оказался там, где ему и следовало находиться. Это было чудесно!
Потом Кузьмич усложнил задачу, увеличивал дистанцию, подавал мяч с угла, с хода, из-за Матвеевой спины выкатывал мячик прямо на выход, затем переместил Тяглова вплотную к воротам, требовал пробивать не только ступней, но и коленом, бедром, - и всегда, если не со второй-третьей, то уж с четвертой-пятой попытки, - у Матвея непременно начинало всё получаться. Лишь удары головой не ладились, но неумолимый бородач обещал вернуться к этому позже.
Матвей увлекся, потерял чувство времени, немного вспотел, но пока не устал, хотя все время находился в движении. Подобным образом он ощущал себя давным-давно, пожалуй, лишь в детстве, когда мальчишки часами гонялись за мячиком, или друг за другом, совершенно не ощущая усталости, тем более, - озабоченности в своем детском разуме, - лишь чистейшие мысли, упругие движения молодых мышц, совершенная уверенность в будущем и абсолютное отсутствие любых тяжких забот, если не считать заботами вовремя не выполненные школьные уроки.
Эту эйфорию прервал голос Кузьмича, - Стой! Пока хватит, пойдем присядем.
Пошли. Присели. Матвей вытянул приятно гудевшие ноги. Помолчали, Матвей озирал спортивный зал и с нетерпением ждал возврата к приятному и успешному для него занятию - бить по мячу, загоняя его в ворота. Кузьмич сидел молча, уставившись в противоположную стенку зала, о чем-то думал. Потом встрепенулся:
- Давай, отдышись еще малость, и проверим твою физику.
- Как?
- Очень просто. Побегаем-попрыгаем, немного гимнастики, немного силовых упражнений... короче, не менжуй, ничего сверхобычного, - улыбнулся Кузьмич.
Все оказалось не совсем так, вернее, совсем не так. Кузьмич начал с разминочного бега по окружности зала. Вернее, бегал-то Матвей, а бородач встал в центре зала и внимательно следил за бегающим. Метров сорок по прямой, потом закругление мимо ворот и опять прямая. После пары кругов в приемлемо-легком темпе, Кузьмич заставил Тяглова ускоряться на прямых, сбрасывая темп на радиусах у ворот, при этом щелкая неведомо откуда появившимся секундомером. Через некоторое время Матвею уже стало не до бородача с его манипуляциями, дыхание его потяжелело, воздух из груди вырывался со свистом, ноги налились свинцом, но парень держался. Наконец прозвучала долгожданная команда:
- Сбрасываем темп, постепенно переходим на шаг, не забудь - дыхательные упражнения. Как в школе, на физкультуре, помнишь?
У Матвея к тому времени уже гудела голова, он ничего школьного не помнил, но темп с радостью сбросил, перешел на шаг, взмахивая руками в стороны и вверх, при этом стараясь дышать глубоко и ровно.
- Гусиный шаг, знаешь такой? Вперед - пять кругов в максимальном темпе - пошёл!
Матвей каким-то чудом вспомнил требуемое упражнение, присел и, неуклюже ковыляя и выбрасывая ноги, старательно попытался набрать скорость. Заломило в спине, ноги отказывались двигаться, заваливало в стороны и немного назад.
- Ноги! Колени немного разводи, ставь на полную ступню! Спина! Где спина? Спину ровнее держи! Руками не болтай, как вешалка, руки в замок и за голову! Шустрее! - немилосердно орал Кузьмич.
Закончилось это действо ожидаемо, на втором повороте Матвея повело в сторону, и он болезненно завалился набок.
- Встать! Не валяться! Руки за голову и вперёд! Темп снизь и постарательнее! Спина ровно!
Страдалец, кряхтя, собрал себя с пола, принял надлежащую позу и поковылял дальше. Заканчивая второй круг, Матвей, сквозь постепенно наливающуюся темноту в глазах заметил, что стены зала начали покачиваться. Уши резанула команда:
- Стоп! Плохо! Встать! Не останавливайся, двигайся пешком. Дыхательные упражнения!
Матвей с трудом выпрямился, стены зала, поколыхавшись немного, приняли исконное вертикальное положение. Тяглов взметнул ввысь вяло-непослушные руки. В голове ворочалась мысль: 'А руки-то почему так ослабли? Ногами вроде бы трудился... Выкинет меня этот гад, пошлёт куда подальше...Как же так?'
- Упор лёжа принять! Отжиматься по счету! Раз - припал на руки, два - плавно отжался! Раз-два, раз-два, понятно? Корпус держать ровно! Пошёл!
Матвей отжимался как мог, изо всех сил, зеленый пол зала приближался прямо к носу и потом удалялся. Сначала он пытался следовать счёту, этим проклятым 'раз-два', потом звуки команд куда-то исчезли, и остались только качающийся зеленый пол, дрожь в руках, все усиливающаяся боль в пояснице и серость в глазах. В голове билось: 'Всё, конец... Не смогу... Провалился...' Потом зеленый пол стремительно приблизился, и все померкло.