"У меня есть всё", - подумал он, садясь в кресло. Это было непростое кресло. Для него было бы очень банальным садиться в обычное кресло, поэтому он садился в необычное. Необычность состояла, конечно, в вере. Он верил, что это кресло необычное. Когда любой другой человек садился в это кресло, оно мгновенно превращалось в самое обыкновенное кресло, в такое, на котором сидят все, кому не лень, при этом, совершенно не задумываясь о том, куда они садятся. Он этого не понимал. "Как можно не думать о том куда садишься?", - тихо возмущался он. Непростое кресло для него было всем! Было его жизнью, если вам угодно. Именно поэтому он и говорил: "У меня есть всё!"...
Откровенно говоря, кроме этого самого пресловутого кресла, которое по большому счету ничем не отличалось от своих "собратов", у него ничего и не было. Простота ситуации заключалось в том, что ему больше ничего и не было нужно. Когда он садился в кресло у него холодели пальцы ног, кровь поднималась выше, к голове, он краснел, сам не понимая почему, и в эти мгновенья ему становилось чрезвычайно хорошо! От такого чрезмерного удовольствия иногда закрывались глаза, и тогда он отправлялся в неописуемое путешествие в сказку снов...
В небольшой комнате студенческого общежития, среди пыли, освещаемой тусклым светом, пробивающимся из окна, занавешенного грязной скатертью, среди голых стен, мелом на которых написаны цитаты из Библии и Корана, грязного полупрогнившего пола, устланного страницами из учебников по высшей математики, на некоторых из которых виднеется штамб библиотеки и надпись "вернуть до...", стоит небольшое кресло. Коричневое, мягкое, слегка потрепанное, запачканное чаем и малиновым вареньем. Оно несколько выпадает из общего интерьера комнаты. Выпадает тем, что являет собой единственный предмет мебели на всё пространство четырёх стен...
"У меня есть абсолютно всё, что нужно", - думал он, вновь садясь в кресло. Как только он откинулся назад и чуть приподнял ноги, чтобы полностью погрузиться в уютное сиденье, его веки мгновенно закрылись. В темноте по ту сторону век, он увидел музыку. (Он всегда видел её, когда закрывал веки. Она была вестником грядущего наслаждения.) Музыка вливалась в уши извне и становилась толще и прозрачней. Это не была какая-то конкретная мелодия, это было некое ощущение. Некое впечатление, состоящее одновременно из цветных объёмных картинок и телесных ощущений, при этом он совершенно точно знал, что это музыка. Музыка становилась красным цилиндром, танцующим вальс возле его глаз, затем, плавно перетекая в зелёный треугольник, она начинала танцевать танго. Хотя это было менее гармонично, он прощал ей эту вольность. Сразу после зелёного треугольника, музыка начала раздваиваться, будто бы одноклеточный организм, и превращалась в два прозрачных шарика, которые, находясь аккурат напротив его глаз, медленно уменьшались, будто бы музыка, если бы она была звуком, затихала... Когда последние блики цветозвуков сходили на нет, он полностью погружался в сон. При этом он не терял осознание реальности, наоборот, как раз в эти моменты оно к нему приходило. Изредка слыша своё собственное дыхание, он мог заполучить всё, пока находился здесь. Хотя кроме эмоций ему не нужно было ничего. Именно за эмоциями он и приходил сюда. Сюда, в место, где ему никогда не отказывали, где есть время на жизнь, где есть люди с двумя головами и одной извилиной, где есть спицы для вязания, подходящие для самоубийства или для разделки мороженой рыбы. Именно это он и называл "всем". Именно это и имел в виду, говоря: "У меня есть абсолютно всё, что нужно"...
Скрипы, доносившиеся из-за окна, плотно обтянутого полупрозрачной скатертью, как и кресло запачканной вареньем, тревожили звенящую тишину. Если кто-нибудь заглянул бы сюда в эти минуты, скончался бы от плотного ощущения идиллии. Когда в эту комнату пытались ворваться несколько нетрезвых алкоголистов, комната ответила сердечным приступом каждому из гостей. Сердечный приступ был вызван особым воздухом, царившим здесь. Это был не какой-нибудь запах, и даже не описанный Дмитрием Ивановичем газ, а неопределенная смесь аммиака, вероятно образовавшегося от сырых прогнивших полов, и концентрированной пыли, многослойной и древней как идея первородного греха. Пожелтевшие страницы учебника по высшей математики, хаотично разбросанные на полу тоже источали некоторые ароматы. Что касается его, то он был человеком привыкшим. К тому же, его нахождение в этой комнате было всегда не так уж долгим. Открыть дверь, пройти пять метров до кресла, находящегося посреди комнаты, и опрокинуться на него - вот и всё его нахождение в ней...
Длинный мост, с первого взгляда кажущийся нескончаемым, привёл его к огромному озеру. К большому озеру, покрытому прозрачным как небо льдом. На мгновенье в его голове пронеслось сомненье, а в сердце ужалил страх. Набрав в лёгкие воздуха, он шагнул вперёд. Лёд был достаточно твёрдый, чтобы выдержать его. Там, по ту сторону век, он был очень худым, щеки, от постоянного недоедания имели старческий вид, хилые интеллигентные ручки, словно тряпочки, болтались без толку, как маятник психоаналитика. Здесь он был другим. Был плотней и выше, был розовощёким хлопцем, в самом хорошем смысле этого слова. Возможно, поэтому промелькнули его сомнения. Он опустил голову и вгляделся в лёд. Под прозрачной коркой плавали рыбы, которых он ещё никогда не видел. Чтоб разглядеть их получше, он встал на четвереньки и в упор прислонил лицо ко льду. Рыб подо льдом было так много, что казалось, если сейчас же лед провалится, он будет держаться на их спинах, как на плоту. Он вглядывался в глубь, и видел, что вплоть до самого дна озера плавают рыбы. Прекрасные, мраморные рыбы, словно приплывшие из сказок. Они так успокаивали его... Поглядев на свои ладони, плотно прижатые к ледяному стеклу, он подумал: "Ведь лёд холодный, значит и мои руки должны становиться холодней". После этой мысли, он почувствовал сильный ожог и мгновенно вскочив, принялся растирать свои ладони, которые чуть было не отморозил. Звуки духового оркестра, игравшие "Славянку" были восприняты им с откровенной недоверчивостью. Скривив рот и нахмурив брови, он осознал, что просыпается...
За окном недалеко от общежития репетировал военный духовой оркестр. Если чуть приоткрыть окно, можно было бы услышать, как фальшивит труба и запаздывает тромбон, но у него было занятие важнее...
Когда не помнишь, сколько будет дважды два - лучше всего поспать. Когда не знаешь, что сделать сначала - вынесли мусор или стать властелином Вселенной - лучше всего поспать. Когда читаешь учебник квантовой физики, а видишь перед глазами зелёных гномов - лучше всего обратиться к врачу. Когда открывая глаза, не понимаешь, куда ты попал - лучше всего почитать Чака Поланика. Эти простые советы были не его заслугой. Они существовали где-то рядом с ним, иногда всплывая в сознании, иногда уплывая обратно в тёмный лес. Тяжело вздохнув, он открыл дверь своей комнаты, в этот миг в неё вошёл один глоток свежего воздуха. Сделав пять шагов, он вновь плюхнулся в кресло, на этот раз подумав: "Что мне ещё нужно, чтоб у меня было всё? Ничего! Ведь у меня всё есть!"...
Яркое солнце грело, прижигая его тело. Он был посреди огромного пустынного пляжа. Белоснежный песок, голубые волны, солнце, светившее только для него - вся эта идиллия не хочет его отпускать ровно настолько, насколько он не хочет возвращаться по ту сторону век. Что там ждёт его? Тусклый свет, тяжёлая пыль и всегда важное дельце, ежедневно разлучающее его с креслом. Он не раз хотел оставить своё дельце, уйти навсегда в свою комнату, чтоб сев в своё пристанище, мягкое кресло, никогда с него не вставать. Его желание сделать это, чтоб раз и навсегда остаться на этом пляже или на гладе льда, под которым бесконечно много плавает красивых широкоспинных рыб, было сильнее всего на свете, было сильнее, чем желание Лазаря воскреснуть, но ему не суждено было сбыться и всему виной была одна маленькая деталь...
За скатертью ругались матом. Кто-то кого-то догонял, кто-то от кого-то убегал. Крики людей за окном были настолько пронзительные, что смогли долететь до белоснежного пляжа с голубыми волнами и нежным солнцем. Ему пришлось проснуться...
Снова пришла пора заняться важным делом, которое хоть и являлось разлучницей его и кресла, но была небросаемым занятием из-за незначительной детали. Деталь эта заключалась в следующем - он не мог представить себя без этого занятия. Это дело было просто его сущностью, его истинностью. Отказаться от этого занятия значило расстаться со своей жизнью, с реальностью, с прошлым и настоящим. И именно это не позволяло ему навсегда остаться в кресле. Только это. Всё остальное, что изо дня в день окружало его - пыль, скатерть, страницы из учебника - только подталкивали его в бесконечное сновидение. Была ещё одна деталь - необходимость занятия этим делом заставляла хоть раз в день, хоть всего лишь на два часа выходить из комнаты в реальность, которая для него всё больше и больше обретала силу там, по ту сторону век...
Глубоко вдохнув, он встал с кресла и направился к двери. Под его ногами скрипели доски старого пола, чуть слышно шелестели пахучие страницы. С собой ему брать было нечего - руки, ноги и голова - это всё, что ему было нужно. Он вышел из комнаты, закрыл на висячий замок дверь, снова вспомнил, что дважды два - четыре и пошёл вниз по лестнице, которая вела его к выходу. К выходу на улицу, по которой ему придётся пройти целых сто метров по солнечному свету, пройти по дороге, по которой ходят люди, которые так или иначе будут обращать на него внимание, которые, возможно, захотят с ним заговорить...
Дорога пролетела незаметно. Каких-то пара вдохов и выдохов и вот он уже внутри здания, расположенного напротив общежития, в окружении сотен молодых людей, смотрящих на него с улыбкой, с искренней любовью, с бесконечным уважением.
- Добрый день, профессор.
- Здравствуйте, профессор!
- Профессор, можно с вами сфотографироваться? А то мои друзья не верят, что вы у нас преподаёте.
Мелькали лица очарованных своим преподавателем студентов, возбуждённые тем, что обладатель Нобелевской премии и прочих научных наград согласился преподавать у них математику. Он, не понимая, что от него хотят все эти люди, стыдливо опускал голову и притворялся невидимкой. Чувство немыслимой двоякости заполняло всё его сознание. Он одновременно хотел быть здесь, занимаясь своим любимым делом, и быть в комнате, в окружении своих фантазий...
Профессор остановился возле двери в аудиторию, за которой четыре десятка молодых математиков жаждут увидеть своего пастыря. Перед тем, как открыть дверь, профессор сделал глубокий вдох и плотно закрыл глаза. Это мгновенно отправило его в кресло, к которому он вернётся уже через два часа. Перед глазами, будто подмигивая, пронеслась музыка. Он знает, что вернётся к ней через два часа. А пока он здесь, занятый любимым делом. Тем самым дельцем, связывающим его с реальным миром.
Профессор вошёл в аудиторию. Сорок студентов широко улыбаясь, как один встали со стульев, чтоб поприветствовать своего наставника. Наставник же на них почти не смотрел. Он старался прищуривать глаза, чтоб хоть как-нибудь поддерживать связь с тем, так любимым им миром его собственных фантазий. Большая светлая аудитория ждала начала занятия. Долгожданного занятия всегда любимого всеми лектора. Пройдя широкими шагами расстояние от двери до кафедры, он остановился. Открыл глаза и оглядел улыбающееся ему пространство. Медленно натужно улыбнувшись, он поздоровался со всеми, после чего позволил своим слушателям сесть на места. Перед тем как начать занятие, в голове его промелькнуло: "Я счастлив! У меня есть абсолютно всё!"...