Власенко Ирина Владимировна : другие произведения.

Ворона в павлиньих перьях

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Кристофер Марло является внебрачным сыном английской королевы Елизаветы I. Ему грозит смертная казнь за богохульство. Сам того не зная, он участвует в инсценировке собственной гибели, спланированной Тайным Советом. Попав в трюм корабля, увозящего его из Англии, Марло начинает тайную игру, скрываясь под именем Ли Доукс. Он продолжает писать свои и редактировать чужие пьесы и сонеты, которые попадают в Англию под именем Уильям Шекспир. Чтобы не вызывать подозрения и не навлечь на себя гнев правосудия, он вынужден забыть о своем настоящем имени. Кристоферу покровительствует сама королева Елизавета I, а также известные аристократы, в том числе Мари Пембрук и Роджер Меннерс Ратленд, придумавший, организовавший эту игру и привлекший в неё в качестве подставного лица актера и талантливого коммерсанта из Стрэтфорда Уильяма Шакспера. В мистификацию включается Елизавета Синди - дочь Филиппа Сидни и крестница королевы. Выйдя замуж за графа Ратленда, она живет с ним в платоническом браке, но одновременно является возлюбленной Ли Доукса и соавтором Шекспира, принимая участие в мистификации, в которую посвящены лишь немногие. Вся их жизнь связана с театром и необходимостью сохранения тайны, разгадка которой затянулась почти на четыреста лет.

Синопсис.

   Под покровом ночи к уединенному замку на вершине холма поднимается актер из труппы Бербеджа. Он играет с владельцем в странную игру, согласно которой должен выдавать себя за другого человека. Граф Ратленд, хозяин замка, щедро платит Уильяму Шаксперу за участие в мистификации и за молчание.
   Двадцать лет назад у одного из Стрэтфордских трактиров, где Роджер Ратленд искал героя-простолюдина для участия в интермедии, он случайно наткнулся на спящего у порога человека. Имя бродяги оказалось поразительно созвучным университетскому прозвищу Ратленда (Shake-spеare - "Потрясающий копьем"), а также фамилии выдуманного им великого Потрясателя Сцены. И Роджер, не задумываясь, погрузил пьяного Шакспера в карету и повез в Лондон.
   Тут, в доме графа Саутгемтона, в течение нескольких дней сына перчаточника разыгрывают, обращаясь с ним, как с высокопоставленным господином и поэтом. А потом, облачив в дорогой наряд, отправляют на бал, где ему предстоит сыграть роль шута. Это для посвященных, а для всех остальных - предстать подающим надежды поэтом Уильямом Шекспиром.
   Вороне, обрядившейся в чужие перья, пришлась по душе эта игра. И он много лет исправно вживался в образ, проявляя при этом изворотливость и недюжинный коммерческий талант.
   Таинственная игра с маской Поэта была придумана Р. Ратлендом и Ф. Бэконом для того, чтобы под вымышленным именем могли писать лучшие поэты Англии, в первую очередь сам Ратленд и Френсис Бэкон. Но Ратленду, при всем его блестящем образовании, не хватало легкости слога и таланта. А Бэкона увлекала политическая карьера. Тот высокий литературный уровень, который изначально задали создатели "Потрясателя сцены", мог выдержать только один человек - Кристофер Марло.
   К началу грандиозной игры он был уже известным и любимым всеми драматургом. Кит с удовольствием включается в мистификацию, правит пьесы Ратленда, превращая его тяжеловесные создания в образчики тонкого литературного вкуса.
   Судьба самого Марло с самого рождения полна таинственных и печальных событий. Он бастард, рожден тайно от связи английской королевы Елизаветы I и её фаворита Роберта Дадли, любовь и дружба которых началась еще в детстве. Новорожденного мальчика отдали в Кентербери в семью бедного сапожника Марло, вместо недавно умершего ребенка. Покровителем и первым воспитателем его стал Мэтью Паркер, архиепископ Кентерберийский -- высший духовный иерарх Англии, член Тайного Совета, личный поверенный королевы. А также судья Адмиралтейского суда в Дувре сэр Роджер Мэнвуд.
   Высокое покровительство и постоянный негласный контроль со стороны королевы обеспечили мальчику возможность получения блестящего образования. А желание королевы быть ближе к сыну, привело его к службе в Тайном Совете.
   Став тайным агентом, Кристофер теперь часто живет под чужим именем и играет в навязанные ему политические игры. Но ранняя любовь к театру заставляет его писать, и вскоре он понимает, в чем его настоящее предназначение.
   Однажды он знакомится с тайным личным агентом королевы, астрологом Джоном Ди, который увлекает его своими теориями и предлагает вступить в общество розенкрейцеров. Заманчивая идея познать истину давно томит поэта, и Марло пытается раскрыть её в своей пьесе "Трагическая история доктора Фауста". Связь с передовыми людьми Англии, участие в запрещенных собраниях и кружках, смелые высказывания Марло о Боге и власти, делают его опасным еретиком, которого ждет расправа инквизиции.
   Королева пытается ему помочь, оградить от опасных влияний. Но, когда над ним нависает реальная угроза ареста и казни, соглашается на предложение Тайного Совета инсценировать его смерть и отправить Марло в безопасное место.
   Сам Кристофер не подозревает об инсценировке, выпив снотворного, он не участвует в драке, в которой вместо него убивают пьяного матроса. Марло помещают в трюм судна, увозящего поэта далеко от Англии.
   Теперь он с радостью принимает предложение Джона Ди и становится путешественником, волшебником и герметиком с новым вымышленным именем Ли Доукс. Он вступает в общество Розенкрейцеров и продолжает писать и посылать свои пьесы в Англию.
   А однажды возвращается домой, скрывая лицо под длинными волосами и густой бородой. Он живет в доме поэта Филиппа Сидни, кумира английской молодежи, в гибели которого чувствует свою косвенную вину. Мэри Пембрук, сестра Филиппа, превратила свой дом в гнездо Феникса, из которого, как птенцы, вылетают лучшие поэты Англии. Тут воспитывается и её племянница, дочь Филиппа Сидни - Елизавета. Юная поэтесса поражает своим талантом не только Ли Доукса (Марло), ставшего для неё старшим другом и учителем, но и блестящего графа Ратленда, который тоже считает себя учеником Марло.
   Между Ратлендом и Елизаветой вспыхивает влюбленность, связанная скорее в любовью к поэзии и общностью интересов, чем влечением полов. Но Ратленд тяжело болен, брак, заключенный по обоюдному согласию в его целомудренности, не приносит счастья. Кроме того Елизавета впоследствии узнает, кто является настоящим Шекспиром и не может простить Ратленду обмана.
   Игра в Шекспира все это время продолжается, но её исполнители терпят жизненные крушения, которые мешают им достичь счастья. Участие в заговоре Эссекса и хитро продуманная интрига Роберта Сесила, направленная на уничтожение политических противников, приводит Ратленда к необходимости скрываться в фамильном замке. Он все чаще остается в одиночестве, погружается в меланхолию, увядает, а жена уезжает на материк к человеку, который станет ей настоящим мужем - Ли Доуксу (К. Марло). Кит неутомим в творчестве и придумал новую мистификацию с Кориэтом, от имени которого пишет книгу, рассказывающую об Англии глазами путешественника.
   В жизни героев наступают печальные времена. Ли Доукс и Ратлэнд умирают практически одновременно, один от давней болезни, другой - от простуды, которую получил в плавании. Елизавета, похоронив их тайно, сама принимает яд. Игра заканчивается.
   Дворецкий сообщает человеку, поднявшемуся к замку за очередной оплатой услуг, что его хозяин умер. Уильям получает прощальное письмо Ратленда с требованием отправиться обратно в Стрэтфорд. Актер покидает Лондон и сцену и едет домой, чтобы через четыре года умереть там своей смертью среди родных и знакомых, как простой обыватель, не оплаканным ни одним собратом по перу.
  
  
   Раскрытие темы "Умалчивать - наука королей!": Мистификация стала смыслом и способом жизни большинства героев повествования. Начиная с королевы Англии, вынужденной для своих подданных играть роль вечной невесты, но умудрявшейся при этом иметь мужа и ребенка, заканчивая ростовщиком и актером Уильямом Шакспером, долгие годы носившим чужие перья. "Весь мир театр. И все мы в нем актеры". И каждый из нас выбирает, о чем говорить, а о чем по-королевски умалчивать. Игра в Шекспира - это был великолепный способ сказать о главном, скрыв то, что, по большому счету, несущественно и не имеет никакого смысла.

ВОРОНА В ПАВЛИНЬИХ ПЕРЬЯХ

ТАЙНА НА ВСЕ ВРЕМЕНА

  
   Любите ли вы тайны?
   Такие, чтоб дух захватывало от напряжения?
   Тайны на все времена.
   Или, как минимум, на четыреста лет.
   Я расскажу вам об одной из них...
   Поразившей меня когда-то до глубины души и не дающей покоя до сих пор.
   Мне кажется, в ней замешана большая любовь и великая боль, огромное счастье и величайшее творческое озарение, доступное единицам, и случающееся, может быть, лишь однажды за всю историю человечества...
   Речь пойдет о Шекспире...
   - А..., - протянет кто-то разочарованно, - я-то думал, что-то действительно интересное. Загадка-то с бородой...
   Но не спешите захлопывать книгу, считая, что в ней не отыщется ничего, стоящего внимания.
   Все, что касается Шекспира и его эпохи, интересно само по себе. И не лишено интриги.
   Да, вот уже три столетья ученые-шекспироведы спорят об одном из самых загадочных авторов в истории литературы. Но ни одна из их теорий не выдерживает испытания на достоверность.
   Ибо с именем Шекспира связана великая тайна.
   До нас не дошло ни одной рукописи знаменитого Барда, кроме нескольких закладных писем и чудовищного завещания, составленного нотариусом и подписанного неверной рукой умирающего обывателя. В нем был распределен каждый шиллинг, каждый акр земли и предмет собственности, в том числе, вошедшая в историю, вторая кровать с принадлежностями, оставленная жене (I gyve unto my wief my second best bed with the furniture). Завещание свидетельствует о недюжинной скупости ее автора и совершенно не вяжется с содержанием шекспировских произведений. И при этом в нем нет ни слова о книгах, между прочим, стоивших в то время немало. Будто, само собой разумеется, что их не было у величайшего ценителя литературы, один словарный запас которого насчитывает более двадцати тысяч слов, то есть в два-три раза больше, чем у самых образованных и литературно одаренных его современников и даже нынешних писателей.
   Произведения его свидетельствуют о том, что он владел французским, латинским, итальянским, греческим языками, знал греко-римскую мифологию, литературу, историю, много читал, следил за литературой о путешествиях и географических открытиях, за произведениями современных ему поэтов и драматургов, хорошо разбирался в Священном Писании. Многое говорит об очень близком знакомстве Шекспира с придворным этикетом, титулатурой, родословными, языком и манерами самой высокородной знати и монархов.
   Специальные исследования, проведенные учеными за последние полтора столетия, показали основательность познаний Шекспира в английской истории, юриспруденции, риторике, музыке, ботанике, медицине, военном и даже морском деле. В те времена эти знания можно было получить только в высшей школе. А их в средневековой Европе, как и их студентов было не так уж и много.
   Странно, но имя "Шекспир" не значится в списках ни одного из известных в то время учебных заведений. Научиться писать так, как он, не прочитав ни одной книги и не закончив университета, просто невозможно. Публичных библиотек в то время не было. Отец хрестоматийного Шекспира был неграмотным перчаточником, подписывал бумаги крестиком и дать сыну такого образования, вероятнее всего, не мог. Неграмотны были и дети Шекспира, и его жена.
   Не сохранилось прижизненного портрета драматурга.
   Никто из его современников не оставил воспоминаний о нем и не откликнулся на его смерть. Хотя в литературных кругах принято было писать мемуары, письма и панегирики ушедшим собратьям по перу.
   В доме "реального" Шекспира из Стратфорда-на-Эйвоне, известного нам по школьным учебникам, не найдено ни книг, ни рукописей, ни того, что напоминало бы о литературной деятельности и высокой образованности этого человека.
   Конечно, все бумажные свидетельства его творчества могли затеряться или сгореть при пожарах, которые не были редкостью в те времена.
   Фамилии драматургов порой были известны только узкому кругу людей, тесно связанных с постановкой пьес. Театр был массовым, и в создании спектакля могло участвовать множество авторов одновременно.
   Но ведь имя-то осталось! Было на слуху еще при жизни Шекспира. И вошло в историю. Значит хоть что-то, связывающее это имя с литературой, должно было сохраниться! Записи, воспоминания, рукописи ...
   Представьте себе, очень мало, практически ничего. Как будто на все, связанное с ним, было наложено кем-то страшное табу.
   А между тем, без сомнения существуют великие творения мастера, свидетельствующие о высочайшем уровне его образования и таланта.
   И мы, кому все еще интересно найти ключик к этой тайне.
   Конечно, загадка эта не нова. Она, действительно, с бородой. Но так и не разгадана до конца. Более трехсот лет литературоведы всего мира изучают творчество Уильяма Шекспира, но могут с уверенностью говорить лишь о его несомненной гениальности.
   И это развязывает их фантазию...
   Вы любите тайны?
   О жизни и смерти, о любви и верности, о загадочных превращениях и небывалых совпадениях. Тайны на все времена?
   Или хотя бы на четыреста лет.
   Тот, кто выстроил на сцене своей собственной жизни грандиозный спектакль, перепутав все маски и посвятив в тайну только избранных, бесспорно, достоин удивления.
   Так пусть же дар великого мистификатора и лицедея, умеющего играть в жизнь так же самозабвенно, как актер на сцене театра, еще раз удостоится и нашего восхищенного внимания.
   "Весь мир - театр. В нем женщины, мужчины - все актеры. У них свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль..."
   Кто знает...
   Может быть, розыгрыш - это и есть смысл человеческой жизни...
   Зачем нам слава? Признание? Богатство?
   Все это тщета.
   Откуда пришел, туда и вернешься. Гол и бос.
   Но зато после тебя останется СЛОВО. И пусть в нем будет лишь толика правды, оно хранит в себе частицу твоей души. И несет свет.
   И не важно, какая подпись будет стоять под ним.
   Важно лишь то, о чем ты сказал...

Тайна старинного замка

   Вдали от шумных торговых путей и назойливого человеческого взгляда на плоской вершине высокого холма уединенно стоял замок Бельвуар, родовое имение 5- го графа Роджера Меннерса Ратлэнда.
   Цепляясь башенками за облака, замок терялся в небе. Зато все, что находилось внизу на десятки миль вокруг, ясно просматривалось с его эспланады. Казалось, его и выстроили тут только для того, чтобы свысока озирать окрестности.
   От селения, приютившегося у подножия холма, вели вверх широкие каменные ступени, гостеприимно обсаженные с двух сторон кедрами и рододендронами. Но случайный прохожий редко поднимался по ним.
   Места вокруг были безлюдны и таинственны. А обитатели замка не слишком общительны.
   Это вызывало темные толки, вмещавшие массу разнообразной лжи, нелепой и мрачной, как и эпоха, в которую происходили описываемые нами события.
   Как бы там ни было, окрестная беднота обходила эти места стороной. Поговаривали, что хозяева знаются с нечистой силой, а за высокими стенами обитает сам Дьявол, по ночам зажигающий в окнах яркие огни и устраивающий оргии в кругу своих подданных.
   И все же порой сюда заглядывали обычные люди. В начале недели по извилистой, скрытой в зарослях тропинке, поднималась тележка молочника или мясника.
   А в позднюю сумеречную пору к воротам частенько подъезжали кареты высоких господ в дорогих одеждах. Тут бывал, говорят, и сам король, являвшийся инкогнито и так же таинственно исчезающий.
   В такие ночи окна замка, действительно, волшебно озарялись и светились до утра, как звезды на темном небе.
   Иногда под покровом ночи по каменным ступеням к замку медленно поднимался один и тот же человек, закутанный в черный широкий плащ...
   Ночной гость был сыном перчаточника, который усвоил одну важную житейскую мудрость - "нет на свете ничего важнее денег". Его отец, когда-то зажиточный и уважаемый человек из йоменов Стрэдфорда, в одночасье обанкротился и увяз в нищете. Судебные тяжбы и страх перед долговой ямой запечатлелись в сознании его сына мучительным страхом унижения. И ему всю жизнь до страсти хотелось разбогатеть.
   Владелец фамильного замка играл с этим человеком в странную игру, которая требовала совсем немногого. В основном, молчания.
   Сын ремесленника был умен и предприимчив. Темные слухи о хозяине пугали его и в то же время сулили доход. А он был человеком серьезным. И ни за что не стал бы в этом участвовать, если бы странности графа не оплачивались золотом.
   За что перчаточника держали в труппе "слуг Его Величества", получившей недавно королевский патент? Ведь он играл самые незначительные роли и был посредственным актером. Оттого ли, что он стал пайщиком нового театра "Глобус"? Или из-за странного покровительства высокородных господ, втянувших его в какую-то авантюру?
   Он спешил использовать этот каприз фортуны с наибольшей выгодой для себя. Для достоверности, старательно изображал автора, озабоченного игрой актеров, пытался вносить поправки в тексты и сцены. Порой настолько удачно, что к его словам прислушивались даже Бербедж и Джон Бартон. Он входил в роль и получал от этого удовольствие.
   Впрочем, наш герой вовсе не был лишен определенной степени таланта.
   Но ярче всего тот проявлялся в его редкостной предприимчивости. "Кто талантлив в одном, обязательно когда-нибудь покажет свои способности и в другом", - частенько думал он и старательно натягивал на себя маску шута. По большому же счету, театр был лишь маленькой частью его настоящей жизни.
   Льстя своей деловой хватке, успешный ростовщик презирал аристократов-простаков, любивших отирать подмостки и сочинять вирши. Но пьески, которые попадали через него в "Глобус", нравились публике. В прошлый раз за "Макбета" граф отвалил ему целых 20 фунтов!
   Граф хлопотал для него о создании фамильного герба и получении его отцом титула "джентльмен". А перчаточник покупал дом, второй по величине в Стратфорде и участок земли близ города. Строения в Нью-Плейс. Наконец, недавно выгодно выкупил у Ралфа Хьюбода право взимать половину десятипроцентного налога на зерно, солому и сено с арендаторов бывших монастырских земель, а также половину небольшой десятины со всего стратфордского прихода. Он заплатил за это право кругленькую сумму - 440 фунтов стерлингов. Но в итоге стал одним из самых зажиточных и уважаемых людей в округе. Выколачивание налогов с окрестных фермеров - дело хлопотное, но прибыльное. Наш герой семимильными шагами шел к достатку и величию.
   Откуда свалилось на сына перчаточника сказочное богатство, в одночасье превратившее его в одного из самых значительных людей Стратфорда?
   Вряд ли он связывал это только с театром.
   Вопрос о цене, которую рано или поздно придется заплатить за обман, был надежно занавешен в его мозгу плотной облачностью готовых житейских рассуждений. Раздумья мешали удачливому коммерсанту заниматься тем, что было важнее всех театров и пьес вместе взятых: скупать земли и давать деньги в рост под проценты.
   Пайщику "труппы его Величества" некогда было вникать в хитросплетения чужого спектакля. Он играл свою пьесу. По ходу действия в ней надо было старательно исполнять свои мизансцены: сватовство дочерей, выбивание налогов, суды над недобросовестными должниками.
   Да, аптекарь Роджерс задолжал ему всего лишь 35 шиллингов. Но разве не дело чести - сорвать на его "забывчивости" куш за возмещение "расходов и убытков"? А Джон Эдинбрук? Нагло сбежавший в неизвестном направлении, так и не вернув долг в 6 фунтов стерлингов, разве не следует его проучить? Какое удовольствие было наказать вместо него кузнеца Томаса Хорнби, поручившегося за соседа!
   Наш герой, бывший помощник адвоката, был докой в подобных делах, особенно если они касались его личного кошелька. И это казалась ему неизмеримо важнее таинственных глупостей больного графа. Вся сложность их состояла лишь в том, чтоб выдавать себя за другого и молчать. Ну что ж, не так уж и накладно!
   Сегодня сын перчаточника шел к замку без Бербеджа, частенько составлявшего ему компанию, поэтому мысли его путались и блуждали, а длинные полы плаща, распахиваемого ветром, то и дело цеплялись за кустарник. Путнику приходилось смотреть под ноги, чтобы не скатиться вниз по скользким от росы ступеням.
   Зябко поеживаясь, он крепче запахивал широкий плащ на плотном, как студень, теле и осторожно двигался вперед. С тех пор как между ним и графом завязалась эта таинственная история, он стал излишествовать в еде и крепких напитках. И ему все труднее было преодолевать пешком долгий путь.
   Луна, повторяющая свой извечный маршрут по звездному небу, на мгновение выкатилась из-под густой облачной вуали и задумчиво уставилась на человека в плаще...
   "Как скучны и предсказуемы люди, они вечно идут не в том направлении, пока в один прекрасный момент не поймут, что идти больше некуда... А впрочем, понять это, дано не каждому", - подумала она, и не найдя в человеке ничего интересного, вновь скрылась за тучу.
   До ворот замка было уже недалеко, и уставший путник остановился перевести дух у огромного кедра, утопающего своей кроной высоко в небе. Дерево было величественно и прекрасно. Звезды, зацепившиеся за его ветки, походили на диковинные плоды, вкусив которые, казалось, можно было постичь вечность.
   Но наш герой не умел любоваться небом. Он привык смотреть под ноги. Взор его скользнул по оголенным корням и мощному стволу могучего дерева... "Как глубоки и сильны корни этого кедра, как крепко привязан он к земле, словно хранит в каменных объятьях своих могучих лап несметные сокровища", - подумал человек и нежно погладил теплую морщинистую кору...
   Звали ростовщика Уильям Шакспер...
  
   Спустя годы большинство событий человеческой истории окрашиваются в совершенно иной цвет. Будто время заново переписывает их, из поколения, в поколение, вымарывая истинный смысл прошлого и наслаивая на него впечатления настоящего. Как бы мы ни сопротивлялись, но на истории всегда остается глянцевый налет современности.
   На какую достоверность можно рассчитывать по прошествии четырех столетий, если ни одного свидетеля тех событий уже давно нет в живых?
   Те маленькие детали и черточки быта, простые человеческие привычки, связанные с естественным развитием цивилизации, словечки, обычаи, нравы, чувства и отклики на происходящие события навсегда останутся за кадром нашего восприятия и будут сферой свободного фантазирования, потому что никто и никогда не сможет засвидетельствовать их достоверность. Мы будем создавать их по косвенным замечаниям историков и литературоведов, привлекая в помощники лишь свое воображение.
   Современному человеку очень тяжело представить себе, что чувствовали и как жили его предшественники четыреста лет назад.
   Он, ослепленный сиянием мегаполисов, забывает, что когда-то улицы городов по ночам накрывала непроглядная тьма, а огромные средневековые замки озаряли лишь масляные светильники и огонь каминов.
   В средние века люди путешествовали исключительно пешком, редко на лошадях и в каретах. А простые жители Лондона напоминали бродяг, одетых в грубое домотканое платье, они двигались по узким улочкам, напоминающим сточные канавы, и с опаской оглядывались по сторонам, страшась происков Дьявола, разбойников и того, что кто-то выльет им на голову содержимое своего ночного горшка.
   Ели горожане по большей части из деревянных мисок деревянными ложками. Столовое серебро могла позволить себе лишь знать. Но зачастую и она не гнушалась прибегать к помощи пальцев. Вилок во времена Шекспира не знали, они поначалу были итальянской диковинкой, которую привез в Англию путешественник Кориэт.
   Одним из самых дорогих товаров в Англии того времени был сахар, и черные, кривые зубы от неумеренного потребления сладостей cчитались признаком богатства. Ими гордились и выставляли напоказ.
   Обезображенные оспой, проказой и сифилисом лица выглядывали из окон, затянутых бычьими пузырями... Блохи, вши и клопы кишели в немытых годами волосах, одежде, жилищах богатых и бедняков.
   Короли, которые за всю жизнь искупались всего два раза, - при рождении и в день свадьбы - были нормальны! В этом смысле, английская королева Елизавета, была просто чистюлей, она мылась каждый месяц.
   А впрочем, в этом нет ничего удивительного. Омовение тела считалось страшным грехом, ибо, по мнению священников, удаляло с человека вместе с грязью остатки святости. Той, которую он получил при крещении, первый и порой единственный раз, окунувшись нагишом в святую купель.
   Но разве думаем мы об этом, когда читаем сонеты Шекспира?
   Они не пахнут. Мы смотрим на них через розовую толщу веков, и их поэтическая прелесть поднимает нас высоко над бренностью земных оков. Человек стремится к свету. И хвала художнику и поэту, который указывает ему к этому путь.
   А настоящая жизнь... Она, как унавоженная нечистотами почва, рождает прекрасные цветы. Кто знает, может быть, именно из этого сора вырастают самые прекрасные образчики великого смысла и замечательной чистоты.
   Ну не могло же это быть только поэтической сублимацией!
   Иногда я ловлю себя на мысли, что все выдумки о благородных кавалерах и дамах, о томных рыцарях, готовых ради прекрасной любви на великие подвиги - лишь смелые мечты поэтов, воплощенные ими на бумаге. А в жизни...
   Прикасаясь к материалу, который скрывают века, ты вдруг понимаешь всю меру условности твоих фантазий на этот счет. И думаешь о том, стоит ли вообще об этом писать.
   Но, послушайте, это ведь чертовски интересно!
   История, которую я рискнула вынести на суд читателя, всего лишь версия, отчасти поддерживаемая нестрэдфордианской школой шекспироведения, и нашедшая отклик в моей душе. По большей части мне хотелось сохранить хронологию и не искажать известных всем исторических фактов. Но, признаюсь, отсутствие достаточной информации, иногда уводило фантазию в сторону от достоверности, в заманчивые сферы художественного вымысла. Знающий читатель, конечно, без труда найдет эти опасные, с точки зрения академической науки, места. Прошу у него прощения!
   И все же, смею надеяться, что эта книга имеет право на существование. Потому что в ней сквозь канву елизаветинской эпохи проступают неизменные черты и законы человеческого существования вообще. Вечные мысли о жизни и смерти, о любви и дружбе, верности и человеческом предназначении, которые актуальны в любые времена, - невидимые и сильные стимулы нашего внутреннего движения, заставляющие нас творить, искать и идти навстречу своей судьбе.
  

Случай

   Это произошло в Англии в начале девяностых годов шестнадцатого столетия, когда в результате странной игры исторических закономерностей богатый аристократ вдруг оказался намного ближе к народу, чем новоявленный буржуа-пуританин, вышедший из обывательской среды. Ближе своей страстной любовью к жизни.
   Тогда в маленьком провинциальном городке, недалеко от Лондона часто можно было встретить веселую компанию высокородных господ, остановившихся на окраинном постоялом дворе.
   Юные аристократы не гнушались обществом грязных мясников и обойщиков, вступали с ними в дружеские беседы за кружкой крепкого эля и пьянели от вида нагой простоты жизни. Тут ничто не мешало предаться ее проявлениям.
   И попутно найти сюжет и живую натуру...
   Под именем какого-нибудь Меркуцио или Фальстафа провинциальные простаки, посещающие эти злачные места, запросто могли попасть в очередную пьесу сидящего в уголке острослова. И прославиться на всю Англию.
   Но они об этом даже не подозревали и беспечно выбалтывали "пьяные тайны", разыгрывая перед благодарными слушателями нешуточные спектакли своей реальной жизни.
   Итак... Была душная, июльская ночь.
   Небо, утомленное изнуряющей дневной жарой, как-то особенно мрачно зияло чернотой и тяжелым зноем падало на пыльные улочки. Накалившийся за день ветер, охлаждая свой пылкий нрав, словно муха в паутине, бился во мраке сквозных дворов. А провинциальный городок, замедляя ритм своей привычной суетливой жизни, лениво погружался в сон...
   В это самое время возле одного из придорожных трактиров появился, откуда ни возьмись, внушительных размеров мешок. С торчащими из него человеческими конечностями в грубых холщовых чулках и очень грязных башмаках. Мешок издавал такой оглушительный и раскатистый храп, что случайные, торопящиеся мимо прохожие невольно останавливались и тревожно прислушивались, не понимая, что это за звук. Сообразив в чем дело, многие улыбались и в задумчивости продолжали свой путь.
   О чем они думали в этот момент, нам не известно.
   Мы знаем только, что дверь трактира вдруг стремительно распахнулась, и на мостовую беспорядочно выкатилась шумная компания.
   Да, модно одетые молодые аристократы в захудалом трактире на окраине Стратфорда не были редкостью. И все же, как бы они того ни хотели, речь и манеры резко выделяли их среди завсегдатаев местного кабачка. Словно павлины в курятнике, они тщетно прятали свое яркое оперение, копируя чужие жесты и словечки, но на лбу у них все равно было написано изысканной витиеватой вязью: "благородные сеньоры", точнее даже не так: " ученые благородные сеньоры".
   Даже трактирщику, считавшему себя в некотором роде представителем знати, было трудно понять, о чем они так оживленно спорят: их язык то и дело изменялся, перемешивая английские, французские, итальянские и еще Бог весть какие слова...
   Сначала молодые люди не слышали храпа, потому что сами громко говорили о чем-то глубоко их захватывающем. Но оглушительные ночные рулады все-таки привлекли их внимание и заставили остановиться напротив.
   Идея пришла мгновенно.
   - А вот и он, как раз то, что нам надо для интермедии, само небо благоволит нашей фантазии, - сказал один из молодых людей, бледность лица которого была различима даже в темноте.
   - Наверняка он даже не умеет писать! - воскликнул второй.
   - Это то, что нам нужно,- повторил молодой человек с бледным лицом, подошел поближе и наклонился к спящему, прося трактирного слугу опустить светильник и помочь стянуть с человека мешок. Он перевернул храпящего на бок, тонкой рукой в перчатке отдернул мешковину и отшатнулся от ударившего в лицо запаха.
   - Кто это? - спросил он у трактирщика, вышедшего на крыльцо.
   - Это Шакспер, пройдоха Уильям, помощник местного адвоката, лис, который может разнюхать самую грязную клевету, а потом выдать ее в суде за чистую монету, лишь бы ему за это заплатили, - не скрывая своей антипатии к лежавшему на земле человеку, сказал трактирщик.
   - С ним лучше не связываться, говорят, он служит в тайной полиции, - добавил трактирный слуга и с опаской посмотрел в сторону хозяина. А потом будто оправдываясь, что сболтнул лишнего, добавил. - Иногда он путается с бродячими актерами. Может быть, это они над ним подшутили. Веселенький у него вид.
   - Шакспер? Странная фамилия. Но тем лучше, - молодой человек с бледным лицом посмотрел на своих товарищей и отошел в сторону, давая им возможность разглядеть его поближе. - Уильям Шекспир, "Венера и Адонис", тонкие материи и мерзкая пьяная физиономия. Как странно тасует небо свою колоду..., - тихо, будто сам с собою, говорил он.
   - Его имя похоже на твое университетское прозвище, Роджер. Ты не находишь? Шакспер... Shake-speare - "потрясающий копьем", - заметил один из его спутников.
   - Да, он тоже, похоже, "потрясающий", только не копьем, а своим храпом. "Защитник добра и справедливости" - помощник адвоката. Только пахнет отвратительно, - наклонившись к пьянице, заметил другой, симпатичный и улыбчивый, с круглой бородкой.
   Веселый с бородкой шепнул что-то своему слуге, и через несколько минут "пьяный помощник адвоката" или то, что можно было так назвать, был погружен в карету и отправлен в неизвестном направлении...
  
   Да, иногда высокородные образованные сеньоры развлекались именно так. В любом своем варианте их призывала сцена. Зараженные духом свободного самовыражения, царившим в Англии в елизаветинскую эпоху, они обожали театр за то, что он давал возможность вывести на суд толпы саму злобу дня, во всей неприкрытой прелести ее натурализма. Они жили театром. А театр порой существовал за их счет. Попадая по опеку какого-нибудь вельможи, беспризорная труппа становилась "Слугами лорда Камергера", " ... лорда Адмирала", "... лорда Хендсона". Но больше всего, бесспорно, любила служить госпоже-Правде. Потому что нет ничего изысканней пьесы, которую пишет сама жизнь.
   "Любите ли вы театр так, как люблю его я?" - эта крылатая фраза засалилась нынче до тошнотворного лоска. И больше не воспринимается нами, как откровение. Ибо и театр, увы, изменился. Да и мы тоже любим его уже совсем по другим причинам. Современный театр постепенно превращается в большое коммерческое предприятие.
   И все же, он по-прежнему является отражением действительности.
   Жизнь рождается тут, прямо перед нашими глазами, развивается и интерпретируется ежесекундно, попадая под влияние разных человеческих философий, взглядов, углов зрения каждого из участников этого удивительного лицедейства: режиссеров, актеров, статистов и осветителей, реквизиторов, костюмеров. Они создают одномоментный слепок бытия в единственности и неповторимости своего звучания. Но самое интересное, что в этом процессе участвует и зритель. "Автор пишет одну пьесу, актеры играют другую, а зрители видят третью", - как-то сказал французский импресарио Шарль Баре.
   Время, в которое погружает нас Шекспир, было эпохой театра. С 1557 по 1616 годы в Англии насчитывалось сорок выдающихся и двести тридцать три посредственных поэта и драматурга, каждый из которых, так или иначе, пробовал себя в качестве театрального автора. Все умственные дебаты велись на подмостках театров, представлявших собой своего рода ток-шоу, Интернет-форум или газетную трибуну, с которой можно было говорить о самых злободневных вопросах современности. Причем спорить о них не только словами, а тонкими поворотами сценического действия.
   Театр Кристофера Марло, Бена Джонсона, Роберта Грина, Уильяма Шекспира - уникальный остров свободы. Где вместо буржуазного аскетизма и смирения на сцену рвались поэзия страстей и наслаждений, своевольный дух расточительства и жизнелюбия. И самое главное, звучал свободный голос народа.
   Для пуритан одной из самых досадных сторон театрального "соблазна" было именно это. Театр внушал подмастерьям и наемным рабочим слишком много вольностей.
   За это и театры, и пьесы с их сочинителями подвергались жестокой травле и безжалостно изгонялись за пределы Лондона, на южный берег Темзы.
   Но, что бы они не предпринимали, для избавления от пагубного влияния сцены, как бы ни проповедовали послушание и убогое смирение, театр преступно владел умами и душами горожан, и был, в прямом смысле, тратой времени и денег. Публичным зрелищем и празднеством, рождающим шедевры прямо на глазах толпы и с непосредственным ее участием. Из самой жизни.
   Как правило, зрители не знали имя автора. Да и авторов у пьесы было несколько. И никто не спрашивал фамилий и сословий. Зачем нужно было это знать?
   Человеку всегда интересен собственный вклад в обретение истины. Каждый из нас играет свою драму, даже наблюдая за ходом театрального действия. Вот почему ответное чувство или метко вставленная реплика порой изменяли пьесу до неузнаваемости прямо во время спектакля.
   На стыке искусства и жизни, в толще особого пласта культуры, выросшего из народных глубин и взращенного интеллектом и талантом образованной аристократической среды, и родился талант Шекспира.
   Многие его пьесы, словно вытесанные умелым скульптором из самой жизни, воплощали мечты и стремления толпы, в которую в силу демократизма публичных действ того времени входили все: от простых горожан до представителей высшей знати.
   Актеры - те же люди, и, даже когда они играют великих и перевоплощаются в грандиозное, им свойственны те же пороки и слабости, что и зрителям, стоящим и сидящим в зале. Это связывает и тонко настраивает их друг на друга, словно стирая невидимую грань между реальностью и вымыслом.
   И вся наша жизнь, благодаря этому, способна превращаться в грандиозное театральное действо, где льется рекою порой вовсе не клюквенная кровь, и гремят совсем не бутафорские выстрелы.
   "Весь мир театр, и все мы в нем актеры, и каждый не одну играет роль".
   Мне кажется, когда мы воспринимаем свою жизнь именно так, мы прекращаем ее идеализировать и подгонять к строгим рамкам соответствий и ожиданий. Мы принимаем любой сценарий, и с радостью импровизируем вместе с другими участниками спектакля, создавая его вместе с небом ежесекундно. Словно умираем и возрождаемся, плачем и смеемся, радуемся и печалимся каждый день с новой силой и новым рвением.
  

Роджер

   В 1576 году вдали от Лондона на севере графства Йоркшир в старом замке-крепости богатого имения Хелмсли, в семье Джона Мэннерса, будущего четвертого графа Ратленда, родился мальчик, которого в честь двоюродного деда, постельничего королевы Елизаветы назвали Роджер.
   Это был достойный сын своего рода. Потомок ветви Йорков из королевской династии Плантагенетов, в течение ста лет с оружием в руках доказывающих Англии, что белая роза предпочтительнее алой. Во время войны Ланкастеров и Йорков титул "граф Ратленд" был утрачен, но король Генрих VIII милостиво восстановил его для этой семьи.
   Подобно своему отцу, человеку гордому и неуступчивому, предпочитавшему уединение в собственных имениях придворной карьере, юный Ратленд гордился своим родом, и тоже любил леса и поля графства Йоркширского, намного больше, чем грязные Лондонские улицы.
   Кроме того, как раз в год рождения Роджера произошло одно важное событие, которое сыграло выдающуюся роль в его судьбе...
   Джеймс Бербедж, отец и глава труппы лорда Лейстера, которая давала представления во дворах гостиниц на передвижной сцене, решил построить для своей труппы театр.
   Он взял в аренду на двадцать один год участок земли у западной стены полуразрушенного монастыря за чертой города. Как раз возле большого амбара Ратлендов, их пруда со "святой" монастырской водой и коновязи для лошадей, где зажиточные горожане, приезжавшие в театр верхом, оставляли своих лошадей, и начал строительство.
   Томас Бербедж, не мудрствуя лукаво, назвал свое строение "Театр". Южную часть вдоль его западной стены занимало обширное поместье Ратлендов. Господский дом, как и театр, фасадом выходил на аллею внутри монастыря. От дома шла крытая галерея к стоявшей неподалеку монастырской церкви.
   Именно тут прошло детство Роджера Меннерса 5-го графа Ратленда.
   Театр Бербеджей был местом его самых потаенных душевных привязанностей.
   Все свое свободное время мальчик проводил на репетициях и представлениях. Он был выдумщиком, с головой, полной самых невероятных затей. И у него, как и у многих Плантагенетов, было врожденное актерское дарование: Роджер мог изобразить и короля,и нищего, и слугу, и солдата. Был музыкален, играл на лютне, пел, сочинял стихи.
   Позднее театр стал привлекать его как юношу, сердце которого пылало страстями. Молодые актеры, игравшие женские роли, тонкая кожа румяных щек, сквозь которую едва просматривалась первая растительность, угловатые контуры худых рук, длинные ресницы, неуловимый тонкий аромат юности, лицедейства и обмана. Это была любимая атмосфера Роджера, которой он готов был дышать день и ночь напролет.
   Меннерс знал наизусть все пьесы, которые ставили Бербеджи, не раз сам участвовал в спектаклях и сочинял к ним маленькие интермедии. Шуточные сценки его были остры и язвительны и нравились актерам и зрителям.
   Детям Джона Мэннерса жилось рядом с Театром, наверное, куда лучше и веселее, чем в изысканных покоях и ухоженном парке Йорк-хауса. Наследников было много, всех их горячо любила заботливая матушка. Вокруг холмы, долины, леса, полные дичи, реки, озера, речушки. Редкие селения. Слуги, фермеры, простой люд с детьми, которые играли с ребятней хозяина замка. Оторванная от центра провинциальная жизнь на лоне природы.
   Но они вовсе не были так просты, родители Ратленда, писавшие друг другу письма на прекрасном английском языке, что было в то время явлением достаточно редким. Отец учился в Кембридже и даже в Грейз-Инн (престижной юридической школе), но в Лондоне не остался. Женившись довольно рано, он получил в наследство отдаленный замок, где зажил своей семьей. Бельвуар и Хелмсли были два главных имения семейства Ратлендов. И пока брат Эдуард делал при дворе головокружительную карьеру благодаря родственным связям, собственному уму и обширной образованности, младший с молодой женой обзаводились в далекой глухомани наследниками.
   Джон Меннерс имел желчный характер, но человек он был честный, дороживший собственным достоинством и добрый. А жена - мягкой и мудрой женщиной, умевшей справляться с неуживчивым характером мужа.
   Во многом старший сын унаследовал черты отца, став отчасти едким и высокомерным интеллектуалом. Но в то же время, тонко чувствующим человеком с внимательным, казалось, проникающим в самое сердце, взглядом.
   Для Ратленда детство кончилось, после смерти отца, в 1587 году, когда мальчик оказался под опекой лорда Берли как "child of state" (ребенок государства) и его отправили в учиться в Кембридж. Ему было всего 11 лет, но случаи обучения в высшей школе в столь юном возрасте не были редкостью в то время, многие аристократы старались дать детям образование как можно раньше. Кроме того, это было необходимо. Его отец стал четвертым графом Ратлендом. Что ко многому обязывало.
   Как старший сын Роджер должен был наследовать его титул, а значит, превосходное образование ему просто необходимо -- ведь предстояло заседать в Палате лордов и принимать судьбоносные для страны решения.
   И он, в самом деле, получил блестящее по тем временам образование в Кембридже, став магистром гуманитарных наук, а также в Падуанском университете и в Оксфорде, сделавшись магистром трех университетов.
   Его учителем и старшим другом оказался Фрэнсис Бэкон, тоже бывший ребенок государства.
   Случайно ли так сложилось, или по какому-то удивительному распоряжению небес, но те, кто сыграл выдающуюся роль в нашей истории, встретились в Кембридже, и их судьбы на долгие годы пересеклись.
   Фрэнсис Бэкон говорил Роджеру, что музой творческого человека должна быть Афина Паллада, богиня мудрости, непримиримая воительница с человеческим невежеством. Ее называли десятой музой, музой, "потрясающей копьем" - Shake-speare.
   Это прозвище приклеилось к Роджеру, потому что он всегда был остер и даже зол на язык, и уже в университете прослыл борцом с любыми проявлениями глупости.
   Вместе с Бэконом они придумали псевдоним для некоего Поэта, который мог бы стать потрясателем английской сцены. "Потрясающий копьем", Shake-speare. Впервые эта подпись появилась под поэмой "Венера и Адонис", которая вошла в "Издательский реестр" 18 апреля 1593 года без упоминания имени автора. Она появилась в ечати в июне этого же года уже с именем Шекспир и посвящением Генри Ризли, графу Саутгемптону, барону Тичфилду, напечатанном на отдельном листе. Поэма получилась чересчур откровенна и эротична.
   Роджер тогда и не предполагал, что это имя станет так значимо для него.
   Случай у трактира, со случайно подвернувшимся человеком, носившим созвучную фамилию, оказался для Роджера чуть ли не провидением. Само небо привело их друг к другу. Раленд еще не знает, чем все это закончится. Замысел большого розыгрыша едва проклевывается в его сознании смутными очертаниями чего-то невероятного. Того, что должно понравиться всем, даже ее величеству.
   Творческий зуд, готовый развернуть маленький эпизод жизни в невероятное представление, охватил все его существо. Он жаждал первым сообщить обо всем Киту.
   А между тем карета выехала на римскую дорогу. За окнами по обочинам замелькали редкие деревья и столбы, которые на фоне освещенного луной неба, казались человеческими фигурами, закутанными в длинные плащи.
   Мысли Роджера - неясные, смутные видения будущего - неслись наперегонки, цепляясь за верстовые столбы воспоминаний.
   Как удивительно все складывается! Будто кто-то нарочно готовит декорации для грандиозного спектакля, подсказывая расстановку актеров, движение сюжета и великий смысл, который люди обязаны вложить в свою пьесу силой дарованного им таланта.
   Ратленд отчасти был честолюбив. По какому-то чудовищному недосмотру небес ему не судилось играть главную роль в этой пьесе. Но он, вкладывая в затею силы и средства, никому не желал отдавать часть своей славы и рассчитывал на компенсации.
   При этом прилежно марал бумагу и жадно завидовал тем, кто владел своим талантом также как Эдмунд Спенсер или Кит Марло.
   Скованное слишком настойчивым желанием совершенства, Слово Ратленда не умело парить.
   Когда Роджер брался за большую форму, сцены и герои, изобильно насыщенные литературными параллелями из античности и современности, вдруг замешивались на страницах его рукописей в невообразимую ассоциативную кашу. Расхлебать ее было не по силам простой публике, населяющей ряды партера. Превратить же все эти филигранные интеллектуальные находки в живые характеры, фигуры, сцены и диалоги не по силам было ему. Однажды он принес свою пьесу Марло, и Кит за несколько часов превратил её в произведение искусства. Словно это была какая-то безделка. "Сон в летнюю ночь" обрел стройность и стал легким, как и подобает пьесе, написанной по случаю майского праздника, устроенного после скромной свадьбы Эссекса со вдовой Филиппа Сидни.
   Меннерсу всегда казалось, что его проблема в том, что он недобирает живой натуры, с которой ежедневно сталкивались таннер Марло или каменщик Бен Джонсон. "Все дело в происхождении и образе жизни, - утешал себя Ратленд, глотая очередную пилюлю разочарования. - Надо больше бывать среди простых обывателей", - решал он и, поднося надушенную перчатку к носу, отправлялся с друзьями по окрестным трактирам, а ночами при свете свечи до рези в глазах читал Спенсера.
   Уединение богатого аристократа в родовом замке, связанное отчасти с рано приобретенной дурной болезнью, невольно отрывало его от простоты и задушевности обыденного существования, делало затворником и мешало писать так, как должен был, по мнению Бэкона, писать придуманный ими ПОЭТ.
   Ратленд злился, рвал бумагу и в отчаянии отшвыривал неудачно сложенные стихотворные строки, которые не подчинялись той гармонии и легкости, какая царила в пьесах его поэтического соперника и друга Кита Марло. "Тамерлан" и "Фауст" были написаны блестящим, виртуозным белым стихом и собирали огромные кассы.
   "Это потому, что я слишком умен", - самодовольно думал Ратленд, отгоняя мысли о своей творческой беспомощности. Он принес Марло "Ромэо и Джульетту", надеясь, что эта трагическая история любви удалась ему лучше. Но Кит искромсал пьесу, превратив её в злую сатиру на слащавые любовные вирши своего юного друга. Но, несмотря на это, пьеса прошла с огромным успехом. Ратленд с гордостью узнавал в ней отдельные нетронутые пером мастера места. И, вопреки очевидному, предпочитал думать, что играет главную роль...
   В конце концов, именно он, потомок Йорков Плантагенетов, в чьих жилах течет королевская кровь, имел полное право на нее претендовать, потому что без его участия затея с Шекспиром превратилась бы в пустой звук.
   Он мог бы поспорить в богатстве и знатности с самой королевой. Да, быть может, он менее талантлив, чем Кит, но намного значительнее по своему статусу и роли, которую играет в этом спектакле. К тому же Кит теперь далеко и потерян для Англии. А Роджер - владелец фамильных замков и имени, значительного для истории.
   Как бы там ни было, Роджер знал и чувствовал, что его фигура добавляет в спектакль значения. И необходима в нем, как любому театру необходимы кулисы...
   Скоро начнется лес. Не Шервудский, конечно, но все-таки по ночам его лучше объезжать стороной.
   До Лондона еще далеко. Друзья Роджера задремали, утомленные вином и событиями прошедшего дня. И можно было спокойно подумать о новом сюжете.
   "Что же делать с этим Уильямом Пройдохой? Ну, и запах от него... - поморщившись, Роджер посмотрел на лежавшего поперек кареты помощника адвоката. - Пожалуй, этого пропойцу, раз уж он водился с актерами, можно устроить к Бербеджу, в труппу "слуг лорда камергера", - так размышлял Роджер, прислушиваясь к мерному стуку копыт. - В крайнем случае, будет исполнять безмолвные роли. А дальше. В театре никто не спрашивает имени автора, лишь бы пьесы его нравились публике. А если даже и спросят. "Шекспир", "Шакспер", пару звуков, которые при произношении почти не заметны, - вот и все, что можно оставить без изменений. Киту это понравится.
   Удивительно, но у этого Пройдохи даже имя совпадало с придуманным Бэконом именем ПОЭТА. "Уильям" - "Вильгельм". Второй слог значит "шлем". Зимой Роджер с Фрэнсисом придумали для рождественских увеселений королевы Шутливый "Орден Шлема", этот шлем -- часть доспехов той самой Афины Паллады, родившейся из головы Зевса в полном воинском облачении. Shake-speare - потрясающая копьем!"
   Было ли это совпадением, Роджер больше не сомневался.
   Он с удовольствием думал о том, как отреагируют его друзья на новый сюжетный поворот их таинственной пьесы. Наверняка, Бэкон с подъемом начнет раскладывать все по своим любимым логическим полочкам. Они проведут прекрасный вечер в "Русалке" за бутылочкой хорошего вина и разойдутся по домам веселые и довольные друг другом.
   "А начнем мы с маленького невинного розыгрыша с переодеваниями и надувательством", - думал Роджер, глядя в окно кареты на лукавую улыбку луны, выглянувшей из-за тучи и бегущей вслед за ними. Луна, казалось, насмешливо улыбалась ему. Быть может, она сомневалась, стоит ли вообще все это затевать...
   Подъезжая к дому своего друга графа Саутгэмптона, Ратленд заметил, что тусклая небожительница постепенно растаяла, уступив место на посветлевшем небе румяному рассветному солнцу. Начиная новый день, беспечное и яркое, оно хохотало во весь голос. Словно радуясь вместе с Роджером удивительной способности человека придумывать для себя самые невероятные развлечения.
  
   Случилось ли это именно так или как-то иначе, никто теперь точно не знает. Количество вариантов бесконечно. И говорит о необычайном разнообразии человеческой жизни, которая порой оказывается фантастичнее самых удивительных выдумок.
   Иногда нам кажется, что люди, нас окружающие, попали в область нашего соприкосновения совершенно случайно. И мы не догадываемся, что на небе все давным-давно было предрешено и спланировано. А мы лишь следуем по пути этого незримого водительства, самоуверенно полагая, что сами творим собственную судьбу.
   Наши герои, Уильям Пройдоха и Роджер Меннерс, наверное, могли случайно встретиться, в районе Тауэра или Вестминстерского аббатства, на рыночной площади или у городских ворот. Важно, что они встретились вообще, по закону каких-то неведомых небесных пересечений, возможно, лишь для того, чтоб помочь друг другу найти ту единственную жизненную дорогу, по которой каждому из них суждено было идти.
  

Удивительные превращения

   Уильям Шакспер по прозвищу Пройдоха, помощник и писарь стрэтфордского адвоката, проснулся поздним утром следующего дня с тяжелой головой и страшной ломотой во всем теле. Но это было бы еще ничего! Чувство ужаса охватило его, лишь только он раскрыл глаза. Вместо привычного засиженного мухами потолка, над ним пестрела драпированная дорогой тканью незнакомая поверхность. "Неужели стены тюрем стали украшать подобным образом? А может душа моя уже в раю?" - Шакспер зажмурился и осторожно приподнялся на кровати. Рука утонула в мягкой перине, а тело лишь нежно качнулось назад, к резному изголовью под балдахином.
   Даже зажиточный дед Шакспера, Роберт Арден, имел всего одну кровать. Все родственники Уильяма и он, в том числе, спали на соломенных матрацах, подложив под голову обрубок дерева и покрывшись меховым одеялом. А тут!
   Он открыл глаза и испуганно посмотрел по сторонам.
   Спальня была невелика, но уютно и со вкусом обставлена. Изящный столик у кровати на золоченых кривых ножках, зеркало в узорной оправе красного дерева, высокое кресло у камина, обитое дорогой материей, комод с витиеватыми коваными ручками и массивными канделябрами, тяжелые бархатные шторы и гобелены на стенах - все говорило о роскоши и тонком вкусе владельца этих великолепных апартаментов. Вряд ли Шакспер мог бы его (этот вкус) оценить, взгляд его привык к грубым и неотесанным линиям, без лишних изгибов и поворотов.
   Но он оценил другое! Стоимость материалов и уровень доходов хозяина всей этой роскоши. Уильям откинул в сторону легкое покрывало и бросился к двери. Она была заперта. Мучительная судорога прошла по телу и остановилась где-то в самом центре головы, пытаясь извлечь оттуда остатки памяти. В отчаянье, сжав виски ладонями, Уильям попробовал прийти в себя и настроить свои мысли на нужную волну. "Где я? Что это за дом? Почему заперта дверь? Я задолжал этому чертову Хаккету всего 14 пенсов. Неужели за это подлый трактирщик сыграл со мной такую шутку? Что делать?" - лихорадочность мыслей еще больше пугала Шакспера, ответов не находилось, а тяжелое похмелье сковывало члены и волю. Он сел на пол и только сейчас обратил внимание на свои ноги. Длинные белые лодыжки сверкали чистотой. Испуганный, он посмотрел на руки, тело... Он был чист, как в праздничный воскресный день своего крещения.
   То есть как двадцать девять лет назад! Уильям задрожал от холода и ужаса, охватившего его при мысли о страшных последствиях вероломно совершенного над ним омовения. И приготовился к самому худшему дьявольскому искушению. Ибо никто иной, как Сатана, мог сыграть с ним такую чудовищную шутку.
   Всякое случалось с Шакспером в "веселые" дни праздников!
   Но такое! Такое с ним было впервые ...
   Пытаясь припомнить события вчерашнего дня, бедолага почесал затылок. Давеча он изрядно выпил, обмывая выигранное в суде дело. То, что Уильям задолжал трактирщику, это факт. Но не повод так шутить. И потом, среди завсегдатаев этого злачного местечка было немало таких, которые сами должны Уильяму, но никак не хотели признавать своих долгов... За один из них он, похоже, вчера и подрался в трактире. Кто-то в пылу страстей даже пытался надеть ему на голову мешок. События вспоминались смутно. Но драка была точно. Потом темнота ...какие-то нелепые смутные картины проплывали перед ним ... стук копыт ..., приглушенные незнакомые голоса ..., плеск воды, мерцание свечей в канделябрах ..., тишина ...
   Ответов не было.
   Шакспер, с болезненным ужасом ожидая неведомых испытаний, залез обратно в постель и решил отдаться на волю случая. "Будь, что будет",- решил он и яростно забормотал молитву, осеняя себя крестом.
   Долго ждать не пришлось. Дверь вдруг тихонько отворилась, и в нее робко вошли. Сквозь ресницы осторожно наблюдая за незнакомцем, перепуганный гость напряженно готовился к сопротивлению. Человек оставил на прикроватном столике поднос с завтраком и тихо удалился. Опытный взгляд выхватил из принесенного чашу с живительной влагой. Вино было выпито залпом, без оглядки, а пустой сосуд молниеносно возвращен на прежнее место, словно к нему и не прикасались. Но наказания не последовало, никто не уличил любителя возлияний в воровстве, кругом была тишина. Он поискал глазами свою одежду и, не найдя ничего, обернулся простыней и подошел к окну.
   То, что открывалось взору, поразило не меньше, чем драпировка стен. Хорошо знакомая местность, возле Вестминстерского аббатства, где совсем недавно появилось несколько шикарных домов, и обитали самые знатные люди королевства - вот, что он увидел.
   "Понятно... Но что делаю здесь я?" - с тоской подумал бедняга.
   События, последовавшие за тем, закрутили его в хороводе немыслимых превращений, открытий, до такой степени загадочных и волшебных, что к концу дня Шакспер просто перестал им удивляться и поплыл по течению, принимая небесные дары и старательно исполняя свою новую роль. Ровно три дня и три ночи. А потом...
   В силу своей природной предприимчивости, Уильям очень быстро понял, что от него хотят, и поспешил извлечь из всего этого максимальные выгоды для себя и своей семьи. Правда, о семье его никто не спрашивал, то есть о настоящей семье. Ибо у него появились теперь новые знакомые и родственники. Все как один дворянского происхождения (тоска по дворянскому титулу с отрочества преследовала нашего героя), все чудно пахнущие, причесанные у лучших парикмахеров города и одетые в такие изысканные наряды, что у сына перчаточника перехватывало дыхание, когда он взглядывал на их тонкие панталоны и бархатные сюртуки.
   Спустя четверть часа, после того как он опустошил чашу с вином, все это и началось...
   - Как поживает мой милый друг! - пророкотал из-под тяжелого гобелена раскидистый бас. И откуда-то сбоку в комнату ворвался широко улыбающийся сеньор с кругло подстриженной бородкой. Он схватил Уильяма в охапку и принялся обнимать и похлопывать его по голым бокам, мять и дергать, как тряпичную куклу. - Ну и здоров же ты пить, дорогой! Вчера о твоих проделках узнала сама королева... Ну, как твоя голова, брат! - и он так внушительно двинул своей ручищей по затылку испуганного "друга", что едва ли не снес с плеч его горемычную голову.
   - О, да ты, я вижу, еще в себя не пришел! Торопись, с минуты на минуту сюда войдет Саутгэмптон. А ты гол как осиновый кол... Кстати, твоя поэма вместе с посвящением так понравилась графу, что он решил пригласить тебя на бал, - он сорвал с Шакспера простыню, которой тот стыдливо прикрывался, бесцеремонно хлопнул его по волосатому животу и громко расхохотался...
   Бедняге Шаксперу захотелось зажмуриться или спрятаться за портьеру. Он ничего не понимал. Какая поэма, какое посвящение? Ему казалось, в комнату вот-вот ворвутся вооруженные люди, скрутят его и отправят в Тауэр.
   Но ничего этого почему-то не происходило, напротив, веселый незнакомец несколько раз щелкнул пальцами, и в спальню бесшумно вошли трое слуг, осторожными торопливыми движениями они вытерли руки Уильяма душистыми салфетками, одели его и причесали, и так же беззвучно удалились, низко склоняясь в безмолвных поклонах. Недоумевающий гость был ошарашен и оглушен их тихими движениями и чуть не грохнулся оземь, невольно повторяя за ними поклоны. Ему хотелось крикнуть, что он вовсе не граф, а простой актер. Но слова застряли в горле, заставляя придержать язык за зубами и подождать продолжения событий...
  
   Ах, если бы Пройдоха Уильям умел задумываться над жизнью, тогда бы он знал, что играть чужие роли - занятие неблагодарное. И в какой-то степени, даже опасное.
   Но человек слаб. Жизнь дает ему шанс хлебнуть из чужой золоченой чаши удивительно сладкое, неведомое вино. Так не отказываться же от этого только потому, что чаша чужая.
   Не будь дураком, бери то, что плохо лежит, хватай, что дают. А о муках совести забудь, все это ерунда по сравнению с прелестью твоего возвышения. Заманчиво, правда?
   А впрочем, Уильяма так редко посещали муки совести, что сейчас он думал только об одном, как бы не выдать себя раньше времени. Он был хитер и умен тем редким практическим умом, который помогает даже самым бездарным и глупым людишкам каким-то образом держаться на плаву и жить припеваючи.
   Достоин ли он этого? Заслужил ли такое почтение? Что ему до этих глупых вопросов. Только бы поверили, что он и есть тот, за кого его принимают.
   И он старался. Ах, как он старался не ударить в грязь лицом, разыгрывая перед этими чудаками сказочный спектакль о том, как может неграмотный сын перчаточника изысканно кланяться, танцевать менуэт и изъясняться на тонком аристократическом наречии. Откуда что берется. Пытаясь обвести их вокруг пальца, Уильям и не подозревал, как потешаются над ним эти господа.
  

Ворона в павлиньих перьях

   Зала блистала сотнями свечей, зажженных в золоченых канделябрах, струились тонкие шелка, лоснился от света тяжелый бархат богатых одежд, над головами присутствующих разливался тихий звон хрустальных подвесок и резкий запах духов, заглушающий испарения тел. Музыканты играли менуэт, кавалеры сгибались в замысловатых реверансах. Словно крылья экзотических птиц, над их головами взлетали широкополые шляпы с перьями, и дамы склонялись в ответных поклонах, двигаясь по строгим линиям танцевальных фигур. В раскаленном воздухе набитой придворными залы витало ощущение маскарада.
   В новом особняке графа Саутгемтона сегодня давали очередной бал. На него были приглашены самые знатные люди королевства. Они блистали тут друг перед другом золотом парчи, блеском драгоценных камней и титулами, обозначавшими близость к короне.
   Актеры готовились к выходу, до начала веселой интермедии оставались считанные мгновенья.
   Уильям Пройдоха стоял рядом с Ратлендом, Саутгемптоном и несколькими незнакомыми ему вельможами и, почтительно склонив голову, пытался вникнуть в суть замысловатого разговора, который они между собой вели. Гигантская шляпа, которую по этикету ему положено было непрестанно перекладывать из одной руки в другую, раскланиваясь с проходящими дамами, цеплялась за края высокого кружевного воротника, делая его движения неуклюже-нелепыми и смешными. Он краснел и надувался от напряжения, проклинал свои накрахмаленные манжеты и узкие панталоны, которые, словно кандалы, сковывали конечности.
   Камзол, рейтузы, плащ, шляпа, а также добрая дюжина иных деталей одежды, без которых не позволял себе обходиться ни один придворный, казались Уильяму тягостно обременительной роскошью. Он привык к простому холщовому платью. Однако несколько ярдов золотой парчи, белоснежного шелка и багрово-красного бархата, которые пошли на пошив его великолепного одеяния, невольно придавали ему веса. И он раздувался от гордости. Как здорово, чувствовать себя высокопоставленным вельможей уже потому, что твои яркие шелковые чулки с золотыми подвязками, туфли из мягкой кожи с украшениями в виде лент, богато инкрустированная шпага в ножнах из расшитого бархата, ничем не уступают яркому оперению других попугаев, дружно толпящихся у трона.
   - Расходы, понесенные дворянством в войне с Испанией, требуют возмещения, - продолжая начатую мысль, говорил Роджер Ратленд. - Господа, а не попросить ли нашего друга, начинающего драматурга Уильяма Шекспира, сказать несколько слов по поводу билля о субсидиях? - спросил он, поворачиваясь к Уильяму и глядя на него в упор. Он, казалось, ни к кому конкретно не обращался, но говорил так громко, что его слова были слышны в самых удаленных уголках помещения.
   Лицо Уильяма покрылось пятнами, когда он почувствовал сотню обращенных в его сторону взглядов. Высокопоставленные господа приостановили течение своих важных разговоров и замерли в ожидании его ответа. Даже музыка, казалось, оборвалась специально для того, чтоб Пройдоха Уильям вставил какое-то умное слово, словно оно было настолько же важно, как слово самой королевы.
   Уильям молчал. Лицо его бурело, бледнело и синело, словно переменчивое лондонское небо за окном, но выдавить из себя хоть что-то членораздельное, он был не в состоянии.
   "Ах, пропади все пропадом, настало время рассказать им, кто я такой", - и Уильям нырнул в глубины своего сознания, пытаясь отыскать там спасительный рецепт собственного избавления. Хоть обрывок какой-нибудь умной фразы... В мыслях было так мелко, что умственные волны едва достигали щиколоток. Рассчитывать ли тут на озарения?
   Едва справляясь со своим полуобморочным состоянием, Пройдоха неуклюже изобразил раскованную почтительность (по крайней мере, ему казалось, что она выглядит именно так) и заговорил, медленно и важно растягивая слова:
   - Стоит ли, сеньоры. Я сейчас не в голосе. Вот кто смог бы меня заменить, так это сэр Фрэнсис Бэкон, - и он почти умоляюще посмотрел в сторону советника графа Эссекса, которого ему однажды уже приходилось видеть в суде.
   Он и не предполагал, что, обратившись к королевскому адвокату с такой просьбой, наступил ему на больную мозоль. Не так давно за свое выступление в парламенте против повышения размера субсидий в государственную казну, Бэкон навлек на себя гнев королевы и впал в немилость.
   Роджер, удивленный находчивостью разукрашенного клоуна, который так удачно включился в игру, перевел взгляд на учителя.
   Бэкон побледнел. Говорить о просчетах не хотелось. Но он любил публичные речи. Активного политика не нужно было уговаривать выступить. И он заговорил, перекрикивая гудение придворного улья:
   - Вы правы, мой друг, осторожность в словах выше красноречия, пожалуй, я воспользуюсь вашим предложением и расскажу о том, что мешает каждому из нас, избавившись от страха, познать истину. Войну с Испанией и государственные дела, нам лучше перенести в парламент. А сейчас не поговорить ли нам о науке. Познание - величайшее благо человечества, ибо несет силу, возвышающую и освобождающую его. Знание - сила, - он взошел на площадку для актеров, которая еще пустовала, и призывно взглянул поверх голов.
   Звенит над головами высокопоставленных господ бархатный баритон одного из самых образованных людей Лондона, будущего лорда Фрэнсиса Бэкона, барона Веруламского, виконта Сент-Олбанский, выскочки, в 12 лет поступившего в Кембриджский университет, а в 23 года уже ставшего членом палаты общин английского парламента. Экстраординарному королевскому адвокату 34 года, он уже не так молод, но ему все не удается занять важный пост при дворе. Необычайно амбициозный сын лорда-хранителя Большой государственной печати, после смерти отца всеми силами он стремится занять его стул или хотя бы место коронного адвоката. Но все знают, что Бэкон, горячий радетель за справедливость, выступая в парламенте, слишком часто противоречит королеве. И порой пренебрегает дружбой ее фаворитов. Его одинаково не любят и придворные неучи, и хитрые интеллектуалы, особенно родной дядя по материнской линии, Вильям Сесил, лорд Берли, видящий в нем конкурента себе и своему сыну.
   Вечная девственница и невеста, шестидесятидвухлетняя английская королева, тоже не жалует Бэкона, не взирая на симпатию к его дарованию. Поощряя его щедростью своей улыбки, она редко поощряет его щедростью своей руки.
   Не везет Бэкону и с друзьями. Виновато ли в этом его высокомерие или то, что в насквозь прогнившем окружении Тюдоров больше не вырастают побеги истинной верности. Трудно сказать.
   Но мерзкое одиночество все больше овладевает им, и ученый посвящает все свое время науке и тщетным потугам доказать собственную значительность.
   В надежде найти верного покровителя, Бэкон сделал сейчас ставку на нового фаворита королевы, молодого графа Эссекса. Эссекс щедр и расточителен и искренне привязан к Бэкону, но положение его при дворе кажется честолюбивому юристу таким же нестабильным, как и его собственное. Обласканный королевой баловень судьбы, Эссекс не блещет дальновидностью. И слишком горяч для надежного партнера в делах государства. Пожалуй, в Эссексе даже с избытком этого щегольства и предприимчивости. Он умеет понравиться не только королеве, но внушить любовь и привязанность простолюдинам. Популярность его среди простых лондонцев растет. А это сейчас совсем ни к чему. Иногда сама Елизавета завидует ему. Что греха таить, завидует и Бэкон.
   - Труден путь человеческого познания. Здание природы, в котором приходится прокладывать путь познающему человеку, подобно лабиринту, - начал Бэкон длинную речь.
   Слушал ли его кто-нибудь, кроме испуганного Шакспера и задумчивого Ратленда. Что ему до того? Иногда человека так и распирает от обилия собственных открытий:
   - Существует четыре вида "идолов", которые осаждают умы людей.
   Человек верит в истинность лишь того, что предпочитает. Он отвергает трудное - потому что нет терпения продолжать исследование; трезвое - ибо оно неволит надежду; высшее в природе - из-за суеверия; свет опыта - из-за надменности и презрения к нему, чтобы не оказалось, что ум погружается в низменное и непрочное;
   парадоксы - из-за общепринятого мнения. Бесконечным числом способов, иногда незаметных, страсти пятнают и портят разум. И лишь достигнув высокого положения, человек способен удовлетворить свои страстные желания и стать праведным.
   Бэкон остановился и посмотрел по сторонам. Когда он выступал в парламенте или в суде, благодарные уши сочувствующих ловили каждое его слово. Но тут его умные речи были неуместны.
   Все взоры притягивала сегодня другая фигура, не умевшая связать и двух слов.
   - Я вижу, господа, что тема познания мало вас интересует сегодня. Ибо вы увлечены другим, - делает Бэкон последнюю отчаянную попытку привлечь внимание собравшихся.
   Он переводит взгляд на Уильяма, краснеющего и бледнеющего попеременно, оттого, что перед ним, пряча улыбку, склоняются, словно пред алтарем самые важные персоны города.
   - Порой ворона рядится в павлиньи перья и думает, что это превратит ее в важную птицу, но она как была вороною, так вороной и умрет. А впрочем, чем менее история правдива, тем больше она доставляет удовольствия, - с какой-то скрытой внутренней злостью закончил философ и с грустью посмотрел на Роджера.
   Он вдруг отчетливо понял, что ничем не отличается от поданного Ратлендом на десерт разукрашенного павлина из Стрэтфорда.
   Меннерс не слушал своего старшего друга, наслаждаясь режиссируемым им спектаклем.
   "Ему теперь, видимо, очень нравится наблюдать за нами обоими, шутами, каждый из которых вырядился сегодня в яркое оперенье своего тщеславия. Королевский адвокат - в витиеватость умных слов, самозванец - в чужие манеры. Все это одинаково смешно и нелепо. Простолюдину простительно, но как на эту тонкую уловку попался я, один из самых умных людей Англии?" - с горделивой обидой и горечью подумал Бэкон.
   Иногда его пугала способность Ратленда, проникать в скрытые мотивы человеческих поступков и видеть суть происходящего. Его ученик смело заглядывал за кулисы, провоцируя людей выставить напоказ тщательно скрываемые пороки. В такие минуты Бэкон чувствовал, что ему неприятно попадать на крючок своего ученика.
   Неудачливый оратор отошел к окну и долго смотрел на плывущую от леса тучу. Она распласталась по небу, точно темное чернильное пятно по листу бумаги. Елизавета вновь ответила отказом на очередное государственное начинание Фрэнсиса. Он чувствовал, как мучительно сжимает виски надвигающаяся волна непогоды.
   Его карьера, его жизнь, богатство, достаток - все было в руках этой женщины и зависело лишь от направления её взгляда в толпу придворных тупиц. Он больше не умел найти к ней ключика. Нелепые государственные решения королевы и равнодушие завистливых конкурентов задевали его. Он горячо им перечил, словно что-то внутри подстрекало его к незатухающему протесту.
   Спектакль, который решил разыграть сегодня его воспитанник Ратленд, приведя на бал обряженного в шелка и бархат простолюдина из Стрэтфорда, не трогали Бэкона. Его собственная пьеса оставалась лишь рукописью, в которой срочно нужно было исправить главные сцены. "Ах, как часто я только настраивал струны, чтобы на них могли играть пальцы искуснее моих. Теперь пора вступать со своей партией", - подумал он и велел закладывать карету, чтоб ехать со двора.
   Порой высокое и низкое так тесно соседствуют в одном человеке. Кем был Фрэнсис Бэкон? Героем или злодеем? Придворным, жаждущим славы и признания? Государственным деятелем, ищущим власти и влияния? Обывателем, добивающимся положения и достатка? Или гениальным мыслителем, которому были доступны высшие грани умственного просветления. Философом, постигшим суть вещей. Или просто человеком, праведным и порочным одновременно? Кто знает?
   Как часто, попадая в плен собственных ожиданий, мы спешим дать определения и назвать все своими именами. Подозреваем ли мы о том, что у добродетели, как и у злодейства, нет и не может быть постоянного воплощения, ибо одно не существует без другого, порождая сомнения и страсти и заставляя человечество двигаться вперед по пути обретения какого-то высшего, никому не ведомого смысла.
   Бэкон ехал домой в поместье в Твикнем-парк, подаренное ему расточительным Эссексом в качестве утешения за отсутствие высокой должности. И думал о своей судьбе.
   После смерти приемного отца в феврале 1579 г. как младший сын в семье, он получил весьма скромное наследство и всю жизнь теперь сам был вынужден думать о своем положении. Добиваясь всего своим умом и сообразительностью, настойчивостью и умением плести политические интриги, он часто переступал ту нравственную черту, которая разделяла порок от добродетели. Переступал, а потом искал себе оправдания...
   Это была "новая знать". Бэконы, Сесили, Расселы, Кавендиши, Сеймуры и Герберты, которые понемногу вытесняли из придворной и общественной жизни страны старую родовую аристократию, вроде герцога Нортумберленда, Ратленда и Эссекса.
   Выходцы из сельских джентри, они не наследовали ни титулов, ни обширных поместий, не имели ни свит, ни укрепленных замков. Всем, что они имели, они были обязаны абсолютистской монархии и за это платили ей ревностным служением. И часто напрочь теряли честь и совесть в ожесточенной придворной борьбе за звания и высочайшие награды.
   Когда молодая королева отстаивала свободу и независимость Англии на мировой арене, они поднимались с нею и росли вместе с мощью своей державы. Бэкон начал свою карьеру на самом пике патриотического подъема, когда война католиков и протестантов, распаляемая фанатизмом иезуитов и жестокими происками инквизиции была в самом разгаре.
   Испанский король снаряжал свою "Непобедимую армаду" для расправы с непокорными протестантами, обезглавившими ревностную католичку Марию Стюарт, а Елизавета собирала армию на защиту своей короны и независимости Англии от владычества инквизиции. Патриотизм был тогда хорошим тоном при дворе Тюдоров.
   Но при этом королева оставалась королевой, властной и неуравновешенной женщиной, уставшей от напряженной игры в железную девственницу, отдавшую свою женскую душу на заклание тонкой политической игре.
   Теперь ее тело стремительно дряхлело, и новые фавориты, которых она меняла с завидным постоянством одержимой тщеславием стареющей женщины, толпились у трона в надежде расположить к себе единственную государыню, которой удалось удержаться на троне столь долгий срок.
   Близость к Елизавете сулила им богатство и титулы. И конечно реальную власть.
   Бэкон не стал исключением в ряду знаменитостей, наперегонки добивающихся королевской милости.
   Настойчивые и многолетние попытки влиятельных друзей и покровителей заполучить для него высокие должности не приводили ни к каким результатам. Вильям Сесил, лорд-казначей Берли, первый министр в правительстве королевы Елизаветы и родной дядюшка Бэкона не мог позволить племяннику стать влиятельным человеком при дворе.
   Только после смерти Сесила, когда его сын займет место отца, а на престоле Англии воцарится потомок Стюартов, Яков I, тщеславный и мнящий себя крупным ученым монарх, известность, остроумие и образованность до сих пор еще не оцененного по заслугам юриста Бэкона найдут достойное применение. Яков I возвысит упорного ловца удачи, который всю жизнь мечтал о достойном государственном назначении, положении и признании. Бэкона в день коронации короля жалуют званием рыцаря. В следующем году он станет штатным королевским адвокатом, в 1607 г. получит пост генерал-солиситора, а еще через пять лет -- должность генерал-атторнея -- высшего юрисконсульта короны.
   Но сейчас положение при дворе повергает Бэкона в уныние и заставляет еще и еще раз марать бумагу бесчисленными прошениями о своем возвышении. Он молит об этом влиятельного дядюшку лорда Берли и одновременно графа Эссекса, королевского фаворита и нового соперника дома Сесилей. Он ведет двойную игру, оказываясь в самой гуще политических интриг, ибо нешуточным образом озабочен своим положением.
   Вернувшись домой, в очередной раз Бэкон берет в руки перо и выводит красивым прочерком новое письмо к лорду Берли: "Моим всегдашним намерением было в какой-нибудь скромной должности, которую я мог бы выполнять, служить её величеству, не как человек, рожденный под знаком Солнца, который любит честь, или под знаком Юпитера, который любит деловитость, ибо меня целиком увлекает созерцательная планета, но как человек, рожденный под властью превосходнейшего монарха, который заслуживает посвящения ему всех человеческих способностей... Вместе с тем ничтожность моего положения в какой-то степени задевает меня. И для меня очевидно, что при сколь-либо разумном благоволении должность позволит распоряжаться с большим умом, нежели это может сделать человеческий ум сам по себе; это как раз то, что меня сейчас волнует более всего. Что же касается вашей светлости, то в такой должности вы не найдете большей поддержки и меньшего противодействия, чем в любой другой. И если ваша светлость подумает сейчас или когда-нибудь еще, что я ищу и добиваюсь должности, в которой вы сами заинтересованы, то вы можете назвать меня самым бесчестным человеком".
   А бал между тем был в самом разгаре. Незачем было Бэкону блистать красноречием там, где витали иные флюиды. Флюиды игры и театра придворных масок, пропитанного атмосферой интриги, коварства и злодейства в эротическом обрамлении изысканных манер и изящных одеяний.
   Актеры давно отыграли веселую интермедию, церемонная павана и менуэт сменились более подвижной сарабандой и даже вольтой (танцем, запрещенным и слишком свободным). Дамы подпрыгивали, опираясь на плечо кавалеров и тонкие красивые лодыжки бесстыдно оголялись, затмевая мерцание свечей.
   Королева Елизавета любила этот фривольный танец, ей казалось, что ее стройные лодыжки все еще прекрасно выглядят. Хотя после внезапной смерти Лейстера никто больше не рискует пригласить её станцевать вольту.
   Прислушайтесь, в разных углах залы уже давно шепчутся о нежелательной беременности леди Верной и новой помолвке королевы одновременно с двумя претендентами на английский престол, в замужество королевы уже давно никто не верит, но тема привычно и активно обсуждается. Еще говорят о дуэлях и отравлениях, изменах и заговорах. А больше всего о новой выдумке графа Ратленда, приведшего на бал обряженного в шелка простолюдина, который никак не может сообразить, что над ним все потешаются.
  
   Бал XVI века. Маскарад, изысканная музыка, танцы, театрализованные представления на античные сюжеты, карнавальные костюмы, мавританские, греческие, албанские, Арлекино, Пьеро и Пьеретта, Домино, еда и приуроченные к балам скандалы: отставки, назначения...
   Комедия лиц и положений в исполнении самых известных личностей. Новые костюмы, один богаче и вычурнее другого. Соперничество абсурда и элегантности. В одеждах, словах и украшениях. А порой и в поступках.
   Что, собственно, изменилось в людях с тех пор? Те же полумаски... и то же стремление выделиться из толпы...
   И все же XVI век - был веком галантности и публичной любви. Любовь на людях была романтична, стихотворна и танцевальна. Она словно выставлялась напоказ. Но любовь реальная, закулисная чаще всего была интригой и болью. Особенно, если это касалось представителей высокой знати, приближенных королевы и самой императрицы. В ней нужно было скрывать лица под масками и придумывать вывеску для зевак, которые так и норовили заглянуть в замочную скважину.
   Эпикурейская необузданность страсти, неконтролируемые порывы плоти, пожар, разгорающийся от запретов - а в итоге, дурная наследственность, врожденные болезни, вырождение самых знатных фамилий, повальный сифилис.
   Измены, отравления, кровосмешение, тесно переплетающиеся со стремлением к господству, влиянию и вожделенному трону, обеспечивающему неограниченную власть - вот тот ядовитый коктейль, который заваривался усилиями самых разнообразных человеческих тщеславий в ближайшем окружении королевского двора.
   Династия Тюдоров впервые за долгие годы смуты и феодальных войн принесла Англии устойчивые позиции самой сильной державы в Европе. Но какова была цена, которую платила она за свое величие.
   О, то была страшная эпоха! Но, как это ни парадоксально, именно эта эпоха и эта среда, породила величайшее явление в истории всей мировой литературы - гений Шекспира.
   Теперь уже очевидно для всех, что создать столь филигранные образчики поэтического мастерства не мог малограмотный сын простого перчаточника. Даже если бы он был семи пядей во лбу и закончил ту самую передовую грамматическую школу, где преподавалась латынь.
   Потому что Шекспир - это лишь имя, за которым скрывается целый пласт культуры елизаветинской эпохи, вобравший в себя опыт, гений и усилия не одного человека.
  

Трижды незаконная наследница престола

   По утрам, когда солнечные лучи едва проклевывались на востоке румяными ростками, маленькая Елизавета вскакивала с кровати, поспешно натягивала старенькое, поношенное платье и отправлялась в парк. Они с Робертом и Эдуардом любили встречаться тут на заре, пересказывая друг другу свои сны и раскрывая важные детские секреты, занимавшие их впечатлительные умы.
   С раннего детства принцессу опекала гувернантка Кэтрин Эшли, которая заботилась не только о воспитании девочки, но и об образовании, обучая ее читать и писать по-английски и на латыни. Долгое время Кэт заменяла малышке мать.
   Елизавете уже исполнилось десять, она была умна и бойко болтала на французском и итальянском, бегло читала по-латыни и увлекалась историей. И часами могла рассказывать Дадли о Цицероне и Цезаре, восхищаться слогом Демосфена и удивлять его глубиной своих познаний и первыми поэтическими опытами, которые рождались прямо тут, в тени широкополых крон вековых дубов.
   Роберт с удовольствием слушал свою подругу. Спокойная и рассудительная Елизавета и вспыльчивый, честолюбивый Дадли словно были созданы друг для друга.
   Мальчику нравилась эта самостоятельная рыжеволосая девчонка, худенькая и хрупкая, но умная и важная, как и подобает настоящей королеве. Ее необыкновенно красивые миндалевидные глаза, такие же темные, как сумрачное вечернее небо над замком Хертфорд, волновали юного Дадли.
   Елизавета была верным и преданным другом, потому что никогда не кокетничала и не жеманилась, как другие девчонки, так же, как и Роберт, ненавидела бархатные платья и жесткие воротнички, отличалась твердым мальчишеским характером и никогда не ревела понапрасну. Только однажды мальчик случайно застал ее в слезах за чтением письма от старшей сводной сестры Марии. В письме говорилось о казни очередной жены Генриха -Екатерине Ховард. Екатерина была родственницей Елизаветы по материнской линии, и ее смерть на эшафоте с новой силой пробудила в душе девочки воспоминания о судьбе несчастной матушки.
   - Роби, скажи, почему он убивает всех, кто ему дорог? - вздрагивая худенькими плечиками, спрашивала Елизавета и внимательно всматривалась в глубину его глаз, как будто там таились ответы на все вопросы.
   - Не знаю, Лиза. Не плачь. Он король, и сам решает, как ему поступать. Я обещаю тебе, что никто не посмеет тебя обидеть, пока я буду рядом! - Роберт положил руку на ее плечо и поцеловал в теплую рыжую макушку.
   Это детское трепетное проявление участия тронуло девочку, и она с готовностью обняла своего друга, вверяя ему свою судьбу.
   Они были детьми. Но уже тогда Роберт Дадли с гордостью думал о том, что в будущем Елизавета обязательно станет его женой, и он ни за что и никому не позволит ее обижать, потому что станет королем Англии. Королем, способным любить и оберегать не только своих подданных, но и свою королеву.
   Вчера в Хэтфилд-хаус пожаловал батюшка Елизаветы, настоящий король Генрих VIII. Обожаемый и ненавидимый одновременно. Его огромная массивная фигура, обвисший подбородок, опухшее от неумеренных возлияний и обжорства лицо - скорее могли вызвать отвращение, чем нежные родственные чувства. Но Елизавета так волновалась, так ждала его приезда, что не замечала всех этих неприятных подробностей. Она тосковала по родственному прикосновению и теплому взгляду, который после казни матери так редко доставался ей от вечно озабоченного распутного отца.
   Роберт тоже невольно загорался нетерпением увидеть короля.
   Войдя в комнату Елизаветы прямо с дороги, Генрих загрохотал своим раскатистым голосом, казалось, рухнувшим откуда-то с потолка. Он заорал, будто все вокруг были глухими, обычные слова приветствия, сжал дочь в железных тисках своих необъятных рук и, заметив на ее лице тень испуга, звонко шлепнув себя по бедрам, захохотал:
   - А, неплохие у меня окорока?!
   Дочь, пораженная притягательной силой этого большого родного тела, смутилась, покраснела и поспешила перевести взгляд на стоявшую рядом с отцом незнакомую женщину.
   Это будущая мачеха. Шестая жена Генриха, Екатерина Парр. Миловидное спокойное лицо женщины озаряла добродушная улыбка, и теплая волна приязни полилась из самого сердца девочки навстречу приветливой фаворитке, под опеку которой попадали теперь трое полусирот буйного английского монарха. Может быть, судьба будет к ней благосклоннее, чем к предыдущим королевам?
   12 июля 1543 года дети стояли в почетной свите своего отца под голубым сводом резной часовни, украшенной звездами. Мария, Елизавета и Эдуард - отпрыски английского короля Генриха из династии Тюдоров, будущие наследные монархи, оставившие каждый свой след в истории Англии. Никто из них тогда и не догадывался, что самым долгим среди их царствований окажется правление той, которая имела меньше всего шансов стать императрицей.
   Серьезная и сосредоточенная девочка оказалась трижды бастардом: для отца, мечтавшего о наследнике, для католиков, считавших ее "незаконнорожденной" согласно булле римского папы о нелигитимности брака Генриха VIII и Анны Болейн. И для протестантов, которые объявили ее мать изменницей и обезглавили в Тауэре решением английского парламента, соответственно признав и незаконность прав ее дочери на престол.
   Догадывалась ли об этом десятилетняя принцесса, стоя за спиной отца и его новой жены? О чем она думала тогда?
   Елизавета казалась недовольной, слишком худой, с выпирающими ключицами рыжеволосой девочкой-подростком, которую оторвали от важных занятий, одели в бархатное пурпурное платье, украшенное золотой вышивкой и жемчугами, и заставили присутствовать на этой скучной торжественной церемонии. Ее тонкие пальцы, нежный овал продолговатого лица, ровный, несколько длинноватый нос, словно вытягивали ее и без того худую фигуру, делая похожей на маленькую, но важную цаплю с тонкой шеей, величественно поворачивающей голову на звуки окружающей толпы. Казалось, она присутствовала тут и одновременно находилась в каком-то ином измерении, свысока наблюдая за происходящим. На ее лице застыло выражение глубокой внутренней сосредоточенности.
   После праздничного обеда Елизавета, Эдуард и Роберт, по обыкновению, отправились в парк. Они любили кататься тут верхом, играть в прятки, находить среди зарослей тайные укромные уголки, скрытые от взрослых взглядов, и уединяться там для важных разговоров.
   - Новая государыня показалась мне доброй женщиной, - осторожно сказал Эдуард, пытаясь угадать реакцию сестры на появление новой королевы.
   Елизавета в задумчивости смотрела на падающее за горизонт солнце и, казалось, не слышала брата.
   - Лиза, она будет вам хорошей матерью, - добавил Роберт, надеясь найти на сосредоточенном лице своей подруги хоть тень радости.
   - Настоящей матерью может быть только одна женщина на свете, та, которая произвела тебя на свет, - сказала Елизавета взрослым голосом сорокалетней женщины. Она была неприступно серьезной сегодня, и Дадли впервые подумал о том, что никогда толком не знал, что у нее на уме.
   Но, несмотря на строгость ее голоса, он чувствовал, что Елизавета остро переживает происходящее и, может быть, даже страдает, невольно вспоминая историю всех предшествующих неудачных браков своего отца.
   - Я никогда не выйду замуж! - твердым голосом произнесла вдруг она и бросилась прочь от растерявшихся друзей.
  
   Когда углубляешься в эпоху и знакомишься с дошедшими до нас фактами великих биографий, независимо от собственного желания расставляешь акценты. Будто с высоты своего современного знания ставишь героям той эпохи оценки за прожитую жизнь.
   Какой след оставил после себя каждый из них, что нового и замечательного привнес в историю своей страны?
   Почему-то тебе вдруг становятся интересны истоки важных открытий и вехи великого пути цивилизации, к которому они приложили руку. И на основании этого ты оцениваешь их как героев или злодеев.
   Почему мы вспоминаем о них спустя четыреста лет? Осталось ли нечто, заставляющее трепетать наше сердце?
   Мне кажется, герои моего повествования знали с самого начала, что войдут в историю, во всяком случае, они яростно к этому стремились. Каждый своими способами, конечно.
   И это им удалось.
   Но поражает меня и другое, изучая их жизни, я вновь и вновь нахожу доказательства глубокого внутреннего закона судьбы: чем меньше у человека фактических предпосылок к тому, чтобы стать великим и внести свое имя в историю, тем яростнее он вгрызается в жизнь, чтоб доказать свою значительность. Словно борется со своей судьбой, которая уже при рождении почему-то определяет ему скучный путь обывателя.
   В любом случае, человек обречен на поиск. Часто судьба заставляет его шевелить мозгами и выкарабкиваться из молока, взбивая его в сметану, словно он случайно брошенная туда лягушка.
   Найти свое историческое и человеческое предназначение так же важно, как просто выжить, не уйдя прежде, чем молоко превратится в сметану.
   Ни в этом ли главный смысл нашего прихода на эту землю?
   Королева Елизавета с самого рождения была объявлена изгоем. Только потому, что оказалась девочкой.
   За нею всю жизнь стоял образ отца, человека, губившего всех, кого он любил. Да и любил ли Генрих ее мать? Через три года после тайного венчания, ставшего началом ожесточенной войны между католиками и протестантами за духовное лицо Англии, и ровно через 12 дней после развода, мать Елизаветы, Анна Болейн, была казнена. Последние ее слова, обращенные к королю, которые маленькая Елизавета не могла слышать по причине своего нежного возраста, были язвительны и точны, и преисполнены внутренней правоты и благородства:
   "Вы, Ваше Величество, подняли меня на недосягаемую высоту. Теперь Вам угодно еще более возвысить меня. Вы сделаете меня святой".
   Пожалуй, это прозвучало несколько самонадеянно, и вряд ли для англичан имя взбалмошной и своенравной Анны Болейн ассоциировалось со святостью. Тем более поговаривали, что ее дочь, действительно, зачата ею вне брака. Но для девочки, в течение всего детства и отрочества наблюдавшей поочередно отправлявшихся на эшафот новых жен своего отца, мать действительно поднялась на недосягаемую высоту.
   Объявленная бастардом, незаконнорожденной наследницей короля, Елизавета с детства пребывала в напряжении доказательства своей божественной избранности. Перед лицом многочисленных конкурентов и претендентов на высокое звание, она вынуждена была принять крест избранности и отказаться от привычного сценария женской судьбы, связанный с замужеством, рождением детей и сохранением домашнего очага. Нелегкая женская история трагически разыгрывалась перед ее глазами на примере матери и многочисленных жен короля. И малышке было о чем задуматься.
   Но как ошибся Генрих VIII, трижды отрекшись от собственной дочери! Елизавета, всю жизнь вынужденная доказывать всем свое право называться великой королевой, все-таки добилась своего, подняв свое отечество с колен и сделав его сильнейшей европейской державой.
   Поистине, пути господни неисповедимы.
   Печать избранности, которой небо при рождении осенило эту замечательную девочку, стала не только источником ее величия в роли первой государственной леди.
   Она подарила мыслящему и чувствующему миру нечто большее...
  

У эшафота

   Отец Роберта Дадли, лорд-управляющий дворцом и маршал Англии Джон Дадли, был хитер и предприимчив. Вскоре после смерти Генриха VIII он сместил с должности протектора герцога Сомерсета, дядю Эдуарда. Став регентом при малолетнем государе, Дадли присвоил себе титул герцога Нортумберленда и начал опасную игру за трон, который хотел занять если не сам, то посредством одного из своих пятерых сыновей.
   Молодой государь, сводный брат Елизаветы, Эдуард, был болен. Туберкулез пожирал его изнутри.
   Но юноша изо всех сил старался быть настоящим королем. Он продолжал дело своего отца, стремясь укрепить в Англии протестантскую церковь.
   Нежная дружба, которая связывала брата и сестру, не прерывалась никогда. И хотя Елизавета осталась в Хэтвилде, между ними не прекращалась переписка.
   После смерти отца Елизавета была официально восстановлена в статусе принцессы и претендентки на престол.
   Генрих все-таки отметил своих дочерей в завещании, упорядочив наследование престола, передавая его сыну Эдуарду, в случае, если он умрет, не оставив наследников, - Марии, а затем, с теми же условиями - Елизавете.
   У нее было меньше всего шансов. И девушка отдалась тому, что составляло тайную страсть ее скрытой натуры.
   "Науки - это убежище от страха", - говорил ее учитель Роджер Эшам, наблюдавший за бурными дворцовыми интригами, разыгрывающими на глазах его воспитанницы. Он любил девочку, восхищался ее способностями к языкам и гуманитарным наукам и занимался с нею с утра до вечера, сам иногда удивляясь ее усидчивости.
   Елизавета увлекалась историей и литературой, переводила древние тексты с одного языка на другой. К ее французскому и итальянскому вскоре прибавились испанский, фламандский и немецкий. Учитель часто прерывал занятия, чтобы выдворить принцессу в парк, где она могла бы покататься верхом. Чрезмерное рвение к наукам могло сказаться на здоровье молодой девушки, которой необходим свежий воздух и физические упражнения. Елизавета была прекрасной наездницей, и все окрестные поля Хертфордшира не раз были исследованы вдоль и поперек несущейся галопом всадницей.
   И все же ей было так одиноко, вдали от верных друзей, Эдуарда и Роберта Дадли.
   Отец ее юного друга, Джон Дадли спешил, юный больной король мог преставиться с минуты на минуту, и нужно было подготовить почву для воцарения Нортумберлендов на английском престоле.
   Он спешно женил своего сына Гилфорда на младшей кузине Марии и Елизаветы леди Джейн Грей. Великодушно уступая трон сыну, хитрый политик не догадывался о своей роковой ошибке. В спешке, он сделал ставку не на ту наследницу.
   6 июля 1553 года в самый разгар небывалой бури, которая обрушила на Лондон тысячи смертоносных грязевых потоков, уносивших с собой людей, животных, домашнюю утварь, тонны мусора и нечистот, Елизавета сидела в своей опочивальне в Хэтфилде и в который раз перечитывала короткое письмо Нортумберленда, которое предписывало ей от имени короля не ехать на встречу с умирающим братом.
   Двадцатилетняя принцесса угадывала в этом какую-то закулисную игру, но ослушаться регента не смела, потому что он писал от лица Эдуарда. Сердце ее разрывалось от страшных предчувствий. Братец был совсем плох. Они виделись два года назад, но и тогда уже вид умирающего подростка не внушал ей ничего, кроме горячей жалости и страха. После его смерти, Елизавета оставалась бы наедине с воинственно настроенной сводной сестрой, яростной католичкой Марией. Надеяться на дружбу с ней было бы глупо, тем более что кроме разницы в возрасте их непримиримо разводили взгляды на церковь и будущее Англии.
   Елизавета всю ночь бродила в одиночестве по пустынным залам замка, взглядывала на врывающиеся в окна отблески грозы и пыталась успокоить разраставшееся волнение.
   Наутро пришло известие от Уильяма Сесила о смерти Эдуарда с настоятельным советом не покидать пределов Хэтфильда.
   Пока кузина леди Джейн по наущению Нортумберленда принимала корону, в тайне от двух законных претенденток на престол, Мария сбежала в Норфолк, где в замке Фрэмлингем ее ждали немногочисленные, но верные сторонники из католиков, она собиралась вырвать корону из рук незаконной изменницы, избавиться от Елизаветы и единолично воцариться на престоле. Елизавете был неизвестен тайный ход придворной игры. Но её отголоски грозовыми раскатами оглашали небо и поселяли в душе панический страх неизбежной расправы. Всей кожей она чувствовала её приближение, если не со стороны регента, то со стороны сестрицы.
   Нортумберленду не удался смелый план захвата Марии, за его спиной Тайны совет уже провозгласил ее законной королевой.
   Джон Дадли и пятеро его сыновей попали в Тауэр.
   В октябре Марию короновали. А в феврале Елизавету привезли в Лондон из Хэтвилда и тоже отправили в Тауэр. В пасмурный день Вербного воскресенья, когда верующие праздновали вступление Христа в Иерусалим, Елизавету по реке переправили в главную тюрьму Англии. В образе светлой невинной принцессы, которую жалели все вокруг, она провела в заточении несколько месяцев. И все это время каждый день ждала смерти. Безуспешно умоляя о встрече со своей "доброй сестрицей", она старалась доказать свою невиновность. Но её никто не слышал, кроме тюремщиков, сырых стен и маленького клочка неба, ограниченного тюремным окошком. Елизавета не могла написать даже письма, ни бумагу, ни чернила ей не давали, полностью изолировав от внешнего мира. Там, в тюрьме, будущая королева бриллиантом нацарапала на стене свои стихи.
   Бедная принцесса могла лишь изредка прогуливаться во внутреннем дворике, куда ей разрешали спуститься из башни с колокольней, где она была заточена.
   Её друг Роберт Дадли сидел в Бочампской башне. Окна их камер выходили во двор. Вскоре она его увидела. И поняла, кого ей так не хватало все это время. Она всей душой любила этого черноволосого парня, посылающего ей сигналы из окна. Он, кажется, уже женат, Елизавета знала это от брата. Но разве его жена, семнадцатилетняя вертихвостка Эми Робсарт, что-нибудь понимает в настоящих чувствах.
   Роберт смотрел на Елизавету сквозь решетку и вспоминал те времена, когда он был уверен, что станет её мужем. Наивный ребенок. Он уже занят. А Елизавета, если останется в живых, вот-вот выйдет замуж за какого-нибудь заморского принца. Да и выйдет ли, сейчас они оба в заточении. И каждый чувствует дыхание смерти. Это сближает. Объединенные общими воспоминаниями, надеждами и страхами, молодые люди словно вошли в тайный сговор друг с другом, помогающий им преодолеть прочность засовов и неприступность тюремных стен. Их общее небо, исполосованное падающими звездами, и солнце, с готовностью протягивающее им луч надежды, - лишь подтверждали эту незримую связь.
   Может быть, именно тогда они учились смирению и стойкости. И верили, что судьба вновь их соединит.
   Мария между тем праздновала свой триумф, выходила замуж и жестоко расправлялась с иноверцами. Она, к счастью, больше не видела угрозы в лице своей бедной сестры. Тем более что маленькая лгунья прикинулась вдруг ревностной католичкой. Елизавете по её настоятельному требованию принесли гору книг, тексты Священного Писания и оставили наедине с истинной верой. Несколько дней принцесса старательно изображала смирение, неустанно молилась и не выходила во двор. Эта вынужденная игра, стоимостью в жизнь, неожиданно растрогала сестрицу и фанатичного католика Филиппа II, её мужа. По странному стечению исторических обстоятельств, именно он, будущий злейший враг Англии на море и на суше стал спасителем будущей королевы.
   Он же вызволил и Роберта. Вербуя английских дворян для войны с Францией, Филипп опрометчиво объявил амнистию и детям Нортумберленда. Ах, если бы он знал, кем впоследствии окажется Дадли, и какую роль сыграет друг детства в возвышении Елизаветы.
  
   За свою более чем 9-вековую историю лондонский Тауэр был и крепостью, и резиденцией английских монархов, и военным складом, и хранилищем королевских регалий, и монетным двором, и обсерваторией, и музеем, и даже зоопарком. Но самую громкую и печальную славу он снискал себе как государственная тюрьма, в которой содержались не просто узники, а политические заключенные, дерзнувшие противостоять как Трону, так и Алтарю. Тауэр, находящийся в восточной части Лондона, до сих пор внушает уважение своими суровыми средневековыми башнями и служит напоминанием о зловещем прошлом страны, являясь своеобразной каменной летописью.

   Пленниками Тауэра были французский король Жан Добрый, герцог Орлеанский, здесь 25 лет просидел Шарль Орлеанский. В 1535 году в замке был казнен знаменитый мыслитель Томас Мор, мечтавший о Городе Солнца. Туристам и сейчас показывают место у "Ворот изменников", где дочь великого гуманиста, прорвав кордон стражи, в последний раз бросилась на шею отцу.
   Cамая знаменитая жена Генриха VIII, Анна Болейн, была казнена на лужайке Тауэр-хил в 1536 году. Ее призрак неоднократно видели на этой лужайке и в Королевской часовне Белого Тауэра. Уже в девятнадцатом веке однажды ночью, капитан охраны, обходя крепость, он увидел в этой часовне свет. Приставив к окну лестницу, стражник стал свидетелем странной сцены: по часовне двигалась процессия рыцарей и дам, облаченных в костюмы времен Тюдоров. Впереди выступала элегантная дама, которая почему-то все время отворачивала свое лицо от капитана. Фигурой она очень напоминала ту, которую он, по его словам, видел на портретах Анны Болейн. После повторного прохода мимо алтаря вся процессия исчезла -- и свет потух.
   Годы правления Марии Тюдор, Марии Кровавой, сводной сестры Елизаветы, стали для страны проклятым временем. Лондонские тюрьмы, включая Тауэр, были переполнены настолько, что в темницы пришлось превратить даже церкви города.
   Леди Джейн, которую Королевский Совет прочил на трон "взамен" католички Марии, смогла пробыть королевой всего девять дней. В страстную пятницу 1554-го во внутреннем дворе Тауэра ей отрубили голову.
   Пока страна пребывала под властью католиков и Марии, протестанты ожидали благословенного дня, когда на престол взойдет другая дочь Генриха VIII -- Елизавета. Елизавета, заключенная своей сводной сестрой в Тауэр, провела тут два месяца, а год спустя приняла корону, которую сохранила в течение сорока пяти лет. Это стало исключением из уже возникшего правила о смерти любых узников, попадавших в эту тюрьму. Возможно, именно в тюрьме Елизавета дала себе зарок, не повторять зловещих расправ своего отца и сестры. Выбравшись оттуда, Елизавета старалась не марать рук смертными приговорами. И только когда в Англии объявилась Мария Стюарт, нарушила этот обет милосердия. Началось с любовника Марии Стюарт -- герцога Норфолка, спустя четырнадцать лет его участь разделила и Мария Стюарт. Она тоже была обезглавлена в Тауэре. В 1601 году тут же был казнен Роберт Дэверо, граф Эссекс, бывший фаворит Елизаветы, тот самый, которому завидовал Бэкон и все же принял от него в дар прекрасный загородный замок. Эссекс вздумал поднять против королевы мятеж. И ему отсекли голову на Тауэр-хил. Одна из башен теперь носит его имя.
   Тауэр уже стар, но он хранит память о тех, кто побывал в его стенах, словно возвращает нас в то время.
   Тусклые фонари и сейчас освещают уходящие вдаль массивные стены, гулко стучат каблуки солдат, одетых в красные мундиры и медвежьи шапки. Перед входом в башню неподвижно стоят четверо часовых.
   И вот появляется главный сторож в красной ливрее и с фонарем в руках. Он встает между часовыми и в сопровождении их уходит запирать крепостные ворота. После этого он входит во внутренний двор Тауэра, и часовой громко спрашивает сторожа:
   -- Кто идет?
   -- Ключи! -- кричит в ответ один из четырех солдат охраны.
   -- Чьи ключи? -- спрашивает часовой. -- Ключи королевы!
   -- Входите, ключи королевы Елизаветы, -- кричит часовой.
   Только тогда сторож со своей охраной проходят во внутренний двор, где уже выстроен новый караул -- 12 солдат во главе с офицером. Сторож снимает шляпу и произносит краткую молитву, после которой уносит ключи в комнату коменданта, где они хранятся до следующего дня.
   Удивительно, но эта церемония не прерывалась ни разу в течение четырехсот лет.
  

Тайна одного рождения

   Королева еще очень слаба после родов и никого не подпускает к себе, кроме кормилицы и Дадли. Роберт старается быть нежным и предупредительно заглядывает через плечо, когда Елизавете приносят ребенка. Чем помочь? Малыш совершенно здоров, королева чувствует себя, как и всякая роженица, разве немного больше волнуется. Ей предстит вскоре расстаться с младенцем на несколько долгих лет.
   Мальчик, кажется, пошел в отца, цвет волос и кожи выдают явное сходство с яркими чертами королевского конюшего. Чертами сильного независимого человека, воплощавшего в себе лучшие мужские качества, которые так нравились Елизавете. Они сейчас намного смягчились под влиянием внутренних чувств, которые испытывал в эти дни сдержанный политик. Он стал отцом незаконнорожденного сына королевы. И она по-прежнему безмерно близка и дорога ему, но ни за что не желает официально признать его своим мужем и королем. Сейчас Елизавета слаба и беззащитна, совсем как два года назад, когда серьезно заболела оспой, и большинство придворных уже попрощалось со своей государыней.
   Тогда она лежала без сознания во дворце Хэмптон-Корт, в воздухе чувствовалось дыхание смерти, а Тайный совет был в панике и готовился к новым потрясениям. У Англии не было наследника престола.
   Дадли неотлучно находился в те дни у кровати своей возлюбленной, и когда Елизавета, наконец, пришла в себя от мучительной лихорадки, он был первым, кого она с благодарностью узнала рядом с собой. Самого близкого человека, сопровождавшего ее всю жизнь на предельно близком расстоянии давней детской дружбы. Тогда в порыве трогательного откровения, она вызвала поверенного и объявила, что в случае её смерти, престол унаследует Роберт Дадли. Быть может, единственный раз в жизни ею была сброшена королевская личина, и на какое-то время она позволила себе быть маленькой Лизой, плакавшей когда-то на его плече.
   Но странно, сразу после выздоровления, она забыла о своих словах и той великой роли, которую прочила Дадли в минуту слабости. И вновь превратилась в недоступную, далекую звезду, на которую он с детства смотрел с завистливым восторгом, сверяя главные шаги своей жизни.
   Когда Дадли, чтобы финансово помочь опальной принцессе продавал свои фамильные земли и опекал её в Хэтфилде, он уже знал, что английский престол вместе с королевой Елизаветой станут целью его жизни. Но он и не догадывался, что ближе всего к ней можно стать только тогда, когда она слаба и отвержена и в любой момент рискует потерять не только власть, но и саму жизнь. Это были опасные гарантии.
   Чем устойчивее становились её политические позиции, тем дальше отодвигалась она от Дадли. И даже став её тайным супругом перед лицом церкви и Бога, он ни в чем не был уверен и мог рассчитывать лишь на тщательно взвешенное монаршее расположение и общность государственных интересов.
   Его сын будет отдан на воспитание другому человеку, быть может, даже не вельможе. И никто под страхом смертной казни не посмеет, даже намекать об их родстве. Для всех вокруг, прежде всего для английского двора она была девственницей, а у девственниц, как известно, не бывает детей, даже внебрачных.
   Однажды кто-то из высокопоставленных друзей королевы сказал ей: "Если бы вы вышли замуж, Вы были бы королевой Англии, теперь же Вы - король и королева одновременно. Вы не потерпите господина". Он угадал самые сокровенные её мысли.
   Она много раз объясняла Дадли, что быть слабой женщиной не положено императрице. Все вокруг так и ждут промахов, чтоб пошатнуть и без того сомнительную абсолютную власть. Невыносимо тяжело быть все время на виду, как на сцене, когда на тебя в надежде смотрят тысячи соплеменников. Подданных, ждущих от своей государыни только великих поступков. Любая оплошность может дорого стоить.
   И все же...
   Она всего лишь женщина, которая еще хочет любви, любит и любима, и могла бы стать матерью настоящего наследника престола. Если бы только этого захотела.
   Ах, если бы монархи могли жить только по велению своего сердца, не оглядываться на толпу придворных завистников и чернь, жадно ловящую любую ложь. Интриги и сплетни, к которым Елизавета привыкла с детства, в которые вплелась, вросла всеми своими корнями, заставили её забыть о том, что прежде чем стать государыней, она была простой девчонкой с непослушными рыжими волосами, требующей защиты и обычного человеческого участия. Ах, как порой не хватало ей этих простых душевных движений, которые можно было себе позволить в кругу молодых, преданных тебе друзей.
   Да, из истинных друзей рядом остался только Дадли. Но и он порой не выдерживает жесткого стиля общения. "Вам не хватает титулов, чтоб стать королем!" - сказала она, намекая на то, что верная служба своей королеве позволит ему эти титулы получить.
   "Еще не время, Роби! Что скажет Мария Стюарт? Королева Англии собирается выйти за конюшего, который убил свою жену, чтобы освободить место для неё!" - говорила она ему, когда взволнованный неожиданной смертью своей жены, он пришел к королеве вновь просить её руки уже совершенно на законных основаниях. Роберт напомнил ей, что теперь совсем свободен и может стать королем. Разве могла она ответить согласием. Скандал, разгоревшийся вокруг таинственной гибели его больной жены, оказался так опасен, что Елизавета вдруг вновь почувствовала себя на краю эшафота.
   Нет тогда, пасмурным ноябрьским днем 1560 года, когда их тайно обвенчали в имении Пембруков Уилтон Хаус, она еще не могла подписать давно обещанный королевский патент, дарующий Роберту Дадли титул графа Лейстера, чтобы иметь все основания сделать его королем.
   Подарок дожидался королевского конюшего несколько лет.
   Пока она не родила ему сына. Теперь он был вправе рассчитывать...

***

   11 апреля 1564 года Тайным Советом была перехвачена депеша Гонзалеса, посла Испании при английском дворе, в которой он докладывал своему монарху, что королева Елизавета выезжает в Уорвик, замок Дадли, чтобы "... разрешиться от последствий неблагопристойного поведения". Куда от них скрыться? Нужно было срочно все устроить. По части тайного наблюдения и создания иллюзий королевский фаворит был непревзойденным мастером. Тайна тайной, но такого удобного случая для достижения своих матримониальных целей ему могло больше не представиться. Быть может, теперь, когда она слаба после родов и благодушна от любви и материнского счастья, её удастся склонить к официальному браку.
   Дадли в раздумьях, что будет с ними дальше. Ему так хотелось, чтоб они стали настоящей семьей, а их сын - принцем. Но это значило сделать Елизавету женщиной, а не государыней. "Я никогда не выйду замуж!" - говорила она девчонкой. "Будь моим мужем перед лицом Господа и больше никого! Разве тебе этого недостаточно?" - говорила она ему во время тайного венчания. И он разрывался на части, в счастье и отчаянии от шаткости своего положения и невозможности понять свою Елизавету до конца...
   За два месяца до родов королева побывала у архиепископа Кентерберийского Мэтью Паркера. Она просила его о помощи. Её ребенку нужно было имя и приют. Лучше вдали от Лондона.
   Когда-то на заседании Палаты Лордов королева Елизавета официально объявила о том, что не выйдет замуж, так как обвенчана со своей любимой Англией. Вечная девственница-королева, обреченная играть перед своими подданными, сторонниками и врагами роль стойкой и целомудренно высокой, обладающей силой и властью королевой, единолично правящей Англией, не могла иметь детей, претендующих на престол.
   Но женщина Елизавета...
   Должна была разрешиться весной.
   Дадли тайно искал в пределах доступности какого-нибудь подходящего младенца, который умер вскоре после регистрации рождения, но метрическую запись о смерти которого сделать еще не успели.
   Кто мог помочь в этом лучше, чем священник? И Елизавета вспомнила о Мэтью Паркере.
   Еще с детства она была связана с городком Кентербери на юго-востоке Англии, в графстве Кент, ее крестным отцом был Томас Кранмер, тогдашний архиепископ Кентерберийский, а капелланом ее матери - Мэтью Паркер, новый архиепископ Кентерберийский -- высший духовный иерарх Англии, член Тайного Совета, личный поверенный королевы. Он был влиятельным, исключительно эрудированным и ценным для короны человеком.
   За несколько дней до того, как Анну Болейн отправили в Тауэр, она поручила ему духовное воспитание своей дочери. Впоследствии Мэтью Паркер стал первым архиепископом при Елизавете. Он был близок к университетским кругам Кембриджа, считался высоко образованным и выдающимся человеком. Одно то, что архиепископ собрал в своем имении уникальную библиотеку, каких было лишь несколько во всей Англии, поднимало его в глазах просвещенной монархини чуть ли не на одну с ней высоту.
   В период правления Марии, когда многие протестанты уехали на континент, он вел уединенную жизнь дома. Паркер не имел личных знакомств среди европейских реформаторов церкви, не стремился никому подражать. И хранил память о старых добрых временах, когда новорожденный протестантизм Тюдоров только появился на свет. Он был свой, родной почти, знающий её отца и мать. И покровительствующий ей самой.
   Она же в свою очередь покровительствовала ему и его англиканской церкви, которая стояла тут устойчивее, чем где бы то ни было.
   У нее оставалось так мало времени. Роды вот-вот могли нарушить все планы.
   В Кентерберийском приходе с детской смертностью все оказалось в порядке, так же как и со способностью священника держать язык за зубами. Паркер был многим обязан королеве, ведь она восстановила его в сане и рангах, которые отняла её сестра-католичка Мария Тюдор, Елизавета вновь сделала его главой колледжа "Корпус Кристи" и архиепископом. И теперь он ревностно служил своей государыне.
   - Ваше величество, я позабочусь о том, чтоб ребенку были оказано соответствующее его высокому происхождению внимание, - говорил он Елизавете, когда они шли вдоль стен Кентерберийского Собора, заметно отдалившись от сопровождавших их членов Тайного Совета. Королева прибыла в Кентербери инкогнито, потому одета подчеркнуто просто и, кажется, ничем не выделяется среди прихожан.
   Вокруг как в старые добрые времена вновь множество паломников, облаченных в длинные платья пилигримов, с котомками и шестами, увенчанными крестами. Эти люди узнаваемы во всех уголках Англии - охотники за святынями, по неискоренимой привычке тянутся к исцеляющей силе божественных реликвий, а может быть, просто питают страсть к приключениям.
   Святынь в Кентерберийском соборе хватает. Много лет назад представители всех сословий отправлялись сюда в путь из Лондона, со своими дарами, чтобы поклониться мощам блаженного мученика Томаса Беккета, предательски убитого рыцарями Короля Генриха II прямо у алтаря. Когда-то паломники посещали капеллу, где был похоронен Беккет, и могилу французского короля Людовика VII, преподнесшего в дар приходу огромный, величиной с абрикос, рубин. Казна собора тогда была сказочно полна, могилу украшали золото и драгоценные камни, в том числе и этот знаменитый рубин.
   В 1538г. король Генрих VIII, отец Елизаветы, порвав с католической церковью, объявил канонизированного архиепископа Беккета предателем. Гробница была разграблена. Тогда помнится, потребовалось полдюжины сильных мужчин, чтобы вынести два сундука с драгоценностями. Став главой церкви, король велел вставить в свой перстень тот самый рубин. Все сокровища собора были доставлены в Лондон на двадцати шести телегах.
   Казалось, к святыням Кентерберийского монастыря больше незачем было стремиться со всех концов света. Но людской поток по-прежнему не иссякал.
   И Елизавета, чувствовавшая угрызения совести за варварское поведение своего отца, пыталась теперь всеми силами реабилитировать перед своими соотечественниками доброе имя монастыря и короны.
   Она покровительствовала Кентерберийскому собору, графству Кент и дружила с Паркером, сделав его своим доверенным лицом. Более того, она посвятила его в тайны своей противоречивой женской судьбы. А это дорогого стоило.
   - Мне хотелось бы, чтоб ни одна живая душа не узнала о происхождении этого ребенка, - грустно сказала королева и погладила себя по животу. У нее часто теперь болела поясница, случались упадки духа и дурные сны.
   - Мы сделаем все возможное и невозможное, - сказал священник, склонившись в легком поклоне.
   - Мне кажется, это будет мальчик. Он вертляв и беспокоен, и так похож на своего отца.
   Метью Паркер почтительно улыбнулся, вспомнив красавца Дадли. Совсем недавно он тайно обвенчал королеву с её конюшим и очень гордился своей миссией. Где-то в глубине души он надеялся, что королева когда-нибудь решится разделить свою власть с мужем. По мнению капеллана, Роберт Дадли был достойной кандидатурой на роль английского монарха. Во всяком случае, он не был таким жестким, как её отец.
   - Не могли бы вы, мой друг, найти кого-то в качестве покровителя и попечителя малышу? - спросила королева.
   - О, я подумал об этом, такой человек есть. Это судья Адмиралтейского суда в Дувре сэр Роджер Мэнвуд. Я не буду посвящать его в подробности, но сообщу о том, что в скором времени он удостоится чести стать попечителем ребенка одной высокопоставленной госпожи.
   - Высокопоставленной госпожи..., - повторила, улыбнувшись, королева. - Хорошо. Надо обязательно нанести ему визит. Каждая королева должна быть в курсе жизни своих подданных.
   - Но, ваше величество, он живет довольно скромно..., - нерешительно проговорил священник.
   - Я пожалую ему большое имение в Дувре, ведь он, без сомнения, лучший судья королевства, не так ли? - королева многозначительно посмотрела на Паркера и продолжала, - Мне кажется, его следует наградить не только золотой цепью, но и пожаловать рыцарским титулом, назначив Главным лордом Казначейства.
   - О, Вы правы, Ваше величество. Мы можем отправиться к нему прямо завтра, - расплывшись в благодарной улыбке, с готовностью произнес Паркер. Играя роль заботливой фаворитки, он распахнул перед Елизаветой дверцу кареты и аккуратно придержал её за локоть, пока она устраивалась на мягком сидении. Капеллан осторожно присел напротив, следуя повелительному жесту королевы.
   - А теперь расскажите мне о тех, кто мог бы стать ему "родителями". Меня больше интересуют "родители" мальчика, - Елизавета в облегчении расслабила спину, опираясь на подушки.
   - А если у вас родится девочка, ваше величество, мы не должны исключать такую возможность? - робко попытался возразить Паркер.
   - Тогда вы должны позаботиться и об этом. Ну, рассказывайте! - в голосе королевы появились нотки раздражения, ей хотелось прилечь.
   - Совсем недавно умер ребенок в семье мастера цеха сапожников и дубильщиков Джона Марло, отец пока не состоит в гильдии, но очень порядочный человек, работает мастером вместе со своими подмастерьями, - с готовностью докладывал архиепископ. Паркеру так хотелось, чтоб родителями умершего недавно младенца были люди более высокопоставленные и зажиточные. Но, к сожалению, в богатых семьях дети, едва родившись, умирают не так часто, как в семьях бедняков.
   - Таннер? Да...это так далеко от двора. А кто-нибудь почтеннее есть у вас на примете? - с досадой сказала королева и поморщилась от резкого толчка младенца.
   - Есть семья купца, но у них недавно умерла девочка, - с сожалением промолвил Паркер.
   - Ну что ж, сапожник так сапожник, тогда мы как можно быстрее сделаем его членом Гильдии и щедро вознаградим за любовь к короне. Вы еще не говорили с мистером Джоном о необычной просьбе высокопоставленной госпожи? - кокетливо улыбнувшись, спросила королева.
   - Я думаю, мне не составит труда убедить его в важности предстоящей миссии. Конечно, отец убит горем, это понятно. Но у него теперь будет сын. Не простой сын! - возвысил голос архиепископ.
   - Ну, ну..., - укоризненно остановила его Елизавета, - незачем делать из мухи слона. Он ни о чем не должен знать. Под страхом смерти. Вы меня поняли, святой отец? Да, и позаботьтесь о том, чтоб запись о смерти ребенка Джона Марло была уничтожена. Где она была сделана?
   - В церкви Св. Стефена, ваше величество. Мы уничтожим все записи за ближайшие годы, не беспокойтесь об этом, - голос капеллана дрогнул. Ему приходилось идти против законов церкви.
   - Как они назвали малыша?
   - Кристофер.
   - Кристофер Марло - звучит неплохо, - королева закрыла глаза и всю дорогу до дома Паркера больше не проронила ни слова.
   Побывав в гостях у архиепископа в его резиденции в Ламбетском дворце, Елизавета была неприятно поражена тем, что он имел жену и детей, как и все остальные её подданные. Это казалось Елизавете настолько же неуместным для ревностного служителя церкви, насколько её собственная потребность видеть в нем преданного друга, от которого зависит будущее её ребенка. Поэтому при прощании она все-таки не удержалась и съязвила, обращаясь к его жене: "А вы ... Не могу назвать вас мадам, стыжусь назвать вас миссис, так что не знаю, как вас назвать, но, тем не менее, я благодарю вас".
   Продолжая дело своего отца, королева являлась главой англиканской церкви и во многом определяла судьбу и лицо своего протестантского духовенства. И предпочитала иметь священников, сохранявших целибат.
   Но в то же время, Елизавета была достаточно либеральной монархиней, умеренно относившейся даже к своим врагам католикам. Она пыталась найти некую золотую середину в утверждении англиканского символа веры, которая учитывала бы потребности всех искренне верующих. Строгость на уровне законодательства и умеренность на практике - вот стиль ее отношений с подданными. Королева не хотела преследовать их лишь за религиозные убеждения.
   Но архиепископу Кентерберийскому, хранителю и проповеднику истинной веры, следовало быть примером для других. И ей отчего-то захотелось ему это подчеркнуть.
   Почитал ли Мэтью Паркер свою королеву, которая никогда не упускала возможности запустить руку в церковную казну? Любил ли он её, как преданный друг, когда Елизавета стала вовсю распоряжаться церковной собственностью и церковными канонами, вмешиваясь в его деятельность по своему усмотрению? Он побаивался её. И пытался склонить на свою сторону. И сердце его обливалось кровью, когда её придворные получали церковную собственность в аренду на самых выгодных условиях, огораживали земли и вместе с королевой собирали церковную десятину в принадлежавших им приходах. Это были немалые деньги. И огромная доля власти, которую хотелось бы иметь самому Мэтью Паркеру, высшему духовному иерарху Англии.
   В общем, их отношения были далеки от преданной дружбы, но обещание, данное королеве, он выполнил.

***

   Весной 1564 года в резиденции её тайного супруга Роберта Дадли, в замке Уорвик, графства Уорвикшир, на берегу Эйвона, у королевы родился мальчик. Через несколько дней после рождения, он был отдан приемным родителям в город Кентербери, и на долгих 10 лет удален от её величества.
   Теперь каждую неделю она получала письмо от Мэтью Паркера с подробным отчетом обо всех детских болезнях, высыпаниях, родимых пятнах и прочей милой ерунде, утешающей её материнское сердце, но все никак не находила времени в плотном графике своего правления, чтоб посетить живописные окрестности Дувра и Кентербери и повидать своего сына.
   Она должна быть выше этого. Письма и доносы об её беременности и тайных родах вскоре утихли, потому что королева вовсе не походила на кормящую мать. С новой силой она ринулась в пучину очередных брачных интриг, заставив Тайный совет участвовать в переговорах с эрцгерцогом австрийским Карлом о его возможном браке с Елизаветой.
   Чтобы утешить Роберта она подарила ему графский титул. 6 сентября 1564 года, в праздник святого Михаила, Роберт Дадли, наконец, стал бароном Денби, графом Лейстером. А его шурин Генри Сидни - кавалером Ордена Подвязки.
   Но эти подачки больше не радовали её возлюбленного. Он хотел быть её мужем и королем не в тайне от всех, а на самом деле.
  
   О том, была ли королева Англии когда-нибудь матерью, достоверная история умалчивает. Тайна есть тайна. Никаких документальных доказательств того, что Френсис Бэкон, Роджер Меннерс, Филипп Сидни, Роберт Эссекс или Кристофер Марло были её сыновьями, нет и быть не могло в силу особенного, совершенно уникального явления, коим являлось сорокапятилетнее правление королевы-девственницы. Но почему бы не пофантазировать на эту тему, тем более что легенд и всевозможных окололитературных гипотез на этот счет вполне достаточно для того, чтобы это сделать. Поверив в то, что печать избранности, коей осенило небо Елизавету Тюдор, распространялась и на её детей и не только в пределах государственной власти, но было властью более высокого порядка, мы можем допустить, что она имеет самое непосредственное отношение к Шекспиру.
   Посмотрите внимательно на портрет Елизаветы, на ее глаза и характерную сросшуюся мочку уха. А теперь обратите свои взоры на портрет Шекспира на титульном листе Первого фолио 1623 года. Случаен ли он?
   Из "официальных" портретов Поэта существует только он один - тот, который помещен в первом собрании сочинений Уильяма Шекспира, подготовленном к изданию так называемыми соратниками Шекспира по труппе, актерами Джоном Хемингом и Генри Конделом под руководством Бена Джонсона.
   Все шекспироведы обращали внимание на этот странный портрет, сделанный с гравюры художника М. Дройсхута. Огромная голова, как бы отсеченная от туловища воротником, длинная шея под воротом, лицо, похожее на маску, миндалевидные глаза на разной высоте. Один и тот же рукав кафтана, пришитый с разных сторон. В Первом фолио рядом с портретом Шекспира напечатано стихотворение Бена Джонсона "To the Reader".
   В построчном переводе оно звучит так: "Эта фигура, которую ты видишь здесь помещенной,/ Была для благородного Шекспира вырезана;/ В ней гравер вел борьбу/ С природой, чтобы превзойти саму жизнь:/ О, если бы только он смог нарисовать его ум/ Так же хорошо, как он схватил/ Его лицо; гравюра превзошла бы все,/ Когда-либо написанное на меди,/ Но так как он не смог, то, читатель, смотри/ Не на его портрет, а в его книгу/".
      Почему Бен Джонсон советует читателю смотреть не на Портрет, а в Книгу? Не потому ли, что на нем изображен не истинный автор напечатанных в Первом фолио произведений, а лишь его матрица, условное изображение. Изображение, в чем-то подозрительно напоминающее королеву Елизавету.
  

Тайное покровительство

   Правительственные дела, восстание в Шотландии, заблудшая кузина Мария Стюарт, попавшая под суд с подозрением в убийстве мужа, заступничество и покровительство королевы Англии по отношению к беглым католикам, морские победы Дрейка и укрепление английского флота, дружба с мятежными Нидерландами, ищущими поддержки у протестантской королевы, и ухудшение отношений с Испанией - все это надолго разлучило её с сыном. Она смогла увидеть его только через 9, 5 лет.
   Семья Джона Марло, которую Паркер выбрал в качестве приемной для королевского сына, была небогата. Сапожник стал уже мастером, но работал наравне с подмастерьями, чтобы заработать.
   В 1564 году Джон Марло получил значительную денежную компенсацию за свои хлопоты и молчание, стал членом Гильдии сапожников на два с половиной года раньше положенного срока и пожалован званием "фримена".
   Доверяя попечение своего сына Паркеру и Мэнвуду, королева могла рассчитывать на то, что ребенок получит необходимые первоначальные знания для поступления в университет. Но мальчика долго не отдавали даже в школу. Будто забыли о нем.
   Правда, сам судья Адмиралтейского суда в Дувре, Роджер Мэнвуд, иногда давал ему уроки, чем немало удивлял ребенка, быстро научившегося писать и читать. С удовольствием отмечая незаурядные способности Кристофера и его склонность к языкам, Мэнвуд подолгу наблюдал за ним, когда тот играл со сверстниками, словно хотел найти в малыше еще какие-то черты, подтверждающие опасную, давным-давно ставшую очевидной, догадку о его происхождении.
   Опасения судьи нашли еще большее подтверждение, когда в графство Кент пожаловала сама королева Англии.
   Елизавета все-таки нашла время и посетила Кентербери, в тот момент, когда её мальчику не было еще десяти. В честь королевы повсеместно устраивались торжественные празднества, фейерверки, представления и процессии, которые яркими картинками запечатлелись в памяти восприимчивого ребенка. Две недели город был запружен высокопоставленными господами в шелках, бархате и драгоценных украшениях. Дамы мели пыльные улицы своими парчовыми подолами, кавалеры меняли шляпы, не раз подвергавшиеся порче от вылитых на них нечистот, то и дело то тут, то там вспыхивали острые ссоры и столкновения высокомерных аристократов и местных джентри. И многим горожанам уже всерьез хотелось вернуться к размеренной жизни без показных светских развлечений.
   Поначалу королева могла видеть своего сына только издалека.
   Но когда Паркер после долгих уговоров все-таки устроил ей встречу наедине с сыном, она не смогла сдержать слез. Елизавета долго гладила мальчика по голове, а потом, опустившись перед ним на колени, утонула в сиянии своих юбок, обняла и поцеловала его совсем так, как это делала порой его матушка.
   Маленький Кристофер дрожал от страха и благоговения перед её великолепием. Неожиданность поступка государыни навсегда застряла в его сердце, словно нота какой-то странной сладкой боли неизвестного происхождения. Казалось, с него заживо содрали нежную кожу и оставили голышом под холодным взглядом наблюдавшего за ними капеллана. И в то же время разрешили почувствовать тайную принадлежность к чему-то намного более высокому, чем скромное окружение отца-таннера.
   - Мой мальчик, надеюсь, ты никому не расскажешь о моем поцелуе? Ведь королевам не положено опускаться так низко перед своими подданными. Но ты славный малыш, я хочу сделать тебе подарок. Он станет нашей общей тайной. Хорошо? - Елизавета говорила очень тихо. Так, чтобы даже Дадли, стоявший тут же неподалеку, не мог ничего расслышать.
   - Ваше величество, вы самая красивая королева на свете, - восторженно пробормотал Кристофер, и густой румянец смущения накрыл его по самую макушку. Он больше не мог говорить.
   Елизавета протянула ему маленькую бархатную коробочку с золотым соколом на крышке.
   - Возьми, мой друг. И сохрани этот талисман. Он принесет тебе удачу. Только никто не должен о нем знать. Договорились? - она ласково погладила мальчика по щеке, прижала к себе. И быстро встала, скрывая хлынувшее из глаз отчаяние.
   В маленькой голове Кристофера, словно колокол Кентерберийского собора, еще гремели быстро удаляющиеся шаги королевы, а она уже ехала в карете прочь, вновь на долгие годы унося с собой мучительную, неразрешимую загадку своей жизни. Слезы падали на жесткий, вышитый бисером воротник, и сидевший напротив Дадли думал о горькой судьбе этой девочки, которой никогда не суждено стать такой же, как все.
   По её указу в Кентербери вскоре была открыта Королевская грамматическая школа, в которой якобы за счет монастыря могли обучать своих детей самые зажиточные горожане. В том числе, конечно, и Джон Марло. Никто не должен был догадываться о высоком покровительстве королевы.
   Вид скромно одетого малыша разорвал её сердце. Но она ничего не могла поделать. Сын сапожника должен выглядеть именно так. О, Господи, он красив, как отец, прекрасно сложен, глаза его горят огнем природного ума и живой детской любознательности. Он её сын! И не было на свете недостатков, которые посмели бы приклеиться к этому идеальному воплощению королевской плоти.
   Во время беседы с Паркером, она резко отозвалась о медлительности Мэнвуда, который не спешил дать хорошее образование отданному на его попечение сыну высокопоставленной госпожи.
   - Сегодня же отберите пятьдесят мальчиков, которые могли бы получать церковную стипендию и изучать латынь, основы греческого и закон Божий. Мне хотелось бы, чтоб их учили также музыке и стихосложению, - строго сказала она ему. - Но прежде подготовьте Кристофера к школе дома, чтоб он не выглядел тупицей. Ему уже десять лет, а он еще толком не умеет писать. Я думаю, вам стоит пустить его в свою библиотеку.
   Средства для того, чтобы нанять учителя для маленького Кристофера, нашлись не сразу. Королева была далеко и проследить за исполнением своего неофициального поручения не могла, тем более Паркеру нужно было соблюдать осторожность. Встретившись с Кристофером и дав волю материнским чувствам, Елизавета совершила непростительную ошибку, повторить которую архиепископ не имел права, так как разоблачение могло стоить ему не только сана, но и головы. Нужно было выждать.
   Открыв под покровительством монастыря новую грамматическую школу, Паркер вдруг тяжело заболел и умер. Выполнить строгий наказ королевы смог только сын архиепископа, Джонатан.
   Мэнвуд тем временем, чтобы загладить свою вину, нанял для мальчика учителей и сам давал ему уроки. Получив необходимые первоначальные знания дома, Кристофер поступил в грамматическую школу совсем переростком, уже в четырнадцать лет. Успешно проучившись в ней всего год, он один из немногих особым покровительством архиепископа Кентерберийского был рекомендован для продолжения учебы в Кембриджском университете. И стал студентом кембриджского колледжа Тела Христова со специальной стипендией для уроженцев Кентербери. Таких стипендий для отвода глаз было создано всего три.
   Теперь королева зорко следила за тем, чтоб её сын получил достойное его крови образование и не испытывал нужду. Находясь под постоянным наблюдением Тайного Совета, Кристофер Марло и не предполагал, кто является незримым ангелом-хранителем, ведущим его по жизни.
   Юноша тщательно хранил шкатулку с золотым медальоном в виде сокола, подаренным императрицей. И часто в тайне от всех надевал его под одежду, рядом с крестиком, которым благословил его архиепископ.
   Кристофера опекали высокопоставленный священник и уважаемый, богатый судья из Дувра. Сначала ему было непонятно это особое внимание к своей персоне. Потом он привык к нему, воспринимая как знак судьбы, и даже гордился этим, заносчиво полагая, что имеет на то все основания. Ведь недаром сама королева удостоила его своим поцелуем. Он и не предполагал, каким тяжелым окажется для него это особое расположение, к каким трагическим последствиям оно приведет.

***

   Елизавете одиноко, в огромных залах дворца, где толпились лишь жадные к деньгам и славе фавориты, так мучительно не хватало тепла. Даже Дадли, который смирился с ролью тайного супруга, все еще претендовал на её корону и казался лишь ловцом её монаршего соизволения. Она с детства обделена искренностью и бескорыстными объятьями. Всюду чувствуя интриги, подтекст, политические мотивы и матримониальные поползновения своих придворных, Елизавета постепенно разучилась доверять людям.
   Оттого теперь так мучительно и страстно желает она погладить по голове сына. Так, как может мать гладить своего ребенка. Только увидеть его. Поговорить. Просто поговорить о чем-то незначительном, чем неизбежно наполняется день каждого живого человека. И больше не быть спасителем нации или живой легендой, обреченной на бессмертие.
   Но Кристофер далеко и видится с королевой не часто.
   - Робин, мне хотелось бы, чтоб мой сын находился где-нибудь поблизости. Чтоб мы могли встречаться. Мое сердце не выдерживает столь долгих разлук. Я заклинаю тебя, придумай что-нибудь, - больше не умея справляться со своим беспокойством, однажды сказала она, когда вошла в спальню Дадли и осталась у него на ночь. Ей было страшно.
   Тревога вычерчивала на темном августовском небе неровные линии молний, на Лондон обрушилось время дождей и смутного ожидания каких-то страшных событий.
   Филипп собирал свою "Непобедимую Армаду", Мария Стюарт тайно готовила низвержение законной королевы, пригревшей её на своей груди, Елизавета все глубже уходила в себя. Ей стали невыносимы политические интриги.
   Её мог утешить только Медведь, часто она называла так Роберта, за то, что в фамильном гербе Дадли присутствовало это большое воинственное животное.
   - Я подумаю, как сделать его ближе. Только, любовь моя, это может быть опасно для мальчика. Тайный Совет - это не ярмарочный балаганчик. Уолсингем не брезгует услугами профессиональных преступников, авантюристов и головорезов, он считает, что эта чернь, на которую не распространяется милость господня, может смело обременить свою душу лишним смертным грехом. Ты знаешь его принцип: "Если бы не было негодяев, честные люди не могли бы узнать о злоумышлениях, направленных против них".
   - О, Господи! Но как же он добивается от них послушания? - взволнованно воскликнула Елизавета.
   - Обеспечивать верность человеческого отребья можно только страхом и золотом. Причем он часто приплачивает им из своего собственного кармана, - Лейстер внимательно посмотрел на Елизавету.
   - Пусть платит! - почувствовав его словах скрытый упрек в скупости, королева попыталась оправдаться. - Нам необходимы и эти злодеи, и пираты, и головорезы. Они помогут нам справиться с огромным испанским флотом! - королева словно разговаривала сама с собой, пытаясь заглушить внутренний голос, призывающий её к богоугодным, праведным поступкам.
   - В состав "Непобедимой армады" Филиппа входит 130 кораблей, включая 27 больших галеонов, на борту которых разместится 30 тысяч солдат и матросов. Если они высадятся на английском побережье, Англии придет конец! - глаза Лейстера блеснули отчаянием.
   - Дрейк что-нибудь придумает, ему ведь много раз удавалось обвести их вокруг пальца. Большие надежды я возлагаю также на Рейли, смелость этого капитана выше всяких похвал.
   Лицо Лейстера омрачилось. С тех пор, как королева безоговорочно приблизила к себе блестящего молодого красавца, наглого пирата, бесстрашно нападающего на самые богатые испанские корабли, Дадли потерял покой и сон. Хотя он давно уже потерял надежду стать её законным супругом, когда слышал о новых увлечениях Елизаветы, ревность накрывала Лейстера.
   - Отвечать за безопасность никому не известного молодого поэта, который попадет в общество этих людей, не сможет даже сам Сесил, - перебил её Дадли.
   - Он будет осторожен, самое главное, мы будем рядом, - горячо зашептала королева ему на ухо, заранее зная, что граф, его родной отец, устроит все самым лучшим образом.
  
   Я представляю себе женщину, стоящую во главе государства в тяжелое для Англии время, когда корону, как сладкую кость, вырывают друг у друга внутренние и внешние враги, и понимаю, что Елизавета должна быть железной леди, холодный ум и несокрушимая воля которой делали бы её почти нереально сильным существом. Практически неживым. Наверняка, она не могла справиться с этим в одиночку, и за её спиной стояли сильные политики-мужчины, которые и создавали внутреннюю и внешнюю канву её правления. Действительно, такие люди были. И Елизавета вынуждена была балансировать на тонкой грани доверия и покровительства им, понимая, как бы каждый из них ни божился в безоговорочной преданности Англии и ей лично, они тоже живые люди. Склонные к карьеризму, слабостям, властолюбию и прочим порокам, мешающим или, напротив, помогающим укреплению политической власти.
   Собственно правили Англией именно они. Официально же Елизавета, Тайный Совет и Парламент. Ведя сложную политическую игру, Тайный Совет, возглавляемый Фрэнсисом Уолсингемом, называл себя главным защитником королевы, но незаметно управлял и страной, и Елизаветой, заставляя её делать то, что угодно было этому всесильному тайному спруту, державшему в своих щупальцах все источники информации. Разветвленная сеть тайной агентуры опутала Англию, как паутина, и, наверное, не было ни одной живой души, о которой она ничего не знала. Предотвращая заговоры, которых было, быть может, не так и много, Тайный Совет оправдывал свое существование и старательно фабриковал покушения на королеву, и на площадях регулярно вырастали новые виселицы, а на Лондонском мосту -- колья с насаженными на них головами. Для того чтобы состряпать дельце, все средства были хороши. И вовлекали в это дело порой людей без чести и совести, не обремененных ни страхом Божьим, ни законами совести. Среди агентов Уолсингема были, конечно, не только бандиты и авантюристы, но и дворяне, монахи, адвокаты, студенты, купцы, священники, а также писатели, драматурги и актеры.
В то время, когда Френсис Бэкон находился в начале своей карьеры и становился старшиной юридической корпорации, строил себе в Грейс-Инн новый дом, писал трактаты по праву и вел обширную судебную практику, Кристофер Марло изучал в Кембридже латынь и риторику, играл в студенческом театре и знакомился с античными авторами, философией и астрономией. А Тайный Совет уже плел вокруг них свои замысловатые политические фигуры.
   Не контролируемое королевой в полной мере, сложное движение этой скрытой силы, было направлено также и на укрепление положения высшей придворной знати, возглавляемой первым министром Сесилем, тайным супругом королевы Лейстером, начальником тайной полиции Уолсингемом и другими фаворитами. Они расставляли свои незримые фишки в этой игре, независимо от желания Елизаветы.
   Герои нашего повествования, вовлеченные в нее согласно степени родства и близости к власти, вынуждены были либо соблюдать чужие правила, либо создать свои собственные, но такие, о которых никто не мог бы догадаться, кроме узкого круга посвященных.
   Лейстер сдержал свое обещание. В студенческое окружение Кристофера Марло вскоре попал Томас Уолсингем, племянник Фрэнсиса Уолсингема, начальника тайной полиции. К чему это привело, не трудно догадаться, если учитывать, что Кристофер отличался горячим нравом, любознательностью и независимостью суждений.
   За три года учебы в Кембридже Кристофер Марло приобрел обширные знания. А также друзей, близость с которыми во многом определила его мировоззрение, круг интересов и судьбу.
   Кроме Томаса Уолсингема, вовлекшего его в тайную агентуру, Марло близко сошелся со студентом Кембриджа Томасом Нэшем, который благодаря своей острой наблюдательности и ироническому складу ума, стал первоклассным сатириком.
   Эти два знакомства, с одной стороны, бросили на жизнь Марло отпечаток таинственности, с другой, навсегда соединили его с литературным творчеством.
  

Тайное свидание в Кембридже

   - Ваше величество, мне кажется, вы совершите ошибку, если расскажете мальчику о его происхождении, - голос Дадли дрожал. - Это не сделает его счастливым. Ни титула, ни власти, ни денег, ни настоящей материнской любви не приносит бастардам принадлежность к королевской крови.
   Ему самому такая близость уже давно была в тягость, потому что требовала постоянного напряжения и разжигала ревность, которую Елизавета так умело провоцировала своим поведением. Он устал. Ему хотелось иметь семью, фактических наследников, которым не нужно было всю жизнь доказывать свое право на высокое положение.
   Шесть лет назад он обвенчался с вдовой графа Эссекса Летицией Ноллис, искренне любил её и с удовольствием воспитывал её сына. На законных основаниях проявляя долго дремавшие в нем отцовские чувства.
   Мог ли он знать, что выращивает очередного фаворита для королевы, которого в начале следующего века она отправит на эшафот.
   "Королева делает несчастными всех, кто ей близок. Как она похожа на своего отца", - подумал Роберт и с надеждой посмотрел на Елизавету. Ему так хотелось внушить ей благоразумие по отношению к сыну.
   - Но он должен знать! Королевская кровь обязывает его быть на высоте. Что плохого в том, что я ему об этом скажу? - пятидесятилетняя императрица стала капризна, как ребенок. Она чувствовала, как уходит молодость. И цеплялась за любую возможность отсрочить её неминуемое приближение. Невозможность больше иметь детей, своих законных наследников, пугала её своей очевидностью. Её раздирали противоречия.
   С одной стороны, с ней Роберт Дадли, её Медведь, который все еще был другом и в каждую минуту готов разделить с ней ложе и саму жизнь. С другой - у нее не было ни Дадли, ни сына, потому что они существовали лишь за кулисами её публичной жизни.
   Но у Лейстера есть настоящая семья, жена, которую он любит, сын, о котором трепетно заботится. Да и у Кристофера - тоже семья сапожника в Кентербери, сестра, родной дядя Энтони, владелец судоверфи и капитан, они ему неродные, но мальчик не знает об этом и крепко спит, чего нельзя сказать о его родной матери.
   - В апреле этого года в день совершеннолетия Кристофера я должна встретиться с ним в Кембридже и преподнести ему подарок. Мне хочется, чтоб это был портрет моего мальчика, выполненный известным художником, - упрямо стояла на своем королева, так и не дождавшись ответа Дадли.
   Ну, что тут поделаешь... Он все еще любил эту женщину. Ему доставило немалых хлопот устроить их встречу. За всеми передвижениями Елизаветы следили не только её друзья из Тайного Совета, но и враги, готовые использовать каждый промах государыни для своих целей.
   Теплым апрельским вечером в маленькой частной гостинице на окраине города состоялась тайное свидание королевы со студентом Кембриджского университета, Кристофером Марло. Хозяйка тоже связана с полицией, но знала лишь то, что Марло является тайным агентом, выполняющим особые поручения. Кто ожидает его в небольшой комнате гостиницы, ей неизвестно.
   Рано утром этого дня Кристофер получил от Уолсингема записку, в которой ему строго предписывалось явиться в назначенное место для приватной беседы с важным лицом. В прошлый раз точно так же он получил важное задание: передать Уолтеру Рейли каперский патент, который давал капитану возможность легально грабить иностранные суда. Марло пришлось тогда устроиться на корабль матросом и даже сходить в короткий морской поход.
   Знакомство с дерзким пиратом и талантливым поэтом, одновременно ученым и кутилой, капитаном и первооткрывателем, смелость которого принесла ему любовь и особое расположение королевы, разжигало в Кристофере планы о столь же блистательных победах. Он мечтал отправиться с Рейли в Америку, найти загадочную страну Эльдорадо, открывать и покорять новые земли. И готов был бросить учебу и тут же тайно отправиться в плавание, если бы не специальный личный приказ королевы о возвращении в университет.
   Он получил предписание, находиться в пределах Кембриджа и ждать особого распоряжения Тайного Совета.
   "Вероятно, это и есть то самое задание, которого я жду", - думал Кристофер, пока собирался на свидание. Он надел на шею талисман, прикрепил к поясу нож и отправился в путь.
   На улицах было не видно ни зги и, рискуя свернуть себе шею, Кристофер осторожно пробирался по извилистым узким переулкам, которые все же были хорошо знакомы студенту- завсегдатаю злачных увеселительных местечек Кембриджа.
   На стук открыла невысокая, плотная женщина, хозяйка гостиницы. Он молча протянул ей записку. Трактирщица, тоже не говоря ни слова, показала ему на дверь под лестницей. В мерцающем свете светильника качнулась и скрылась в нише за стеной темная мужская фигура. Кристофер её не заметил. Не искушенный еще во всех тонкостях тайного сыска, он пока не умел придавать значения каждой окружающей мелочи.
   Осторожно приоткрыл дверь. Комната была слабо освещена свечами и аккуратно обставлена простой мебелью. Обычный трактир, где мог заночевать даже не самый богатый горожанин.
   На краешке кровати спиной к нему сидела женщина. Кристофер удивился. И тут же сладкая догадка полоснула его по сердцу. Он долгие годы ждал этой встречи. И теперь каким-то пограничным чувством понял, кто перед ним сидит.
   Юноша непроизвольно склонился в поклоне.
   Елизавета угадала его движения по тени на стене и медленно повернулась в его сторону. Она боялась произнести хоть слово. Слезы радости катились из её глаз, и королева с ужасом понимала, что не в силах их удержать. Выдать себя так скоро не входило в её планы. Она решительно встала и протянула ему руку для поцелуя.
   Марло опешил. Сын сапожника, удостаивающийся поцеловать руку королеве, не вписывался в его представления о канонах придворного этикета.
   Он робко поцеловал край её платья и почтительно склонил голову.
   Тем временем королева уже справилась со своим волнением и жестом приказала ему подняться. Вид склоненного перед ней родного сына угнетал её. Несмотря на физически ощущаемую близость его рабская покорность и поклон удаляли юношу от королевы на бесконечность сословного расстояния.
   Елизавета мучительно хотела преодолеть этот интервал.
   Больше не сдерживая себя, подошла к нему совсем близко и положила руку на склоненную голову. Марло вздрогнул. Он не смел пошевелиться.
   - Мой друг, хранишь ли ты талисман, который я тебе подарила много лет назад? - спросила она, не в силах больше хранить молчание.
   - Он всегда со мной, ваше величество. И бережет меня от напастей, как вы и говорили, - Кристофер расстегнул ворот рубахи и нежно погладил золотую фигурку птицы.
   Елизавета улыбнулась. Теплая волна материнской благодарности прошла по её лицу, она провела рукой по его голове и ласково сказала:
   - Я поздравляю тебя с совершеннолетием. Да хранит тебя Господь, дитя мое, - она благословила его крестным знамением и протянула свернутый в трубочку холст, - это тебе от твоей королевы.
   - 1585 год от Рождества Христова Совершеннолетие 21 год, - прочитал Марло на обратной стороне своего портрета. - Ваше величество, право, я не достоин такого внимания с вашей стороны. Я всего лишь простой таннер.
   - Кто знает все до самого конца, дитя мое... все, о настоящем нашем происхождении. Папа римский считает и меня бастардом, и любой католик согласится с ним, только бы скинуть меня с английского трона. Но в глубине души, каждый из нас понимает зов крови. И это ни с чем не спутаешь. Я хочу, чтобы ты об этом помнил, - многозначительно сказала королева и задумалась.
   Она колебалась между жгучим желанием рассказать Кристоферу правду и в то же время понимала, какой опасности подвергает его душу, не дав никаких гарантий. Ей, как никому другому, были известны искушения власти. К чему мальчику эта боль, эти сомнения, это вечное состояние выбора между совестью и долгом, душой и интересом государства. Дадли прав.
   Она вдруг вспомнила, на чем все это время держалась её власть. Свой дикий, почти животный страх перед неведомой силой обстоятельств. Одна маленькая ошибка, слово, взгляд могли отправить её на эшафот. Хотела ли она ему такой судьбы. Нет!
   Пусть он останется таннером.
   "Да хранит его Господь!" - подумала Елизавета. А вслух сказала:
   - Твой ум и талант нужны твоей королеве. Но твоя служба нужна и Англии. Я хочу, чтобы ты был готов к испытаниям, которые будут посланы нам. Очень скоро жизнь предоставит тебе возможность доказать верность своей королеве, - в голосе её зазвучали какие-то иные, неприятные нотки.
   "И все же она королева, а я простой таннер, какими бы титулами и именами не прикрывался, выполняя тайные поручения Берли. Неужели это все, что она хотела мне сказать? - размышлял Марло, в недоумении стоя посередине комнаты и рассматривая свое изображение на холсте. - Пожалуй, нос слишком широк, неужто у меня такой нос?"
   - А еще я хочу тебя кое с кем познакомить. Эта девушка - настоящее чудо, мне кажется, тебе стоит к ней присмотреться, - королева резко повернулась к нему спиной. И больше не промолвила ни слова.
   Оставив Марло в недоумении, она, не прощаясь, быстро вышла из комнаты.
   Вернувшись во дворец, Елизавета проследовала в свой кабинет, чтобы составить письмо Сесилу о приглашении ко двору старушки Бесс Хадвик и назначении студента Кристофера Марло учителем к её пятнадцатилетней внучке.
   Когда-то Бесс была фрейлиной королевы, теперь эта, едва ли не самая богатая женщина Англии, отошедшая от двора и уединившаяся в своем имении Хардвик-холл, воспитывала свою внучку Арабеллу Стюарт.
   Арабелла была не просто особой королевской крови, из всех претендентов на английский престол у нее была самая мощная генеалогия, прямо восходящая как по отцовской, так и по материнской линии к основателю династии Тюдоров Генриху VII. У нее было даже больше шансов после смерти Елизаветы, чем у шотландского короля Джеймса, сына Марии Стюарт, так как девочка родилась и воспитывалась в Англии. Арабелла была внучкой Марии Стюарт, казнь которой тяжким бременем легла на совесть английской королевы. И, конечно же, самой подходящей партией для её сына! Ах, как ей хотелось его возвысить!
   "Добиться высокого положения можно, не только участвуя в политических интригах, но и женившись на "правильной" женщине", - так думала Елизавета, устраивая сына учителем в дом Бесс Хардвик, она подсознательно старалась оградить его от тех страшных событий, которые надвигались на Англию. В принципе, война уже началась. Зная горячий нрав Марло, она боялась, что он окажется рядом с Рейли или Лейстером в самых опасных местах сражений. Ей не хотелось потерять сына. А в Хардвик-холле было спокойно.
   Через несколько часов после встречи с королевой, в трактире на окраине города, Томас Уолсингем, двоюродный брат главы внутренней и внешней тайной полиции Елизаветы, передал Кристоферу кошелек, набитый золотом, по его словам, пожалованный королевой верным слугам её величества со словами: "Пусть веселится будущее Англии во славу своей королевы, ибо придет время, и силы её понадобятся для защиты от грозного врага!" Он же вручил Марло задание Берли, вновь под чужим именем отправиться в Падую с особым поручением для действующих там тайных агентов.
   В ту же ночь, придя домой в изрядном подпитии после дружеской вечеринки в честь дня своего рождения, Кристофер Марло написал на тыльной стороне подаренного ему портрета "Qvod me nutrit me destrevit". Что он имел в виду, одному Богу известно.
  
   Итак, Кристофер Марло тесно связан с тайной полицией, выполняя её поручения, внедрен в католическую среду с подрывной и разведывательной миссией в Европе. Он жил там под чужим именем, продолжая обучение в европейских университетах. Наездами бывал в Англии и давал уроки внучке Бесс Хардвик Талбот, графини Шрусбери.
   Нравился ли ему такой образ жизни? Возможно, поначалу тайная миссия во славу короны могла греть честолюбие и патриотические чувства. Но в глубине души, Кристофер чувствовал, что его предназначение в ином. Он грезил театром и ждал лишь часа, когда мог бы отдать ему вызревавший внутри поэтический дар.
  

Учитель

   - Вот розмарин, это для памятливости, возьмите, мой друг, он пригодится вам в учении. А это анютины глазки, чтоб думать. Отвар их анютиных глазок помогает утомленному уму, - Арабелла протянула Кристоферу маленький букетик полевых цветов. Она любила собирать травы и цветы. В такие минуты все существо её погружалось в удивительное состояние единения с природой.
   - Милая Арабелла, в ваших жилах течет королевская кровь. Неужели вам никогда не хотелось стать королевой? - спросил Марло и внимательно посмотрел в её сторону.
   Она была дочерью Чарлза Стюарта и Елизаветы Кавендиш. Прабабушкой леди Арабеллы была старшая сестра английского короля Генриха VIII Маргарита. Ее бабушка Бесс Хардвик начала свою жизнь с сорока фунтами годового дохода, будучи дочерью обычного сквайра из Дерби, а к концу жизни скопила огромное состояние, став богатейшей женщиной в Англии после королевы Елизаветы.
   Способная и умная от природы девушка наверняка задумывалась о той судьбе, которая могла бы выпасть на её долю, если бы она задалась целью стать законной правительницей Англии. Но, похоже, в то время, отлученная от двора условиями домашнего ареста, под внимательным надзором хитрого Сесила, который не мог допустить её возвышения, пока на троне находилась Елизавета, она ещё не смела осознать своей роли в этой грандиозной пьесе. И позволяла другим распоряжаться своей судьбой.
   Девушка продолжала, словно не слыша вопроса Марло:
   - Вот вам укроп, вот водосбор. Вот рута. Вот несколько стебельков от меня. Её можно также назвать богородицыной травой. Вот ромашка. Я, было, хотела дать вам фиалок, но все они завяли, когда вы сказали, что покидаете меня навсегда.
   Она осторожно перешагнула через маленький ручей, текущий откуда-то из самой глубины парка, и вдруг побежала, словно увидела что-то на полянке, открывшейся их взорам. Учитель сегодня должен был расстаться со своей прилежной ученицей, в последний раз гуляя по тенистым аллеям Хардвик-холла, он думал о том, что в Англии наступили тревожные времена. Придётся ли ему еще раз вернуться сюда, или жестокая судьба вновь забросит его на край света.
   С грустью взглянув на поникшие цветы, он, задумался о хрупкости земного существования. Эти нежные анютины глазки, несколько минут назад еще дышавшие свежестью и тонким ароматом лета, вероломно оторваны от родной почвы и подарены тому, кто забудет о них, только жизнь покинет их маленькие головки. Их судьба так похожа на его собственную, давным-давно ему не принадлежащую. Цветы тускнеют, никнут прямо на глазах. И все их короткое и яркое существование вот-вот закончится в густом отваре для укрепления ума. Ну что ж, пожалуй, он выпьет это волшебное снадобье. Кто знает, может быть, оно поможет ему справиться с волнением и сердечной тревогой и пережить разлуку с милой девочкой, которая кажется ему безумной.
   Арабелла мурлычет что-то себе под нос, склоняется к земле, собирая цветы и не подозревая о тяжелых раздумьях, поселившихся в голове её молодого учителя. Она так далека от этого.
   Сама как хрупкий цветок, наследница Стюартов - продолжение природы, её естественное и гармоничное воплощение. Тонкие черты лица, светлые волосы, большие выразительные глаза придают её облику задумчивую, светлую прелесть. Живя в уединении загородного дома, в золоченой провинциальной клетке она лишена чванливой искусственности двора, далека от интриг и хищной распущенности знати, толпящейся вокруг английского трона.
   Тем не менее, бабушка позаботилась об её образовании. Девушка свободно владеет латынью, французским и итальянским языками, а также каллиграфией, историей и астрономией.
   Кристофер Марло, которого по просьбе Берли, взяли учителем в дом Бесс Хардвик, научил её стихосложению и показал особенности используемого им самим любимого стиля. Они вместе читали Лили и Спенсера, восхищались деревенским забавником Колином Клаутом из "Пастушьего календаря" и первыми привезенными Рейли из Ирландии частями "Королевы фей".
   Марло внимательно следил за возвышением Спенсера. Ему было интересно, как сын лондонского портного вырос, благодаря личным дарованиям. После Кембриджского университета Спенсер стал приближенным графа Лейстера, попал в высшие круги, подружился с Филиппом Сидни. Благодаря Рэйли он был представлен королеве, посвятил ей свою огромную эпическую поэму "Королева фей", за что был вознагражден ежегодной пенсией в пятьдесят фунтов.
   Ах, как мечтал и Кристофер Марло написать что-то, удостоившее внимания королевы. Но становиться еще одним Джоном Лили, придворным увеселителем и церемониймейстером, он не желал. Его стихи звали не в кулуары, а на трибуну. Пожалуй, они были слишком смелыми, чтобы понравиться королеве.
   Во времена, когда стихи сочиняют все, и количество написанных сонетов не поддается исчислению, поэзия становится самым ярким способом самовыражения. Плохим тоном для мало-мальски образованного человека является неумение рифмовать строчки. Кит Марло хороший учитель, он познакомил свою ученицу с основами поэзии, греческим и древнееврейским языком, учил её в подлиннике читать Овидия и Гомера и складывать слова в приличные поэтические формы.
   В программу неизменно входило чтение Библии, которую учитель трактовал каким-то странным способом, чем не раз вводил в смущение кроткую и нежную ученицу.
   В этом студенте было так много незнакомой ей живой энергии действия и неукротимого внутреннего горения, что она пугалась, пряталась от него, как улитка, вползая в плотную раковину своего защитного мировосприятия. Ни Арабелла, ни сам Кристофер не думали о том, что это молодая кровь Тюдоров клокочет в его жилах.
   Иногда кипучая натура учителя настолько отталкивала Арабеллу, что опасным беседам о божественной и человеческой сути Христа она предпочитала уединение, игру на лютне и вышивку, прогулки по саду и сбор целебных трав и цветов. Она сбегала от него. А Марло страстно стремился в её общество, в её гармоничный мир, лишенный боли и противоречий. Влюбившись в эту еще незрелую, едва развившуюся девушку, и, боясь разорвать тонкую нить из взаимного сближения, он разделял с ней молчаливые прогулки и ограждал от грубой правды жестокого века.
   Кит открыл для себя существование какого-то иного измерения, в пределах которого нет мрачных и суровых реалий жизни. Что-то нежное и светлое рождалось в такие минуты в его душе, и на бумагу ложились строчки, продиктованные сердечной смутой и неким высоким знанием, которое становилось ему доступно.
   Наверное, она была слишком изысканным цветком для юноши, привыкшего к грубой пище и нецеремонному общению в среде простых ремесленников и актеров.
   Но, с другой стороны, каким-то образом он чувствовал с ней близость, его тянуло в тот мир. Вед где-то на уровне генетической памяти в каждом из нас живет мощный зов наших предков, от которого невозможно освободиться, изменив историю своего происхождения.
   И все же жизнь его была так далека от беспечной идиллии на лоне природы рядом с одной из возможных наследниц престола. Он с трудом понимал природу своего внутреннего огня и не умел ему противиться. Но чувствовал его с детства, замечая особенное отношение к себе сначала архиепископа Кентерберийского, потом Дуврского судьи Мэнвуда, наконец, собственного отца, который словно побаивался своего сына, оставляя между собой и им почтительное расстояние отчуждения. Кристофер думал о том, случайно ли королева настаивала на его знакомстве с Арабеллой.
   Догадывался ли лорд-камергер Уильям Сесил о тайном замысле Елизаветы сделать эту девочку женой своего внебрачного сына? Или он нарочно препятствовал их сближению, потому что имел виды на другого наследника престола - Якова?
   После трех лет обучения бабка Арабеллы вдруг заподозрила неладное в странных отношениях молодых людей. И уволила учителя. А, может быть, кто-то настоятельно посоветовал ей это сделать. Кто знает?
   Весьма неуравновешенный, пылкий и не сдержанный на язык молодой человек кое-кому виделся весьма опасным претендентом на английский престол. Арабелла же, вполне современная и развитая девушка, которая постигала науку вести дела и интересовалась многими вещами, даже загонной и соколиной охотой, не посмела перечить строгим опекунам. Женская кротость и зависимость победили в ней зов крови.
   Так и не оформившимся до конца отношениям наследницы английского трона с королевским бастардом Кристофером Марло суждено было оборваться на самом интересном месте.
   Берли спешно вызвал его к себе, чтобы дать очередное задание тайного совета. Ничего не подозревающий юноша готовился к новой поездке на материк и с горечью думал о том, что ему надолго придется расстаться с любимой ученицей.
   - Я посылаю вас с важной миссией к принцу Пармы для ведения переговоров о возможном бракосочетании его с леди Арабеллой Стюарт, - строго сказал Берли, и Марло почувствовал, как земля уходит у него из под ног.
   - Скажите, девушка согласна на этот брак? - спросил он.
   - Конечно, согласна, - раздраженно ответил лорд Берли. - Никто и не станет спрашивать её согласия. Если речь идет о королевской фамилии и будущем нашего государства.
   - Знает ли об этом её величество, королева Елизавета? - совсем тихо проговорил Марло.
   Лорд Берли внимательно посмотрел на своего агента, и тень плохо скрываемого внутреннего гнева скользнула по его лицу.
   - Не слишком ли много вопросов вы задаете, мой друг? - сказал вельможа и сладко улыбнулся. - Мне кажется, что вы засиделись в учителях. Я слышал, что в Кембриджском колледже скоро экзамены на степень магистра, но вас к ним не допустили.
   Марло побледнел. Отчасти его судьба зависела от расположения этого хитрого вельможи, одним взмахом руки то мог навсегда отправить его в безвестность. Но мог и возвысить.
   Кристофер взял протянутое ему письмо к пармскому принцу и поклонился.
   - Вам также предстоит еще более важное задание, инструкции вы получите прямо в Италии, встретившись с Филиппом Сидни и графом Оксфордом. И еще у меня есть письмо королевы к Джону Ди. Прошу передать его лично в руки.
   Тем временем бабушка Арабеллы, мудрая и предусмотрительная Бесс, написала послание к лорду Берли и уведомила его, что отпустила наставника внучки по фамилии Марло, так как не смогла договориться с ним о цене уроков. Все выглядело очень правдоподобно. По крайней мере, у Елизаветы, которой по просьбе Сесила доложили о полном отсутствии каких-либо взаимоотношений между Кристофером и Арабеллой, не было оснований сомневаться в словах Сесила.
   Через несколько месяцев Кристофер возвращался в Кембридж. Он выполнил все поручения Тайного Совета. Больше всего огорчали неприятные сведения о разоблачении английских резидентов Филиппа Сидни и Оксфорда и опасности, которая им в связи с этим угрожает. Его собственное пребывание в Европе под чужим именем тоже больше не гарантировало безопасности, а обучение в Падуанском университете, который он посещал под чужим именем, не могло обеспечить получение степени магистра. Нужно было возвращаться в колледж Кристи и заканчивать его как Кристофер Марло.
   Жизнь тайного агента, не имеющего собственной биографии, имени и лица, тяготила молодого поэта, он чувствовал непреодолимое желание писать.
   Переговоры с принцем Пармы оказались неудачными. Хрупкая, романтичная девушка была совершенно не в его вкусе. В качестве невесты итальянцу больше подошла бы королева Англии Елизавета, чем её незрелая родственница.
   Лорд Берли, неудовлетворенный результатами переговоров, впал в задумчивость, но когда услышал недоброе известие о провале своих агентов, передал Марло требование королевы, немедленно следовать в университет для окончания обучения, и с мрачным видом удалился.
   Взволнованный Кристофер возвращался в Кембридж, думал о том, как оправдается перед ученым советом за свое отсутствие. И вспоминал глаза Арабеллы Стюарт.
   А еще он думал об одном удивительном знакомстве. В Праге ему посчастливилось попасть на сеансы великого герметика, алхимика и математика Джона Ди. Этот человек не просто поразил воображение, но отметил всю последующую жизнь Марло печатью особого предназначения, тайной миссии, которую Кристоферу будет суждено нести на этой земле до конца своих дней.
  
   Чем больше углубляешься в историю, тем яснее становятся выстраиваемые события, и ты вдруг ясно понимаешь, как могли возникнуть те самые повороты судьбы героев, которые поначалу казались невероятными Марло привез известие о провале двух агентов и засветился сам, вынужденный вернуться в Англию. И начальнику Тайной полиции срочно нужно было исправить положение, чтобы никто не понял, кем же были эти тайные агенты на своей родине. Так в жизнь двух известных в Англии придворных ворвались волей тайных служб значительные перемены. Оба они во цвете лет, Филиппу Сидни было тридцать два года, Эдуарду де Веру графу Оксфорду тридцать шесть лет, внезапно ушли с политической арены. Каждый по-своему.
   Филипп Сидни при таинственных обстоятельствах получил смертельную рану в Нидерландах, с королевскими почестями отпет в соборе св. Павла и похоронен в своем фамильном склепе, навсегда оставшись в памяти потомков, как Феникс английской поэзии и герой войны.
   Второй резидент английской разведки, Эдуард де Вер семнадцатый граф Оксфорд в расцвете сил был отправлен Берли на пенсию, в свое имение. И при дворе больше не показывался.
   Пышные похороны одного разоблаченного тайного агента в присутствии огромного стечения народа и удаление в провинцию - другого на какое-то время успокоили тайные службы католиков. Подозреваемый ими Кристофер Марло, попавший под особое наблюдение и бывший тоже на грани разоблачения, вернулся в университет. Он продолжил свою учебу, активно посещая театры и занимаясь творчеством.
   Его непродолжительные поездки на материк не вызывали особого подозрения, так как он, по сообщениям вражеской агентуры, не лез в политику, а увлекся алхимией, квадриумом наук (арифметикой, геометрией, химией и астрономией), герметической философией и захаживал поглазеть на уникальные Иенохейские эксперименты Келли и Джона Ди по вступлению в контакт с духами, которые говорили с ними на языке ангелов. Его часто видели недалеко от Праги в поместье всемогущего фаворита Рудольфа II графа Розенберга, где жили в это время Ди и Келли.
   Никто из представителей тайных служб ни Англии, ни континентальной Европы и не предполагал, что шарлатан, астролог и математик Джон Ди, является незримым властителем дум и самым тайным личным агентом британской королевы, подписывающим свои донесения к ней цифрами 007. И что его опыты, исследования и книги, в том числе знаменитая "Иероглифическая монада", представляют огромную идейную опасность для церкви, являясь причудливой смесью мистицизма и самой передовой по тем временам науки.
   В феврале 1587 года студент Марло снова исчез из Кембриджа, не сообщив  никому, куда уехал. Он вернулся только в июне того же года. Когда университетские власти  вздумали было   строго   допросить   студента и  не допустить его к экзаменам на звание магистра по  причине   его продолжительной отлучки, из столицы пришла специальная депеша на имя магистра колледжа с печатью Тайного Совета.
  

На службе у Тайного Совета

   Елизавета была в гневе. Она нервно вышагивала вдоль кресел присутственной залы Уайтхолла и раздраженно бросалась словами в склоненную голову Уолсингема.
   - Неужели нельзя оставить в покое талантливого юношу, который выполняет поручения королевы? В тяжелые времена войны с Испанией Марло оказывает услуги не мне, но Англии, разъясните, наконец, это магистру колледжа!
   - Но, Ваше величество, он так часто бывал в отлучках, что поползли слухи о его связях с католиками, говорят, он намеревается бежать в Реймс, где иезуиты готовят обращенных в католицизм англичан к деятельности тайных миссионеров. И потом, частые поездки отвлекают юношу от занятий, возможно, его знания не соответствуют должному уровню, - возразил лорд-канцлер.
   - Глупости! Какие глупости! Это не основание! Пусть держит экзамен! Он мой агент. Если хотите, можете написать ученому совету, что Марло выполнял мои личные поручения! Я больше не желаю слышать ваших глупых возражений! Мальчик должен получить степень магистра! - воскликнула королева.
   - Но для этого потребуется не менее четырех подписей представителей Тайного Совета, которых нужно будет посвятить в подробности, - заметил Уолсингем.
   - Первую поставит архиепископ Кентерберийский, вторую граф Лейстер и вы с лордом Берли, я надеюсь?- королева многозначительно улыбнулась. - Мой друг, неужели вы не придумаете, как все устроить наилучшим образом? Довольно об этом. Расскажите-ка лучше о наших военных успехах.
   Елизавета развернула отчет Тайного Совета о первых морских победах капитана Дрейка и Уолтера Рейли над испанским флотом. Англия боролась на море с непобедимой Армадой испанского короля Филиппа II, и положение флота заботило её не меньше, чем судьба сына. Он бывал там, в самом пекле, рядом с красавцем Рейли
   Она погрузилась в чтение. Сердце её учащенно забилось, когда она прочитала об удачной экспедиции Томаса Кавендиша, который захватил испанский галеон "Святая Анна", капитан вернулся домой со ста двадцатью тысячами золотых монет, шелком, благовониями, жемчугами, фарфором и пряностями.
   Королева была довольна своими "пиратами", особенно молодым капитаном Рейли. Она вспомнила историю о том, как год назад всего на двух небольших кораблях "Змея" и "Мери Спарк" смельчак Рейли  напал на целый испанский флот и одержал победу около Ньюфаундленда.
   - Наши юркие малютки все также недостижимы для выстрелов больших и тяжелых испанских галеонов, - весело сказала королева и с вызовом посмотрела на Уильяма Сесила, вошедшего в этот самый момент в присутственную залу. Вильям Сесил, лорд-казначей Берли, был первым министром в правительстве королевы Елизаветы и ни разу за всю свою долгую службу не сказал лишнего.
   - Капитан Рэйли определяет выкуп за каждого пленника золотом, равным его весу, это весьма полезно для казны, - тут же подхватил нить разговора опытный политик, знающий, что хотелось бы услышать его королеве. - Двор получает огромные прибыли с экспедиций Рэйли, не боитесь ли вы, ваше величество, его растущей популярности? - Уильям относился к числу придворных, которые при высокой преданности своей королеве все же намного чаще думали о своем собственном положении при дворе, предвосхищая шаги своих политических соперников и ревностно оберегая себя от утраты привилегий, которые давала близость к короне. У лорда Берли был сын, которого в будущем, во что бы то ни стало, необходимо было пристроить на место ближайшего королевского советника.
   - Да, гораздо больше, чем пиратские наклонности меня страшит его влияние на молодые умы, - королева задумалась. Она вспомнила свой недавний разговор с сыном.
   Это было незадолго до того, как Марло отстранили от сдачи магистерских экзаменов. Его вызвали во дворец.
   Он только что приехал из Реймса, где в то время находился один из центров подготовки католических священников-англичан, замышляющих против неё заговор. Кристофер выдавал себя за одного из них. Елизавету волновала его судьба. Её мальчику недавно исполнилось двадцать три года. Он был уже взрослым, многое понимающим человеком. И ему постоянно приходилось скрываться под чужим именем где-то вдали от Лондона и королевы. Иногда ей казалось, что он знает о своем происхождении и не скрывает своего недовольства той ролью, которую уготовила ему мать. Быть тайным агентом английской разведки, играть в опасные игры с католиками и иезуитами, скрывать свои истинные чувства и довольствоваться редкими подачками монаршего внимания, на которое он вправе был рассчитывать в полной мере.
   "То, что его кормит, его же и убивает!" - вспомнила она надпись на его портрете, о которой донесла ей тайная полиция. Её тронули и задели эти слова. Ах, знал бы он, чего стоило ей выдерживать эту дистанцию.
   Кристофер, конечно, понимал, что в его отношениях с королевой Англии было много загадочного. Если не брать во внимание секретные "услуги", которые оказывал он короне, его поездки на континент, что можно было бы подумать об особом, тайном расположении королевы к безродному юноше? Чем оно могло объясняться, кроме родства?
   Мечтать об этом было сладко, заманчиво, и опасно. Женщина, тайная власть которой простирается дальше и глубже, чем может позволить себе взгляд и простое прикосновение. Она овладевает телом и духом, пленяет разум и не дает ни дюйма свободы тому, кто однажды отдал ей своей глупое сердце.
   Маленький мальчик, одаренный когда-то божественным поцелуем королевы, навсегда попал в плен её обаяния. Став юношей, он понял, как обманчива и опасна может быть такая любовь.
   Марло еще только нащупывал свою стезю. Но если у тебя есть крылья, тебе суждено научиться летать. Для этого нужно совсем немного. Всего лишь смелость начать. Это так легко, когда рядом такие люди, как Уолтер Рейли. Как искра, упавшая в тюк соломы, была для Кристофера встреча с отважным капитаном королевских пиратов, который и сам исправно марал бумагу. Марло начал писать!
   Он, сын дубильщика и сапожника, чувствовавший мощный зов крови, с увлечением рисовал на бумаге историю возвышения простого пастуха, ставшего мировым властителем Тамерланом, который тоже был уверен в своем высоком предназначении. Марло знал уже, что многого можно достичь лишь благодаря силе своего духа и смелости не походить на других.
   - По душе ли тебе та стезя, к которой готовят тебя в университете? - спросила его Елизавета, когда вышли Уолсингем и Сесил, присутствовавшие при докладе о поездке на континент своего тайного агента.
   - Духовная карьера не влечет меня, - осторожно заметил Марло и поднял на королеву горячий взгляд. - Я хочу быть драматургом.
   - Драматургом? Разве есть такая профессия? - королева удивленно вскинула брови. - Разве может она дать средства к существованию?
   - Театры в Англии стали приносить доход, не так долго, очередь дойдет и до писателей. Их труд будет оплачиваться не менее щедро, - глаза молодого человека излучали огонь скрытого, давно вызревшего в душе желания. - Я знаю, что это единственное, чем бы мне хотелось заниматься, - добавил он и опустил голову, ожидая суровой отповеди государыни. Но она неожиданно подошла поближе, и тихо сказала, положив руку ему на плечо:
   - В Лондоне, я думаю, тебе следует поселиться в районе Нортон Фольгейт - поближе к театрам.
   Когда Елизавета разговаривала с Марло, она уже хорошо знала об его увлечении театром. О его дружбе с Робертом Грином - талантливым драматургом и прозаиком, воспитанником Кембриджского университета. С Томасом Нэшем, который вместе с Кристофером написал трагедию "Дидона, царица Карфагена". Она следила за каждым шагом своего сына. И была восхищена изяществом его слога, проявившим, наконец, тот самый талант, который она так надеялась в нем найти. Судьба не обманула королеву. Её сын обещал стать великим человеком.
   Ну что ж! Будь её воля, она сама бы бросила государственные дела и засела бы писать стихи.
   В письме, подписанном четырьмя представителями Тайного Совета и адресованном магистру университета, строго указывалось, что колледж не должен чинить ему препятствий в получении степени. Университетское начальство не решилось вступать в конфликт с Тайным Советом. Марло держал экзамен. И признан политически благонадежным. Он магистр богословия.
   Но, получив ученую степень, юноша не спешит принимать духовный сан, он едет в Лондон, чтобы начать жизнь профессионального драматурга. То есть стать тем, чья судьба и жизнь зависят отныне от переменчивого ветра зрительских симпатий и трудного характера капризной Мельпомены.
   Это происходит одновременно с разворачивающимися в Англии страшными событиями. Вдоль побережья курсируют испанские галеоны, устрашающие своими мощными орудиями и массой вооруженных до зубов испанцев, искавших удобного места для высадки на английский берег.
   -Что же будет с Англией? - королева взволнованно ходит из угла в угол небольшой комнаты в задней части дворца. Тут расположился и, кажется, остался на какое-то время её тайный друг, астролог Джон Ди. Как никто другой он может успокоить её, предсказывая ход истории и направляя её туда, куда хотелось самой Елизавете.
   - Страшная буря обрушится на испанские галеоны, - сказал Ди, заставляя светиться свой магический кристалл, предсказывающий будущее.- Дунет Бог - и они рассеются по морю.
   - Ах, правда ли это, мой друг? Сердце мое разрывается от страха и боли за судьбу Англии.
   - Ничего не бойтесь, моя королева. Нити судьбы в руках провидения. А оно на стороне того, кто верит в свою удачу!- Джон Ди подошел к окну и взглянул на сгущавшиеся тучи.
   - Ходят слухи, что испанцы собираются уничтожить все взрослое население Англии, а младенцев передать на воспитание матерям-католичкам. Испанцев так много. И они так хорошо вооружены, - не умея справиться со своим страхом, накручивала себя королева.
   - Не стоить верить слухам. Вы должны пойти к своему народу, быть рядом с ним, чтобы воодушевить его на подвиг ради Англии. И верить в нашу победу!
   - Да, я знаю. Я пойду к ним, - в задумчивости королева посмотрела на книгу, лежавшую на столе. - У меня есть еще один вопрос к вам. Самый последний. Что ждет его...?
   Она не назвала имени, не намекнула, о ком идет речь. Но Джону Ди и не нужны были имена, он давно знал, что больше всего волнует Елизавету. Но не спешил с ответом. Замолчал, погружаясь в странное состояние внутреннего диалога, в котором к нему приходили ответы на все вопросы.
   Елизавета напряглась. Тяжелое молчание, повисшее в маленькой лаборатории Ди, еще больше сжимало тесное пространство помещения, не давая светлым фантазиям овладеть разумом матери. Она чувствовала, что доля её сына будет не легче, чем её собственная. И все же с нетерпением ждала ответа.
   - Его ждет великое будущее, - наконец промолвил астролог. - Он будет владеть умами. Но никогда не будет владеть троном...
   - Но что? Что же ждет его? - в нетерпении воскликнула Елизавета.
   Ди улыбнулся.
   - Его ждет театр!
  
   Театр времен Шекспира - удивительное сооружение, каким-то волшебным образом умудрявшееся дарить ощущение праздника при всей своей неприспособленности к этому. Ведь даже элементарную крышу имели только частные театры. В общественных же или публичных - зрители стояли под открытым небом. Да, именно стояли. Дождь моросил, снег падал хлопьями, туман спускался на непокрытые головы зрителей, ветер играл их одеждой. Но они не расходились, погруженные в увлекательное действие.
   Начинали ровно в три. Представление длилось два или два с половиной часа без антрактов. Удерживать зрительское внимание под ослепительным солнцем или в непогоду могло крайне захватывающее представление. Если оно не удавалось, драматурги, постановщики и актеры тут же могли получить от благодарных зрителей порцию самых разнообразных не слишком изящных эмоций. Вплоть до рукоприкладства и швыряния на сцену непригодной к употреблению снеди.
   И все-таки по большей части зритель у молодого английского театра был благодарным. Ему ничего не стоило представить себе, что события, условно происходящие на сцене, разворачиваются где-нибудь на краю света, в море или в королевском дворце, в саду или в поле, в Африке или Азии. Нужно было только намекнуть об этом в диалоге, песне хора или наклониться, якобы для того, чтобы сорвать невидимый цветок. И публика активно включала свое воображение, представляя происходящее в самом натуральном виде, тут же дорисовывая недостающие детали.
   Неизвестно, справился бы с такой задачей современный зритель, привыкший к феерическим изыскам современного искусства. В эпоху Шекспира ни декораций, ни спецэффектов, ни освещения в театре еще не было. И даже женские роли, как и в античном театре, исполняли переодетые мужчины. Билетов не требовалось. Каждый платил при входе один пенни и получал право на место в партере. Самые лучшие места, вход к которым был через уборную артистов, находились на самой сцене. Здесь на стульях помещались любители и покровители искусства, вроде Эссекса, Саутгемптона, Пембрука или Ратленда. А если стульев не хватало, садились тут же на полу, усыпанном еловыми ветками. Эти важные люди прямо во время спектакля разговаривали между собой, приказывали слугам приносить напитки, требовали огня для своих трубок, и актеры с трудом пробирались между ними, создавая дополнительный беспорядок. Короче говоря, не театр, а настоящий экстрим и площадка для импровизаций. Не всякая пьеса удержится на сцене, проходя такой жесткий качественный отбор. При этом даже постановка на сцене не гарантировала автору доход, ведь отдавая свою пьесу театру, он навсегда с ней прощался, если только сам не участвовал в спектакле.
   Пятиактная трагедия стоила для владельца театра чуть ли не дешевле актерского костюма для этой же трагедии. Авторы пьес получали гроши от издателей, если те решались напечатать брошюрку с их текстом, и небольшую долю от постановки, но её зачастую приходилось делить с другими участниками представления.
   Таким образом, драматурги-профессионалы, которых было не так уж и много, жили тяжелой, часто - полуголодной жизнью. Многие из них искали покровителей среди аристократов, другие добровольно обрекали себя на нужду.
   Чем могла обернуться увлеченность театром для талантливого, но безродного молодого человека Кристофера Марло? Биография большинства литераторов, пришедших в театры вместе с ним в конце восьмидесятых годов, закончилась печально, Томас Кид умер прямо на лондонской улице от истощения, сломленный тюрьмой и пытками. Роберт Грин окончил жизнь в отчаянной нищете, отрекшись от своего творчества и друзей. Томас Нэш был принужден некоторое время скрываться от судебного преследования. И тоже страшно бедствовал.
   Отчего же они так стремились сюда, что заставляло их, забыв о нужде, писать для сцены?
   Театр - уникальная, самая демократичная трибуна, с которой можно сказать обо всем, что тебя волнует. Именно эта деятельность открывала перед Марло широчайшие возможности самовыражения и диалога с современниками. Возможность вести диалог необходима каждому из нас. Но именно сказать и быть услышанным, найти единомышленников и сдвинуть что-то в сознании многих - одна из главных потребностей творческой личности. Владеть умами, душами, желаниями множества людей, которые в зрительном зале превращаются в единый организм, дышат, думают, чувствуют в унисон - это ли не высшее наслаждение для драматурга.
   А теперь давайте представим, каким был Лондон, в который вернулся Кит Марло в 1587 году?
   Он бурно строился! Население города к середине  века достигло четырехсот тысяч человек, и Лондон догнал Париж, в то время крупнейший город мира.
   Но при этом большая часть построек оставалась деревянной. Дома в четыре-пять этажей с крутыми кровлями и красные, с заостренными крышами двухэтажные дома с вывесками, по которым они получали свое название, образовали сплошную застройку узких улиц. Даже по сторонам Лондонского моста поднимались постройки. Скученность и грязь в кварталах бедняков создавали условия для эпидемий, уносивших десятки тысяч жизней.
   Главные улицы Лондона уже были вымощены, но не освещены и грязны от выбрасываемых на улицу нечистот. Простым было и внутреннее убранство жилищ, где вместо стульев стояли скамьи, и почти не имелось кроватей, а рассыпанный по полу тростник заменял ковры.
   Через Темзу вел единственный Лондонский мост. Широкий, с лавками по краям и высокими башнями в конце. На их заостренных зубцах по варварскому средневековому обычаю выставлялись головы казненных. А совсем рядом пролегала улица с трактирами, где можно было весело провести время, ничуть не брезгуя ужасным соседством.
   Улицы были многолюдными и шумными: то тут, то там слышались громкие крики приказчиков, зазывавших покупателей в лавки, спешили куда-то торговцы, публично воздающие хвалу своему товару, пестрыми толпами сновали горожане, солдаты, прислуга, купцы, духовники, путешественники, нищие, просто зеваки.
   Можно было встретить на тут и саму королеву Елизавету, сидящую в массивной
   придворной карете. Порой Елизавета прогуливалась по Темзе в богато украшенной гондоле, сопровождаемая шлейфом фавориток в не менее великолепных лодках.
   Одной из удивительных черт той эпохи было стремление людей к обществу. Они спешили в толпу, поближе друг к другу, в гущу событий, словно на виду у всех им было теплее или безопаснее. Публичные праздники, зрелища, молебны, сражения и даже казни, в которых каждый из присутствующих участвовал всем своим существом, придавали жизни человека того времени настоящую яркость, страсть и живость впечатлений, которых так не хватает нашим современникам, избалованным условностями телевидения, кино и Интернета. Этим, между прочим, объясняется необычная театральность современников Шекспира.
   По большому счету, каждый мало-мальски способный к творчеству горожанин мог сочинить неплохую пьесу для театра или другого публичного действия и чувствовал себя в этом деле почти профессионалом, как может чувствовать себя писателем или журналистом любой современный образованный человек.
   Марло попал в этот густонаселенный мир характеров и типов, воплощая своевольный дух демократизма и кутежа, свойственный молодости и эпохе, его породившей. Окрыленный вдохновенной идеей найти себя и освободиться от гнета двойной жизни, он с головой окунулся в лондонские публичные игры, в общество не чуждых людским страстям собратьев по творческой лихорадке.
   Его первая пьеса "Тамерлан" имела огромный успех и принесла Кристоферу Марло быструю и стойкую театральную славу. И укрепила его решение навсегда связать свою жизнь с театром.
  

Опасное влияние Рейли

   Елизавете нездоровилось. Уже три года с ней нет её Медведя. Его неожиданная смерть от лихорадки 4 сентября 1588 года напомнила королеве о скоротечности жизни. Как мало времени осталось! Ей казалось, что нечто важное, то, что она всегда откладывала на потом, неминуемо ускользало, уходило от неё, стареющей одинокой женщины, которой даже не с кем больше поговорить.
   За четыре дня до смерти Лейстер написал ей прощальное письмо, в котором справлялся о здоровье королевы и признавался в преданном чувстве. Она тысячу раз перечитывала это короткое послание и сожалела, что была так невнимательна к Дадли последние годы. Самой большой любви своей жизни. Они так никогда и не стали настоящими супругами.
   Незадолго до смерти граф Лейстер определил на придворную службу своего приемного сына -- Роберта Девере. И дряхлеющая девственница по многолетней привычке бесстыдно увлеклась новой любовью.
   Юноше всего двадцать лет, он умен и невероятно красив. И сразу привлек внимание Елизаветы. Она любила молодых фаворитов, её утешала их лесть и комплименты, которые за долгие годы её правления становились все более изысканными и лживыми. Елизавета знала об этом. Она привыкла ко лжи...
   "Брачные игры" при дворе были основным её оружием, с помощью которого долгие годы сохранялось политическое равновесие в Европе. И не замечала, что они же создавали вокруг неё нездоровую атмосферу соперничества и всеобщей ненависти. Все интриговали и подсиживали друг друга, стараясь выделиться и заслужить её предпочтение. Прикрываясь разницей в политических взглядах, её поданные непрерывно конфликтовали между собой, подрывая устои государства и способствуя заговорам.
   Что же она получила взамен, пожертвовав женской долей матери и жены? Иллюзорную стабильность власти? Война с Испанией опустошала казну. Деньги почти ничего не стоили. Количество бедняков, умирающих прямо на улице, стремительно росло, голодные крестьяне, изгнанные с огороженных земель, кормились дохлыми собаками и кошками, сжигали имения богачей. И проклинали свою королеву...
   А Елизавета сидела во дворце и тяжко переживала свое одиночество.
   Ей все настойчивее хотелось видеть рядом с собой старого доброго астролога Джона Ди, которому она доверяла, как никому. С ним было спокойно. Он всегда знал правильные ответы на её вопросы и умел говорить с ангелами. Но Ди вот уже шесть лет странствует по Европе. Живет в Праге под покровительством Рудольфа II, затем у императора в Риме, посещает Краков, где объясняет принципы герметической магии королю Польши. Удастся ли Елизавете его вернуть ко двору, даст ли на это согласие Тайный Совет, который считал Джона Ди магом и богохульником? Огромная личная библиотека из редких книг и рукописей в Мортлейке, которую Ди собирал долгие годы, разграблена, зеркальная камера для экспериментов, где ученый проводил свои опыты и заставлял светиться магический кристалл, предсказывающий будущее, разрушена, и все его сомнительные эксперименты с шарлатаном Келли уже давно вызывают гнев архиепископа. Но Елизавете так не хватает его присутствия и добрых советов.
   С ней остался теперь только лорд Берли, верный Уильям Сесил. Все чаще она обращалась к нему, старому своему советнику, за помощью. В отличие от остальных, он никогда не ухаживал за королевой, не старался понравиться ей как мужчина. Прекрасный семьянин, он был достойным примером преданного мужчины и государственного мужа. Позволяя себе мягко не соглашаться с Елизаветой, он делал вид, что во всем с ней согласен. При этом как никто другой умел быть настойчивым. Так, чтобы королева восприняла его мнение, как собственное.
   Она понимала, что долгие годы именно он управляет Англией, ведь ей никогда не хватало решительности в принятии важных государственных решений. Твердые политические убеждения Сесила позволяли ему выдерживать четкую линию правления. Надежный и преданный, он, тем не менее, никогда не был ей близок душою, потому что был хитер, как лис. Быть другом - должность не государственная, но Елизавета чувствовала, что именно он был единственным человеком, которому она могла сказать о сыне:
   - Мой друг, я хотела с вами посоветоваться. Вы же знаете, как горяч Кристофер. Иногда мне кажется, что он совсем не дорожит собственной жизнью. Он попал под влияние Рейли. Эти сборища в "Русалке". Кажется, речь там идет не только о литературе? - королева сидела в кресле напротив лорда Берли, которого она вызвала к себе для разговора тет-а-тет об очень серьезных проблемах своего сына.
   С тех пор, как мальчик поселился в Лондоне и стал драматургом, участвуя при этом в деятельности Тайного Совета, она была недовольна положением его дел.
   То ли он связался не с теми людьми, испытывая тлетворное влияние собратьев по перу, того же язвительного Роберта Грина или Томаса Кида, норовивших подставить его перед полицией. То ли просто был неосторожен и пил много вина, развязывающего язык даже самым опытным агентам тайного совета.
   Мальчик вел опасную игру. Он публично богохульствовал. Аллегорически - в своих пьесах и открыто - среди друзей. До слуха королевы дошли дерзкие слова молодого поэта о том, что Христос был бастардом, а его мать - проституткой и что, если бы Марло решил создать новую религию, то написал бы более совершенную книгу, чем Евангелие. За такие слова сжигали на костре.
   Но, горячая голова, он ничего не страшился и опрометчиво утверждал, что имеет такое же право чеканить монету, как и английская королева. Как нагло и смело он покушался на её власть.
   Но это, как ни странно, её не пугало. В какой-то момент Елизавета вдруг поняла, что даже хочет этого. Ей на смену должен кто-то прийти. Хорошо, если бы это был ее родной сын.
   Роман Кристофера с Арабеллой Стюарт не удался. Этот брак вряд ли мог оказаться удачным, особенно сейчас, когда опасные заявления Марло снискали ему славу богохульствующего хулигана. Юноша пугал Елизавету. Она не сказала ему, кем он является на самом деле. Но чувствовала, что он догадывается. Отчаянное чувство вины пожирало королеву.
   Разговор оказался к месту, Сесил давно хотел поговорить с ней о поведении любимого ею драматурга, который был настолько популярен в народе, что его пьесы, проходившие с неизменными аншлагами, возбуждали опасные брожения в толпе. Марло одновременно был неугоден и церкви, и служителям закона.
   В 1589 году он уже побывал в лондонской уголовной тюрьме Ньюгейт за участие в поединке между поэтом Томасом Уотсоном, одним из приближенных Уолсингема, и неким Уильямом Брэдли. Его и Уотсона тогда оправдали. Но сам факт неблагонадежности играл не в его пользу.
   - Кажется это философский кружок, у него даже есть название, что-то связанное с ночью? - повторила свой вопрос королева.
   - Да, "Школа ночи", - с готовностью откликнулся Сесил. Он давно подготовил подробный доклад для королевы о неблагонадежности Марло и все ждал случая. - Говорят, Рейли собирает у себя безбожников и атеистов. Они порочат веру. Но публика довольно разнообразная и интересная, на мой взгляд. Это - брат Рейли Кэрью, а также Томас Хэрриот, математик; Вальтер Уорнер, друг Хэрриота, тоже математик, помогаюший Хэрриоту в его работах, и еще один математик, Роберт Хьюз; тут же граф Нортумберленд, общий патрон всех троих. Еще два просвещенных аристократа, граф Дерби и сэр Джордж; Вильям Уорнер, брат математика, поэт; Томас Аллен, военный, комендант Портсмутской крепости; Ричард Чомли, эсквайр, образованный человек; Мэтью Ройден, талантливый поэт; Джордж Чапмен, драматург, не скрывавший своих республиканских убеждений, и, наконец, Кристофер Марло.
   Королева внимательно слушала. Список лиц, попавших в число неблагонадежных, казался ей замечательным. Все эти люди были умны, талантливы и симпатичны ей.
   - Ах, как жаль, что развитость ума ведет человека к опасным проявлениям вольнодумия. Ведь все они могли принести пользу государству, - воскликнула Елизавета и с надеждой посмотрела на Сесила.
- О, да, Ваше величество. Из них особенно примечателен Томас Хэрриот. Ученый математик и астроном, для наблюдения за звездами он применяет телескоп. Хэрриот многие месяцы жил в лондонском доме Рейли в качестве наставника в математике и навигации. По его картам капитану удается удачно путешествовать в Новом Свете. Именно он предложил Рейли назвать открытую им землю Вирджиния, девственница. В честь нашей королевы, - Сесиль почтительно поклонился, пытаясь угадать, какую часть информации ему следует еще открыть государыне.
   - Да, я помню об этом, его донесение о вновь открытой земле Вирджинии произвело настоящий фурор. Но о чем они там говорят?
   - О, ваше величество, если бы это дошло до вашего слуха, вы бы сами велели казнить этих людей. Попивая дымящийся грог, они рассуждают о загадках бытия, спорят о самых последних открытиях математики, астрономии и философии.
   - Что же в этом плохого?
   - Да ничего, если бы только это не касалось Святого Писания, ваше величество. Они знакомы с еретиком Джордано Бруно. И, наверное, хотят научно объяснить библейские чудеса. Точнее опровергнуть их. Ибо во всем сомневаются. По доносу наших осведомителей, Кристофер Марло утверждал, что Моисей был просто фокусником, и что тот самый Хэрриот способен на большее. Марло считает, что Моисей 40 лет водил людей по пустыне (которую можно было перейти меньше чем за год) для того, чтобы те, кто знали правду о его трюках, умерли, и в сердца людей навеки вселилось суеверие.
   - Это довольно остроумно, вы не находите?- она отошла к окну и в задумчивости уставилась на тусклое осеннее небо. А потом повернулась к Сесилу и грустно добавила:
   - Но говорить об этом могут только безумцы. Неужели Рейли нарочно разжигает в головах этих молодых людей инакомыслие?
   - Мне кажется, этого опасного подстрекателя давно пора отправить в Тауэр. Кроме того, он оскорбил Ваше величество своим тайным браком с леди Елизаветой Трогмортон, вашей фрейлиной.
   - Что? О каком браке вы говорите? - Елизавета поменялась в лице. Она уже привыкла к стойкой симпатии и ухаживаниям, которые дарил ей смелый и блестящий фаворит Уолтер Рейли, с удовольствием принимала награбленные его пиратами богатства и стихи, которые он писал для своей королевы. И была уверена, что является одной-единственной женщиной, занимающей главное место в его жизни. Она с удовольствием платила ему своей благосклонностью.
   Рейли стал одним из самых богатых людей Англии: королева удостоила его рыцарского звания, пожаловала ему оловянную монополию, патент на винный откуп, лицензию на экспорт шерстяного сукна. Он являлся капитаном личной гвардии королевы, адмиралом Девона и Корнуолла. У него один из самых роскошных домов в Лондоне и любимое им поместье Шерборн в Дорчестере. Деньги, как вода, текут сквозь его пальцы. Он является ко двору в башмаках, украшенных жемчугами, рубинами и алмазами, стоимость которых - целое состояние. На балах первый танец королева отдает сэру Рейли, на королевской охоте позволяет скакать по правую руку от себя, в часы досуга развлекать уединенной прогулкой и искусным разговором. И после всего этого он посмел жениться, не спросив её высочайшего позволения?!
   - Неблагодарный! - глаза Елизаветы наполнились гневом.
   - Ах, простите, ваше величество, я думал, что вам это известно. Фрейлина Елизавета Трогмортон на сносях, а отец этого ребенка - ни кто иной, как ваш верный и преданный слуга Уолтер Рэли, к этому моменту только что предусмотрительно отплывший в экспедицию к побережью Америки, - с готовностью подлил масла в огонь хитроумный Сесил.
   - Как! Его нет в Лондоне?! Он отплыл без разрешения? Неслыханная дерзость! В Тауэр их обоих! Немедленно отправьте вслед за ним корабль! - Елизавета в волнении прошлась по комнате. Потом бессильно опустилась в кресло.
   Ей так трудно было общаться с Сесилом, он умело нажимал на самые болезненные кнопки, добиваясь от нее именно тех решений, на которые ей так трудно было решиться самой. Чувствуя свою зависимость от умелых манипуляций придворного, она вспомнила Френсиса Уолсингема, умеющего прислушиваться к её словам и понимать её состояние, Лейстера, доброго старого друга, который так неожиданно умер, оставив её наедине с абсолютной властью. Их больше нет рядом. Королева погружалась в меланхолию, которая стала теперь единственной её подругой.
   - Меня больше не волнуют эти неблагодарные людишки. Рейли никогда не ценил моего отношения. И во что он втянул моего мальчика. Теперь Кристоферу грозит смертная казнь. Епископ располагает такой информацией против него, которой хватит, чтобы отправить его на костер. Неужели ничего нельзя сделать? - она в отчаянии посмотрела на Сесила.
   Он отошел к окну и задумался.
   Над Кристофером Марло уже давно сгущались тучи. Темные слухи о том, что он говорит много лишнего, непрерывным потоком лились в уши тайного советника королевы, и придворный давным-давно уже размышлял о том, как убрать с арены этого опасного человека. Особое отношение государыни к неуравновешенному и талантливому драматургу, который осмеливался выносить на сцену слишком опасные мысли, все больше раздражали Сесила. Он чувствовал в нем неуправляемую стихию, которая неподвластна ни увещеваниям, ни угрозам, ни особым указам. Герои его пьес, пользующихся невероятной популярностью, и эмоции, возникающие в толпе в ответ на его произведения, были взрывоопасны и крайне вредны для политической стабильности Англии.
   В январе 1592 Марло уже был арестован во Фландрии, во Флэшинге, по обвинению в чеканке золотых монет. Такое преступление каралось смертью. Молодому поэту все сходило с рук.
   Сесила это раздражало, на какое-то время отпустивший повод, он вновь натянул его и решил отправить опасного вольнодумца в Европу. Втягивая драматурга в сети тайной политической войны, он мог контролировать его и распоряжаться им по своему усмотрению. Ему нужно было время, чтобы тщательно спланировать и подготовить исчезновение опасного агента. Такое исчезновение, в котором не заподозрила бы подвоха сама королева.
   Лучше, конечно, навсегда от него избавиться. Сделать его национальным героем или национальным злодеем. А потом отправить на тот свет, сфабриковав весьма правдоподобную гибель на пиратском корабле или в военном походе. Но согласится ли с этим решением Елизавета? Кристофер Марло должен исчезнуть с арены, но не исчезнуть для матери. Другое имя, другая жизнь вдали от родины - единственное, что может спасти его от верной смерти.
  

Шотландский замок и доктор Фауст

   Кит, как и мечтал, стал драматургом. Погрузившись с головой в томившую его с юности атмосферу театрального творчества, он вдохновенно пишет. И благодарный зритель вознаграждает его заслуженным признанием. Слава блестящего Кристофера Марло началась с "Тамерлана Великого", пьесы об известном мировом завоевателе.
   История пастуха, сумевшего благодаря своему мужеству, дерзости и вере в свои силы стать создателем огромной феодальной империи, захватывала и автора, и его зрителей. И не сходила со сцены, вызывая неизменный бешеный успех.
   Кристофер гордился собой, кутил с друзьями, празднуя успех, вел разгульный, неспокойный образ жизни в гуще лондонской молодежи, порой впадая в крайности. То ходил в шелках, то оставался без гроша, был горяч и скандален. И очень часто вслух говорил о том, о чем следовало молчать.
   Фрэнсис Уолсингем умер, но полиция все так же использовала молодого драматурга для своих тайных поручений, и он исправно их выполнял и так же исправно получал за это вознаграждение. Можно сказать, нужда была ему не знакома, хотя жилище молодого поэта вряд ли отличалось от того, которые снимали его друзья. Тесные комнатушки где-нибудь под крышей за весьма символическую сумму.
   Какое-то время Кит Марло делил комнату с Томасом Кидом. Это обстоятельство впоследствии сыграло с ним злую шутку.
   В 1589 году лорд Берли отправил Марло с особым поручением в Шотландию.
   Советнику стало известно, что некий Фрэнсис Хэй, граф Эррол, состоявший в так называемой "католической партии" графа Хантли, тайная деятельность которой была направлена на ликвидацию пресвитерианской церкви Шотландии, замыслил обращение короля Якова VI в католическую веру. Стремясь этому воспрепятствовать, Сесил тщательно следит за почтой, отправляющейся к шотландскому королю. И посылает в Шотландию своего человека, с тем, чтоб помешать коварным замыслам католиков. Этим человеком и стал Крисофер Марло.
   Он должен был побывать в Шотландском замке графа Эррола под видом посла от испанского короля Филиппа. Договориться о мнимой поддержке со стороны Испании и доставить в тайный совет письма и бумаги, которые могли бы помочь в разоблачении заговора, - такова была нехитрая, но важная миссия тайного агента.
   Кита не слишком радовала неожиданная поездка. Она отвлекала его от любимого занятия. Театр, на сцене которого каждый день происходили величайшие события, и текла живая река жизни, требовал его непрерывного участия и засасывал, словно огромная воронка.
   В голове юноши теснились новые замыслы, один другого грандиознее, новые идеи, теории, сомнения наперегонки захватывали его сознание, требуя разрешения. Он увлекался. Много читал, спорил, писал. Он жил, бешено раскручивая колесо своей фортуны, в надежде на обретение сказочно прекрасного поэтического откровения, с помощью которого небо подарит ему секрет своего философского камня.
   Королева Елизавета приняла при дворе вернувшегося из Европы Джона Ди, который очень быстро познакомился и сдружился с Томасом Хэрриотом и другими членами "Школы ночи".
   Теперь заседания в "Русалке" стали носить мистический оттенок. Это волновало и радовало Кристофера, как будто он чувствовал себя на пороге нового витка жизни, где станет обладателем какой-то великой тайны, способной всех сделать счастливыми.
   Заманчиво было чувствовать себя творцом всеобщего счастья. Но счастье настоящее и личное пока ускользало от юноши, как и возможность распоряжаться своей судьбой по собственному усмотрению. Словно довлела над ним с детства некая кара, которую он вынужден был терпеть, едва осознавая её природу.
   Вот, например, сейчас, когда так тянуло писать, предстояло выполнять очередное поручение Сесила.
   Замок Слэйнс был старинной крепостью на берегу Северного моря, построенной еще в тринадцатом веке. Он стоял на высокой выдающейся в море скале с крутыми, поросшими низкой растительностью склонами. Уединенный фортпост был неуютен и мрачен. Поговаривали, что его хозяин владеет магией и читает запрещенные книги.
   Кит сгорал от нетерпения. Ему давно хотелось попасть в старинную библиотеку какого-нибудь Шотландского аристократа и отыскать там редкую книгу или рукопись.
   Хозяин принял его благосклонно, с радостью узнав в собеседнике человека образованного и не лишенного дарования. Что греха таить, он сам писал сонеты. Да и кто не писал тогда сонетов!
   Они недолго говорили о делах. Ничего не подозревающий граф передал письмо Филиппу II прямо через его посланника, то есть ерез Марло. Он не мог знать, что этого было достаточно, чтобы Яков VI предал своего посыльного четвертованию.
   Крисоферу стало грустно. Фрэнсис Хей был ему симпатичен.
   Как часто, выполняя задания королевы и её тайного совета, Кит отправлял людей на верную гибель. Ему все тяжелее было найти себе оправдание. Какое-то странное, едва осознаваемое душевное брожение, овладевшее им в последние несколько месяцев, заставляло его чаще задумываться о жизни.
   Особенно после его близкого знакомства с Джоном Ди.
   Мысль о том, что каждый человек, в том числе и он сам, может быть избранным и, достичь высот, богатства и славы, вдруг натыкалась в его мозгу на противоречие. Если каждый может, и каждый избранный, то неизбежно столкновение интересов и противоборство, которые приводят к смерти, насилию, обману, предательству. Каково же будет качество такого возвышения? Диктатор Тамерлан, поднявшийся на трупах и крови ни в чем не повинных жертв, достиг своей вершины. Но принесла ли она ему счастье?
   Марло и граф сидели у камина, огонь лизал почерневший от копоти камень, сквозняк бродил по пустынным покоям старого замка, с темных стен которого смотрели портреты нескольких поколений его владельцев. И Марло было не по себе под их пристальными взглядами. Тем более что граф Эррол говорил о предметах довольно странных и даже страшных. Об алхимии и магических книгах, тайнах кабалистики и трансмутациях, способных раскрыть человеку тайну жизни и смерти. Кит не относился к робкому десятку, но все чаще смотрел на огонь, погружая взгляд в спасительную теплоту света.
   Эррол, выпив лишнего, говорил без умолку, и, очевидно, совершенно не страшился едва знакомого собеседника. Возможно, его распирала жажда поделиться с кем-то теснящимися в голове преступно опасными для католика мыслями.
   "Да, он богохульник!" - думал Марло, а сам с жадностью ловил нить разговора, скручивая её в аккуратный мысленный клубок, который можно будет с удовольствием распутать после.
   - Знаете ли вы историю доктора Фауста? - неожиданно спросил граф, выкладывая перед Марло самую сенсационную свою тайну. - У меня есть рукопись этой истории об ученом-алхимике. Он хотел овладеть тайным знанием и продал свою душу дьяволу.
   Юноша не раз уже слышал ходившие в народе легенды о докторе Фаусте, волшебнике, алхимике, хироманте, медиуме и заклинателе духов. И относился с опаской к достоверности подобных легенд. Но тема настолько захватила его, что он даже встал от нетерпения.
   - Рукопись находится у вас? - взволнованно спросил Кристофер.
   - Да, хотите, пройдем в библиотеку, правда, там страшный холод. Подождите, я принесу её, - Эррол тоже вскочил и быстрыми шагами направился в сторону библиотеки.
   Поездка на материк в этот раз оказалась щедра на открытия. Книги с детства были его страстью. Но они считались редкостью и хранились только в частных и университетских библиотеках или монастырях. Он вспомнил огромную библиотеку архиепископа Кентерберийского, где пропадал в детстве, погружаясь в особую атмосферу сконцентрированной человеческой мудрости. Найти библиотеку в старинном шотландском замке - настоящая удача!
   И гость поторопился вслед за хозяином. Крисофер приятно удивлен размерами его богатства. Тут Данте, Петрарка, Боккаччо, Платон, Аристотель, Плутарх, Гомер, Баллады о Робине Гуде.
   - У вас замечательная коллекция! - в восхищении воскликнул он, с жадностью пробегая глазами по толстым корешкам. - Разрешите, посмотреть?
   - Конечно, мой друг. Вот "Смерть Артура" Томаса Мэлори и "Кентерберийские рассказы" Джефри Чосера, совсем новое издание, - граф с гордостью протянул книги своему гостю. Кит задумался.
   Кентербери... Город его детства. Большая лондонская дорога, ведущая в Дувр, солдаты, купцы, тайные агенты, паломники, бродяги, нищие, нескончаемым потоком движущиеся по ней днем и ночью, большой собор, архиепископ Паркер, высокопоставленный священнослужитель, который был так добр к нему, сыну простого дубильщика. Священника давно нет в живых, а его бесценная библиотека перешла к монастырю. Кристоферу вспомнилась камера смертников в Западных воротах города, невольно приковывающая взгляд каждого проходящего мимо. Прямо из её окон часто выталкивали приговоренного с петлей на шее. Он висел на городской стене для устрашения толпы, а над домами парил густой аромат весенних яблоневых садов.
   - А вот и рукопись, о которой я вам говорил, - Эррол протянул Марло переплетенные веревкой листы. - Книгу о Фаусте издали в 1587 в Германии у Шписа. Это первая литературная обработка легенды "Historia von Dr. Iohann Fausten, dem weitbeschreiten Zauberer und SchwartzkЭnstler etc." (История о докторе Фаусте, знаменитом волшебнике и чернокнижнике). Но самой книги у меня нет. Это её перевод, сделанный неизвестным автором.
   Марло с благоговением перевернул страницы рукописи и спросил:
   - А вам что-нибудь известно о докторе Фаусте?
   - Я слышал, что в возрасте двадцать пять лет Фауст присвоил себе звание "магистр" и стал именовать себя философом и "главой некромантов". Кто-то считает его опасным нечестивцем, а кто-то - просто шарлатаном. Он путешествовал по Европе в качестве астролога и ученого, похваляясь своим искусством не только во врачевании, но и в чернокнижии, хиромантии, физиогномике и гадании на кристалле, хвастаясь, что может сотворить все чудеса Иисуса Христа или же воссоздать из глубин своего познания все произведения Платона и Аристотеля, если бы они когда-нибудь погибли для человечества, - ответил граф.
   - И вы верите в это? - осторожно спросил Марло.
   - Если бы это было всего лишь выдумкой сумасшедшего, полиция и церковь не охотились бы за этим человеком, наперегонки стремясь предать его анафеме и посадить в тюрьму.
   - Может быть, он был просто ученым, который стремился постичь суть вещей и восстать против сухой церковной схоластики? Неужели есть доказательства того, что он продал душу дьяволу? - горячо воскликнул юноша, ибо что-то внутри него противилось тому всеобщему осуждению, которому подвергся бедный ученый, посмевший заглянуть по ту сторону скрытого знания.
   - Не знаю. Но, говорят, он умер страшной смертью. В 1540 году поздней осенней ночью в гостинице небольшого городка герцогства Вюртемберг раздался грохот падающей мебели и топот ног, сменившийся душераздирающими воплями. В эту страшную ночь разразилась буря при ясном небе; из печной трубы гостиницы несколько раз вырывалось пламя синего цвета, а ставни и двери хлопали сами по себе. Крики, стоны, непонятные звуки продолжались около двух часов. Только под утро перепуганные хозяин и прислуга осмелились проникнуть в номер, откуда всё это доносилось. На полу комнаты, среди обломков мебели, лежало скорченное тело их постояльца. Оно было покрыто чудовищными кровоподтёками, ссадинами, один глаз был выколот, шея и рёбра переломаны. Казалось, несчастного колотили кувалдой. Это и был обезображенный труп шестидесятилетнего доктора Георгиуса Фауста, проживавшего в номере. Горожане утверждали, что шею доктору сломал демон Мефистофель, с которым он заключил договор на двадцать четыре года. По истечении срока демон убил Фауста и обрёк его душу на вечное проклятие, - Эррол говорил, и голос его двоился, расширялся от акустики пустынного замка и наполнял пространство вокруг магическим ужасом.
   - Позвольте мне почитать эту рукопись, сидя у камина, - попросил Марло.
   - Конечно, мой друг. А я, пожалуй, отправлюсь спать. Когда закончите, кликните слугу, он отведет вас в комнату для гостей.
   Марло перечитывал рукопись несколько раз, понимая, что это была всего лишь состряпанная для устрашения еретиков история таинственных похождений злого колдуна. Она ничего не объясняла ему, человеку, в сознании которого поселилось стойкое сомнение в божественном провидении. Ему представился другой Фауст. Не просто колдун, продавший душу дьяволу, а учёный, прибегающий к помощи тёмных сил для выполнения высокой научной миссии - исследования границ человеческого опыта и познания. Человек, посмевший спорить в обладании этим высшим знанием с самим Богом. В какой-то степени это был бунтарь, похожий на самого Кита.
   После возвращения из Шотландии, Марло засел писать новую пьесу.
   Какое ему дело до того, что вот уже в течение несколько месяцев он находился под таким пристальным наблюдением Сесила, что это не могло не иметь последствий? Он решил написать о Докторе Фаусте и с головой погрузился в его мистическую историю.
  
   Как возникают замыслы драматических произведений? Большинство сюжетов шатается из века в век, обрастая приметами времени и места. Но, в сущности, почти не меняясь. Его движущей силой являются человеческие страсти. Многократно пересказанная, бывшая на слуху в то время легенда о Докторе Фаусте, могла достичь автора вовсе не в старинном шотландском замке, а где-нибудь еще и как-то иначе. Но это не отменяет самого факта создания пьесы. И близости этой темы самому поэту. Разве сам он в какой-то степени не чувствовал себя Фаустом, желающем разрушить границы познания, навязываемые ему обществом, церковью, воспитанием? Разве не мечта о постижении высшего смысла владела им, когда он осмелился посвятить колдуну Фаусту целую пьесу?
  

Тучи сгущаются

   Кит погрузился в работу над "Фаустом", а к его порогу уже подступала реальная угроза ареста. "Доигрался, голубок!" - злорадно думал Сесил, размышляя, как бы не вызвав гнев королевы, очередной раз прикрыть Марло и уберечь его от костра. В этот раз все гораздо сложнее, чем чеканка монет. Теперь королевского протеже ждет казнь за связь с бунтовщиками. Хотя в такой связи можно было заподозрить каждого второго здравомыслящего англичанина. Англия давно уже жила на грани внутреннего конфликта, в народе, как в горячем котле закипало недовольство затянувшейся войной, властями, королевой, повышением цен и налогов. Волнения начались среди подмастерьев, слуг, матросов и отставных солдат, которые громили лавки и склады и рвались на сцены публичных театров, чтобы выразить свое накопившееся возмущение. Правительство приказало закрыть театры, дабы не провоцировать проявления свободомыслия, а заодно и стремительно распространявшейся чумы. Но остановить народный гнев оно было не в силах, сборища на улицах возникали стихийно и не подчинялись никакой логике. В толпе активно передавались подстрекательские прокламации.
   Прошли те времена, когда большая часть населения Лондона была неграмотна и легко управляема. Одной из издержек просвещенной монархии стал уровень грамотности населения. Читать умели уже не только монахи, но и купцы, и даже некоторые простые горожане. А это значит, что духовную и политическую жизнь городов стало определять печатное слово. Которое, как известно, может служить Богу, а может - и Дьяволу. Кто посмел распространить в городе возмутительное антиправительственное воззвание? Очевидно, тот, кто владеет словом.
   Естественно подозрение пало на драматургов, на квартире у одного из них, Томаса Кида, был произведен показательный обыск. Крамольных листков не оказалось, но среди рукописей Кида был найден опасный трактат, содержащий еретические высказывания. Кида арестовали и подвергли страшным пыткам. Вздернутый на дыбе, поэт признался, что трактат принадлежал Кристоферу Марло, который жил с ним в одной комнате. Ну вот и главный виновник беспорядков. Восемнадцатого мая 1593 года вышло постановление Тайного совета об аресте еретика Кристофера Марло. Естественно, об этом немедленно стало известно королеве.
   - Я прошу вас, Уильям, помогите ему, - умоляла Елизавета, с надеждой занглядывая в глаза самому верному своему придворному. Оно никогда еще не обманул её доверия. И ей, одинокой и разбитой старухе, больше не на кого было опереться. - Вы знаете, как важен для меня этот человек. Если с ним что-то случится, я этого не переживу.
   - Но он сам запутался в собственных ошибках, - сурово сказал Сесил, который устал придумывать прикрытия для слишком неудобного человека.
   - Если с ним что-то случится, этого не переживете и вы, - повторяя его интонации сухо сказала королева. - Идите. Завтра я хочу услышать о вашем решении. И помните, Кристофера Марло не должно больше существовать среди живых. Но человек, носящий это имя, - пока он будет жив, это гарантирует вам...
   Королева осеклась, ей не хотелось продолжать. Озвучив свою угрозу, она рисковала и сама оказаться отравленной или заколотой во сне верными сторонниками Сесила. В этом дворце никому больше нельзя было доверять.
   Впрочем, лорд Берли, прекрасно понимавший её состояние, поторопился нарушить невольно возникшую между ними враждебность. Он все еще видел в Елизавете сильного политического игрока, играющего важную роль в его судьбе. А больше - в судьбе сына, который вот-вот займет место отца.
   - Ваше величество, позвольте мне попросить у вас прощения. Если бы молодость была столь предусмотрительна и осторожна, как старость, она никогда бы не одерживала побед. Кристофер Марло - горяч и молод! Но он невероятно талантлив, и Англия скорбела бы, потеряв такого поэта. А потому, мы не имеем права позволить ему погибнуть.
   Сесил посмотрел на Елизавету, и невольно ужаснулся её вдруг так явно проявившейся старости. Уродливая высохшая старуха сидела перед ним в кресле, по желтой сморщенной коже её щек медленно ползли слезы. Опущенные плечи, старческая сгорбленная спина - вся её жалкая беспомощная фигура, кажется, вдвинулась куда-то к земле, в которую вскоре её зароют вместе с болью, гневом, страхом и раздражением, которые давно мешают жить её подданным.
   А между тем, ей всего шестьдесят. И королева ему как дочь, которую он воспитывал с малых лет, направляя и наставляя на путь государственного служения. И вероятнее всего, она переживет его, ибо умеет , несмотря ни на что цепко хвататься за жизнь, висящую на волоске.
   - Я сделаю все, чтобы он остался жить, - сказал вельможа и склонился в поклоне.
   Елизавета махнула рукой, освобождая себя от его общества, расправила плечи, подняла голову и глубоко вдохнула. Долгих десять лет ей предстоит еще быть королевой и хранить безопасность Англии и своего сына.
   В эти тревожные дни молодой драматург был вдали от Лондона. Он не знал ничего ни об аресте Томаса Кида, ни о постановлении Тайного Совета. Он гостил у Томаса Уолсингема с Скэдбери. Там и застало его зловещее известие.
   Констебль доставил Марло в Лондон. И Кит поспешил уничтожить оставшиеся бумаги, которые могли ему навредить, он готовился к аресту. Однако официального разбирательства не последовало. С него потребовали подписку о невыезде, и обязали ежедневно являться в Тайный совет. Впрочем, это продолжалось недолго.
   Сесил решил не рисковать, оставляя Марло в опасном окружении шпионов инквизиции, которые в любой момент могли покончить с опасным богохульником. Он решил, для начала, просто удалить Марло из Лондона, где в это время разразилась эпидемия чумы. Он отправил Кристофера со специальным заданием в Дептфорд. Небольшой городок на Темзе в трех милях от Лондона.
  
   Мечтая выбраться из-под колпака тайного сыска, Марло оказался в смертельной опасности. И спасти его могло, как ни странно, только возвращение в ряды агентов. Конечно, для него как писателя, это равносильно смерти. В прошлом году была напечатана "Трагическая история доктора Фауста", в которой Марло спорил не только с правителями или королями, но с самим Богом. Но ему так и не удалось разрушить границы познания и обрести настоящую свободу. Подчиняясь силе незримых и мощных влияний, управляющих ходом истории, он вынужден был им подчиниться. Хотя бы ради того, чтобы продолжать писать.

В Дептфорде

   Джон Ди говорил медленно и внятно, но мысли Кристофера беспорядочно метались в голове, не желая складываться в стройные умозаключения.
   Математик со скандальным именем предлагал ему весьма необычную миссию.
   - Я знаю, что вы давно интересуетесь тайным знанием. Пьеса "Трагическая история доктора Фауста" имеет огромный успех. Мне кажется, что вы сочувствуете ученому, так и не сумевшему постичь тайну мира до конца. А вам, вам самому хотелось бы стать владетелем этой тайны? - спросил алхимик, и в глазах его заплясали какие-то дьявольские огоньки.
   - Может ли человек, даже способный к творчеству, познать суть божественного провидения?- осторожно спросил Марло.- Каков смысл человеческой жизни? Что ждет каждого из нас за её порогом - тлен или вечное прощение или проклятие. Ад или рай? Неужели вы можете ответить на все эти вопросы? - с грустным азартом продолжал Кристофер.
   Он налил себе еще вина и попробовал представить, что ответит Джон. Да будь он трижды алхимиком, это всего лишь человек, состоящий из плоти и крови и подверженный смерти, как и каждый из нас.
   - Я ищу ответы. И в этом главный смысл моего существования. На многие вопросы жизни и смерти я могу ответить так, как не может ответить никто из смертных. Есть Тайный орден, хранящий силу и правду этого великого знания. Его основатели были последними жителями легендарной Атлантиды, они передали свои тайны фараонам Египта, которые тщательно хранили их. Знания передавали из поколения в поколение под знаком высочайшей секретности, - Джон Ди осушил свою чашу и осторожно взял Марло за локоть. - Давайте пройдемся, мой друг, мне не хотелось бы доверять секреты любопытным ушам, которые расставлены в каждом трактире. Лучше мы поговорим об этом где-нибудь под кронами молчаливых деревьев.
   Они вышли на воздух. Весна звенела вокруг тысячью голосов, погружая природу в ароматное томление пробуждения. И так тревожно ныло сердце, которому было тесно в грудной клетке.
   Собеседники медленно двинулись в сторону реки. Тут на вечном приколе стоял знаменитый корабль "Золотой олень", на котором пират и путешественник Френсис Дрейк совершил свое кругосветное плавание.
   - Я тоже когда-то пересёк Атлантику в поисках северного пути на Восток, - в задумчивости глядя на воду, сказал Ди.
   - Мы говорили о Тайном Ордене? Вы имеете в виду Братство Розенкрейцеров? Я слышал об этом, но мало знаю о сути их учения, - нетерпеливо перебил его воспоминания Кристофер.
   - Многие мудрецы хранили и передавали это знание по крупицам из уст в уста. И у наших современников можно встретить отголоски той идеи, которую несли в мир потомки древних. Мысли, высказываемые, к примеру, знакомым тебе королевским адвокатом Френсисом Бэконом очень близки нашему учению. Потому что он стоит на переднем рубеже новой науки. Но знание Розы и Креста новое и древнее одновременно, для него не существует времени и пространства. Оно было всегда и всегда пребудет на этой земле. Наша задача подарить его людям, чтобы они использовали его во благо.
   - Откуда же вы узнали о нем?
   - Ученики Гермеса, а позже розенкрейцеры сохранили его. Философ и чудотворец I века Аполлоний Тианский рассказывает в своих книгах, как он нашёл могилу Гермеса. В некоем склепе он обнаружил старца, восседающего на троне и держащего в руках табличку из изумруда, на которой был текст удивительной "Изумрудной Скрижали". Перед ним лежала книга, объясняющая тайны сотворения сущего и науки о причине всех вещей.
   - Разве тайны сотворения мира не написаны в святом писании? Об этом скажет вам любой поборник нынешней веры? Все, о чем вы говорите, греховно, а учение герменевтиков считается ересью, за которую сжигают на костре и подвергают гонениям. Не кажется ли вам, что в нем есть опасное зерно человеческой гордыни, которая мнит себя равной Богу, - горячо возразил Марло, скорее просто из чувства противоречия.
   - Я чувствую, что настоящее тяготит тебя, мой друг, ибо ты не позволяешь войти в твою жизнь обновлению. Его можно достичь, заставив умолкнуть свои чувства, защитив себя от рокового влияния звёзд и позволив родиться в себе Божеству, - спокойно ответил Джон Ди, не обращая внимания на горячность своего молодого собеседника.
   - Божеству? Согласна ли церковь со столь смелой формулировкой? Не есть ли это покушение на её святыни? - Марло невольно оглянулся по сторонам, боясь что их разговор станет предметом доноса тайному Совету. Находясь под колпаком полиции, он чувствовал себя на волосок от гибели и при всей своей горячности и несдержанности понимал, что нужно быть осторожным.
   - Бог является Вселенским Разумом, который задумал, проявил и оживил Творение. Будучи таковым, он есть всеведущая, вездесущая и всемогущая Энергия, - ровным голосом продолжал Ди, словно не заметив волнения Марло. - Он присутствует во всякой вещи и всяком существе и наполняет собой любую материю. Камень, воду, животное, человека. Человек есть воплощение Божественного Существа в самом благородном и мистическом значении. Ведь человек был создан по образу Божьему и является Его живым отражением. И мы можем считать, что наша способность мыслить, говорить и действовать является продолжением Его Мысли, Его Слова и Его Действия.
   - Если он присутствует в каждом человеке, как высшее Совершенство, то человеку больше не к чему стремиться, расти, думать, действовать. Он и так совершенен! - отпарировал новоиспеченный богослов.
   - Однако он этого не осознает, невежество и темнота сопутствуют человеческому взрослению. Его задача - понять свою божественную природу и дать ей возможность развиться в его душе, выразив свое совершенство в словах, делах и мыслях. Философия есть открытие этой "невидимой Природы". Раньше Господь говорил с человеком через Писания, сейчас Он говорит с нами через Природу.
   - Разве природа не глупа? Она лишь мешает человеку своей дикой необузданностью, - Кристоферу нравился этот спор, затрагивающий давние сокровенные его размышления о сути жизни и человеческом месте в картине бытия.
   - Поэтому следует очень внимательно созерцать Книгу Природы. Действительно, Природа остаётся незавершённой, непознанной, в то же время она может найти своё откровение в человеке, рождённом, чтобы вести её к совершенству. Алхимик, стремясь понять её законы, ведёт диалог с Творением. Через этот обмен свет, сокрытый в Природе, открывается и просветляет человека. Но тот не может достичь этого результата без подготовки, без духовного перерождения.
   - Тогда при чем тут опыты с магическими кристаллами и поиски философского камня, если речь идет о перерождении человеческого духа? - спросил Кит.
   - Алхимия, мой друг, теперь почти не интересуется изготовлением золота, но развивает мощное учение о возрождении человеческого духа, включает в себя медицинское применение и стремится стать всеобщей наукой. Алхимик является целителем человека, помогая ему обновиться, возродиться для духовной жизни; но он также и целитель Природы, заботящийся о ней и совершенствующий её.
   Они медленно шли вдоль реки, наслаждаясь её неспешным течением, говорили о таких вещах, за которые каждого из них можно было вдернуть на дыбу. Но ничто не сдерживало их слов: ни страхи, ни благочиние - и, казалось, само небо прислушивается к странному разговору, следя за ходом мысли и направляя её туда, куда следует.
   - Посмотри на реку, текущую среди этого луга, - продолжал Ди. - Ты видишь её русло. Оно устлано гладкими камнями, обработанными водой и временем. Вначале эти камни были острыми, угловатыми кусками породы неправильной формы. Потребовались тысячелетия, чтобы они стали округлыми и отполированными. Это не случилось без труда - под воздействием воды и других элементов они ударялись друг о друга. Люди подобны этим камням: мы можем стать совершенными, только сталкиваясь с другими людьми, позволяя течению событий и ветрам опыта обрабатывать нас. Наши острые углы - это наши недостатки. И эти недостатки делают людей несчастными и отдаляют от рая, которым должна быть Земля.
   - А что еще мешает человеку постичь истину? - спросил Марло, чувствуя себя учеником, слушающим мудрые наставления старого учителя.
   - Больше всего в познании мира и самого себя мешает алчность, - неожиданно сказал Ди.
   - Алчность? Как это понять? А если человек ничем не владеет? - разочарованно спросил Марло, уже готовый было принять основную тайну. - Если все его имущество - это башмаки, одежда, которая на нем, несколько книг и его мысли. Вот и все богатство! - молодой человек невольно поставил себя на место человека, о котором говорил герметик.
- Ты снова заблуждаешься, мой друг. Алчный не только тот, кто стремится обладать землями и богатствами, но и тот, кто стремится к знанию и славе. Находясь в плену амбиций, в поисках славы и знания, он не хочет быть ни с чем связанным. Когда мы умрём, мы не сможем унести с собой ни наши материальные блага, ни нашу славу, ни наше знание. Но наши поступки, продиктованные любовью, останутся. Поэтому найти Бога можно только через знание самого завершённого из его творений - человека. В нём отражаются все чудеса мира, его душа, вечная и совершенная - это верное отображение Вселенской Души. Если ты действительно хочешь познать Бога, различи Его в твоем ближнем, полюби Его в себе подобных; трудись рядом с ними и будь великодушен! К этому можно прийти только через Любовь - настоящую любовь, которая состоит в участии и самоотдаче.
   - Если бы все было так легко, в мире не было войн и несправедливости. Отчего человек не хочет этого понимать? - в отчаянии проговорил Марло.
   - Он ленив. Ленивый человек сопротивляется изменению. Он не понимает, что один из основных законов мироздания - это закон движения. Такой человек удовлетворён тем, что имеет, и тем, кем он является. Он не способен принимать решений и предпринимать нечто новое.
   - Я слушаю ваши слова и понимаю их мудрость. Скажите, могу ли я стать ближе к этому знанию, о котором вы говорите?
   - Школа Розы и Креста открыта для всех. Но нужно быть правильно подготовленным. Из всех желающих с нами остаются только те, у кого сердце исполнено решимости и кто готов прилагать усилия, чтобы становиться лучше самому и бороться против невежества в других.
   - Но церковь видит в братстве розенкрейцеров заговор протестантов и называет Орден дьявольским сообществом, - воскликнул Кит, вспомнив нависшую над ним опасность.
   - На самом деле, путь этого общества - это и есть путь к Богу. Тропа к сердцу Бога неизбежно ведёт через сердце человека. Даже если кажется, что путей много, единственным путём к Богу является путь ЛЮБВИ, - Джон Ди улыбнулся одними глазами, следя за реакцией своего собеседника.
   Кристофер был так увлечен разговором и не замечал, что они изрядно отошли от города. Сгущались сумерки. Нужно было возвращаться. Марло, как было условлено с Тайным советом, остановился в таверне Элеоноры Булль и ждал со дня на день приезда людей от Берли, которые должны были передать ему важные сведения.
- Могу ли я стать членом ордена? - в волнении спросил он.
   - Нет ничего невозможного, просто нужно этого искренне захотеть. Существует древний обряд посвящения, который позволяет человеку погрузиться в состояние отстраненности, отделить душу от тела и постичь свою двойственность. Этому обряду подвергались в свое время древние египтяне, участвуя в ритуале воскрешения бога Осириса. Имитация смерти, полной изоляции в плотно закрытом саркофаге, позволяла человеку понять конечную суть одиночества и обращения внутрь себя. Под тяжелой крышкой лежал человек, которому объявляли, что жреческий совет идет совещаться -- достоин ли кандидат такого высокого звания. Если недостоин -- он мог остаться в саркофаге навеки... Представь себе, что он чувствовал, и чем было для него избавление. Он словно рождался заново.
После этого посвященный давал клятву совершенствовать свою душу на пути земных воплощений и получал доступ к самому тайному знанию, которое только может быть доступно смертному человеку. В этом обряде много от христианской идеи возрождения.
   - Значит, для того, чтобы стать членом ордена, нужно символически умереть?
   - Можно сказать и так, - Джон Ди внимательно посмотрел на Кристофера и добавил. - Мой друг, вскоре ты получишь все необходимые инструкции. Мы будем рады видеть тебя в своих рядах.
  
   А тем временем, над поэтом, озабоченным тайнами бытия, нависла очередная угроза. Тайным советом был получен донос на него, подписанный Ричардом Бейнзом. И если найденные в комнате заметки еще можно было оспорить, то написанные на официальной бумаге обвинения, приравнивались к смертному приговору.
   Бейнз передавал о Марло такие сведения, которые влекли сочинителя популярных пьес прямо на эшафот. Вкратце пункты обвинения сводились к следующему: Кристофер Марло кощунственно отрицает богодуховность священного писания, божественность Христа, называя его земным сыном Иосифа, Марло называет протестантов лицемерами и ханжами, и католицизм правится ему больше из-за торжественности службы и красивого пения; более того, он утверждает, что мог бы основать новую религию, лучшую, чем все другие. "Чудовищные" мнения Марло касаются и христианских представлений о сотворении мира: он якобы утверждает, что христианская космогония не согласуется с историей, и есть доказательства, что человек существовал шестнадцать тысяч лет тому назад, в то время как по библии первый человек был создан всего шесть тысяч лет назад. Самым важным пунктом доноса Бейнза было обвинение Марло в том, что свой "атеизм" он распространяет среди знакомых, и ему удалось "совратить" еще несколько человек.
   Странный разговор с колдуном и богохульником Джоном Ди, о котором, конечно же, стало известно Сесилу, несмотря на то, что в нем Кристофер пытался стоять на позициях богобоязненного и преданного христианина, лишь подливал масла в огонь, еще раз подтверждая ересь. За преступления, которые ему инкриминировались, поэту грозила верная смерть -- четвертованием, утоплением или отсечением головы.
  

В таверне тетушки Булль

   Лауданум Парацельса, которым снабдил Поули Джон Ди, действовал безотказно. Кит уснул быстро. Это снотворное, гордость новой алхимии и медицины, не раз использовалось агентами тайной полиции. Исполнитель задуманного Сесилем представления помнил об уговоре: Марло не должен ни о чем догадаться.
   Опытный агент отлично инсценировал пьяную драку в таверне тетушки Булль.
   Изрядно накачавшиеся исполнители главных ролей целый день крутились на глазах у всех, изображая встречу трех закадычных друзей. Это оказалось сложнее всего. Марло всех их, мягко говоря, не переносил.
   Да и было за что. Компания подобралась из ряда вон. Инграм Фризер, спекулянт и вор, темная личность, не раз сидевший в тюрьме за уголовные дела; Скерз, сподручный Фризера, также завсегдатай уголовных тюрем; Поули, крупный агент Тайного совета, сыгравший когда-то главную роль в инсценировке заговора Беббингтона, раскрытие которого отправило на плаху Марию Стюарт. Опасные ребята.
   Но все они были близко знакомы с другом Марло Томасом Уолсингемом. Роберт Поули, был непосредственым начальником Марло.
   И что мог делать в этой сомнительной скандальной компании хоть и горячий, но вполне приличный молодой человек, видевший цель своей жизни в творчестве? По-видимому, лишь ему одному до конца не было известна цель затянувшейся вечеринки.
   Уолсингем попросил Марло, попавшего под подозрение архиепископа, провести время с этими злодеями, утверждая, что это последнее задание поможет навсегда избавиться от тайной службы.
   - О, Кит, твой неосторожный язык и буйный характер нажили тебе кучу врагов. Сесил едва сдерживал свой гнев, пытаясь вытащить тебя, он идет на большой риск. Все, начиная с меня и заканчивая самой королевой, хотят помочь тебе выбраться из западни. Ты должен сделать то, что велит тебе Поули. Иначе тебе ждет виселица! - горячо говорил Томас перед отъездом друга в Дептфорд.
   - Черт побери, мне нужно быть в Лондоне, мне надоело прятаться и бояться! И катастрофически требуется кое с кем свести счеты! - сказал Марло и вспомнил о предателе-Киде.
   - Тому досталось от инквизиции, оставь. Как бы ты повел себя, если бы тебя вздернули на дыбу? Его можно понять, - прочитав его мысли, проговорил Том. - И все-таки тебе надо поехать, сделай это для меня и Генри. Кстати, Роджер Меннерс, помнишь, этот мальчишка, которого ты так любишь, взахлеб читает "Верену и Адониса". Он тоже был бы расстроен, если бы тебя разрубили на куски и скормили лондонским собакам.
   - Он хочет взять мою поэму для своего Шекспира? - мрачно спросил Кит, вспоминая свой недавний разговор с юношей, напоминавшем Генри Саутгемптона, и о придуманном им "Потрясателе сцены"...
   - Прости, я был неосторожен, и парень заглянул в твои бумаги, которые ты у меня оставил.
   - Ну, хорошо, - наконец, согласился Марло. - Я поеду. Мне и самому не хочется кормить собой лондонских собак.
   В таверне вдовы Элеоноры Булль, которая была осведомительницей тайного совета, лондонцы провели целый день. Уединившись в одной из комнат, они беседовали до обеда. Потом разговор продолжался в саду, к ужину все вернулись в дом.
   Недаром Поули считался одним из лучших агентов тайной разведки. Он, как никто другой, умел устраивать мнимые драки со смертельным исходом, прекрасно понимая, чего может стоить ему голова этого "непростого театрального сочинителя", любимца королевы Елизаветы. Он пошел самым верным и коротким путем. Нашел дядю Марло, капитана Энтони, владельца судоверфи в Депфорде, и посвятил его в некоторые подробности предстоящей операции. Поули попросил поразмыслить, нет ли у него на примете человека, которого можно было бы выдать за Кристофера.
   Дядя Энтони задумался, прекрасно отдавая себе отчет в том, чем могла завершиться такая подмена. Он гордился своим племянником, не так давно прославившимся на всю Англию, благодаря своим великолепным пьесам. Энтони и сам безумно любил театр. И как мог, поддерживал племянника, посылая ему деньги и похвалы. Но отправить другого на верную смерть, чтобы спасти Кита, это оказалось посложнее, чем оплатить его парадный костюм. Как взять грех на душу? Не угодишь ли и сам на ту виселицу, которую готовит для Кита архиепископ? Дядя колебался. И тогда Поули напомнил ему о тайном покровительстве лорда Берли, который по личной просьбе королевы Елизаветы, пытается спасти Марло от гибели. Это оказалось на руку начальнику тайной службы, ведь Энтони был давно и тесно связан и с Сесилом, и с предприимчивой миссис Булль, доверенной осведомительницей лорда Берли. Все они члены одной и той же прибыльной морской компании, занимающейся торговлей с Россией. В случае чего, Сесил мог бы прикрыть своего компаньона. Эта мысль придала Энтони храбрости и он промолвил:
   - Один из моих матросов - бывший бродяга, я подобрал его в Шотландии, последнее время он жалуется на недомогание, мне кажется, у него чума, я сам видел на его теле язвы
   - Прекрасно. Сегодня вечером он должен оказаться в трактире, в той комнате, которую мы сняли, - почти прошептал Поули. - Совершенно один и желательно пьян. Так легче будет с ним справиться.
   - Я это устрою. С Китом ничего не случится? - на всякий случай спросил капитан.
   - Думаю, нет. Ди дал мне прекрасное снотворное. Действует безотказно. Вечером, как стемнеет, этот матрос должен явиться в трактир под любым предлогом.
   - Не беспокойтесь, я придумаю, как заманить его в ловушку, - ответил Энтони и почувствовал, задрожали поджилки. Ему в первый раз приходилось отправлять человека на верную гибель таким подлым образом. Он возвращался к себе на корабль, бормотал под нос молитвы и оправдания, пытаясь найти своему поступку удобное оправдание.
   Поули был доволен. Пока все шло как по маслу. Марло ни о чем не подозревал, хотя и волновался изрядно, не понимая, к чему эта глупая вечеринка с личностями, одно знакомство с которыми могло отправить его в ад. Он устал и , кажется, хватил лишку сегодня. Кит прилег на кровать, и почувствовал, что голова его потяжелела, зазвенела от пустоты, затягивающей его в бездонную темноту.
   В этот момент в дверях появился незнакомец. Тот самый матрос с корабля Энтони. Он качался на неверных ногах и с трудом понимал, зачем сюда попал.
   - Мне сказали, что тут ждет красотка Джоли, - подхихикивая промямлил он и уставился на Фризера бессмысленными глазами.
   - Сударь дурень, вы ошиблись дверью!
   - Это я дурень? Это ты, чертов дурень, нож тебе в печенку! Где Джоли? Мразь! - свирепея, герой двинулся на Фризера и поднимающегося с лавки Скерза.
   Началась потасовка. Сопровождающаяся грязной руганью и грохотом падающей мебели.
   Поули подошел к кровати, убедившись, что Марло спит, перекинул его руку через свое плечо и потащил к чулану.
   Драка разгорелась на славу, будто её участники долго сдерживали себя и прилежно старались быть добропорядочными людьми, а тут сорвались с петель и полетели по любимой, накатанной дорожке, с удовольствием размахивая руками и вышибая друг другу мозги и зубы. Матрос, по счастью, оказалася человеком столь же диким и необузданным, как и его обидчики, нарочно подбрасывающие поленья в жаркий огонь потасовки. "Только не поубивали, кого не следует", - подумал Поули, ему совершенно не хотелось марать руки.
   Когда он вышел из чулана, раненный в глаз бедняга-матрос корчился на полу. Лицо его было обезображено, он завывал так громко, что Поули вынужден был сжать ему горло. Могли услышать сверху. И тогда Тайному Совету пришлось бы все объяснять совершенно по-иному.
   Через несколько минут, обессиленное тело покорилось мертвой хватке. Он испустил дух.
   Поули был рассержен и дрожал. Вернулся в чулан, стащил со спящего Марло жилет, и переодел мертвеца.
   - Сойдет, - он глянул на Фризера, выхватил из его рук окровавленный кинжал, тщательно вытер, подержал над пламенем свечи, чтоб отпугнуть чуму, и пару раз полоснул им небрежно по щеке и руке дрожащего приятеля. - Ты защищался, слышишь? И убил Марло. Это была защита. Ты слышишь?
   Хмель давно вылетел из головы Фризера, он, мелко подрагивая всем телом, проговорил:
   - Мы подрались из-за счета. Я защищался...
   - Все верно. Зови трактирщика, пусть сообщит, куда надо. Марло запри. Ночью его нужно будет переправить на судно.
   Сам Поули вышел во двор, бросился к бочке с дождевой водой, чтобы смыть с себя кровь. Ему нужно было спешить за королевским коронером Эдвардом Денби, чтобы расследование провел именно он без участия местного стража порядка, который находился совсем рядом и мог негаданно вмешаться.
   Последняя майская ночь 1593 года была темной, беззвездной и прохладной. Роберт Поули оседлал привязанного у коновязи хозяйского жеребца и, ничего никому не говоря, поскакал в Лондон.
  
   Только через триста с лишним лет был найден протокол следственной комиссии по этому странному делу. Если бы наш современник задался целью заново тщательно изучить все обстоятельства, которые сопутствовали событиям, развернувшимся в Дептфорде 30 мая 1593, то вынужден был бы констатировать немало странных и загадочных несоответствий. Которые вместо того, чтобы подтвердить случившееся, ввергли бы его в пучину сомнений и догадок, не оставляющих на официальной версии камня на камне.
   В протоколе, составленном королевским коронером Денби, со слов участников через два дня после той ночи, говорилось, что ссора между Марло и Фризером завязалась из-за суммы счета, который каждый должен был оплатить. Не согласившись со своей долей, они начали оскорблять друг друга. Внезапно Марло выхватил у сидящего на кровати к нему спиной Фризера кинжал, который тот держал сзади за поясом, и поцарапал Фризера, тот защищаясь, отнял свой кинжал и нанес Кристоферу Марло смертельную рану повыше правого глаза, от которой Марло скончался на месте.
   Да, Фризер защищался, странно только, что раны на его голове были нанесены его же собственным кинжалом и не на затылке, которым он был повернут к Марло, а на лице. Современные медики считают, что от повреждений, описанных в этом протоколе, человек не может скончаться, тем более немедленно. Кинжал обязательно уперся бы в твердые части черепа, защищающие жизненно важные области мозга. Ну, разве лицо у него будет изуродовано, чтоб его трудно было узнать.
   Еще одно сомнительное обстоятельство. Никто из четырех молодых людей не был настолько беден, чтобы спорить из-за нескольких пенсов. Удивляет также быстрота, с которой погибший был похоронен. Сделано это было почти тайно. На следующий день в безымянной общей могиле для умерших от чумы. Никто из родственников Марло не был оповещен и не присутствовал на похоронах - и даже его родной дядя Энтони, живущий в Дептфорде, не потребовал, чтобы его племянника похоронили в отдельной могиле и поставили табличку с его именем. Ни в день похорон, ни позже.
   Может быть, это было сделано нарочно, чтобы не привлекать внимания епископа, который не оставлял злостных еретиков даже в могиле, приказывая выкапывать их тела, отрубать головы, чтобы вывесить их на Лондонском мосту. Общая могила, где покоится чума, - надежное место, в котором не станут искать тело даже осквернители могил. Видимо, поэтому Марло и оставили в покое.
   Но за быстрыми похоронами последовали не менее интересные события. Ровно через месяц после убийства известного драматурга Фризер получил королевское помилование. На следующий день после освобождения вместе со Скерзом вернулся на службу к Уолсингему и даже получил повышение и стал его управляющим и партнером по бизнесу. Он оставался с Уолсингемом, лучшим другом хозяина, до конца жизни. Как это понять? Мне кажется, этому есть объяснение. Они не убивали Марло, он остался жив.
   Еще одна маленька деталь: сына Элеоноры Буль, хозяйки трактира, звали Натаниэль, и он учился вместе с Марло в Королевской грамматической школе. Совпадение ли это или еще одно обстоятельство, сближающее всех участников событий и доказывающее их заинтересованность в инсценировке, которая могла спасти жизнь Кристоферу?
   И, наконец, как вам нравится королева, которая проявила такое живейшее участие в деле о рядовой трактирной драке? Неужели ей настолько дорог был драматург Кристофер Марло, что она забыла о законах собственного государства?
   Как бы там ни было, тайна сия, покрытая надежным мраком четырехсотлетней давности, дает нам возможность импровизировать. И опрометчиво верить в то, что её разгадка приблизит нас к истине об Уильяме Шекспире.
  

Посвящение

   Кит проснулся от холода, резкого запаха тухлой рыбы и немилосердной корабельной качки. В трюме было темно, как в подземелье Кентерберийского собора, куда он спускался однажды в детстве с архиепископом Паркером.
   По едва уловимым приметам, запахам и звукам, впитанным им еще с юности, когда он ходил в плавание с Рейли, Марло безошибочно определил, что он находится в трюме судна, попавшего в непогоду. Корабль качало, волны так громко бились о корму, что, казалось, вот-вот расколют его в щепу. Он, как старик, кряхтел и задыхался от мощного биения воды, скрипа мокрого дерева, завывающего в щелях ветра, который рвал паруса и бросал судно из стороны в сторону словно легкую невесомую щепку.
   Кристофер дрожал, одежда его промокла насквозь, руки свело от холодной воды, в которой ему, Бог знает, сколько пришлось пролежать, прежде чем он очнулся.
   Он попробовал выбраться наверх, кричал, звал на помощь, проклиная недобрыми словами Поули и Фризера, которые без сомнения и засадили его сюда, но вскоре понял, что заперт, и никто не услышит его в бешеном грохоте бури.
   Отчаявшись попасть на палубу, Марло попытался найти сухой угол, где его не так швыряло бы из стороны в сторону, и забился в него, накрывшись мешками с рыбой. Задыхаясь от омерзительного запаха, он стал ждать смерти.
   До сих пор ему никогда не приходилось так близко ощущать её присутствие, хотя тайные поручения, выполняемые им для лорда Берли и Уолсингема, не были детскими забавами и заставляли его часто рисковать жизнью. Но молодость отважна и беспечна, ей тяжело поверить в реальность смерти, пока не очутишься с нею нос к носу.
   Что, если вот сейчас, прямо сейчас корабль пойдет ко дну? Вся жизнь, казавшаяся бесконечностью, вдруг в одно мгновенье сосредоточилась в темном чреве охваченного стихией корабля. Сжалась до границ человеческого тела, которое до предела обострило ощущения. Резкий рыбный запах, грубая сырая мешковина на щеке, сырость. И густая мгла, которая кажется тяжелой и вязкой, как тина. Всё какое-то преувеличенно осязаемое, как бывает в особенные минуты жизни. Наверное, именно так ощущается мир в момент рождения или перед смертью.
   "Ах, будь, что будет, - подумал Кит и плотно закрыл глаза, стараясь извлечь свое сознание из обнаженности темноты и погрузиться внутрь самого себя. - Что есть душа? Какова она без напыщенных и лживых картинок несуществующей действительности, которую мы сами для себя и придумываем? Весь мир - лишь отражение наших фантазий. Нет бури, нет холода, нет этого мерзкого запаха рыбы, есть она, та самая глубина самости, проникновения в которую жаждет каждый поэт". Он задремал, погружаясь в спасительную негу собственных иллюзий, которые и были по большому счету самым главным содержанием его истинной жизни.
   Сколько он проспал, неизвестно. Буря утихла, яркое солнце, пробило брешь в панцире корабельного трюма, и проснувшийся молодой человек смог, наконец, разглядеть внутренность своего убежища. Оно спасло ему жизнь. Это было одно из хозяйственных помещений корабля, где хранили провиант, канаты и бочки с вином. Тяжелая кованая крышка с кольцом закрывала выход наверх. Корабль оживал, на палубе были слышны человеческие голоса, и надежды на продолжение жизни мощным радостным потоком хлынули в сердце узника. Он яростно забарабанил по мокрым доскам.
   Яркий свет рухнул ему на голову из открытого люка. В сияющем квадрате показались человеческие лица.
   - Джон? Как вы оказались на этом корабле? Точнее, как я тут оказался? Куда мы плывем?- выйдя на свет и увидев алхимика, Марло от изумления чуть не свалился обратно в трюм. Перед ним стоял Джон Ди собственной персоной, как будто они и не расставались несколько дней назад.
   Ди улыбался. Он обнял Кристофера и предложил пройти в каюту капитана.
   - Я все расскажу. Но сначала нам стоит перекусить. Эта буря вытрясла из меня все внутренности, которым не помешает добрая порция рыбной похлебки, - Джон положил руку на плечо Кита и тихо добавил. - И еще нам о многом нужно поговорить наедине.
   Марло слегка передернуло от упоминания о рыбе, но он был голоден и не отказался бы даже от тухлятины, если её можно было бы запить вином. Ему казалось, что они с Ди просто на время отложили важный разговор о тайном ордене. И вот теперь решили продолжить его, как ни в чем ни бывало.
   "Дорогой, Кит! Надеюсь, когда ты прочтешь это письмо, тебе больше не будет угрожать опасность. Забудь об Англии. Хотя бы на время, пока улягутся страсти.
   Ты должен знать, что для всех, кто не знает тебя в лицо, Кристофер Марло убит Фризером в пьяной драке и похоронен в безымянной общей могиле. Так что тебе лучше отрастить бороду, если ты вздумаешь вернуться в Сити. Но лучше этого не делать. Кид написал на тебя еще один донос, и епископ готов на клочки разорвать даже твое тело. Остальные подробности ты узнаешь позднее", - письмо Поули было коротким. Джон Ди передал его Кристоферу, как только они спустились в каюту капитана.
   - Я ничего не знаю об этом деле, - предупреждая его вопросы, сказал он. - Но теперь вам ничто не угрожает, и есть уникальная возможность родиться заново. Стать другим человеком. Во Франции мы встретимся с представителями нашего братства, и вы полностью пройдете процесс посвящения.
   - Кристофер Марло убит, но кто же стоит перед вами? - в отчаянии спросил Кит. Ему тяжело было привыкнуть к мысли о собственной гибели.
   - Мой друг, не стоит так волноваться, - Ди тронул его за плечо. - Ведь все, что вы делали до сих пор, чем жили, что любили, чем занимались, вы можете продолжить под другим именем. Я слышал, Бэкон с Ратлендом придумали некий литературный псевдоним, под которым хотят писать сами, брезгуя и одновременно увлекаясь писательским ремеслом. Но ни у того, ни у другого нет того поэтического дара, который дан Кристоферу Марло. Ему не нужно имя. Настоящий творец и без того умеет говорить с небом. Разве не заманчиво стать проводником великих и гуманных идей нашего братства, сокрыв от праздной толпы свое настоящее лицо? - Джон загорелся.
   - Вы имеете в виду "Потрясающего копьем"? - удивленный Марло вспомнил свой недавний разговор с Беном Джонсоном о неком новом драматурге из Стрэтфорда, Уильяме Шекспире, не написавшем еще ни одной толковой пьесы, но уже имеющем имя, о котором Ратленд кричит на каждом углу.
   - Наивно было бы думать, что это тот самый простак из Стрэтфорда. Фрэнсис Бэкон тоже не поэт, его стиль скорее подходит для скучных судебных заседаний и научных трактатов, а не для подмостков. А юный Ратленд, разве он пишет приличные стихи? - спросил Ди.
   - Несколько пьес, которые он принес мне для правки, оказались слабоваты для театра. Пришлось их изрядно поправить. Разве только...пару интересных мыслей.
   - Не знаю, не знаю, мой друг, но им хотелось иметь Потрясателя сцены, для этого они и придумали этот псевдоним. Но кто, как не Кристофер Марло, словно птица Феникс, возродившийся из пепла, сможет стать этим человеком?! Быть может, первенцем Шекспира станет та самая поэма, которую мы имели удовольствие слышать у Томаса Уолсингема? - Марло чувствовал, как Джон Ди умело играл на струнах того здорового честолюбия, которое присуще любому творческому человеку.
   - Эта поэма - безделка, - Марло покраснел, как будто Ди его в чем-то уличил. - Она была написана специально для графа Саутгемптона. И я не собирался отдавать её издателям.
   - Но она изящна и талантлива и может стать замечательным началом литературной легенды, - с жаром ответил Ди.
   Все это звучало настолько необычно и заманчиво и так не вязалось с действительным положением, в котором оказался Кит. Он остался один, вдали от Англии, без имени, без друзей и родных.
   - Но как я мог бы стать Шекспиром, если в Англии меня знают под именем Кристофер Марло?- не до конца понимая суть игры, спросил он.
   - Под именем Шекспир можно писать, а жить, например, под именем Ле Доукс. Хотите, мы сделаем вас ученым-алхимиком, астрономом и философом, который сможет тоже чем-нибудь прославиться. Разве суть в имени, мой друг? Важнее, что поэт подарит миру, независимо от того, под каким именем это произойдет. Если это будет слово любви и правды, то будь это Марло, Шекспир, Ле Доукс или кто-то еще, оно будет одинаково важно для вашей души и людей. Ничто не измениться. Пока не изменитесь вы сами.
  
   Через две недели после "гибели" Кристофера Марло в пьяной драке, его поэма "Венера и Адонис", которую он посвятил Генри Саутгемптону, была напечатана под именем Уильям Шекспир. Так началась эта грандиозная игра, подарившая миру гений великого Барда.
   Есть версия, что Шекспировские произведения были неким связующим звеном или тайным посланием, в котором братья общества Креста и Розы передавали друг другу тайное знание. В них находят шифры и символы, косвенные и прямые аллюзии на учение ройзенкрейцеров.
   Но все же, мне почему-то не хочется терять надежду на то, что они гениальны сами по себе, как могут быть гениальны творения человека, освободившегося от мрачных условностей своего времени, полностью погрузившись в самую его гущу. Как будто ему, как гению, действительно, открывалось некое тайное знание о Вселенной и человеке.
   В середине 1595 года Энтони Бэкон (брат Фрэнсиса Бэкона) устраивает safe house (безопасный дом) для одного агента, возвращающегося в Англию. Бэкон находит этому человеку место наставника для сына Джона Харрингтона. На следующий год этот агент вернется за границу, чтобы обеспечивать информацией графа Эссекса. В архиве Энтони Бэкона сохранились бумаги этого господина, который проходит под фамилией Le Doux.
   Так появилось необычное имя, и восковая печать с именем Lois Le Doux и изображением человека с головой бабуина. Почему такая странная эмблема? Причем тут бабуин? Мудрая мартышка, собакоголовый павиан, или египетский бог мудрости Тот, изобретатель письма. Французские гугеноты изображались с головами бабуинов. Исследуя Международный Генеалогический Индекс, Питер Фарей обнаружил в Англии того времени только одного человека по имени Луи Ле Доукс - из семьи бежавших из Франции гугенотов, он был ровесником Марло и жил в Кентербери!
   26 февраля 1564 года в церкви святого Георгия сын сапожника Джона Марло был крещен под именем Кристофер. А св. Кристофер, между прочим, по некоторым источникам, был известен, как человек с песьей головой. Древние предания называют его уроженцем страны кинокефалов, которая отождествлялась с Ханааном. Этот факт заставляет нас вспомнить Ле Доукса - человека с головой бабуина (а у этого животного морда очень похожа на собачью). А то, что в XVI веке чеканились монеты (дукат и талер) с изображением св. Кристофера, проясняет и опасные слова Марло о его праве чеканить свою монету, за которые он чуть не поплатился головой.
   Так ли уж фантастична, предлагаемая читателю версия об авторстве Шекспировских пьес?
  

Он был не лишен способностей

   Напрасно Марло называл его простаком, а Ратленд представлял безграмотным пьяницей, не способным связать двух слов. Оказалось, Уильям Шакспер вовсе не лишен способностей. Начальные знания, полученные им в Стрэтфордской грамматической школе, оказались вполне достаточными для того, чтобы стать посредственным актером и успешным коммерсантом.
   Когда он был доставлен в Лондон, болтаясь, как тюк солом, на полу кареты Ратленда, это был не такой уж и молодой и уже давно женатый человек, отец троих детей, озабоченный благосостоянием своей семьи. Сообщив своей жене, женщине, требовательной и хозяйственной, на восемь лет его старшей, что остается в Лондоне, Шакспер вряд ли думал о том, что задержится тут на двадцать лет. Но на поправку финансового положения ушли годы. Всякое случалось с ним в этот период. Но Уильям всегда оставался преданным семье. Он регулярно приезжал в Стрэтфорд, дарил подарки жене и детям и старательно заботился об их достатке. Совершенно не занимаясь, однако, их образованием. Жена и дети Шакспера, несмотря на его Лондонское возвышение, остались до конца дней неграмотны, как и большинство его земляков.
   Отец Уильяма, Джон Шакспер, тоже всю жизнь подписывающий бумаги крестом или изображением циркуля - инструмента перчаточника - когда-то был зажиточным и уважаемым человеком в городе. Ремесленник, сделавший карьеру от местного констебля до бейлифа, мэра Стрэтфода, пользовался заслуженным уважением горожан.
   Но пришли тяжелые времена, и перчаточное дело перестало приносить Джону доход. Он отыскивал любые способы удержаться на плаву. Занимался изготовлением упряжи для лошадей, торговал ячменем и шерстью. Но Тайный Совет тщательно следил за тем, чтобы доходы от шерстяных продаж пополняли казну, а не частные кошельки. Нужна была лицензия, которая оказалась Джону не по карману. И он стал приторговывать тайком. Незаконные сделки вскоре стали предметом соседского доноса, и бывший олдермен Джон Шакспер попал на плохой счет.
   Он практически перестал посещать собрания городского совета, залез в долги, не являлся на заседания суда, который рассматривал жалобы его заимодавцев. Но стрэтфордцы любили его, с пониманием относилось к сложностям олдермена Джона Шакспера. Его не штрафовали за неявку на заседания, и даже освободили от еженедельного взноса в 4 пенса в пользу бедных. Трудно представить, но, из уважения, его отсутствие терпели десять лет, все ждали возвращения в состав городского совета. И только в 1586 году исключили из числа градоначальников.
   Чтобы как-то выкрутиться, Джон решил распродать приданое своей жены Мэри Арден, принадлежавшей к обедневшему дворянскому роду. Но беда свалилась и на Арденов. Они были католиками, кроме того, Эдвард Арден не поладил с фаворитом королевы графом Лейстером. Этот конфликт длился долгие годы, пока Эдварда Ардена не казнили, ложно обвинив в причастности к заговору против Елизаветы I. Голова бедного родственника была выставлена тогда в железной клетке на площади Лондона.
А Джон Шакспер, продав восемьдесят шесть акров земли в Уилмкоте, заложил имение Эсбис -- дом и пятьдесят шесть акров земли, но из долгов так и не вылез. Но так и не смог выкупить землю даже спустя два года. А в 1583 году на его шее повисла еще и семья восемнадцатилетнего сына Уильяма, обрюхатившего девушку из соседнего селения. Через два года сынок добавил к общему столу еще пару ртов, близнецов Гамнета и Джудит. Бедный Джон потихоньку начал сходить с ума и продавать ценные вещи. Его дом пустел. Сын подрабатывал, где только мог. Учителем в школе, писарем в местном суде. Но этого едва хватало на пропитание семьи. Он не раз был бит за долги и отсутствие денег.
   В 1586 году сержанты Стрэтфордского протокольного суда явились к Шаксперам, чтобы описать имущество, какое еще можно было "пустить с молотка" в уплату долгов.  И с грустью должны были констатировать, что описывать нечего:: "Вышесказанный Иоаннес Шакспер не имеет ничего, на что можно было бы наложить арест".
   Банкротство отца, лишившее семью того положения в обществе, которое когда-то обеспечивало олдменство, довело до того, что приходилось скрываться от кредиторов и полиции, и бедный Джон боялся даже переходить улицу, потому что его в любой момент могли арестовать. Его сын Уильям тоже не раз попадал в унизительные ситуации, связанные с пустотой его карманов и заплатами на платье.
   Вот почему с юных лет с юных лет одержим идеей восстановить доброе имя и авторитет своей семьи. Родной городок, бывший свидетелем его унижений, должен был увидеть его триумф, богатство и славу, тем более что никто из земляков не воспринимал всерьез его актерство и успехи в драматургии.
   Это была программа собственного обогащения и возвышения, которую Шакспер со всей страстью молодости развернул в Лондоне. Небо, невесть за что, поставило его сразу в совершенно особое положение среди таких же, как он, ловцов удачи, прибывших в Лондон в поисках своего счастья.
   Он не был одарен поэтическим талантом, как Бен Джонсон или Роберт Грин, он не умел писать, как Марло или Спенсер и играть как Ричард Бербедж или Уил Кемп. Но волей судьбы оказался на таком близком расстоянии от этих людей, напялив на себя чужую маску, что невольно вынужден был подтягиваться до их уровня. Иногда живость его характера и природная предприимчивость, а также следы начального образования, которое ему удалось ухватить в родном Стрэтфорде, вытворяли чудеса с посредственным актером, погруженным в творческий процесс создания театрального представления. Возможно, это происходило даже помимо его желания. Только благодаря силе того волшебного воздействия, которое могли оказывать на людей гениальные творческие находки его руководителей. Он тянулся за ними, и порой даже сам Бен Джонсон начинал верить ему, как мог бы верить настоящему Шекспиру.
   Небо предоставило этому человеку уникальный шанс стать великим, найти свое место в творчестве. Тем более что сделать это было не так сложно в его положении. Было бы глупо им не воспользоваться.
   Но все дело в том, что Шакспер намного больше был озабочен иными сферами, совершенно не связанными с полетом поэтической фантазии. Он увлеченно выбирался из нищеты.
   Чтобы не выделяться, Уильям почти не вступает в конфликты, он миролюбив и симпатичен всем, стремясь не оказаться разоблаченным. И это ему отчасти удается, потому что в тайну маски посвящены лишь немногие.
   Поначалу и сам Шакспер ничего не понимал в тонкой игре. Граф Саутгемптон, покоренный смелостью и раскованностью Уильяма на балу в своем доме, расщедрился и подарил ему тысячу фунтов как знак особого расположения за поэму, ему посвященную. Шакспер и понятия не имел, о какой поэме идет речь, но подарок принял. Про себя решив, во что бы то ни стало, оправдать высокое доверие, которое ему оказывают эти почтенные господа.
   Он чувствовал, что главную роль в этом спектакле играет некий граф Роджер Ратленд, весьма скрытный и вспыльчивый молодой человек, который никак не может привыкнуть к грубости манер своего нового протеже.
   Уильям старается изо всех сил, но простота происхождения выдает его, и он предпочитает помалкивать, предоставляя действовать от своего имени тем, кто понимал в этом гораздо больше, чем он.
   Роберт Грин, написавший перед смертью свой горький памфлет, видел в Шекспире только одну фигуру, и она не вызывала его восторга. Он не ничего не знал об игре, которую затеяли вокруг этого имени Ратленд и Бэкон, Бен Джонсон и кто-то еще, кто всегда находился в тени.
   "Есть некая ворона-выскочка, украшенная нашим опереньем, с сердцем тигра в актерской оболочке, возомнившая, что может напыщенно изрекать белый стих, подобно лучшим из вас, и, будучи абсолютным Джоном Фактотумом, самонадеянно считает себя единственным потрясателем сцены в стране", - писал Грин.
   И толстяк Четтл, поспешивший опубликовать его памфлет, вдруг испугался разоблачения и преждевременного окончания так блестяще начатой пьесы известных всем авторов. Он просит прощения того самого выскочки Шакспера, который, по большому счету и не считает себя драматургом. Живет тише воды ниже травы и до поры до времени вообще не высовывает носа из-под маски.
   Лишь позже, когда слава о пьесах Шекспира невольно покроет и его ореолом избранности, в его душе загорится алчное желание к ней пристроиться.
   А пока ему достаточно было иметь покровителей и получать от них средства к существованию, которые могли бы поднять с коленей его семью. Он сделался пайщиком театра, стал джентльменом, обзаведясь собственным гербом, и с 1596 года начал активно богатеть.
   Весной 1597 года он купил "New Plays", самый большой и когда-то самый красивый дом в Стрэтфорде. Ко времени покупки дом уже значительно обветшал, поэтому достался Шаксперу по дешевке. Всего за шестьдесят фунтов. Предприимчивый коммерсант отремонтировал его, разбил вокруг два сада и к территории усадьбы присоединил еще несколько других участков земли. Он целенаправленно укреплял позиции своего рода. Теперь он мог дать деньги отцу, чтобы тот попытался выкупить когда-то заложенное имение матери.
   - Говорят, сейчас весьма выгодно скупать не земли, а права, - как-то сказал ему отец.- Например, право, взимать десятинную пошлину в Стрэтфорде и других приходах, доходы от сборов получает церковь, но если выкупить у нее это право, то можно быстро разбогатеть,
   Этим советом Уильям воспользуется не сразу, только в 1605 году, когда его материальное положение настолько укрепиться, что он уже будет иметь вес среди своих земляков как человек серьезный и зажиточный.
   В конце девяностых Пройдоха Уильям, как его раньше называли в Стрэтфорде, станет для них уважаемым джентльменом Уильямом Шакспером, единственным радетелем в решении денежных вопросов. Он охотно ссужал стрэтфордским беднягам деньги, естественно под проценты и с условием поручительства.
   А как же иначе? По обычаю, это было 10 процентов. Но не все земляки могли вернуть долги в срок, за что Шакспер настойчиво судился с ними, отстаивая свои имущественные права и репутацию обязательного человека.
   Любили ли его соседи, как любили и уважали когда-то его отца? Почему бы им его не любить, если он был реальным спасителем их в тяжелые времена безденежья. Такому человеку следует оказывать уважение и соблюдать с ним задушевный тон. Иначе ничего не получишь.
   А он, казалось, никак не мог остановиться. Скупал земли и дома, вел процессы и привлекал к ответственности поручителей. И одновременно, как ни странно это звучит, жил театром, который тоже приносил ему доход. Он будто чувствовал, что в любой момент поток небесных даров иссякнет, и ему придется возвратиться в родные пенаты. Только теперь он мог вернуться домой не в худых башмаках, а, возможно, в собственной карете. Или что-то вроде того.
   Теперь он - Уильям Шакспер из города Стрэтфорда-на-Эвоне, в графстве Уоррикшир, джентльмен, имеющий свой собственный фамильный герб, на котором золотой гербовый щит, на темном поясе посеребренное копье, вверху серебряный сокол, раскрывший крылья, держит в лапке стальное копье. Черновой набросок щита содержит неоднозначный девиз "Non Sans Droit" - "Не без права".
  
   Возможно ли, разыгрывать всех в течение двадцати лет, выдавая себя за высокообразованного человека, едва окончив провинциальную грамматическую школу при церкви? Разыгрывать настолько талантливо, что никто не только не догадывался о подмене, но даже и не задавался таким вопросом. Быть может, Шакспер действительно так вошел в роль, что никто не мог отличить его от настоящего автора?
   Но ведь у него тоже были свои друзья и враги, свои амбиции, своя степень способностей, независимо от того, кем он был на самом деле. Люди, окружающие его каждый день, знали Шакспера, как автора и актера, а не только как пайщика и землевладельца, который ссужает деньги половине Стрэтфорда. Он был близко знаком с Ричардом Бербеджем, дружил в Майклом Дрейтоном, Бен Джонсон не раз спорил с ним в таверне "Русалка" или "Сирена" о литературе и театре, их споры даже получили название "война театров", значит, они имели место. Бен Джонсон писал о своем литературном сопернике и возможно друге: "Шекспир безупречно честен, открыт и очень свободен по натуре; у него превосходная фантазия и дерзкие намерения, облаченные таким изяществом выражения, что иногда его приходится останавливать".
   О ком он писал? О человеке, который играл чужую роль или о талантливом мистификаторе, который так вжился в образ, что и сам отчасти стал поэтом.
   "Мне кажется, что актеры, восхваляя его, часто упоминали, что когда он писал, то, что бы он ни писал, он не вычеркивал ни строчки. И мой ответ таков: "Лучше бы он вычеркнул тысячу!" Они сочли это злобным выпадом. Я бы не предал это гласности, если бы по невежеству они не хвалили своего друга за то, чем он больше всего грешил. Я имел право упрекнуть его за это, ибо я любил его, не впадая в идолопоклонство", - говорил Бен Джонсон о Шекспире, не вычеркивающем ни строчки в своих рукописях. О чем это свидетельствует? О том ли, что Уильям просто переписывал их с чужих оригиналов или о том, что он научился импровизировать в слове, как сам Шекспир.
    "Малость латыни и еще меньше греческого", -- так в пылу полемики охарактеризовал Бен Джонсон познания своего коллеги Уильяма Шекспира. Какого Шекспира он имел в виду, если произведения поэта пестрили безупречной латынью и прекрасным знанием греческой мифологии? Что это было, просто шутка, кокетство или намек на действительные познания человека, который тщетно выдавал себя за поэта и драматурга того уровня, на который претендовали произведения Шекспира.
   Будучи "вороной в павлиньих перьях", этот человек по всей вероятности все-таки мог держать марку и соответствовать тому уровню, на который подняло его провидение. Быть может, он и сам пробовал себя в качестве автора.
   Как тяжело поверить нам в эту фантастическую несоединимость гения и злодейства в одном человеке. Не укладывается в голове! Мелочный ростовщик, погрязший в судах и разбирательствах со своими должниками, имеющий неграмотных жену и детей, не владеющий ни одной книгой, которую можно было бы включить в завещание, и автор произведений, несущих мощный нравственный заряд гуманизма, филигранно выстроенных сонетов и пьес, сложнейших мениппей, загадки которых не разгаданы до сих пор.
   "Мениппея, - пишет современный исследователь творчества Шекспира Альфред Барков, -- не эпос, не лирика, не драма, а особый род литературы. Произведения, имеющие сложную внутреннюю структуру: несколько фабул, особый тип рассказчика, новый уровень композиции". Считается, что в своих мениппеях "Гамлет", "Венецианский купец", "Отелло", "Макбет", "Король Лир", построенных на тех же принципах и написанных тем же пятистопным безрифменным ямбом, что и пьесы Марло "История доктора Фауста" и "Мальтийский еврей", Шекспир зашифровал тайну своей жизни.
   И почему собственно маску поэта называть злодеем, если для Уильяма Шакспера речь шла о выживании и возвращении доброго имени своей семье.
   Неужели поэт, по определению, обязан быть бессребреником? Что плохого в том, что он стремился к достатку и богатству и отстаивал свои имущественные интересы. В конце концов, ему так же, как и всем, приходилось ходить по земле и думать о хлебе насущном.
   Актерское ремесло стало доходным только в конце века, когда развитие театрального искусства достигает пика. В пьесе "Возвращение с Парнаса" актер Кемп заявляет двум студентам кембриджского университета, пожелавшим учиться у него и у Бербеджа, что самая выгодная из всех профессий - актерская. И очень прозрачно намекает, что если лицедею надоест писать комедии, он всегда может купить землю. С кем могли ассоциироваться такие намеки, как не с пайщиком "Глобуса" Уильямом Шакспером. Значит, уже современники Шекспира не слишком жаловали его за богатство. Быть может, они просто ему завидовали?
   Все эти вопросы неоднократно задавали себе исследователи творчества Шекспира, пытаясь разложить на составляющие загадочную историю его жизни и вывести четкую и ясную концепцию человеческого существования гения.
   Два чувства борются в нас, когда мы обращаемся к этой теме: презрение к мелочности простого обывателя и великодушное приятие слабостей, свойственных любому человеку.
   Что есть творчество? Небесный дар. Провидение, свободное от низменности земных забот, или дар максимального проникновения в жизнь во всех её проявлениях?
   Может ли во всем многообразии развернуться талант человека, если он парит лишь в высотах своей поэтической фантазии и никогда не спускается на землю, чтобы стать простым смертным, с пороками и слабостями, присущими любому живому человеку. Почему он остается востребован и через четыреста лет? Благодаря своей недосягаемой нравственной высоте или в силу близости к реальной жизни?
   Способен ли ответить на эти вопросы сам Шекспир содержанием своих произведений, где так густо замешаны неоднозначные человеческие характеры. Или он вновь будет водить нас за нос...
  

Крестница королевы

   Сегодня у Елизаветы Сидни удивительный день, с утра она готовится к ужину в честь молодых друзей ее отчима, лордов Саутгемтона и Ратленда. Юная леди с трепетом ждет своего первого выхода в свет, когда она на равных сможет общаться с самыми высокородными и образованными сеньорами Лондона, ловить на себе их взгляды, а, быть может, и удостоится их внимания. Хотя к обществу ей не привыкать. Дом тетушки, Уилтон-хауз, родовое поместье Пембруков, где воспитывалась девочка, всегда полон самых удивительных гостей.
   В 1586 году отец Елизаветы, Филипп Сидни, известный поэт, был смертельно ранен на войне. Так совпало, что он был с королевскими почестями похоронен в семейном фамильном склепе как раз в день казни Марии Стюарт. И, кажется, навсегда потерян для своих друзей. Но не для Англии, узнавшей величие его поэтического дара только после смерти. Благодаря его сестре Мэри Сидни-Пембрук, собравшей вокруг себя лучших поэтов того времени.
   Эдмунд Спенсер, Томас Моффет, Бен Джонсон, Микаэл Дрейтон, Сэмюэл Дэниел, Мэри Рот, Джон Флетчер, Джон Донн, Фрэнсис Бэкон, Фрэнсис Бомонт - эти имена были знакомы Елизавете с детства. Конечно, больше всего тут почитали тех, кто был причастен к поэзии.
   Мэри Пембрук с уверенностью могла назвать свой дом - "гнездом Феникса", ибо не только возрождала из праха творчество своего брата, но и, казалось, растила в своих пенатах всю английскую литературу. Из недр её литературного окружения не раз выходили блестящие материалы для лондонских издателей, вроде Эдуарда Блаунта. К примеру, большая часть Шекспировских пьес и его первое Фолио 1623 года.
   В этом гнездышке до поры до времени незаметно подрастала способная девочка - Елизавета Сидни, ставшая впоследствии достойной преемницей своего талантливого отца.
   Тут же, в Уилтон-хаузе, с 1595 года появился еще один удивительный и отчасти таинственный человек, алхимик Ли Доукс. Елизавета впервые увидела его десятилетней девочкой. И поначалу испугалась его густой, как у старика, бороды и острого, как нож кухарки, молодого взгляда. Казалось, он видит сквозь стены, так пронзителен был этот почти осязаемый поток света, льющийся из его глаз. В них было и море, и небо, и густая темнота ночи, которая пугала впечатлительную девочку, когда она оставалась одна в большом доме Пембруков.
   Позже Елизавета подружилась с Ли Доуксом, и поняла, что он вовсе не страшен. Напротив, в нем много волшебного и притягательного, почти детского, того, чего ей не хватало в окружении тетушки. И девочка могла теперь часами слушать его удивительные рассказы о морских приключениях, дальних странах, загадках неба и земли, о растениях, болезнях и силе, которая хранится в душе каждого человека. Силе, которую каждый из живущих на земле способен понять в себе, чтобы стать таким же сильным, как ветер, срывающий листву с верхушек самых могучих деревьев.
   Он умел творить чудеса, превращая воду в кровь, а свинец в золото, видел будущее и все, абсолютно все знал о прошлом Елизаветы, разгадывая даже самые тайные её детские секреты. Они подружились. Часто бродили вдвоем тенистыми аллеями парка и говорили обо всем на свете. Тогда впервые девочка прочитала ему свои стихи. И он, взрослый, задумчивый человек с бородой, вдруг загорелся глазами в ответ. И, как ребенок, засмеялся от удовольствия.
   - Умница! - сказал он и погладил девочку по голове. А потом поклонился ей почтительно, предложив свою преданную дружбу, и улыбнулся так, как, наверное, мог улыбаться отец, которого она никогда не видела.
   В этот вечер он тоже читал ей свои стихи. Завороженная Елизавета не могла оторвать от него взгляда и поняла, что давным-давно его знает. Она, сама еще не понимая этого, с самого начала всем сердцем полюбила этого загадочного человека.
   С тех пор они часто бродили среди цветов и деревьев, Ли исправлял её ошибки и заставлял петь, придуманные строки, став для нее любимым другом и учителем и, пожалуй, самым главным человеком на свете.
   Девочка подросла, она расцветала и становилась красивой девушкой, её кудрявые черные волосы нежными прядями обрамляли тонкое смуглое лицо, карие глаза были глубоки и одновременно ослепительны. В них горела неутолимая жажда жизни. И её бородатый друг понимал, что этот милый цветок пора показать тем, кто мог по достоинству его оценить.
   Ли Доукс волновался, казалось, он ревновал Лизу ко всем мужчинам, соперничающим с ним в обладании её доверием и дружбой. С тех пор как он вернулся на родину под чужим именем, все очень изменилось. Больше не существовало того горячего, не сдержанного на язык молодого поэта, повсеместно высказывающего опасные мысли. Возможно, он не стал менее греховным, но теперь научился управлять своими чувствами и словами. Спокойный и мудрый, окутанный ореолом какого-то тайного знания, он стал проще и сложнее одновременно. Словно ему открылись какие-то иные грани существования. Он так далек был теперь от непрерывной борьбы тщеславий. Слава, признание, власть - стали предметом его созерцания и изучения со стороны. Не касались души и не волновали сердца. Он сделал их инструментом своей поэтической фантазии, воплощая в историях своих героев.
   Только одно мучило его. Неприкаянность.
   Чувство одиночества все острее ощущалось им после возвращения домой, и заставляло настойчиво углубляться в творчество. Театр отвлекал от грустных мыслей, наполняя жизнь смыслом и верой в обещанное Джоном Ди состояние гармонии, достижимое для каждого человека. Новое знание делало поэта мудрее и добрее, поднимало над толпой и одновременно окунало в самую гущу жизни. Он входил в пору расцвета своего таланта, когда слово становилось настолько послушным его замыслу, что не требовало напряжения, легко выливаясь на бумагу в удивительных даже для него самого образчиках смысла.
   И все же, как бы ни были высоки его мысли, его тело жаждало тепла и живого человеческого прикосновения. А душа - участия и любви.
   Сегодня на ужине у Мэри Пембрук будут молодые блестящие кавалеры, имена которых у всех на слуху, так же как и имя приемного отца юной Елизаветы Сидни Роберта Дэверо, графа Эссекса. О них много тогда говорили. Обо всех вместе и о каждом в отдельности. Ну, разве что о Ратленде меньше, потому что он редко появлялся при дворе. В основном - восторженно. И с некоторой завистью к их блестящему положению, образованию и разносторонней одаренности. А зависть, как известно, порождает нелепые толки и нечистые домыслы. Кто-то не совсем прилично отзывался о нежной дружбе, которая связывала молодых людей, называя ее порочной. Поговаривали в том, что Эссекс находится в интимных отношениях одновременно с четырьмя придворными дамами. И ведет себя высокомерно и вызывающе даже по отношению к королеве.
   Летом 1598 года между королевой и Эссексом произошла отвратительная публичная сцена, касавшаяся политических разногласий, но безобразно походившая на ссору надоевших друг другу любовников. А началось с того, что без ведома Эссекса, ставшего после Азорского похода "обермаршалом" Ирландии, королева назначила туда какого-то чиновника. Тем самым показав, что ни в грош не ставит Эссекса. Самолюбие Роберта Дэверо было жестоко уязвлено, и он публично высказался в каком-то разговоре при дворе, что "ее действия так же кривы, как и ее стан". Позже прямо на заседании Совета фаворит, бросив на королеву Англии взгляд, полный презрения, нахально повернулся к ней спиной. За что Елизавета не преминула ответить зарвавшемуся любовнику звонкой пощечиной и криком: "Убирайся и повесься!"
   Горячий граф схватился за шпагу и объявил, что не снес бы такого оскорбления даже от Генриха VIII. Он, совершенно не задумываясь о последствиях своего опрометчивого поведения, выскочил из присутственной залы и не показывался при дворе несколько месяцев. Только в октябре королева простила ему, возможно, только потому, что ей нужен был человек для подавления ирландского восстания. И Эссекс вновь почувствовал себя на коне.
   Кит любил горячего и недальновидного Эссекса, который чем-то напоминал ему Кристофера Марло в юности.
   Еще больше он любил Роджера Ратленда, которого считал своим учеником. Кит с удовольствием говорил с ним о литературе и театре, правил тяжеловесные места в его пьесах, делая их легче и острее, выравнивая нагромождения и отшлифовывая слог. Ему нравилось быть в тени, незримо направляя движение поэтической мысли своего молодого друга. И наблюдать как жадно Роджер вчитывается в пьесы самого Марло, который теперь навсегда утратил свое настоящее имя, превратившись в загадочного и неузнанного никем алхимика Ли Доукса и... Шекспира. Он наблюдал за ними будто из небытия. И порой испытывал величайшее наслаждение созерцания. И в то же время страдал от тоски и невозможности в полную силу участвовать в их жизни.
   Теперь у него было два паспорта за подписью Эссекса; в них предписывалось всем государственным структурам Англии не чинить этому человеку никаких препятствий. И он мог свободно перемещаться по стране, путешествовать и писать.
   Но его все больше тянуло на родину, в Кентербери, а также в тихую гавань, которую он обрел среди большого и дружного семейства Пембруков.
   Когда-то став невольным виновником разоблачения тайного английского агента Филиппа Сидни, он чувствовал свою вину перед ним и его близкими. Теперь ему хотелось им пригодиться и в чем-то восполнить утрату.
   В этом доме тепло и уютно, все эти люди так или иначе связаны с ним, с Лейстером, королевой, они близки по духу и бескорыстно дарят ему свое участие и любовь, восхищаясь тем даром, который был дан ему небом. Они бережно хранят его тайну и помогают пережить одиночество.
   Хотя их жизнь за стенами уютно "гнезда Феникса" наполнена страстями, потерями и обретениями и вовсе не походит на тихую деревенскую сказку среди полей и лесов Уилтшира.
   Сегодня главным героем всеобщих обсуждений, в силу своего особого положения при дворе, был граф Эссекс. Фаворит королевы, ее закатная страсть. Генри Суатгемптон и Роджер Ратленд, словно тени, всюду следовали за ним, участвуя во всех его начинаниях.
   Совсем недавно все они вернулись из Азорского похода. Им есть теперь о чем рассказать и содрогнуться внутренне, припоминая чудовищную мощь неуправляемой стихии, обрушившуюся на английское судно, когда оно предприняло попытку перехватить испанский караван с сокровищами из Вест-Индии.
   Особых лавров Азорская экспедиция своим участникам - а среди них, кроме Ратленда и Саутгемптона, был поэт Джон Донн, и многие другие сподвижники Эссекса, - не принесла, но страшный шторм запомнился надолго.
   Однако для Лизы Сидни главное заключалось не в увлекательных рассказах о морском путешествии, а в том, что оба молодых графа поэты и обожают театр. Она слышала от тетушки, что королева Елизавета была крайне недовольна за это своими юными придворными, гневалась и даже размахивала руками.
   - Королева сердится и выговаривает Роберту Сесилу: "Лорд Саутгемптон и лорд Ратленд не являются при дворе и целыми днями пропадают в Лондоне среди актеров". Этим летом труппа Бербеджа должна закончить сооружение нового театра, на южном берегу Темзы, - говорила за завтраком Мэри Пембрук, медленно отхлебывая чай из своей любимой чашки. Тетушка загадочно улыбается, словно это она, а не молодые лорды, участвовала в сооружении здания со статуей Атланта, поддерживающего земной шар, у входа. Этот земной шар ("глобус") будет опоясан лентой с надписью на латыни: "Totus mundus agit histrionem". И Мэри Пембрук имела к этому самое непосредственное отношение. Но зачем об этом знать юной Елизавете. - Между прочим, твой любимый Шекспир стал пайщиком "Глобуса", - добавила она.
   - Ах, только бы одним глазком посмотреть на этого Шекспира, тетушка, ты не знаешь, он молод? - задумчиво отозвалась Елизавета. Тетушка лукаво улыбнулась:
   - Когда-нибудь ты обязательно его увидишь. А, может быть, уже видела и даже очень хорошо знаешь. Только не догадываешься об этом, - как-то загадочно сказала Мэри. - И теперь, я надеюсь, в "Глобусе" будут часто идти его пьесы.
   - Театр будет называться "Глобус"? Ну, это намного лучше, чем просто "Театр". Его пьесы? - Елизавета мечтательно посмотрела вверх, глаза её радостно загорелись, она припомнила свои последние впечатления от "Сна в летнюю ночь". - "Глобус" - это хорошо. Этот театр наверняка ждет хорошее будущее, если за это взялись лорды Саутгемптон и Ратленд".
   - Лизанька, я пригласила этих молодых людей сегодня на ужи не случайно, мне очень хочется, чтоб ты присмотрелась к тому, что помоложе. Его зовут Роджер, пятый граф Ратленд. Древняя и знатная фамилия. Но это не главное. У этого юноши есть способности.
   - Вот еще, тетушка. Стану я обращать внимание на тех, кто и так блестит, словно начищенная монета. Я предпочитаю поберечь глаза, чтоб не ослепнуть, - неожиданно промолвила строптивая племянница, которая не выносила, когда кто-то читал ее мысли.
   Лиза, как и многие погруженные в себя люди, пытающиеся скрыть свое волнение и смущение, когда их застают врасплох, часто прибегала к методу нападения.
   Глаза Мэри Сидни одобрительно загорелись. Она обожала свою племянницу. И знала о том, что девушка будет достойно принята в ее "поэтическом гнезде". Еще 1595 году Джервиз Маркхэм посвятил десятилетней девочке свою "Поэму Поэм". Но это казалось тогда всего лишь долгом вежливости и почтения к известной покровительнице поэзии Мэри Сидни и к ее племяннице, крестнице самой королевы.
   Лиза не подозревала, что ее стихотворные опыты, как ей казалось, известные только кузине Мэри Рот и ее подруге Люси Харрингтон, читал и одобрил сам Бен Джонсон.
   Мэри подошла к племяннице, нежно дотронулась ладонью до ее плеча, понимая, как та волнуется. Лиза с благодарностью посмотрела на тетю. Она смутилась от своей дерзости и теперь не знала, как сгладить слетевшую с уст колкость, потому что в свою очередь, боготворила Мэри Пембрук, почти так же, как королеву Англии.
   Говорят, что имена, дарованные при рождении, определяют человеческую судьбу. Елизавете Сидни даже страшно об этом думать. Ее крестная мать - сама королева. Отец - кумир английской молодежи. Бремя славы не тяготило, но обязывало.
   Впрочем, воспитанная в атмосфере культа своего отца, девочка, несла его легко. Ее тетушка Мэри Сидни, графиня Пембрук, считала делом чести привить девочке любовь к поэзии. Но ей и не нужно было особенно напрягаться в этом плане. Девушка оказалась не просто способной, она была необычайно талантлива.
   И все же волновалась не на шутку. Впервые ей предстояло вступить в серьезный разговор о том, что ее глубоко волнует, с кем-нибудь еще, кроме леди Рич или Люси Бедфорд.
   Она тысячу раз подбегала к зеркалу, ревниво осматривая свой наряд, приглаживая выбившиеся из тугой прически темные пряди. Ее смуглая кожа взялась румянцем, глаза сияли горячим внутренним огнем. Девушка с трудом справлялась с переполнявшим ее волнением и страхом перед предстоящим вечером. Нечему удивляться, ведь ей еще не исполнилось и пятнадцати лет.
   Но что поразительно, с детства ее внутреннее волнение и страх умели трансформироваться в отвагу, и тогда с уст слетали неконтролируемо смелые слова, полные ума и изысканной иронии. Словно бес вселялся в нее тогда. И тетушка Мэри об этом прекрасно знала, поэтому и не сердилась.
   Ратленд и раньше бывал в Уилтон-хаузе. Но сегодня ему особенно хотелось тут побывать, потому что, Мэри лично пригласила их с Генри к себе на ужин, когда они случайно столкнулись на приеме у королевы. И не просто пригласила, загадочно улыбаясь, она намекнула о новом птенчике, который оперился в ее гнезде и готов попробовать свой голосок. При этом она протянула Роджеру исписанный красивым ровным почерком листок бумаги и, шурша юбками, растворилась в толпе придворных дам.
   На листке был написан сонет. Легкий, изящный и изысканный слог неизвестного поэта поразил Ратленда, в нем зажегся дух радостного и восторженного соперничества, как бывало, когда он читал Марло. Но тут примешивалось еще что-то, строчки тронули, задели самые сокровенные глубины души. Стихотворение было подписано: "Феникс".
   Кто это? Ни один из известных Ратленду поэтов так не подписывался. Фениксом называли Филиппа Сидни и королеву Англии. Но это был не их стиль. Легкий, непринужденный, словно летящий изысканный слог неизвестного поэта интриговал и завораживал Роджера.
   Весь день он никуда не выходил, был странно задумчив и погружен в сладкое состояние поэтической меланхолии, а вечером с трепетом готовился к встрече с новым чудом.

***

   Они встретились, потому что не могли не встретиться. Пересеклись их взгляды, соприкоснулись души, переплелись тончайшие струны, которым доступны поэтические звуки. И зазвенели в восторге от едва сдерживаемого взаимного восхищения...
   А началось все со случайной словесной перепалки. Он обратился к Елизавете с какой-то остроумной меткой фразой, еще и не подозревая, что эта хрупкая девушка и является тем оперившимся птенчиком Мэри Пембрук, который подан к столу в качестве самого главного блюда.
   Откуда ему было это знать. Порой в гостиной графини Пембрук толпились случайные люди, далекие от истинного творчества. Роджер их чувствовал. Потому что отчасти сам относил себя к ним, испытывая вечную неуверенность в своем поэтическом даре. Ему так трудно соперничать с уровнем, который предлагал замысел. Шекспир становился именем, под которым все труднее становилось писать.
   Поначалу Ратленду показалось, что дочь Филиппа Сидни, которая незаметно подросла и превратилась в прекрасную девушку, относится к разряду случайных тут людей и не может быть поэтом, только потому, что ее отец знаменит, а лицо красиво. Уязвленный возможностью подвоха, быть может, пытаясь задеть Елизавету, он громко, нарочно громко, чтоб услышали многие, произнес:
   - Да, ваш отец - великий поэт, и вы удивительно на него похожи, однако я уверен, что не согласились бы иметь его голову на своих плечах, как ни велико между вами сходство.
   - У каждой головы особая цена -
   Она заключена внутри глубоко,
   Лишь тот, кто в глубину проникнет оком,
   Поймет вполне, зачем она нужна! - отпарировала девушка.
   И Роджер заметил в ее глазах горючую смесь решимости за себя постоять, веселости, скрытого смущения и предельного внутреннего волнения. Она не стушевалась, не смутилась и ответила не менее остроумно. И главное, она ответила ему в стихах...
   И пошло-поехало, набирая силу, словно несущийся с горы камень, цепляющий другие камешки, землю, песок, листву, потекли поэтические остроты, увлекая за собой новые слова, ассоциации, рифмы... Определенно Роджер был сегодня в ударе!
   - Я удивляюсь вашей страсти поболтать,
   Когда никто не дарит вам вниманья,
   Смеша напраслиной почтенное собранье,
   Рискуете вы смысл потерять, - старалась уязвить Роджера Елизавета.
   - Коль смысл есть в бессмысленности фраз,
   То он, милейшая, касается и вас...
   Я жду, когда от слов моих
   Иссякнет ваш несовершенный стих...
   - Иссякнет стих? Боюсь, что не дождетесь,
   Я лучше в Шпильку превращусь, сеньор,
   И мы продолжим этот разговор...
   Ну вот, молчу, а вы уже смеетесь...
   - Прелестный кончик язычка, как жало,
   Я Шпилек острых видывал немало,
   Но с ваших уст я рад принять уколы,
   Пройдя любезностей взаимных школу...
   Их стихотворное соревнование в остроумии захватывало. Будто бес вселился в Роджера, из него, как из рога изобилия, сыпались афоризмы. Но и Елизавета не уступала, ни на йоту. Кажется, открылся в ней какой-то невидимый клапан, и вдохновение хлынуло вдруг наружу сверкающей полноводной рекой. Учитель мог бы гордиться своими учениками. Внимательно вслушиваясь в смысл и построение их экспромтов, он удовлетворенно покачивал головой и тщательно скрывал счастливую улыбку в густоте своей бороды.
   Роджер догадался, что эта удивительная девушка и есть неизвестный Феникс, оперившийся в родовитом поэтическом гнезде Мэри Пембрук.
   Они были так поглощены друг другом, что не заметили Роберта Сесила, молодого лорда Берли, стоявшего за спиной у Меннерса и в каком-то горячечном восторге наблюдавшего за этой словесной перепалкой. Он пожирал глазами изящную фигурку девушки, гневно встряхивающую выбившимися из прически кудрями. Она была восхитительна!
   Невысокий проницательный горбун, который вскоре сменит своего отца на посту первого советника королевы, чтобы распоряжаться судьбами Англии, был поглощен созерцанием великолепной девушки, одной из самых знатных невест Лондона, крестницей самой королевы, дочерью Филиппа Синди и падчерицей Эссекса.
   Сесил не выносил высокомерного Эссекса, своего вечного политического соперника, который в декабре 1597 года стал лордом-маршалом Англии и отчаянно боролся в Тайном совете с Берли и его сторонниками, но Сесил понимал, что пока к нему следует сохранять лояльность, ведь королева Елизавета все еще благоволит любимому фавориту. А эта прелестная девушка - его падчерица.
   Роберт Сэсил был на год старше Марло и с детства горбат. Его отец, лорд Берли, дал сыну прекрасное образование, послужившее стартом блестящей карьеры при дворе. Но едва ли не большую, чем науки, роль сыграла в его судьбе связь с Тайным Советом и школа придворной жизни, к которой он был причастен с юных лет. Постепенно горбун стал очень тонким и хитрым политиком. В его руках, как у опытного кукловода, лежали тысячи нитей, дергать за которые в нужный момент - стало его жизнью, призванием и ни с чем не сравнимым удовольствием. Быть может, тайная власть, которой обладал этот человек, спасала его от гнетущего одиночества и осознания своей физической ущербности. Она привносила в жизнь моменты страстной и опасной игры, струю азартного утверждения собственной значимости, соревнования и борьбы. Когда с политической арены ушли такие монстры политического влияния, как граф Лейстер и Фрэнсис Уолсингем (тесть Эссекса), развернулась настоящая война за влияние на королеву между двумя Робертами - Сэсилом и Эссексом. Поначалу Роберт Сэсил оказался более удачлив: в 1589 он стал исполнять обязанности госсекретаря, в 1596 году - официально назначен на эту должность. А в 1591 году стал самым молодым членом Тайного Совета. Но ему суждено было блеснуть перед королевой только своим умом и изысканной политической изворотливостью. Увы, горб за спиной исключал юного талантливого политика из претендентов на место любимого фаворита её Величества.
   Чего нельзя было сказать о его блестящем сопернике - Роберте Дэверо, однажды вытеснившем из сердца королевы даже самого Уолтера Рейли. Сесил страстно завидовал легкости, с которой красавец добивался от Елизаветы того, что годами не давалось другим.
   Тонкие нити дворцовых интриг, прочно удерживаемые внешне тщедушным Робертом Сесилом, были искусно натянуты в его руках, готовые в любой момент привести в движение марионеточный театр, ведущим режиссером которого был он, родной сын лорда Берли.
   А пока... Пока он любовался Елизаветой.
   Взаимное удовольствие, которое испытывали эти двое, подогреваемое восторженными возгласами собравшихся, разжигало в нем зависть и какое-то зловещее вдохновение. Щеки Сесила покрылись румянцем, он дрожал от волнения, глаза горели. Он словно чувствовал, как вырос между Рэтлендом и Елизаветой невидимый прозрачный мост, на котором балансировала сама Муза во всей своей великолепной красоте. Больше часа, не умолкая, лилась филигранно выстроенная, но легкая и непринужденная беседа двух равных поэтов. И никто из присутствующих уже не сомневался в том, что судьба их теперь предрешена. Иначе и быть не может. Небо не случайно, а по какому-то своему грандиозному неведомому замыслу соединило их вместе. И теперь им предстояло разбираться в этом совместными усилиями своей фантазии, души и таланта...
   О чем тогда пели их сердца, прикрывая свою наготу острыми репликами и шуточными замечаниями?
   Роберт Сесиль с оглушающей ясностью слышал истинный смысл каждой фразы этой безмолвной песни и всем сердцем желал нарушить гармонию ее звучания. Как можно быстрее.
   Но был еще один человек, который не мог остаться равнодушным к непревзойденному поэтическому соревнованию. Даже находясь с каждым из участников этого замечательного спектакля в близкой, почти родственной близости, он оставался за кулисами, в темном углу сцены, словно обозначал свое незримое присутствие в каждом значительном событии их жизни. Имя этого человека было скрыто под таинственной маской, которую с юности напялило на него провидение, сначала сделав тайным агентом королевы, а затем незримым властителем дум своих современников. Ах, если бы в эту грандиозную игру не вмешивались политические мотивы и хитрость придворных интриг, разыгрываемых Сесилами, Бэконами и Эссексами. Быть может, тогда жизнь сложилась бы совершенно иначе...
  

Сватовство

   Роберт Сесил решил начать со сватовства. Не откладывая в долгий ящик, на следующий же день он приехал с визитом в дом Эссекса и сделал предложение его падчерице. Граф принял его довольно сухо. Елизавета, сославшись на головную боль, даже не соизволила выйти к гостю.
   Сын лорда Берли ждал иного приема. На самом дне его взгляда тлел зловещий огонек раздражения.
   - Я думаю, в сложившейся ситуации этот брак будет полезен не только дочери Филиппа Сидни, но и вам, милорд, прошу вас об этом подумать, - почтительно поклонился Сесил и поспешил откланяться, предупреждая немедленный отказ.
   Прекрасно понимая, что от этого брака многое зависит, отчим постарался представить перед Елизаветой все преимущества супружества с таким высокопоставленным сеньором, как Роберт Сесил. После его отъезда, Эссекс затеял с падчерицей долгий разговор о жизни. Елизавета и сама прекрасно понимала, каково положение в обществе сына первого советника королевы, Роберта Сесила. Старый министр был тяжело болен, предприимчивый юноша, вскоре займет его место, отнюдь не отличаясь либеральными взглядами своего отца, он может значительно повредить будущему ее отчима. Кто знает, как поведет себя молодой хитрый политик, если вовремя не заручится его поддержкой.
   Девушка сердцем чувствовала опасность, которая исходила от Сесила. Вчера на ужине он так пристально наблюдал за ней, что она, даже увлеченная словесной перепалкой с Ратлендом, невольно вздрагивала и сжималась под его пронзительным взглядом. И вот теперь ей нужно было принять решение, от которого, быть может, зависело будущее ее семьи. Брак Сесила с Елизаветой, давал бы Эссексу гарантии семейной поддержки при дворе, даже если королева изменила бы своей благосклонности, и он попал бы в немилость. Несмотря на молодость, Елизавета это понимала. Скорее интуитивно чувствовала. Как и то, что она не сможет выбрать этого горбуна себе в мужья. И сам Эссекс этого не допустит, одержимый идеей соперничества и непримиримого противостояния с Сесилом при дворе.
   Эссекс не дал молодому министру прямого ответа, предпочтя сослаться на мнение супруги и самой Елизаветы, сердце которой со вчерашнего дня уже безнадежно занято другим. Но этот ответ был готов уже в тот момент, когда Сесил произнес первую фразу своего предложения.
   В мрачном расположении духа, так и не увидев Елизавету, Роберт ехал домой в своей парадной карете и обдумывал планы мести. Он замыслил, во что бы то ни стало добиться падения этой блестящей семейки, которая словно бельмо на глазу торчала при дворе, отвлекая его от государственных дел и мешая оказывать безоговорочное влияние на королеву. Ах, как ему хотелось, чтобы все они, в том числе и гордячка-Елизавета, ползали у него в ногах, умоляя сменить гнев на милость и вернуть им положение, которое они утратят благодаря его "стараниям".
   Больше всего на свете Роберта Сесила привлекал не звон монет, не сияние наград, а влияние. Ему доставляло огромное удовольствие останавливать своим словом или взглядом не только высокопоставленных придворных, но и саму королеву. Став государственным секретарем, он мог теперь одним проницательным взглядом и незаметным жестом вершить судьбы тысяч людей. Ни с чем не сравнимое удовольствие власти, утешало уязвленного физическим недостатком горбуна.
   Когда-то, будучи ребенком, Роберт случайно попал под колесо кареты, с тех пор кости срослись неровно, позвоночник деформировался, и он на всю жизнь остался калекой. Кто знает, если бы не это уродство, стал бы он так упорно осваивать науки и стремиться вверх?
   Многие вещи в жизни мы совершаем вопреки судьбе или в поединке с нею, не подозревая о том, что испытания, которые посылает нам жизнь, - лишь резцы, оттачивающие грани нашего неповторимого характера, чтоб с его помощью изваять из глыбы мрамора какую-то невероятную фигуру.
   В девушке с черными кудрявыми волосами было столько скрытой энергии, что при воспоминании о ней, все переворачивалось в душе Сесила, как будто он понимал, что судьба обязательно свяжет их когда-нибудь неразрывными цепями предопределенности. Пусть не сейчас, пусть не навсегда, но пути их неизбежно пересекутся, для того, чтоб сработала эта неумолимая магия родства, которую он почувствовал вчера в гостиной у Мэри Пембрук.
   А пока... Он поспешил к королеве, чтоб, как и подобает первому советнику, доложить ей новую дворцовую сплетню о том, что ее вельможа Генри Саутгемптон находится в порочной связи с леди Елизаветой Верной, родственницей Эссекса. Нет, он не был интриганом и сплетником, он был государственным человеком и понимал, что низложить Эссекса можно только одним способом. Вызвать немилость королевы. Понимая, что она всего лишь одинокая стареющая женщина, которая ревностно относится к любой информации, касающейся ее фаворита, любой пикантной подробности его жизни, собирает их, чтобы потешить свое самолюбие или разлить накопившуюся желчь.
   А посему, как женщина предусмотрительная и как королева Англии, она обязательно прикажет подготовить указ о назначении Саутгемптона посланником в Париж, чтоб отправить его подальше от соблазнительных прелестей придворных дам, чтоб ему и впредь не хотелось подавать дурной пример своему другу Роберту Деверо. Ведь чего доброго, глядя на своего влюбленного протеже, ее горячий молодой фаворит тоже увлечется новой юбкой и отвернется от своей королевы. Не так ли Роберт? Именно на это вы и рассчитываете? Ну, что ж, вашей интуиции и дипломатичности можно только позавидовать. Только чем же она помогла именно вам?
   Через несколько дней Генри Саутгемптон, действительно, отправлен в Париж, королева разгневалась на Эссекса, а вы, Роберт Сесил, получили официальный отказ от Елизаветы Сидни.
   В это время Ратленд, занимаясь в юридической корпорации Грейс Инн, нашел время, чтобы сдать экзамены в Оксфорде и получить степень магистра искусств. Наездами он бывает в Лондоне и в своем родовом замке Бельвуар и больше не отбивается от попыток Мэри Пембрук сблизить его с Елизаветой.
   Маленькая Феникс поразила воображение Роджера. Да разве могла она его не поразить. Ее остроумию и талантливости завидовал сам Шекспир, из-под пера которого рождаются как раз в это время герои удивительно похожие на Елизавету и Ратленда - Бенедикт и Беатриче. "Много шума из ничего" идет на сцене нового театра "Глобус", Елизавета в восторге от новой пьесы Шекспира, а Ратленд, наконец, решается сделать ей предложение и получает согласие.
   Эта стремительность событий несколько нервирует кукловода Роберта Сесила.
   Пожираемый завистью, он нервно дергает за веревочки своего вертепа, разворачивая перед зрителями невидимый на первый взгляд ловкий сюжетный поворот дворцовой интриги. Самой податливой марионеткой в тот момент оказался Саутгемптон. Поездка в Париж не спасла его от нежелательной беременности леди Верной. Конечно же, стараниями праведника Роберта Сесила, королева узнает о том, что уже невозможно скрыть, а также о спешном тайном браке ее придворного, лорда Саутгемптона, с этой распущенной легкомысленной особой. Ярость императрицы безмерна. Она требует немедленного наказания за самовольство. По совету Сесила, незадачливые молодожены арестованы королевской полицией и отправлены в тюрьму. Правда, ненадолго, но все же... Одному из самых блестящих лордов, окружающих Эссекса, Генри Саутгемптону, теперь навсегда отрезан путь ко двору.
   Тайный советник мог бы собой гордиться. Первый камень в основание эшафота, на который по зловещему замыслу Роберта Сесила обязательно должен взойти ненавистный ему баловень судьбы, граф Эссекс, заложен.
   Впереди главные вехи его падения, которые режиссирует королевский министр и о котором Дэверо пока не догадывался, продолжая пребывать в смутном состоянии непрекращающихся капризных препирательств с королевой Англии.
  
   О Елизавете I и при ее жизни говорили много странного. Не удивительно, что последующие историки интерпретировали ее личность с таким значительным диапазоном расхождений, что сейчас трудно определенно сказать, была ли она действительно прогрессивной и могущественной королевой или просто ограниченной и жестокой самодуркой. При королеве Елизавете I - было казнено восемьдесят девять тысяч человек, по подсчетам английского историка Уильяма Коббета, королева за один год казнила больше, чем вся католическая инквизиция за три столетия! И все же при ней Англия стала одной из ведущих держав мира.
   Елизавета была женщиной. И этим многое объясняется. Возможно, в то время её единоличное правление в роли вечной невесты было единственным способом удержать интерес к Англии в мире, управляемом мужчинами.
   А впрочем, выиграла ли она, в конце концов, от этой игры или нет, решать не нам.
   Мы можем лишь судачить об ее ошибках и высказывать предположения о том, как личная заинтересованность приближенных в "особой благосклонности" королевы создавала при дворе и на внешней арене нездоровую атмосферу постоянного соперничества.
   С другой стороны, все мужчины в ее окружении интриговали и подсиживали друг друга, пытаясь добиться особенных "личных отношений". Конфликты, стычки и вражда не прекращались тут ни на минуту, что, разумеется не способствовало улучшению ни общей политической обстановки в государстве, ни военной мощи Англии, ни стабильности в стране вообще.

"Лучше быть поэтом, чем носить его имя".

   Роджер Ратленд оказался самым подходящим претендентом на руку и сердце Елизаветы Сидни. Он устраивал всех: и тетушку, видевшую рядом с племянницей неординарно одаренную личность, и отчима, которому был ненавистен Роберт Сесил, и саму Елизавету, разглядевшую в нем ранимую глубину обособленности, которая была так ей близка.
   Не очень благосклонно к этой кандидатуре отнесся только один человек - Ли Доукс. Она предпочла ему молодого графа с блестящей биографией и не слишком крепким здоровьем. Он ревновал к ней и Роджера, который давным-давно занял уголок его сердца. Эта двоякая ревность противоречиво гнездилась в сердце и мешала Кристоферу ровно и примирительно отнестись к их предполагаемому браку.
   Однажды он решил сесть на корабль и отправиться в Испанию. Оставив их вдвоем. В конце концов, ни с Лизой, ни с Роджером ему не суждено быть вместе. Он писал им сонеты и мечтал о том, что когда-нибудь ему можно будет вернуться в Кентербери и поселиться там навсегда под своим настоящим именем. А впрочем, знал ли он свое настоящее имя?
   - Вы возьмете с собой книги вместо одежды? - спросила Елизавета, заставшая Ли Доукса за сборами в дальний путь. Он складывал в сундук любимые книги и рукописи Бэкона, которые еще предстояло перечитать.
   - Есть книги, знакомство с которыми дает возможность охватить Вселенную. И согреться так, как не может согреть ни одна рубаха. У меня есть пятьдесят шесть самых важных книг на латинском, французском, итальянском и испанском. Здесь словари, книги по медицине, истории, философии, поэзии. Они и могут стать источником моего вдохновения! - улыбнувшись, сказал Ли Доукс.
   - Мне будет грустно и одиноко без вас, - она осторожно дотронулась до его руки.
   Легкая дрожь пробежала по его телу. Еще мгновение, и он задушил бы её в объятьях. Он опустил голову, чтобы девушка не заметила его волнения и тихо сказал:
   - С вами остается ваш главный советчик - Шекспир. Читая его, вы найдете ответы на многие вопросы, которые могли бы задать мне.
   Он знал, что Елизавета пока не знает, кто скрывается под именем Шекспир, но она непрерывно твердила ему о нем, восхищаясь его произведениями, стилем, поворотами сюжета. Называя великим мудрецом и лицедеем, способным срывать с человека маски и показывать его истинные чувства.
   Несколько дней назад, когда Роджер узнал об отъезде своего учителя, он взволнованно спросил:
   - А как же Шекспир? Его ждут на сцене...
   - Ничто не мешает нам поддерживать связь, мой друг. Я буду не так далеко, как может показаться. Кроме того, у нас есть масса способов встречаться не только в доме Пембруков.
   - Но я обещал представить Лизе настоящего Шекспира, она бредит этим именем, - грустно промолвил Роджер и с надеждой посмотрел на Ли Доукса.
   - Скажи ей, что это ты. Тем более, это действительно так. Шекспир - твое детище!
   "Пусть потешит свое самолюбие! - подумал Марло, улыбаясь своим мыслям. - Ему сейчас это нужнее, чем одинокому страннику, никогда не знавшему своего настоящего имени. Лучше быть поэтом, чем носить чужое прозвище, как носит ворона украденные перья".
   Ли Доукс отправился путешествовать, а его юный друг Роджер Меннерс занял его место рядом с Елизаветой. Влюбленных постоянно теперь видели вместе. И все говорили о близкой свадьбе. В птичке Феникс и Роджере Ратленде, действительно, было много общего, как в чудаках, одержимых одним и тем же недугом. Казалось, они были одинаково больны театром и поэзией.
   Роджер рассказал Лизе о тайне Шекспира. И с этих пор стал безраздельным владельцем ей сердца. Но он почему-то не спешил с браком. Что-то держало его. И Лизе хотелось думать, что причиной тому его поэтический дар и обособленность, нежелание допустить кого-то в пределы своего пространства, чтобы назвать самым близким человеком. Общаясь с ним, Елизавета вскоре поняла, что многие стороны его жизни достоверно известны только самым близким друзьям. Как и Ли Доукс, Ратленд всегда стремился к уединению, погруженный в глубины своих размышлений и фантазий. Подолгу жил в своем родовом замке на окраине Шервудского леса, как легендарный Робин Гуд, скрывая свое имя и настоящий смысл своей деятельности.
   Они не знали, что незримые нити судьбы давным-давно прочно переплели всех их в совместную ткань жизни, и зимой 1599 года, почти через год после памятного ужина в Уилтон-хаузе, Елизавета Сидни станет графиней Ратленд, разделив с ним главную тайну его жизни.

***

   Только спустя несколько лет она поймет, что Роджер никогда не был и не мог быть Шекспиром - главным действующим лицом этого грандиозного спектакля. Она поймет, что брак их мог быть только платоническим, узнает о дурной болезни мужа и его язвительном характере. И Роджер умрет для неё. Все уговоры Ли Доукса и тетушки, которая заклинала её стать настоящей женой и матерью, разбивались теперь о плотную стену созревшего где-то втуне главного жизненного решения, которое принесет ей величайшую боль и величайшее счастье на свете.
   Она предпочтет Бельвуару, родовому имению графа Меннерса, дом своей тетушки и путешествия на материк. Туда, где прорастали новые идеи и замыслы на хорошо удобренной почве из пятидесяти шести волшебных книг, могущих вместить в себя всю Вселенную.
   Так канет в лету талантливая преемница английского поэта, многообещающая поэтесса, черноволосая кудрявая девочка Елизавета Сидни. И появится еще одна грань таланта великого Шекспира. Который, оказывается, умеет быть легким и воздушным сказочником, разворачивающим перед зрителями балаганчики счастливых любовных историй. Настоящая поэзия не требует имен.
   "Лучше быть поэтом, чем просто носить это имя"...
   Все мысли, откровения, великолепные замки фантазии, выстроенные стройными филигранными формами стиха - все это стало для этих двоих как будто отдельно существовавшей реальностью. Не имеющей титульных страниц, не подчиняющейся расстояниям и сословным предрассудкам, не ведающей тлетворного влияния славы.
   Общаться с небом один на один, без свидетелей - это ли не самый высокий титул для того, кто владеет словом? Когда искусство, как оно есть, без коверкающих его элементов банальной человеческой биографии дарит миру величественный свет истины. И "лишь мироздание побуждает трагика!"
  
   Что значило быть женщиной в средневековой Европе?
Королеву Англии Елизавету I и её крестницу Елизаветы Сидни, по-видимому, судьба хранила от общей женской участи того времени. Бог отметил этих женщин своей печатью, предначертав им особый путь. И если результаты деятельности королевы стали известны всем, то тайная миссия её крестницы. Но от этого не стала менее значимой, как миссия любого живущего на этой земле человека.
   Так что значило быть женщиной в средневековой Европе? Какой мерой измерялось её человеческое достоинство и ценность? Что ожидало её в жестких условиях выживания и борьбы за место под солнцем, за кусок хлеба. Человеческая жизнь в то время и гроша ломаного не стоила. Чума, повальные эпидемии, насилие, грабеж, инквизиция, грязь, невежество, сословные ограничения, строгие рамки канонов и смирение истинных чувств и желаний - множество опасностей подстерегали её на каждом шагу. Заставляли приспосабливаться и защищаться. По большей части такую защиту женщина находила в лице мужчины. Мужа, хозяина, отца, любовника. Кто-то попадал в полную зависимость от него, кто-то находил в себе силы сопротивляться жизни, иметь свое лицо и даже получать выгоду от торговли своими умениями, телом и результатами труда. Редкие женщины могли бы считать себя настолько свободными, чтобы на равных конкурировать с мужчинами. В основном это были представительницы знати.
   В годы правления Елизаветы, которая сама в этом смысле являлась примером, выбивающимся из правил, женщины получили шанс возвыситься в своей нелегкой доле. Особенно в среде дворянства. Женский ум, образованность, увлечение искусством, талантливость вошли в моду. Несмотря на то, что ни в светские учебные заведения, ни в публичные библиотеки женщина не допускалась.
   Многие мужчины чувствовали, что женщина, кроме прекрасного тела, может обладать не менее острым, чем у мужчины, умом, смекалкой, смелостью. Её способности вызывали порой мистический ужас.
   В ней видели потенциальную ведьму. И однажды два испуганных ученых монаха сочинили свою мерзкую инструкцию по искоренению этой напасти. Над слабой половиной человечества навис зловещий "Молот ведьм". Руководство, как находить ведьм, пытать их и добиваться признания, а потом уничтожать. Между прочим, своими дьявольскими наставлениями это уникальное пособие выкосило третью часть нетронутого чумой населения Европы. Под одну гребенку попадали все сомнительные личности обоего пола.
   Если нельзя чего-то объяснить, это можно сжечь костре! Семнадцатого февраля 1600 года на римской Площади цветов, на костре был сожжен после восьмилетнего заключения и пыток отлученный от церкви еретик, бывший доминиканский священник, ученый и мистик Джордано Бруно. Когда-то он много путешествовал по Европе, посетил Англию, где был принят при дворе королевы Елизаветы I. Он знал многих героев нашего повествования, наверняка, Джона Ди, возможно, Ли Доукса. Он не был колдуном, и не был женщиной. Он всего лишь жил во времена Варфоломеевской ночи и разгула инквизиции, когда казни были повсеместны, безобразны и публичны. И непостижимым образом соседствовали с великой литературой, несущей в себе вечные идеи гармонии и гуманизма.
  

Фаворит королевы

   Королева Англии доживала последние годы своего царствования. Сорокалетнее правление Елизаветы не принесло счастья и довольства ее народу. В королевстве была инфляция: деньги почти ничего не стоили. Количество бедняков, умирающих прямо на улице, стремительно росло, по всей стране множились хлебные бунты и вспышки насилия против королевских чиновников. В деревнях кормились дохлыми собаками и кошками и -- проклинали королеву.
   Вечная девственница, всю жизнь откладывающая и так никогда и не познавшая истинных радостей материнства и замужества, пребывала в странном состоянии дремлющей агрессивности, готовой в любую минуту вылиться на окружающих потоками неконтролируемого гнева.
   Эссекс был, пожалуй, единственным человеком, с которым она могла не скрываться, а быть собой: капризной, глупой и взбалмошной женщиной, избалованной мужским вниманием и все еще жаждущей любви. Хотя в ее возрасте это было уже смешно. Эссекс годился ей во внуки, будучи на тридцать три года моложе, но он словно не замечал, сколько ей лет, заставляя сердце королевы трепетать, как в молодости. За это Елизавета многое прощала своему блестящему и легкомысленному фавориту. Даже то, что он не утруждался сохранением ей верности.
   Все правление Елизаветы зиждилось на эмоциях. Эмоциях строптивой и капризной влюбленной или разлюбившей женщины.
   В государстве, как лесные пожары, вспыхивали мелкие и крупные заговоры, опасные интриги, которые могли стоить Елизавете короны и даже жизни. Но она предпочитала иметь строптивых и вечно влюбленных подданных, чем с кем-то делить свой трон. Поэтому водила их всех за нос, не останавливаясь надолго ни на одном. Даже Лейстер, верный Медвель, который всю жизнь стоял за её спиной и являлся отцом её сына, был лишь хранителем монаршего спокойствия.
   В этом смысле Дэверо повезло и одновременно не повезло больше всех...
   Ни один из прежних любимцев Елизаветы не удостаивался стольких знаков внимания, как он. Ему была дарована королевская перчатка на шляпу. Знак особого расположения императрицы. Только он позволял себе входить в королевские покои без доклада, публично надувать губы, если был с королевой в ссоре, запираться в ее комнатах на долгие часы для "игры в карты". Ему прощалось многое, словно капризному избалованному ребенку.
   Смутно разбираясь в политических играх при дворе, он часто совершал довольно глупые государственные ошибки. Но все сходило ему с рук. Однако Елизавета отнюдь не отличалась щедростью и не спешила раздавать даже самым любимым своим поклонникам реальные богатства и почести.
   Что с того, что он мог входить в ее покои без доклада - при дворе его считали шутом, который ни на что не влияет и ни на что не способен. Попытки Эссекса использовать свое особое положение кончались ничем: он хлопотал за назначение своего ближайшего друга Фрэнсиса Бекона на выгодную государственную должность -- Елизавета, пренебрегла его мнением. Он предложил свою кандидатуру на роль наместника в Ирландии - королева пропустила предложение мимо ушей.
   Над незадачливым графом потешался весь Лондон. Да, он мог презрительно повернуться к королеве спиной на заседании Тайного Совета, позволив себе не согласиться с ее мнением. А королева при всех ответить ему пощечиной или послать к черту. Удивительное дело! Но до поры до времени, это устраивало их обоих. Эссекс не имел совершенно никакой власти, был по уши в долгах, и все его начинания на государственной ниве безжалостно игнорировались. Быть убежденным в том, что имеешь какое-то влияние на королеву, положение, и при этом фактически оставаться шутом, отстраненным от всего этого? Какое жестокое унижение для молодого, тщеславного и сильного мужчины!
   Это была опасная игра.
   Для Роберта Сесила, сменившего своего отца на посту государственного советника, не было более удобного случая, чтоб избавиться, наконец, от ненавистного конкурента.
   Он упросил королеву послать Эссекса на усмирение одного из мятежей в Ирландию, в тайне надеясь, что это будет стоить Эссексу головы. А горячий Эссекс, обуянный гордыней, взял и согласился. Но, как и ожидалось, потерпел полное военное поражение.
   Одно за другим он посылает в Лондон слезливые письма.
   "Самая милая, самая дорогая и восхитительная Королева... Два окна Ваших покоев остаются полюсами моей вселенной, в которой, пока Вашему Величеству будет угодно владеть мною, я пребываю неподвижен и неизменен. Когда Ваше Величество сочтет, что небо слишком прекрасно для меня, то я не упаду, подобно звезде, но, подобно туману, растаю перед солнцем, поднявшим меня на такую высоту. Моя судьба, как и моя привязанность, не имеет равных, пока Вы, Ваше Величество, позволяете говорить мне ''люблю''. Если когда-нибудь Вы откажете мне в такой вольности, то можете лишить меня жизни, но не сумеете поколебать моей верности, ибо не во власти даже столь великой Королевы как Вы заставить меня любить Вас меньше", - писал он, в надежде, что королева прикажет ему в тот же миг мчаться к ней.
   Но она не приказывала, а положение становилось все сложнее и ответственность за его исход все зловещее. И тогда Эссекс решил пренебречь светскими приличиями и чувством долга, заключив скоропалительный мир с Тайроном, который по существу означал поражение Англии, он помчался в Лондон без вызова.
Капризный ребенок, которому поручили командовать настоящей двадцатидвухтысячной армией и дали неигрушечную шпагу, испугался грома пушек и бросился обратно домой, под крылышко к своей королеве.
   Он мчался в Лондон в расшатанной дорожной карете, поминутно выглядывая из окна и считая мгновения до встречи с Елизаветой. Всю ночь, не смыкая глаз, над ним висела любопытная луна, пытаясь предугадать дальнейшую судьбу королевского фаворита. А впрочем, что тут было гадать. Легкомысленный вельможа мчался прямиком к своему эшафоту.
   Ранним утром взмыленные лошади внесли забрызганную грязью карету в ворота дворцового парка. И Эссекс, в пыльной дорожной одежде, без доклада ворвался прямо в апартаменты королевы.
   Он застал ее как раз в тот момент, когда дряхлое обнаженное тело императрицы облачали во множество драпированных одежд. Утренний вид шестидесятисемилетней старой девы мало кого мог бы вдохновить на страстные любовные излияния. И королева не могла этого не знать. С возрастом лицо ее высохло и словно еще больше вытянулось, зубы пожелтели и искривились, и в добавление ко всему, она носила огромный рыжий парик. Видеть ее без грима, в полуобнаженном виде было не просто вопиющей дерзостью, это было крайне опрометчиво и чудовищно недальновидно. В какой-то степени просто безумно. Такое не прощается.
   - Ваше величество, прошу покорнейше меня извинить, я не мог ждать, мне необходимо было увидеть вас сию же секунду, чтоб еще раз рассказать о своей любви, - взволнованный холодным взглядом королевы, промолвил сконфуженный любовник. Он согнулся в почтительном реверансе и тут же поспешил откланяться, потому что понял, что его не ждали... и что императрица в гневе.
   Елизавета, не произнеся ни слова, посмотрела в его сторону таким взглядом, который невозможно было расшифровать двусмысленно.
   - Пошел вон! - было написано на ее лице. - Немедленно пошел вон! - гневно говорили мечущие молнии глаза.
   Эссекс все понял... И через пару мгновений исчез в дверном проеме.
   В то же утро граф был отстранен от всех должностей и взят под домашний арест, который длился почти целый год.
   Королева не отвечала на его пламенные покаянные письма, но принимала их и находилась, казалось, на грани полного разрыва с бывшим любовником.
   Роберт Сесил потирал руки, но не форсировал событий, его горячий сторонник Уолтер Рейли советовал ему пока не предпринимать каких-то радикальных шагов и действовать тонко и хитро, постепенно подтачивая уже и так еле стоявшее здание былого величия королевского фаворита. Они ударили с неожиданной стороны, заручившись тайной поддержкой бывшего горячего поклонника Эссекса Фрэнсиа Бэкона, который умел войти в доверие к королеве и исподволь сформировать нужное им общественное мнение.
   Бэкон, видимо, не мог простить Эссексу неудачного ходатайства за него на важный государственный пост, поэтому и шептал на ухо Елизавете нужные Сесилу слова.
   Но вопреки ожиданиям врагов, королева разрешила Эссексу вернуться в его лондонский дворец, где он лишь формально оставался под домашним арестом. С горя Эссекс заболел. И долго не мог прийти в себя от холодности своей прежней возлюбленной. В отчаянии он строил планы своего возвращения, забрасывая королеву восторженными посланиями. Она было тронута, ведь все еще питала к Эссексу нежные чувства, старательно посылала к нему врачей. Но клетку открыть не пожелала.
   И когда Эссекс, вопреки предсказаниям эскулапов о безнадежности его болезни, поправился, в его голове зародился опасный и дерзкий план возвращения к ногам вероломной королевы.
   Между тем, Роберт Сесил испугавшись, что она простит изменника, настаивает на заседании Звездной палаты, где Эссексу было предъявлено множество вполне справедливых обвинений, которые по существу ставили крест на его политической карьере и высоком положении в обществе.
   Палата лордов приговорила его к заключению в Тауэре и выплате огромного штрафа. Однако королева и на этот раз соизволила защитить своего бывшего любовника. Вот они, женщины! Никогда не знаешь, каков будет следующий ход!
   Королева не утвердила приговора Звездной палаты. И графу было объявлено об освобождении из-под домашнего ареста. Ему всего лишь запрещалось появляться при дворе. И только... Но для Эссекса это было подобно смерти. Он больше никогда не станет признанным всеми политиком и фаворитом королевы. Власть и влияние, которого все вельможи добивались, столпившись у трона, утекала сквозь его пальцы. Что оставалось бедному поверженному вельможе? Удалиться от дворцовых интриг и волнений и зажить счастливо и спокойно вдали от всех. И он, возможно, так и поступил бы. И мирно закончил бы свою жизнь на лоне прекрасных сельских пейзажей. По крайней мере, после всех этих неприятных событий он уже вполне был к этому готов.
   Если бы не Сесил...
   Разве мог удовлетвориться такой развязкой хитрый советник, жаждавший нераздельного господства в королевском кабинете? Нет. Он сделал свой последний победный ход и лишил Эссекса главной статьи его доходов - права сбора пошлин с импортных вин.
   Огромный штат слуг, пажей и приближенных, который позволял Эссексу держать высокую планку придворной жизни, больше не на что было содержать. Не на что было жить привыкшему к роскоши придворному. И терпение Эссекса лопнуло.
   Он не сдерживал гневных слов в адрес императрицы и своих врагов, все чаще подумывал о мщении и собирал вокруг себя армию недовольных королевой честолюбцев и искателей приключений, готовую выступить на его стороне. Около двухсот молодых дворян, горячие головы, обожествлявшие своего кумира, и не подозревали о настоящей опасности той серьезной политической игры, в которую втянул их Эссекс.
   Заговор был обречен, как и все остальные его начинания, потому что Дэверо никогда не был ни дипломатом, ни политиком, ни царедворцем, ни заговорщиком... А всего лишь надушенным любовником стареющей королевы, попавшим в паутину дворцовых интриг.
   Роджер Меннерс, молодой и горячий его поклонник, а теперь еще и родственник, не углублялся во все тонкости дворцовых перипетий. Он просто помогал своему другу Саутгемтону и отчиму своей жены. В нем еще так много было от романтичности юношеских взаимоотношений, которые связывали его с ними. С тех пор, как Ратленд и Марло впервые представили на суд общественности плоды своих раздумий и таланта, прошло несколько лет. Имя Шекспира получило известность. Шекспировские пьесы с удовольствием ставили на разных сценах. Особенно в "Глобусе". А жизнь пятого графа Ратленда Меннерса обрастала новыми загадками и наполнялась смыслом. Потому что теперь он был не один. С ним была его Муза, смуглая леди его сонетов, его Феникс... Так хотелось думать.
   Ратленд следует за своим кумиром Эссексом повсюду, в апреле 1599 года, он тоже оказывается в Ирландии. Под командованием лорда Дэверо сражается с Тайроном. Там он становится полковником и получает рыцарское звание. В июне 1600 года Ратленд уже в Нидерландах, участвует в боях против испанцев. Он полон надежд и светлых идеалов юности, и горит желанием служить, наконец, добру и справедливости.
   Случайно оказавшись в Лондоне в день мятежа, Ратленд вместе с Саутгемптоном участвует в выступлении вооруженных сторонников Эссекса, которые шествуют к Сити. Он вовлечен в опасную игру, смысла которой, увы, не понимает до конца.
   Разве думал молодой граф, когда шел вместе с близкими друзьями по улицам Лондона, обнажив шпагу и воспламеняя свое сердце жаждой справедливости, что стремления к власти, от кого бы они ни исходили, не бывают бескорыстными.
  
   Да, граф Эссекс поднял в провинции мятеж и двинулся на Лондон. В надежде на поддержку своих сторонников, он смело шел по улицам города в окружении верных людей с обнаженными шпагами. Но их было всего шестеро, и они надеялись на поддержку города, тех самых двухсот человек, которые так и не вышли им на подмогу. Никто из лондонцев к процессии не присоединился. В это самое время "слуги лорда-камергера" играли при полном аншлаге "Ричарда II", - пьесу о низложении законного государя! Случайно ли, а может по тайному сговору, но факт остается фактом.
Выступление Эссекса провалилось, сам он был обезглавлен, его друг (и покровитель Шекспира) Саутгемптон заключен в тюрьму. Но репрессии не коснулись, на удивление, "крамольной" труппы и пьесы! От актеров лишь потребовали письменного объяснения. Елизавета запомнила тот спектакль. Незадолго до смерти она посетила государственный архив и попросила первым делом показать ей акт парламента, который ниспровергал Ричарда II. Заметив удивление архивариуса, Елизавета воскликнула не без горькой иронии: "Разве вы не знаете, что я - Ричард II?!"

Крушение иллюзий

   Холодное февральское утро медленно вползало в темницу Тауэра сквозь толстые оконные решетки, роняя на верхнюю часть стены тусклые, едва различимые отблески рассвета. Внизу, там, где сидел Роджер, было темно, словно на дне глубокого колодца. С тех пор, как захлопнулась за ним дверь камеры, весь мир окунулся для Ратленда в беспросветную тьму.
   Сегодня 25 февраля 1601 года состоится расправа над заговорщиками. В последний момент королева отменила публичную квалифицированную казнь своего бывшего фаворита, которая по правилам, должна была бы состояться на центральной площади Лондона на глазах у городской толпы. Королева не могла позволить себе такого позора, ведь в сердце еще тлели остатки былой любви. Она катастрофически боялась, что Эссекс при всех скажет что-нибудь не то, разжалобит толпу, и ей придется его помиловать. Два существа боролись в душе английской императрицы: одно из них было женщиной, которой не чуждо милосердие, а другое - носило имя величия, непререкаемой девственной высоты и неограниченной власти. До последней минуты она ждала от любовника унизительного для него условного сигнала, подаренного ею кольца, возвращение которого свидетельствовало, по их взаимной договоренности, о полном и окончательном прощении. Но кольцо, переданное Эссексом, задержалось где-то у одной из фавориток, так и не попав к адресату.
   Теперь изменника Эссекса лишат головы почти тайком, в небольшом тюремном дворе Тауэра, в окружении немногочисленной охраны и горстки заключенных. И ему больше никто не сможет помочь.
   Роджер всю ночь просидел на краешке жесткой лежанки, раскачиваясь из стороны в сторону, будто кто-то внутри него заводил невидимую пружину боли. Она медленно раскручивалась, освобождая его от невыносимого душевного напряжения.
   Он уставился в темное пятно на потрескавшейся стене и качался, как маятник, погруженный в смутное состояние забытья. Но боль не уходила. Она становилась тоньше и глубже. Сосредотачивалась в голове. Хотелось в отчаянной бессильной злобе биться об эту грязную, облупившуюся стену, только чтоб не думать о происходящем.
   Заскрипели плохо смазанные петли маленького окошка в тяжелой, обитой железом двери, и в камеру кто-то заглянул. Глаз надзирателя оглядел небольшое пространство помещения, окинул сверху вниз фигуру Роджера и исчез за дверью. Окошко захлопнулось. И вновь воцарилась тишина.
   Надзиратель открывал окно каждые пятнадцать минут, ровно столько времени нужно было для того, чтоб в больших песочных часах, стоящих на столе в его коморке, заканчивался песок. Он заглядывал в камеру, а затем переворачивал часы. И так всю ночь, не смыкая глаз. Потому что вчера поступил особый приказ королевы, следить за этим заключенным, чтоб он не наложил на себя руки.
   Два дня назад Роджер действительно пытался покончить с собой. Нервы его были натянуты словно струны, которые только тронь, и они лопнут. Монеткой, заточенной о край стенного выступа, узник пытался перерезать себе вены. Но вошедший в камеру гость заметил это и вызвал охрану. Роджера обыскали, забрали все опасные предметы и поставили его камеру под наблюдение. И вот теперь к нему вошел гость.
   Скинув надвинутый на брови капюшон плаща, он открыл лицо, прекрасно знакомое Роджеру. Появление этого человека не обрадовало узника. Потому что это был тот, кого с некоторых пор Ратленд стал ненавидеть.
   Гостя звали Френсис Бэкон...
   Роль, которую он сыграл в истории с Эссексом, не прибавила ему достоинств. Но нажила множество недоброжелателей, в том числе и среди бывших друзей. Роджер еще не знает, что выйдя из тюрьмы, столкнется с таким же отношением и в свой адрес. Его будут считать предателем.
   Меж тем Бэкон заговорил. Он долго вещал о чем-то, пытаясь разбудить Роджера. Но Раэтленд не понимал ни одного его слова. Последнее время он стал глух к голосам извне, мучительно прислушиваясь лишь к тонам своей внутренней боли.
   По странному, тщательно подстроенному Робертом Сесилем "стечению обстоятельств", учитель и наставник Роджера и близкий друг Эссекса, Френсис Бэкон, выступал на суде в качестве обвинителя.
   Бедный Роджер, помня о дружеских, почти отеческих связях с Бэконом, на следствии рассказал ему все, что знал об Эссексе и его замыслах. Наивный... Он надеялся, что Бэкон поможет оправдать мятежников или смягчить приговор. Ведь все это время его учитель был ревностным их сторонником. Или казался таковым...
   Роджер оказался так неосторожен в своем откровении. Но ему так хотелось верить в то, что близкие люди, с которыми его связывали годы взаимной симпатии, не способны на предательство.
   Слушая хриплый голос непрошеного гостя, с болью и горечью Роджер вспоминал его речь на суде, в которой был безжалостно вынесен приговор их дружбе, тесным душевным связям и всему тому, во что Ратленд еще верил.
   Экстраординарный королевский адвокат Фрэнсис Бэкон беззастенчиво обвинил своего бывшего покровителя в обдуманном и заранее подготовленном заговоре.
   "Как странно соседствуют в одном человеке низость и гениальность", - подумал Ратленд.
   Мог ли он предположить, что Бэкон окажется в конце жизни отвергнутым и друзьями, и врагами. Вдали от общества, в своем имении, он заболеет и умрет, так и не получив прощения от тех, кто когда-то его любил.
   Самые болезненные раны наносят нам те, кого мы любим больше всего, и на кого больше надеемся и уповаем. Как странно переплелись вдруг судьбы самых дорогих ему людей. Бэкон, Саутгемптон, Эссекс...
   Фрэнсис пришел сообщить Рэтленду, что Генри Саутгемптона помиловали, и казнь его будет заменена пожизненным заключением. И что Рэтленда тоже выпустят из тюрьмы, и он отделался лишь штрафом в тридцать тысяч фунтов стерлингов и ссылкой в отдаленное имение дяди. Но что это меняло? Его помиловали. А участь друзей трагична.
   Едва за гостем закрылась тяжелая дверь темницы, Роджер в состоянии отчаяния кусочком камня выцарапал на стене: "Я самый несчастный на свете человек!"
   Сегодня, в Пепельную среду, 25 февраля 1601 года, во дворе Тауэра суждено окончательно погибнуть иллюзиям. Дверь отворилась, и заключенных повели на свет. Эссекс и на собственной казни остался верен себе. Он взошел на эшафот, облаченный в роскошный костюм из черного бархата и атласа. Грациозно развернувшись к немногочисленным зрителям, которых собрали во дворе тюрьмы, он поклонился им, исповедался священнику и произнес долгую пламенную речь, возможно, в тайне надеясь, что где-то за спинами заключенных, прячется инкогнито сама королева Англии, пришедшая проститься со своим возлюбленным. Он передал ей свое кольцо, которое было условленным сигналом между ним и королевой, и означало помилование и прощение. И не знал, что это кольцо попадет к ней в руки, когда уже будет поздно. Поэтому говорил и искал ее глазами среди немногочисленного сборища, как будто еще возможно было все изменить. Как будто вот сейчас она выйдет, взмахнет рукой и помилует его, как делала всегда.
   Но Елизавета была далеко. Эссекс увидел в толпе лишь бледное лицо своего зятя, которого поддерживали стоящие рядом заключенные, и фигуру невесть откуда взявшегося Ли Доукса в длинном плаще, который он, по обыкновению, носил, выходя в город. Дэверо понял, что ни одна родственная душа, а тем более сама королева уже не услышит его.
   И он обратил свою боль к Роджеру. Он говорил о своей любви к королеве, о несправедливостях судьбы, о происках завистников и врагов. И сам не замечал, что даже сейчас в своем последнем, отчаянном вопле о помиловании стремится выглядеть привлекательно. Будто играет, пытаясь обольстить саму смерть, представ перед ней в самом выгодном свете, чтоб она от него отступилась...
   Выкрикивая последние напыщенные слова, где-то в глубине души Дэверо уже знал, что избежать конца не удастся. Но речь его, как ни странно, тронула окружающих, и даже по лицу стоявшего в толпе Уолтера Рейли, его злейшего врага, пробежала тень.
   С тусклого неба, затянутого в мрачные вериги уходящей зимы, посыпалась колючая снежная морось. Палач сделал в сторону узника нетерпеливый жест. Пора заканчивать долгие речи.
   Со вчерашнего вечера у ката ломило правую руку. "К оттепели", - подумал он и приподнял топор, словно приноравливаясь к привычному движению.
   Дэверо осекся, мертвенная бледность покрыла его щеки, в глазах загорелось отчаяние. Он шагнул в сторону. Мучитель опустил тяжелую руку на его плечо, осторожно направляя его к плахе. Роберт в последний раз взглянул на Роджера. Можно ли забыть этот взгляд, полный животной тоски об уходящей жизни? Ратленд вспоминал его до самой своей смерти.
   Осужденный снял шляпу и обреченно положил голову на деревянный куб.
   Палач отрубил ее только с третьего раза. Словно топор затупился, или рука не слушалась. И каждый удар мучительно отзывался в сердце едва живого Меннерса. Когда голова его патрона и друга покатилась с помоста к ногам охраны, Роджер потерял сознание.
   После смерти своего любимого фаворита, королева впала в меланхолию. Ничто больше не интересовало её. Ей казалось, все осуждали её за смерть блестящего молодого графа, любимца Лондона, которого она так вероломно довела до эшафота. Рядом не было никого, кто мог бы её поддержать. Джон Ди давным-давно отправлен ею в Манчестер, подальше от Лондона. Кристофер не хочет её знать. После расправы над мятежниками он старается держаться подальше от двора. Темный плащ и борода, под которую спрятал он свое настоящее лицо, не видны теперь даже в доме Мэри Пембрук.
   Государственные дела решались уже без участия Елизаветы. В Ирландии с главой мятежников Тайроном была заключена сделка, о которой Елизавета так и не узнала, полагая, что с Дублином идет война. За ее спиной Государственный секретарь Роберт Сесил готовил вступление на трон шотландского короля Джеймса - Иакова Стюарта. Сесил управлял теперь не только политикой и дворцовыми развлечениями, с некоторых пор он даже пытался указывать Елизавете, когда ей идти спать. Все чаще ее заставали плачущей.
  
   Англия больше не славила свою королеву, а мрачно ждала её кончины, находясь в разорении и состоянии бесчисленных войн, которые шли в Нидерландах, Франции, Ирландии, на побережье Испании и на море. И были изнурительны и бесполезны для её страны, так же, как бесполезна стала королева.
   Она с ужасом ждала отравления или удушения, и подолгу сидела в своем кресле, уставившись в одну точку и не позволяя себе раздеваться.
   Перед смертью двое суток Елизавета не ложилась в кровать, несмотря на все уговоры - боялась умереть во сне. И все же, как бы ей этого ни хотелось, она умерла, и последним человеком, присутствующим при её кончине и рассказавшим придворным о предсмертных словах королевы, был Роберт Сесил. Кому еще, как ни горбатому советнику, получившему, наконец, вожделенное право принимать самые важные в королевстве решения без участия государыни, было стоять у её кровати? Ни сына, ни мужа, ни друзей больше не было у дряхлой "девственницы", положившей свою жизнь на алтарь королевской власти.
   Она и не предполагала, что Сесил давно вел тайную переписку с Джеймсом на предмет передачи шотландскому королю английского трона. Он громко объявил "последнюю волю" умирающей собравшимся в тронной зале придворным - её преемником она приказала считать сына Марии Стюарт, Джеймса VI Шотландского. Кого волновало, что к моменту смерти королева не могла произнести ни слова. Можно ли было это проверить, да и кому захотелось бы это проверять. Судьба Англии была предрешена.
  

Зову я смерть

   Прошло десять лет, но Роджер помнит все, как будто это было вчера...
   Страшные видения и призраки минувших событий витают над ним неотступно. И он знает, что они не оставят его никогда. Как не оставят и его друга, уехавшего залечивать раны далеко от родины, но регулярно присылавшего в Бельвуар свои лучшие трагедии.
   После казни Эссекса в творчество Шекспира ворвались глубокие и печальные повести о жизни и смерти, предательстве и всепоглощающей силе любви. "Гамлет", "Король Лир", "Макбет", "Отелло"...
  

"Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж

Достоинство, что просит подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную грубо.

И неуместной почести позор,

И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца, пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг,

Но как тебя покинуть, милый друг!"

   С воцарением короля Иакова Роджер Мэннерс был прощен и восстановлены в правах, за свое освобождение из тюрьмы после участия в мятеже в 1601 году он заплатил баснословную по тем временам сумму - десять тысяч фунтов стерлингов. От остальной доли штрафа граф был освобожден новым королем, восхищенным приемом в замке Бельвуар, он подарил Мэннерсу сорок шесть рыцарей. Но братья Ратленда никогда не забудут Роджеру падения. В его жизни наступили печальные времена. Генри давно нет рядом, после освобождения из Тауэра их нежная дружба разорвана навсегда, Ли Доукс далеко, Елизавета все реже бывает в Бельвуаре, совсем забыв о своем супружеском долге. Болезнь стремительно пожирает Роджера изнутри, все чаще заставляя впадать в черные полосы мучительной меланхолии. Жизнь клонится к закату. Осталась смерть, которая станет последним актом великолепной пьесы. Ее надо сыграть изысканно и красиво, быть может, даже лучше, чем саму жизнь.
   "А впрочем, спектакль ведь можно продолжать до бесконечности. Только следует предупредить участников на несколько веков вперед, чтоб строго следовали сценарию. А лучше всего ввести всех в полное заблуждение, пусть находятся в неведении и дальше сочиняют мою пьесу сами, так, как им заблагорассудится, только уже без меня", - подумал Роджер и устало взглянул на дворецкого, объявившего о приезде брата.
   После разговоров с родственниками Роджер в последнее время пребывал в угнетенном состоянии. Младший брат Фрэнсис упрекал его в том, что он увлечен лишь своими книгами и актерами и вовсе не заботится о приумножении фамильного богатства графов Ратлэндов, потомков норманнских рыцарей. Несмотря на то, что Роджер старший брат, надеждой и опорой семьи никогда не был и не станет.
   Фрэнсис говорил долго и красноречиво, слова его, оглушительно разбивались о стены библиотеки, где происходил разговор, и остро вонзались в мозг брата. Ощущение боли становилось нестерпимым и Роджер, едва державшийся на ногах, с тоской поглядывал на пылающий в камине огонь и думал только об одном, как бы поскорее присесть поближе к теплу и погреть онемевшие пальцы ног. И не решался предложить это брату, так увлекшемуся своими проповедями. Роджер стал слаб. Болезнь его развивалась катастрофически быстро, все труднее было выбираться в люди, и большую часть времени он проводил в затворничестве, вдали от мирской суеты.
   А братья между тем уже делили его наследство, томительно ожидая неминуемой развязки болезни. Это было так откровенно и так больно. Но в сердце не осталось злости и ожесточения, Роджер лишь видел их слабость и зависимость от мнений света. После полного крушения иллюзий, которые когда-то удерживали его в тонусе честолюбивых желаний, он перестал искать первенства.
   Если ты не безобразный горбун с изощренной способностью к приспособляемости, то близость к вершине может запросто отправить тебя на эшафот. Но всегда останется то, что будет тянуть тебя вниз, на какую бы вершину ты не взгромоздился. Это твои ошибки. Заблуждения, подлость, зависть, когда-то овладевшие тобою, последствия которых теперь не исправить. Ратленд чувствовал свою вину перед теми, кого он предал, спасая свою жизнь. Его угнетала враждебность Генри, переставшего считать его другом. И мучительно не хватало Елизаветы, которая предпочитала ему Бена Джонсона. А чаще всего - Ли Доукса. Поговаривали, что их связывают теперь вовсе не платонические отношения. Ратленд мучился ревностью.
   Хотя его брак с Елизаветой Сидни, на который такие надежды возлагала Мэри Пембрук, оказался фиктивным союзом двух чужих людей. Они поженились отчасти из-за настойчивых попыток родственников связать их непременно узами брака. Отчасти оттого, что так было надо. И оба знали, что их союз будет не таким, как у всех. Он уже тогда знал о своей болезни. Приступы случались с ним в то время редко, но пугали и выносили безжалостный приговор возможному счастью. Он промолчал об этом тогда. А теперь болезнь, которою страдал едва ли не каждый четвертый житель Лондона, вошла в последнюю стадию своего разрушительного действия. И её больше невозможно было скрывать. Но разве расскажешь об этом тетушке Елизаветы Марии Пембрук, подругам невесты, собственным братьям, которым с помощью женитьбы хотелось остепенить Роджера и сделать похожим на многих. Он благодарен Богу за то, что их семья миновала супружеского ложа, и брак остался целомудренным.
   Ратлен, действительно, стал мудрее и мягче. Сегодня, глядя в глаза рассерженного брата, Роджер не замечал его перекошенного гневом лица. Он с тоской и ужасом созерцал глубокие морщины, которые избороздили сердце очередного наследника семьи Ратлендов, претендующего на титулы и фамильные ценности. Какой от них прок...
   Когда звон кареты шестого наследного графа Фрэнсиса Рэтлэнда затих вдали, бедные ноги его больного брата немного согрелись у огня, и боль утихла, он пересел к столу, заточил перо и погрузился в грустные размышления о смысле человеческой жизни. Он скучал без Кристофера. Особенно остро, когда читал его пьесы. Сегодня Роджер дочитывал одну из последних, самых грустных пьес Шекспира. Она называлась "Буря"...
   "Замкнувшись в сладостном уединении,
   Чтобы постичь все таинства науки,
   Которую невежды презирают,
   Я разбудил в своем коварном брате
   То зло, которое дремало в нем..."
   Как объяснить братьям, что смысл человеческого существования не в богатстве, не в тщеславных потугах, быть самым великим из потомков древнего рода, а - в другом. В том, что понял и перенес на бумагу его вечный соперник, возлюбленный сумрачный поэт, который так никогда и не вернется в свет под своим настоящим именем.
   "Мне, бедняку, моя библиотека была вполне достаточным герцогством",- читал он и думал о Ли Доуксе, который давным-давно нашел свой философский камень.
   Роджер с болью ожидал неумолимо приближающуюся смерть. Она могла явиться в любой момент. Иногда ему казалось, что её мрачная тень уже давно стоит за портьерой, и он жарче растапливал камин и зажигал все светильники, пугая её. А сам уже чувствовал холодное дыхание за своим плечом. Ему так хотелось отсрочить финал, приостановить движение времени, успеть что-то важное, чего никто не сможет сделать за него.
   Он отложил рукопись и начал писать завещание. Распределяя свое наследство между братьями и другими родственниками, Ратленд задумался.
   Лиза давно разделила свое ложе и свою жизнь с другим человеком, их, фиктивных мужа и жену больше не связывают взаимные обязательства. Этот брак был лишь уговором и способом избежать огласки других отношений. Роджеру казалось, что Лиза с самого начала лгала ему, используя его как ширму для своей истинной любви.
   Он вписал её в свое завещание. Все-таки перед людьми и церковью, Лиза была его законной женой. Но зачем ей фамильные земли Ратленда? Её владениями теперь является вся Вселенная. Роджер с грустью посмотрел на большой портрет жены, висевший на стене. Елизавета была изображена в маскарадном костюме на празднике в честь королевы. Её черные вьющиеся волосы уложены в высокую прическу, глаза блестят, и на лице играет счастливая улыбка молодости. Все правильно. Они квиты. Она позволила ему быть настоящим графом, имеющим семью. А он дал её титул и положение в обществе. А что было за стенами Бельвуара, кого это интересует, кроме самых близких родственников. Он умрет, не оставив после себя наследников. "Кому передать партитуру затянувшейся игры в Шекспира?" - подумал он и понял, игру уже давно и прочно взяла в руки тетушка его жены - Мэри Пембрук. Все давным-давно движется без его участия.
   Ратленд вздохнул и написал распоряжение дворецкому о полном расчете с Шакспером и удалении его в Стрэтфорд сразу после своей смерти, просьбу к брату о памятнике на своей могиле ... надо что-то еще... Память становилась похожей на решето. Мучительные головные боли изматывают графа, мешают сосредоточиться...
   Когда наступали периоды облегчения, он лихорадочно писал, словно старался догнать ускользающее время, нырял с головой в пучину наплывающих друг на друга образов, и из-под послушного пера наконец-то возникали строчки, которых он так долго ждал. Они пугали его своей обнаженной пророческой силой. Тогда Ратлэнду казалось, что это не он, это небо выводит строки его рукой.
   Небо... Как часто он глядел в облачную его глубину и читал, читал написанные на его своде волшебные слова, и не умел выразить их на бумаге так, как они должны были звучать. Теперь чувствовал, как они покоряются ему. Каждым изгибом Млечного Пути, тончайшей извилиной смысла, запечатленного в душе сущего и открывающейся лишь избранным. Для огранки таланта, по-видимому, действительно нужен резец внутренней боли.
   "Достойно ли смиряться под ударами судьбы иль надо оказать сопротивленье...?" - читал он Гамлета и сопротивлялся, обманывая судьбу... И она сопротивлялась, обманывая поэта... потому что ей тоже нужно было его сопротивление. Она хотела говорить с людьми его языком, ей нужен был еще один ПОЭТ...
   "Каждая третья моя мысль о смерти...", - выводит его перо, а глаза наполняются слезами. Ему всего тридцать четыре года, а он чувствует себя дряхлой развалиной. Вся его жизнь кажется жалким и ничтожным фарсом. Даже если и был в ней какой-то смысл, то он заключался только в удивительной игре, которую он придумал для будущего.
  
   Чем же болел Роджер Меннерс пятый граф Ратленд? Трудно сейчас судить об истинном диагнозе бедного графа. Тем более что симптомы болезни, о которых известно нам, довольно расплывчаты. Сильные головные боли, болезнь ног. Возможно, это был сифилис, эпидемия которого накрыла тогда всю Европу.
   Неужели нельзя было его вылечить? Конечно, в современных условиях это заболевание было бы с успехом побеждено. Но тогда...
   Врачей было мало, многие из них принадлежали инквизиции и выполняли лишь функции помощника при совершении "квалифицированной" казни, наиболее мучительной из всех, когда-либо существовавших в Англии. Такая казнь, между прочим, ждала и Эссекса, в последний момент решением королевы замененная на простое обезглавливание на территории Тауэра. Эта казнь угрожала и Кристоферу Марло.
   Чудовищное по жестокости публичное зрелище - своего рода спектакль, устроенный самой жизнью. Самое ужасное в нем - привычное изуверство исполнения и возможность участия в живом спектакле в качестве жертвы и исполнителя любого из наблюдателей.
   Вы никогда не задавались вопросом, почему человека так привлекают сцены насилия? Какое тайное порочное удовольствие он находит в созерцании жестокости и агрессии? Даже сегодня, в двадцать первом веке, это все еще присуще цивилизованному обществу. Стоит ли говорить о временах темных и диких, о которых мы ведем свой рассказ. Не потому ли это происходит, что он ощущает себя жертвой? Жертвой грандиозного небесного замысла, изменить который не в силах. Или потому, что центр боли расположен в его мозгу так близко к центру удовольствия? Мне кажется, что толпа, жадно следящая за производством квалифицированной казни, заворожено проигрывает в сознании собственную смерть. И остро ощущает вкус жизни. Смерть уже не кажется ужасной или далекой. А жизнь - не такой уж мрачной.
   Вот осужденного, раздетого донага, волокут к месту на самодельных салазках из четырех досок. Иногда прямо по земле, раздирая тело. Если путь до виселицы короток, можно надеяться, что осужденный сохранит достаточно сил для остальных пыток. И представление будет интереснее. Момент сохранения у осужденного сознания - прерогатива врача. Это чрезвычайно важно для толпы, возбужденной жестокостью зрелища. Она звереет постепенно, закидывает беднягу камнями, плюет на него, глумится над ним словесно, чтоб напитал её азарт своим страхом и отчаянием. Толпе важно осознавать, что он видит, слышит и понимает её гнев. Словно этот гнев мог бы оградить участников расправы от той боли, которую испытывает страдалец. Врач все это время тщательно следит за его состоянием. Какая "гуманная" миссия у ката!
   Но страшный спектакль продолжается. Дальше страсти только накаляются. А осужденный, сначала повешенный, потом снятый с виселицы и приведенный в чувство тем же гуманным врачом, по очереди лишается пальцев, рук, ног, ушей, половых органов и, наконец, вырванного из груди лживого сердца. И все это под улюлюканье беснующейся, ослепленной яростью толпы, которая получает страшное удовольствие от созерцания ужасного зрелища. Все это время обязательным условием для квалифицированной расправы является сохраняющееся сознание осужденного, за состоянием которого следит врач. По-существу, врач - тоже палач. Сам участвующий в пытках, а после них залечивающий истязаемому раны, чтобы он взошел на костер невредимым.
   Хотелось бы вам попасть в руки к такому доктору? Ответ очевиден.
   И все же были среди врачей и такие как Парацельс, Г. Фаллопий, Дж.Фракасторо. В средние века в Западной Европе существовали два вида врачей, одни получали медицинское образование в университетах и считались учеными медиками, а другие - были хирургами, научного образования они не имели, врачами не считались и в сословие врачей не допускались. Скорее это были ремесленники-практики и помощниками палачей. Между врачами и хирургами шла война за влияние. И если врачи в большинстве своем были носителями книжного, устаревшего, схоластичного знания, то хирурги - имели дело с живой натурой.
   Во времена Шекспира, кроме старушек проказы, холеры и чумы, появляются новые болезни - сифилис, английская потовая горячка, сыпной тиф. Причины большинства болезней еще не были известны. Огромные размеры приносимых ими бедствий и беспомощность человека вызывали величайшее смятение и суеверный ужас. В то время еще не могло быть действенных, научно обоснованных методов борьбы с повальными болезнями, их возбудители оставались невидимыми и неизвестными, а наука о них еще только зарождалась.
   В конце пятнадцатого -- начале шестнадцатого веков всю Европу охватила эпидемия сифилиса. Все началось в Италии, где в то время шла война между французами и итальянцами. Заняв Рим, французское войско, которое сопровождало около четырнадцати тысяч женщин легкого поведения, предалось на радостях страшному разврату. Прошло какое-то время, и все поголовно заболели страшной смертоносной болезнью. О захвате Неаполя больше не могло быть и речи, и французские воины были распущены по домам. В войске были не только французы, и заболевание вскоре охватило всю Европу, вызвав страшную эпидемию, от которой в недалеком будущем скончались даже несколько королей. По морским и сухопутным торговым путям сифилис распространился за пределами Европейского континента.
   Заболеваемость им взрослого населения была повальной. При отсутствии антибиотиков сифилис превращался в неизлечимое и мучительное заболевание, длящееся годами и, в конце концов, приводящее к смерти.
  

Платонический брак

   Сидя у камина, он читал "Бурю" Шекспира. Еще погруженный в состояние животного ужаса перед силой стихии, испытанного им когда-то в морском походе Эссекса и так ярко переданного на бумаге его другом, Рождер услышал стук подъезжающей кареты. Ранние осенние сумерки, наполненные таинственными видениями его фантазии, расступились перед легким свечением, текущим в библиотеку через приоткрытую дверь. Елизавета вернулась из Лондона. Она была у тетушки, сегодня там к столу подавали Бена Джонсона. Лиза, как водится, прихватила его с собой, продолжить трапезу в Бельвуаре.
   Бен Джонсон не относился к числу людей, которые нравились Роджеру. С высоты своего положения, пятый граф Ратленд, смотрел на простоватого Джонсона несколько презрительно.
   Бен часто критиковал Шекспира за всевозможные "неправильности", неряшливость, недостаточность отделки пьес. Но сам, увы, был далек от совершенства. Яков I сделал его первым придворным поэтом-лауреатом. Назначил официальным историографом Лондона.
   При этом "редкостный Бен" никогда не укрощал своего нрава, не сдерживал свой резкий язык и буйный характер, заставляя считаться с собой. Он не ждал милостей, как многие, он сам себе их устраивал, настойчиво направляя движение к собственной славе. Сам себя хвалил, сам подготовил Собрание своих сочинений и выпустил их под общим наименованием "Труды", чем немало позабавил образованную публику.
   Роджера смешила мышиная возня, которой была окружена жизнь Джонсона. Он покатывался со смеху, когда Уильям Шакспер, войдя в раж, старательно изображал перед Беном "Потрясателя сцены", а тот изо всех сил спорил с ним и каждую свою удачную реплику запивал добрым глотком вина. Они частенько нападали друг на друга в "Русалке", в театре и просто на улице. Порой эти перепалки выливались в настоящие представления, которые собирали актерскую братию или просто толпу любопытных.
   Бен Джонсон, так же как и Шакспер, университетов не заканчивал, был самоучкой, хотя в детстве усиленно занимался в лондонской школе, в результате чего, по его словам, добился обширной учености. Зачисленный с помощью своего отчима в каменщики, Бен Джонсон совсем юным работал на укладке городской стены в Сити. Записался в армию и был на войне в Нидерландах, где прослыл храбрецом. Каменщик и вояка, в конце концов, стал профессиональным драматургом. Шакспер считал его соперником и выскочкой, к тому же он прекрасно помнил, как Джонсон хлопал его по голому животу, в тот самый день, когда он впервые таинственным образом появился в Лондоне. Такое не забывается.
   Давным-давно уже Уильяма не заставляют играть лорда в шутовском наряде на балу у графа Саутгемптона, кланяться дамам или выступать в палате лордов. Вот глупость! Да и где теперь граф, бедняга? Говорят, он совсем загрустил в своем имении, вдали от шумной лондонской жизни.
   Уильям давно уже не чувствует себя в долгу у этих господ, потому что участвует в спектаклях почти на равных с ними. Они дружно подсмеиваются над его ученостью и знаменитостью. Так же как посмеиваются над "Трудами" и придворным чином Бена. При всем своем величии в качестве первого поэта Его Величества, Бен Джонсон был беден, грубоват и прост.
   Ратлетд ревновал Лизу к Джонсону. Слишком остро критикуя его стихи, он видел, как лицо жены при этом изменялось, словно она глотала что-то горькое. Последнее время Лиза подолгу гостила то в Лондоне, то у тетушки, то хлопотала по делам Ли Доукса. Ратленду её не хватало.
   По указу Якова I, он стал почетным смотрителем Шервудского леса, но болезнь мешала исправно выполнять свой долг перед королем. Ему нужна была её помощь. Он теперь почти не выезжал из Бельвуара и так редко являлся при дворе, что забыл расположение комнат, где король обычно принимал своих вельмож. Его изматывали головные боли, и он забывал о самых простых вещах. Лиза умоляла его поехать в Кембридж, к известным докторам. Некоторые из них были учениками самого Парацельса.
   Смерть шла по пятам. Но он так любил жизнь, которая наливала в его кубок горькое, пьянящее вино. Болезнь испытывала его на прочность. И он, принимая вызов, сопротивлялся ее давлению, не позволяя смерти застать себя врасплох.
   Последние пьесы Шекспира не нравились Елизавете. В них было слишком много грусти. Она читала исписанные страницы и тихонько плакала у камина, незаметно смахивая слезы, а потом, вздохнув, поворачивала к Роджеру свое сияющее лицо и говорила: " Я люблю его и останусь с ним, потому что у него больше никого нет, кроме нас с тобой! И все же я останусь с тобой, даже если ты прогонишь меня прочь! Не грусти... Нам еще нужно многое успеть... Ты стал хорошо писать!" - как бы между прочим, добавляла она, и это было величайшим наслаждение на свете, услышать похвалу их её уст.
   Потом она подходила к нему, по обыкновению обнимала сзади и склонялась над Роджером, прижимаясь к его щеке. Нежные колечки черных вьющихся волос падали ему на лицо и ласково щекотали кожу. И он окунался всем существом в прозрачную атмосферу ее присутствия, словно пил волшебное дурманящее вино, обволакивающее внутренности, согревающее и заставляющее забыть обо всем на свете.
   Когда она была рядом, все каким-то удивительным образом уравновешивалось в мире, становилось гармоничным, стабильным, достаточным и обретало смысл... Он чувствовал тепло её щеки, ловил тонкую руку, опускавшуюся на грудь, и ощущал, как поднимается в нем нежная волна желания и благодарности к этой маленькой хрупкой женщине, на долю которой выпало стать женой бездарного честолюбивого сифилитика с древними генеалогическими корнями. Он страстно желал быть обычным мужчиной, способным испытывать наслаждение простой телесной близости и дарить его женщине, как мог это делать даже пройдоха Шакспер, наезжая к своей женушке в Стрэтфорд. Но жизнь распорядилась иначе.
   Их брак был бесплодным...
   А Елизавета - красива и молода, и все об этом знали. И самое главное, об этом знала она. Их брак был особого рода уговором, который они негласно дали друг другу, после того, как поняли, что ошиблись в своем выборе. Они скрепили его не силой совместных обещаний, а тесными узами общей тайны.
   "...Смерть преследует меня по пятам,
   Лишь твоя любовь не дает ей остановить мое сердце...", - прочитал он на обратной стороне Шекспировской рукописи. К сожалению, это не о нем... Она не любит его, а значит, ничего больше его не держит.
   Бен Джонсон и Елизавета вошли в комнату, оживленно обсуждая какую-то лондонскую новость. От них катилась к ногам Ратленда мощная волна жизни, к которой он больше не имел отношения, Роджер отшатнулся от них, будто спрятался от яркого света. Лицо его казалось хмурым и озабоченным. Последнее время он с трудом переносил общество.
   Они приветствовали графа, не обращая внимания на его молчаливую грустную фигуру, и продолжали говорить о другом. Как будто его и не было тут. Горькое чувство отверженности накрыло его. Лиза приказала подавать ужин.
   Ратленд ушел к себе в кабинет. Она не заметила.
   Прошло часа полтора, Роджеру хотелось поговорить с ней о своем завещании и последних распоряжениях. Но Бен и не думал уезжать. Тогда граф встал, преодолевая боль в ногах, спустился в гостиную и стоя у двери громко сказал, пытаясь нарушить их бесконечную беседу:
   - Графиня мне непонятен столь долгий ужин наедине с мужчиной, поэтом. Я думаю, у вас есть более важные дела в этом доме!
   Лиза вспыхнула. Бен резко встал, сверкнул глазами в сторону Ратленда и поспешил откланяться. Прекрасный вечер был испорчен. Лиза, расстроенная и оскорбленная, ушла к себе в спальню.
   А Роджер, так и не дождавшись её вопроса о самочувствии, который она обыкновенно задавала ему перед сном, зажег свечу и вычеркнул имя своей жены из составленного ранее завещания. Он позвал дворецкого. И велел собрать его в путь. Завтра он отбывает в Кембридж. Быть может, кто-то из ученых врачей отсрочит его смерть. Кто знает... Ему так помогает анодинум Парацельса, который Лиза привезла из Европы.
  

Новый двойник поэта

   Сегодня он решил порадовать милую Феникс, уставшую от унылых и тревожных мыслей, набросками своей новой работы. Она будет веселой пародией на серьезную книгу, и участвовать в ее создании будет не один Ле Доукс, а целая компания самых замечательных поэтов Англии. Джон Дэвис, Джон Донн, Майкл Дрейтон, Бен Джонсон, Кристофер Брук - да перечислишь ли всех? Это будет веселая и потешная книга. Он и имя автора уже придумал, очередного шута, раскрашенного "павлиньими перьями" - некий Томас Кориэт, гигант ума и великий путешественник, который за пять месяцев с тощим кошельком прошел пешком через всю Францию, Италию до Венеции, потом обратно через Щвейцарские Альпы, Верхнюю и Нижнюю Германию, Нидерланды в Англию, преодолев расстояние в тысячу девятьсот семьдесят пять миль. Он шел пешком и передвигался на чем придется около восьмидесяти дней, посетив сорок пять европейских городов, осматривая их достопримечательности, ведя систематические записи обо всем увиденном и услышанном, и возвратился домой, не стоптав и одних башмаков, а потом за пять месяцев написал увесистую книгу по впечатлениям о своем путешествии.
   - Разве это возможно? - удивленно спросила Лиза, когда Кит рассказал ей о своих замыслах. - Как же он мог успеть?
   - В том-то и дело, что не мог, а у меня может, в этом и вся штука, чтоб никто не смел усомниться в его "великих" способностях! - на лице её возлюбленного играла загадочная улыбка. - Это фарс, комедия, понимаешь? Только не для театра, а для истории и географии, для жизни. А назовем мы ее тоже как-нибудь вызывающе карнавально, вроде "капусты" на десерт для идиотов-читателей - "Кориэтовы нелепости, глупости, незрелости". И пусть потешаются над Гигантом Ума все, кто способен смеяться, ибо такого глупца и простофили еще не видывал свет! - он говорил об этом с каким-то особым подъемом и даже некоторой злостью, словно завидовал своему простодушному герою, который мог так свободно слыть дурачком, даже об этом не подозревая.
   - В легком фарсовом стиле, вперемешку с колкой шуткой и ненавязчивым ироническим рассказом пустомели перед читателем должна предстать вся современная Европа. А стиль позволит прикоснуться к таким ее уголкам и закоулкам, которые нелепы и невозможны в действительно серьезном научном географическом труде.
   - Какое-то странное сочетание - фарс и путеводитель по Европе.
   - Но в том-то и дело, - с сияющими глазами объяснял он Лизе,- что это даст возможность показать мир шире, поможет проникнуть в нравы и обычаи, в язык и характеры наших современников, чтобы какой-нибудь читатель грядущих времен смог узнать, чем мы жили и сложить о нас впечатление. Но мы ни за что не расскажем ему всей правды, пусть обманывается и недоумевает.
   - А этот Томас Кориэт, он на самом деле существует? - оживилась Лиза, любившая необычные повороты фантастических замыслов своего друга. Она прекрасно знала теперь настоящего Шекспира, который так редко бывал в Англии. Стала посвящена, наконец, во всю загадочную историю авторства, которую сфабриковал Рэтленд вокруг пьес Марло. И превратилась в одну из участниц игры, наперсницей и Музой Поэта, которая догадывалась об его истинном происхождении. И вот теперь у Кристофера Марло появился новый "двойник". - Кто он?
   - Да так, один дурачок из Одкомба, сын местного священника, помнишь старого капеллана графа Пембрука, так вот это его отец. А сына пристроили шутом в окружении наследного принца Генри. Да ты видела его не раз. Перевернутая сахарная голова и бездна глупости во взгляде - как раз то, что нам нужно, - весело рассмеялся Кит и торопливо зашуршал лежавшими на столе бумагами.
   Лиза не уставала удивляться ему, каждый день наслаждаясь открытиям нового в этом неисчерпаемом источнике её любви.
   - Да, вот послушай:
   "Старая шляпа, рваные чулки, дырявые башмаки и сумка, кишащая вшами, были его единственным достоянием,
   Из всех, носивших когда-либо имя Том,
   Том Кориэт - самый знаменитый...
   Том-осел может шествовать важно,
   Но не для его длинных ушей такие бриллианты,
   Которые украшают нашего Тома", - он с увлечением цитировал первые страницы своей новой книги, которая похоже не на шутку его увлекла.
   Лиза была счастлива. Кажется, грусть и одиночество отпустили его.
   Но жизнь, полная скитаний, подорвала здоровье Кристофера. Ему все чаще хотелось вернуться на родину, в Кентербери, стать приходским священником и нести людям простой свет Божественной истины с помощью слова, произнесенного им самим, а не подставным актером, вошедшим в роль и недурно исполняющим чужую партию. Сообщения Лизы о плохом здоровье Ратленда расстраивали его. Он искренне был привязан к нему. Человеку, столько лет поддерживающему огонь их общего костра, вокруг которого грелось столько выдающихся людей.
   Яков I звал Ле Доукса в Англию, обещал место придворного астролога или философа, активно посещал театр, хвалил его пьесы. Но Марло был равнодушен к монаршему соизволению проявить к нему, сыну Елизаветы I, недополученную толику человеческого участия. После своей "смерти" и посвящения в члены ордена, он больше не хотел терпеть унижения в борьбе за свою новую жизнь. Теперь ему казалось, что он может быть её безраздельным владельцем. Сам стоить свою судьбу, зависеть от направления ветра, который дует в послушные паруса, искать новые земли, людей, характеры. Писать так, как просит душа, а не требует власть или толпа. Ему хотелось зашифровать в своих произведениях ту истину, которая открылась ему после знакомства с великим знанием розенкрейцеров. И в своих пьесах он с наслаждением наслаивает друг на друга совершенно не связанные друг с другом, но тесно переплетающиеся сюжетные линии, которые смогут расшифровать только сведущие читатели. Лиза была рядом, когда приезжала на материк, помогала в написании сцен и монологов, придумывала сюжетные повороты и помогала ему выжить в тоскливом одиночестве на чужбине.
   Сегодня она с воодушевлением вслушивалась в живые шутовские картинки, которые с мастерством рисовал перед ней поэт. И тихо улыбалась своим светлым внутренним ощущениям. Именно сейчас ей так верилось в Золотой крест -- символ человеческого тела и красную розу -- символ души, выбитые на его медальоне, который он носил на груди рядом с подарком матери.
   Она была с ним, маленькая птичка Феникс, ставшая ему подругой и тайной женой. Елизавета Сидни, дочь английского поэта Филиппа Сидни, с удовольствием участвовала в написании отдельных сцен и верила в хорошее, в то, что все уладится, болезни отступят, и они будут счастливы, как должны быть счастливы любящие существа. Ей грезились дети, веселый смех, радостные лица, здоровье и покой.
   Лизе очень понравился замысел новой книги, и она взялась помогать Киту, составлять маршрут путешествия Кориэта.
   Долго за полночь горели в окнах уютного трактирного номера огни светильника, склонившись над столом, Кит писал, Лиза сидела в кресле у камина перебирала его письма, присланные королем, друзьями и видными учеными из разных городов Европы. Она помогала ему. Она была рядом с ним. И он готов был свернуть горы.
   Улыбка не сходила с его лица. Новый потешный герой его фарса нравился ему даже больше, чем давешний Жак-меланхолик или жадный Слай. По крайней мере, этот был безобидным и глуповатым. Но в душе добрым и простодушным малым. Таким, каким всегда хотелось быть самому Кристоферу. Простофилей, не обремененным ни тяжелыми раздумьями о жизни, ни ожиданием смерти, ни болезнями, ни постылыми узами вынужденного одиночества. Ах, если бы он тоже мог бы вот так сразу, ни о чем не задумываясь, сорваться с места и пешком отправиться в путешествие по дорогим его сердцу местам. В свой родной городок, где пахнет яблоками и задумчиво звенят колокола Кентерберийского собора.
   Воспоминания, радостные и волнительные, нахлынули и погрузили в удивительный мир вдохновенного созерцания прошлого. Он так увлекся, что не замечал, как погасли в оплывших канделябрах свечи, посветлели оконные проемы, возвещавшие приход утра. Трактирный слуга осторожно, чтоб не помешать, подбросил в огонь поленьев, и они шумно затрещали, схваченные жадным огнем.
   Лиза сидела у камина в глубоком кресле с высокой спинкой, рука ее расслабленно упала с витого подлокотника, голова наклонилась, прижавшись к теплому дереву. Она спала... На коленях ее в беспорядке лежали исписанные Марло листы рукописи.
   Он подошел к ней, присел возле ее ног и осторожно обнял за колени, так, чтоб она не проснулась. Теплая нега, источаемая ее телом, потекла сквозь тонкую ткань платья, согревая привычным и родным ощущением покоя. Когда она была рядом, ему казалось, что весь мир принадлежит ему, сосредоточившись в неповторимом моменте их близости. И больше ничего человеку не надо для счастья.
   Темные вьющиеся локоны спадали в беспорядке на ее плечи, прикрывая шею и часть лица. Ему хотелось лучше рассмотреть ее в спокойном, умиротворенном состоянии, словно запечатлеть в своем сознании, чтобы после вспоминать и с восхищением погружаться в глубину этого момента, когда её не будет рядом.
   Он осторожно отодвинул пряди с ее лба, аккуратно зацепил их за маленькое ухо. Родинка на ее щеке была так трогательна, что ему до боли захотелось приникнуть к ней и насладиться теплым бархатом кожи, запахом волос, тела. Ему всегда мучительно не хватало телесной близости с этой женщиной.
   Поэт Уильям Шекспир, Потрясатель английской сцены, который умел беседовать с небом на недоступном простым смертным языке, виртуозно владел словом и мудростью жизни, разгадав ее глубину и смысл, в своей собственной жизни был всего лишь человеком.
   И ему, как простому, смертному и слабому человеку хотелось тепла.
  
   26 ноября 1610 года два влиятельных члена Компании печатников Эдуард Блаунт и его партнер Уильям Баррет официально зарегистрировали книгу "Кориэтовы Нелепости, спешно наглотанные во время пятимесячного путешествия...".
   Тщательнейшим образом отпечатанная книга форматом ин-кварто, объемом девятьсот пятьдесят страниц. Это для того времени был колоссальный научный труд.
   Виднейшие умы королевства написали для книги Кориэта похвальные стихи. Эти "панегирики" занимают целых сто двадцать страниц и подписаны именами пятидесяти шести авторов, среди которых действительно "виднейшие умы" и крупнейшие литераторы тогдашней Англии: Бен Джонсон, Майкл Дрейтон, Джон Донн, Генри Гудиа, Роберт Коттон, Ричард Мартин, Джон Оуэн, Хью Холланд, Кристофер Брук, Джон Хоскинс, Томас Кэмпион, Джон Дэвис из Хирфорда, Джон Харрингтон, Генри Пичем.
   При всей своей пародийно-буффонадной настроенности, книга представляет огромную научно-познавательную и литературную ценность. Это настоящая географическая, археологическая и историческая энциклопедия тогдашней Европы, книга её нравов и обычаев.
   Мне хочется думать, что это тоже была книга Кристофера Марло. Последнее детище его фантазии!
  

К чему мне жизнь без тебя?

   - По твоей просьбе я была у Уолтера Рейли в Тауэре. Мы так мило поболтали. Он все такой же чудак. Все дымит в своей лаборатории, ему разрешили делать опыты, и хвастается, что нашел эликсир бессмертия. Он чем-то похож на тебя. Старик с седой бородой, - Лиза захохотала. Она любила дразнить Марло.
   - Ничего не слышно об его освобождении? - спросил Ли Доукс.
   - Нет. Похоже, королю удобно держать его в темнице, там он не так опасен. И табачного дыма не слышно. Зато к нему ходят принц Генри и королева Анна.
   - Королевский наследник? Что он делает у Рейли? - удивленно спросил Кит.
   - Похоже, сер Уолтер дает ему уроки хороших манер, истории и философии. Он пишет для него большую книгу, она называется "История мира", я видела рукопись. Кажется, сер Уолтер воспрял духом и верит в свое скорейшее избавление, - Лиза подошла поближе и протянула своему другу маленький пузырек с густой темной жидкостью.
   - Что это? - взволнованно спросил Марло.
   - Рейли сказал, что это быстрый яд. Я совсем не буду мучиться, - быстро сказала Лиза и отвернулась к окну.
   - Что за глупости ты говоришь? Зачем тебе яд? - Кристофер подошел к ней и, взяв её за плечи, повернул лицом к себе. - Что это, Лиза?
   - Наверное, он мне не понадобиться. Но если вдруг, ты решишь уйти раньше меня, я отправлюсь вслед за тобой. Я так решила, - закончила она твердым голосом. - Давай не будем сейчас об этом говорить.
   Он знал, когда в её голосе появлялись эти металлические нотки, с ней бесполезно было спорить.
   Что толку было убеждать девочку в чудовищности этого шага, если намного трагичнее было бы для нее ощущение полной и окончательной потери любимого человека. Кит был для неё всем, он знал это и страшился этого, быть может, больше всего на свете. По сравнению с ней, Марло, действительно, был стариком с седой бородой.
   Ужас понимания того, во что превратится ее нежная кожа, глаза, волосы после смерти погружал Кита в состояние панического уныния.
   Она уезжала в Кембридж, где вот уже две недели жил её муж. К нему ходили известные доктора, наперебой советовали разные лекарства. Но больному становилось все хуже.
   Давняя дружба или привязанность, которая объединяла Ратленда и Марло, перешла в какое-то смутное состояние условности. Все дело в расстоянии, редких встречах и договорных обязательствах, которые они негласно друг другу диктовали самим фактом своего сотрудничества. Марло писал, правил, направлял, Ратленд - помогал ему выжить и воплощал все это в жизнь. Между ними не было официального уговора. Но было внутреннее понимание каждым своей роли в этом спектакле.
   Выдуманный Китом путешественник "с перевернутой сахарной головой" не вписывался в прежние схемы. Он был детищем иных родителей, бастардом того Шекспира, которому по большому счету давно стало тесно придуманное когда-то имя.
   Форма буффонады позволяла беспечно глумиться над правилами и ограничениями и чувствовать свободу от чужих указов. Это ли не высшее наслаждение для художника. Впервые он писал в прозе, легком научном стиле, который одновременно пародировал, и был счастлив тем, что его труд находил прямой отклик у самых известных соратников по перу.
   Чтоб собрать материал, Кит отправился в Ирландию. И на судне от какого-то матроса неожиданно подхватил лихорадку. Он слег в постель, с нетерпением ожидая вестей от Лизы.
   А она в это время сидела у кровати умирающего мужа. Анодинум Парацельса ему не помог.
   Ратленд был тих и кроток в последние минуты своей жизни.
   - Прости меня, Роджер, я была тебе плохой женой, - сказала Лиза, тихонько гладя его по руке. - Мне нельзя было выходить за тебя замуж.
   - Нет, это ты прости меня, я должен был это предвидеть. Я обманул тебя, зная о своей болезни... Но я тебя любил, даже когда ты этого не заслуживала, - одними губами сказал он.- Глупо было думать, что поэзия бессмертна. Она умирает вместе со мной.
   Он в последний раз сжал её теплую руку, и по его телу прошла предсмертная дрожь.
   Лиза ждала этого ужасного момента, но все равно оказалась к нему не готова. Слезы хлынули из её глаз. Она вспомнила себя девочкой на первом своем большом приеме в доме тетушки. Милое поэтическое соревнование с Роджером, с которого все началось. И натянулась тонкая струна привязанности, какая всегда была между ними, несмотря ни на что. За годы их брака в её жизни было множество моментов, которые она могла вспомнить с благодарностью. Несмотря на горячий нрав и болезненное честолюбие, Ратленд был добр к ней. Она представила, как тяжело ему было знать о том, что его жена предпочитает другого.
   Двигаясь как во сне, Лиза приказала набальзамировать тело мужа для отправки в Бельвуар, отдала распоряжения слугам и не в силах больше справляться с отчаянием, отправилась в церковь, чтобы помолиться о скорбной душе, покинувшей эту землю. Всю ночь она плакала у его тела. А утром велела закладывать карету.
   Она больше ничем не могла помочь Ратленду. Её ждал Шекспир...
   Сердце её тревожно ныло от плохих предчувствий, но Лиза успокаивала себя и нарочно заставляла отвлекаться от грустных мыслей. Она радовалась любой остановке, где можно было достать бумагу и записать пришедшие в голову стихи.
   Мрачная пора дождей отступила, лето входило в лучшую свою пору, буйствовало зеленью и цветом полей, и как нарочно, все вокруг кипело жизнью. Стихи легко ложились на бумагу. Они были полны любви, горечи потери и нежной заботы о возлюбленном.
   Она еще не знает, что её сердечный друг тоже тяжело болен. Он не вставал с постели вторую неделю. Тяжелая горячка, которую он подхватил на море, не отпускала Кита. Он бредил и непрерывно звал свою Феникс. Она была уже рядом.
   Сегодня ему стало легче, и бедная трактирная служанка, которая сбилась с ног, ухаживая за больным, подумала, что болезнь отступила.
   Приехав из Кембриджа со страшным известием, Лиза узнала о новом горе, которое её постигло. Она бросилась к его постели. Ле Доукс был бледен, как полотно, его исхудавшие руки бессильно потянулись к ней, когда она подошла ближе. Он с трудом мог произносить слова. И все же глаза его по-прежнему горели молодым огнем, как когда-то в саду Уилтон-хауса. Она принесла ему грустные вести.
   - Роджер умер, - сказала она и с тревогой посмотрела на осунувшееся лицо Марло.
   - Мне тоже нечем тебя порадовать, - тихо сказал он. Лиза опустилась перед ним на колени и, наклонившись, прильнула к его руке. Он погладил её по черным локонам. - Ты обещала почитать мне свои сонеты, - неожиданно сказал он.
   Лиза посмотрела на него удивленно. "Сейчас не время", - подумала она, но ничего не сказала. Он давно был ей мужем, но никогда не переставал быть учителем. Лиза достала из дорожного сундука листки, которые исписала вчера на постоялом дворе. И начала читать. Её поэтическая грусть была светлой и дышала непобедимой верой в чудо.
   Кит улыбался, все, что ему нужно было на этой земле, было рядом. Любимая женщина и прекрасная стихотворная строка...
   Он любил слушать, как она читает. Будто чувствовал обволакивающую энергию теплых слов, рифм, оттенков, созвучий и напитывался ею, как целебным бальзамом, забывая о своей болезни, о смерти и неразрешимых противоречиях жизни, которые ему уже никогда не превратить в легкую метафору. Нежный и волнующий образ любви заполнил пространство комнаты, тени сомнений и страхов трансформировались в слова. Как легкое дуновение утреннего ветра они уносили его от боли и страха. Вот оно, счастье, что же еще нужно человеку для обретения полного покоя и полного соединения с миром.
   - Ну, как? - робко спросила она, вновь опускаясь перед ним на корточки и поглаживая его руки.
   - Я люблю тебя, моя Офелия... - прошептал он, привлекая её к себе и целуя пахучие кудряшки волос:
   " И черной проволокой вьется прядь...", - подумалось ему.
   - Лиза, я хочу, чтоб ты осталась..., - прошептал Кит, вспомнив о склянке с ядом. Она подняла к нему свое взволнованное лицо. Легкая тень недоумения скользнула по нему, остановилась где-то в самой глубине ее карих глаз. Лиза все поняла.
   - Я останусь, но ты тоже должен остаться, - сказала она.
   - Останется имя, - с надеждой в голосе проговорил Ле Доукс.
   - Мне не нужно имя, мне нужна твоя любовь, милый, - сказала Лиза и нежно поцеловала его в губы. - Отдохни. Тебе нужно поспать и поесть, чтобы вернуть силы.
   Лиза оставила Кита, чтобы распорядится о завтраке.
   Когда она вернулась, её друг уже не дышал. На его холодеющей щеке блестела последняя слеза.
   Одновременная смерть двух самых близких людей подкосила её. Она бессильно опустилась у его кровати и, не сдерживаясь более, отчаянно зарыдала. Бедная девочка, именно ей предстояло поставить последнюю точку в этой истории.
  
   Остается загадкой, где именно лежит Кристофер Марло, возможно, именно его тайно похоронили в фамильном склепе Ратлендов вместе с Роджером. Известны свидетельства очевидцев о загадочности похорон графа Меннерса, тело которого не было выставлено в церкви для прощания и отпевания, и вопреки обычаю, опущено в могилу в закрытом гробу, а отпевание произошло позже. Вероятно, эта таинственность нужна была для того, чтобы похоронить вместе с ним не менее значительную личность. Интересно, что эту могилу не раз посещал сам король Яков I, наверняка посвященный в таинственную историю с Шекспиром и родословную Кристофера Марло. Вряд ли король Англии посетил бы место захоронения графа Ратленда и в десятую годовщину смерти Шекспира, вероятно, он знал, что там лежит ни кто иной, как представитель королевской крови.
  

Возвращение на круги своя

   Шакспер в который раз поднимался к замку по скользким каменным ступеням. "Пора уже приобрести карету, - ворчливо думал он. - Хотя, от неё много шума, и незамеченным уже не попадешь в замок". Откровенно говоря, многолетние ночные посещения этого отдаленного места утомили его. Граф в последнее время был раздражителен и рассеян. Он заставлял Шакспера по нескольку раз пересказывать последние события, случившиеся в театре. Но слушал плохо, то и дело переспрашивал, а потом в задумчивости останавливал его рукой и торопился распрощаться. Уильям понимал, что история, в которой он, сам того не желая, столько лет играл ведущую роль, неумолимо движется к концу.
   Ну, вот и ворота. Актер с трудом отдышался и громко постучал в массивную, обитую железом дверь. За ней стояла тишина. Шакспер повторил стук. Он начал злиться. Почему так долго никто не открывает?
   Бледный дворецкий шаркающими шагами подошел, наконец, к окошку, отворил его и, взглянув на посетителя, загремел засовами. Уильям впервые видел его в таком неприбранном виде.
   Старик устало открыл тяжелую дверь и пригласил Шакспера войти. Он медлил. Кажется, мысли его блуждали где-то, взгляд зацепился за пуговицу на кафтане гостя и остановился неподвижно, не в силах сфокусироваться на действительности.
   - Граф Ратленд умер и похоронен вчера в своем фамильном склепе. Что вам угодно, сударь? - сухо промолвил он, наконец, и поднял на гостя суровые глаза.
   - Я не знал об этом, искренне сожалею. Не оставил ли хозяин какого-то распоряжения для меня? - с надеждой проговорил Шакспер. У него внутри похолодело. То, чего он боялся последние месяцы, все-таки случилось.
   - Всего лишь 44 шиллинга за "импрессу моего лорда" и больше ничего. Вам и актеру Бербеджу. Распишитесь в этой книге. Вот деньги. И еще он сделал письменное распоряжение лично для вас. Дворецкий протянул посетителю письмо.
   "Дорогой Уильям!
   Тебе больше незачем появляться в Бельвуаре. Надобность в твоих услугах отпала. Прошу тебя как можно быстрее покинуть Лондон. Лучше, если ты сделаешь это сам, без помощи наших общих "друзей".
   Да хранит тебя Господь. Роджер Меннерс 5-й граф Ратленд".
   "И это все?" - с горечью подумал Шакспер и поспешно взял деньги. Ему казалось, что он имел право рассчитывать на большее. Столько лет исправной безропотной и тайной службы. "Не очень-то он любезен, - оскорбленное самолюбие больно кольнуло в груди. - Да, граф никогда не жаловал меня своим вниманием. Кто я? Я всегда был для него лишь шутом, исправно исполняющим свою роль".
   Разбитый и подавленный, он потащился домой, размышляя о том, что все его финансовые дела, которые уже прочили ему в городе особое, почти аристократическое положение, придется закрыть. Это не входило в планы Шакспера и напрягало. Ему так и не удалось завоевать Лондон. Теперь надо думать, как выгоднее продать только что купленный дом в Блэкфрайерсе, который стоил 140 фунтов! "Вот угораздило же меня, его купить! Ах, как некстати умер граф!" - раздраженно думал Шаскпер.
   Пока не спохватился. Смерть не остановишь, коль суждено ей было явиться, никуда от нее ни денешься.
   Нужно было срочно что-то предпринимать, чтоб спасать свое положение. Скорее всего, дом придется заложить бывшему хозяину сроком года на полтора. Свой пай в театре кому-то предложить. Не бесплатно, конечно.
   За мыслями о своих финансовых делах он забыл о бедном графе и своей непризнанной гениальности, и вернулся в удобную, долгое время выручавшую его житейскую формулу своего привычного существования. Давно пора возвращаться в Стрэтфорд, к своей постаревшей жене и взрослым детям, требовавшим его участия и все эти годы ждавшим его. Он немало накопил за все это время. А слава...
   К чему ему чужая слава? Даже вставляя в пьесы свои реплики, он никогда не смог бы написать что-то подобное.
   Уильям давным-давно понял, что его используют как обязательный элемент декорации, и старался соответствовать спектаклю и использовать свое положение с пользой для дел.
   Он еще не знает о том, что пройдет каких-нибудь пару лет, и память о лондонском периоде его жизни затянется плотным туманом забвения. Как будто и не было пайщика "Глобуса", актера и автора пьес, приносивших театру значительный доход. Переуступив часть своего пая, он прекратит дела с "Глобусом" и с театрами вообще.
   Что ему останется? Незаконное огораживание общинных земель, тяжбы, суды над должниками, скрытая ненависть всей округи, которая вынуждена была из-за долгов считаться с его мнением. Лихорадочный подсчет нажитого состояния. Составление тщательно продуманного завещания, в котором нужно было учесть все до мелочей.
   Он, считавший себя умнее и хитрее непрактичных и глупых аристократов, которых, ему казалось, он долгие годы использовал для своей выгоды, оказался лишь марионеткой в их умелых руках. Глупой вороной, которая вырядилась в чужие перья и думает, что стала павлином.
   Ему однажды станет невыносимо грустно от внезапной мысли о тщетности существования.
   Что могло утешить тоскующую душу ростовщика? Дома, земли, вещи, деньги? Он, как за последнюю соломинку, настойчиво будет цепляться за них, составлять бесчисленные списки, перебирать их в памяти, вспоминать, как они ему достались. Он несколько раз будет переписывать и вновь мучительно составлять свое завещание.
   Последнее слово, которое останется потомкам. Как скрупулезно выписаны им все обязанности наследников по распоряжению нажитым богатством, будто из гроба можно научить их жить.
   Ему обязательно хочется настоять на своем, строже и справедливее распределить между ними все добро. Ведь им ничего не стоит пустить его по ветру в тот же год, чтоб не оставить ни шиллинга от его усилий, от выстраданного им положения в обществе, от того здания благополучия, которое он всю жизнь возводил с таким маниакальным рвением. Ради чего все это?
   Ему все чаще будет казаться, что жизнь его была бессмысленна.
   Он придет в отчаяние от тяжелых мыслей и снов. В этих снах Уильям Шакспер, почетный и уважаемый житель Стрэтфорда лежит неподвижно в просторном дубовом гробу и сквозь ресницы рассматривает склоненные в скорбных позах фигуры своих родных. Вот Джудит и Сьюзен, любимые дочери, оставленные на попечение больной и старой жены. Она тут же, едва стоит, опираясь на палку. Вот добрые соседи, пришедшие проститься со стариком Уильямом. Тут же Ричард Бербедж и Майкл Дрейтон, приехавшие навестить больного и заставшие его уже в гробу. Горят свечи, и приходской священник читает над его телом молитву. "Я жив! Я еще жив!" - хочет сказать Шакспер. Но чувствует, что не может этого сделать: тень Смерти стоит у него в головах, и пристальным взглядом, как гвоздь в крышку гроба, вколачивает мертвенное оцепенение в его тело.
   Уильям будет просыпаться в холодном поту и долго упрямо молиться, прогоняя страшное видение.
   Ах, какой горький сон! В конце концов, видения приведут его к болезни.
   Когда-то его имя связывали с великим Шекспиром, невольно в уважении и восхищении раскланивались. Он купался в лучах чуждой славы и чувствовал себя значительным. Может, и жил-то только тогда, когда носил чужие перья.
   А теперь. Ничто не может удержать ускользающую жизнь. Мелочный пересчет всех достижений.... Сладкий перечень вещей, которые больше не согреют его холодеющие члены. Косые взгляды наследников, ждущих, когда же он покинет эту бренную землю?
   Плошки, тарелки, столовое серебро, вторая по качеству кровать...
   Только однажды, перед самой смертью, приедут к нему в гости бывшие друзья: Бен Джонсон и земляк Шакспера Майкл Дрейтон, выпьют вместе с ним по старинке пару бушлей вина и расскажут о страшном пожаре в "Глобусе".
   После их отъезда Уильям почувствует себя совсем плохо и больше не встанет с кровати. Доктор Джон Холл будет лечить неподдающуюся лечению горячку Шакспера настоем фиалок. Но известный в городе ростовщик и пройдоха Уильям все-таки умрет. Аккурат в день своего рождения, 23 апреля 1616 года, в окружении своих родных. Покойно и смиренно, как добрый христианин...
   Его, наконец, настигнет стоящая в головах смерть, и на это событие не откликнется ни одна живая душа из бывших соратников Шакспера.
  
   В.Шекспир. Монолог Жака из комедии "Как вам это понравится". С латинского: Mundus universus exercet histhonam [мундус. унивэрсус ег-зереэт хистрионам]. Буквально: Весь мир занимается лицедейством. Первоисточник шекспировских слов -- сочинения римского писателя Петрония. Его строка Mundus universus exercet histrionam украшала фронтон здания, где размещался театр "Глобус", для которого писал свои пьесы Шекспир
  
  
   Бастард - Внебрачный сын влиятельной особы - короля, герцога и т.п. (в Западной Европе в средние века) Словарь Ефремовой.
  
   Нелегитимность - незаконность.
   Qvod me nutrit me destrevit (англ.) - То, что меня кормит, меня разрушает (убивает). "В 1953 г. в колледже "Корпус Кристи" в Кембридже, в котором обучался
   Марло, производился ремонт комнаты, почти не переделывавшейся с XVI в. Под
   слоем штукатурки, относившейся к более позднему времени, была найдена
   раскрашенная доска. Более тщательное исследование обнаружило, что на ней
   изображен какой-то молодой человек. Гофман пытается уверить читателя, что
   это портрет Марло, и вдобавок вполне схожий с портретом Шекспира,
   приложенным к первому изданию его сочинений". Е.Б.Черняк. Тайная война и Вильям Шекспир. Из книги "Пять столетий тайной войны".
   Издательство "Международные отношения", М.: 1991.
  
  
   Это имя (Le Doux) встречается в работе Фролова И.А. Уравнение Шекспира, или "Гамлет", которого мы не читали.
   Бабуины - обезьяны из рода павианов, по-иному называемых собакоголовыми. Говорят бабуины - умнейшие обезьяны на свете, современные американские ученые даже изучали их способность к работе на компьютере. И пришли к выводу, что они могут выполнять простейшие операции.
   Мениппея - произведение смешанное, стихо-прозаическое по форме и философско-сатирическое по содержанию. (БСЭ)
   Традиционный перевод этой фразы "Весь мир лицедействует". Игорь Фролов в своей работе "Уравнение Шекспира, или "Гамлет", которого мы не читали" предлагает следующий перевод: Histrio - трагик; nem - окончание, задающее винительный падеж (кого, что, куда), прочтем Totus mundus agit histrionem так: Все мироздание/изящное/подлинное движет/устремляет /побуждает/волнует/мучает/преследует трагика.
   Анодинум - (от anodydon -- греч. "болеутоляющее средство") -- препарат, содержащий, кроме очищенного опиума, апельсиновый или лимонный сок, сперму лягушки, корицу, зерна гвоздики, окаменелую смолу, шафран.
  
   Текст завещания Шекспира: Я, УИЛЬЯМ Шекспир из Стратфорда-на-Эйвоне, в графстве Уорик,
   джентльмен, в совершенном здравии и полной памяти (слава Всевышнему!),
   привожу в порядок дела и выражаю мою последнюю волю и мое завещание таким
   образом и в следующей форме:
   Во-первых, передаю мою душу в руки Божий, моего Творца, надеясь и
   твердо уповая, что буду приобщен к жизни вечной единственно за заслуги
   Иисуса Христа, моего Спасителя; и предаю мое тело земле, из которой оно
   создано.
   Кроме того, я отдаю и отказываю моей дочери Джудит сто пятьдесят фунтов
   ходячей английской монетой, которые должны быть ей выплачены следующим
   образом: сто фунтов в виде ее приданого через год после моей кончины, с
   выдачей дохода в два шиллинга с фунта, которые она будет получать в течение
   всего времени, пока означенная сумма не будет выплачена полностью после моей
   смерти; а остальные пятьдесят фунтов, как только она согласится принять. По
   распоряжению душеприказчиков моего завещания обязательно передать моей
   дочери Сьюзан Холл и ее прямым наследникам все недвижимое имущество, которое
   ей достанется после моей кончины, вместе со всеми правами, которые она имеет
   теперь на хутор и все его угодья, расположенные в упомянутом городе
   Стратфорде-на-Эйвоне, в названном графстве Уорик, составляющие часть
   собственности дома Роуингтона.
   Сверх того, я даю и завещаю вышеупомянутой дочери Джудит еще сто
   пятьдесят фунтов, если она или ребенок, рожденный ею, проживет три года
   после того числа, в которое составлено завещание, и в продолжение которых
   мои душеприказчики выплатят ей проценты с назначенного капитала по
   вышеупомянутой таксе. Если она умрет в течение этого срока, не оставив
   детей, тогда моя воля такова; я завещаю сто фунтов, вычтенные из названной
   суммы, моей внучке Элизабет Холл и требую, чтобы остальные пятьдесят фунтов
   были бы хорошо помещены моими душеприказчиками в продолжение жизни сестры
   моей, Джоанны Харт, и чтобы проценты были выплачены вышепоименованной сестре
   Джоанне, и чтобы после ее кончины поименованные пятьдесят фунтов перешли
   детям моей сестры и были одинаково поделены между ними. Но если дочь моя
   Джудит или какой-либо из ее детей переживет эти три года, тогда такова моя
   воля: я требую, чтобы вышепоименованные сто пятьдесят фунтов были помещены
   душеприказчиками этого завещания за самые большие проценты для моей сестры и
   ее детей, но чтобы капитал не был ей выплачен при жизни мужа; мое же
   желание, чтобы она в продолжение всей своей жизни ежегодно получала только
   проценты, а после ее кончины вышепоименованный капитал и проценты были бы
   выплачены ее детям, если таковые у нее будут, а если она окажется бездетной
   - душеприказчикам ее завещания или поверенным, если она переживет
   вышеупомянутый срок после моей кончины. Однако, если муж, за которого она
   выйдет к концу трех упомянутых лет или в какое-нибудь последующее время,
   закрепит за моей дочерью и ее детьми поместье в обеспечение доли, которую я
   ей завещаю, - и если это поместье будет признано моими душеприказчиками
   вполне достаточным, - тогда моя воля такова: чтобы поименованная сумма в сто
   пятьдесят фунтов была выплачена и употреблена по собственному усмотрению
   мужа, который выдаст это поручительство.
   Кроме того, я завещаю моей упомянутой сестре Джоанне двадцать фунтов и
   весь мой гардероб, которые должны быть ей вручены через год после моей
   смерти, и отдаю ей в пожизненное владение стратфордский дом, где она живет,
   а также все службы, с выдачей ежегодного дохода в двенадцать пенсов.
   Далее я завещаю каждому из ее трех сыновей, Уильяму Харту, Томасу Харту
   и Майклу Харту, сумму в пять фунтов, уплаченную им через год после моей
   кончины.
   Сверх того, я завещаю вышепоименованной Элизабет Холл всю мою столовую
   серебряную посуду (за исключением моего большого серебряного вызолоченного
   кубка), которую включаю в число завещания.
   Далее я завещаю бедным названного местечка Стратфорда десять фунтов;
   г-ну Томасу Комбу - мою шпагу; Томасу Расселу, эсквайру,- пять фунтов и
   Фрэнсису Коллинзу, джентльмену из местечка Уорик в графстве Уорик,тринадцать
   фунтов шесть шиллингов и восемь пенсов; эти суммы должны быть выплачены
   через год после моей кончины.
   Сверх того, я завещаю Гамлету Сэдлеру двадцать шесть шиллингов восемь
   пенсов на покупку перстня; Уильяму Рейнольдсу, джентльмену, - двадцать шесть
   шиллингов восемь пенсов для покупки перстня; моему крестнику Уильяму Уокеру
   - двадцать шиллингов золотом; Энтони Нэшу, джентльмену, - двадцать шесть
   шиллингов восемь пенсов; и г-ну Джону Нэшу - двадцать шесть шиллингов восемь
   пенсов; и каждому из моих товарищей - Джону Хемингу, Ричарду Бербеджу и
   Генри Конделу - двадцать шесть шиллингов восемь пенсов для перстней.
   Сверх того, завещаю моей дочери Сьюзан Холл, чтобы дать ей возможность
   привести в исполнение моего завещания, все главное недвижимое имущество или
   хутор (с угодьями), расположенный в поименованном местечке Стратфорде и
   названную Нью-Плейс, где я живу в настоящее время, и две недвижимости или
   хутора (с угодьями), расположенные на Хенли-стрит в названном городе
   Стратфорде, а также и все мои фруктовые сады, амбары, хлева, поместья,
   хутора и наследства, которые окажутся существующими или прежде
   приобретенными в городах, селах, деревнях, лугах и землях в
   Стратфорде-на-Эйвоне, в старом Стратфорде, Бишоптоне и Уэлкомбе, в
   вышесказанном графстве Уорик; а также недвижимость или хутор (с угодьями), в
   которой живет Джон Робинсон и выстроенную в Блэкфрайарз в Лондоне, около
   Гарда-роуб, - требую, чтобы названные поместья со службами перешли в полное
   владение вышепоименованной Сьюзан Холл пожизненно, а после ее кончины -
   первому законному ее сыну и законным наследникам по мужской линии от этого
   рода, - второму законному сыну Сьюзан и его наследникам мужского пола; а за
   отсутствием этих наследников, - третьему законному сыну Сьюзан и наследникам
   по мужской линии этого третьего сына; а когда и этого не будет,
   последовательно к четвертому, пятому, шестому и седьмому законному сыну
   Сьюзан и их прямым наследникам, в том же порядке, как было выше поименовано
   касательно первого, второго и третьего сыновей Сьюзан и их детей мужского
   пола; а за отсутствием этого потомства, я требую, чтобы владение этими
   поместьями перешло к моей внучке Элизабет Холл и ее наследникам по мужской
   линии - к моей дочери Джудит и ее законным наследникам мужского пола, а за
   прекращением и этой линии, моим, Уильяма Шекспира, законным наследникам, кто
   бы они ни были.
   Кроме того, я завешаю моей жене вторую из лучших моих постелей со всею
   принадлежащей к ней мебелью.
   Сверх того, я завещаю моей дочери Джудит мой большой серебряный
   вызолоченный кубок. Все остальное мое имущество - движимость, аренды,
   серебро, драгоценности, хозяйственные принадлежности - мои долги и
   уплаченные обязательства, расходы по погребению передаю моему зятю, Джону
   Холлу, джентльмену, и моей дочери Сьюзан, его жене, которых назначаю
   исполнителями моей последней воли и завещания. Избираю и назначаю в
   добросовестные свидетели вышеупомянутых Томаса Рассела, эсквайра, и Фрэнсиса
   Коллинза, джентльмена. Уничтожая прежние завещания, объявляю, что это есть
   моя последняя воля и завещание. В подлинности сего свидетельствую своей
   подписью, нижеозначенного дня и года. Собственноручно: Уильям Шекспир".
   Уильям Шекспир. Исторические хроники М., "ЭКСМО-ПРЕСС", 2001
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"