Чем ближе Голованов подходил к школе, тем меньше оставалось в нём уверенности и ощущения важности предстоящего мероприятия. Выступление перед любой аудиторией несло не только определённый творческий заряд, но и подтверждало его убеждения в искусстве, политике, да и всей жизни, которые многие годы нивелировались в сознании.
Студенты первокурсники, интеллигенты-гуманитарии, даже заключённые колоний были благодарными слушателями, и худшее, на что они способны, - задать вопрос с заковыринкой, не догадываясь, что в таких чувствах, как насмешка, ирония, сарказм Голованов был большим виртуозом и щекотливые ситуации не заставали его врасплох. Но школьники! Возраст, когда в природе и людях нет ничего значительнее и интереснее себя. Порой ему была совершенно непонятна их новая трамвайная терминология, а употребляемое буквально в каждом предложении слово "короче" от столь частого использования утратило свой первоначальный смысл и звучало как пароль поколения. Пещерная грубость и дерзость молодых людей, нарочито отталкивающая вульгарность девушек вырыли ров неприятия, который сегодня попытается преодолеть Голованов.
Писатель Николай Аркадьевич Голованов вёл жизнь не шумную, не броскую, отодвинутую куда-то в угол бодрыми переменами перестройки. Интеллигентно-безалаберный, книжный, непритязательно лёгкий, он писал безупречно ровную и мелодичную по технике, но безнадежно мрачную и беспросветную по колориту и тону прозу. Сказать, что Николай Аркадьевич творил не покладая пера, мягко говоря, было бы преувеличением. Он считал, что самое важное в работе литератора - это внезапное озарение, когда рука сама тянется к пачке бумаги непорочной белизны, и ты пишешь под диктовку
свыше. Правда, зачастую голос с небес был не слышен довольно долго.В достаточно примитивный сюжет Николай Аркадьевич ввинчивал динамичные куски текста с чертовщинкой, где фабулу повествования двигала любовь к полнолунию и потревоженным гробам. О смерти много писать не принято - достаточно нескольких предложений, и вот оно, воплощение скоротечности бытия. Благодаря гофмониаде Голованов вскоре обрел дутую репутацию самобытного автора. Трепетным пером, как многим казалось, он превращал грубый человеческий материал в идеальный зазеркальный образ.Лишь немногим удавалось увидеть зыбкую связь между мистикой и неискренностью. Сам автор к их числу не принадлежал, относясь к своим произведениям в равной мере удовлетворенно и разочарованно, в зависимости от настроения.
Николай Аркадьевич никогда не был женат, что отнюдь не отражало его равнодушия к прекрасному полу. К своему пятидесятилетию он безошибочно научился определять женщин, которые не любят спать одни, и в каждой из них , прежде всего, видел орудие своего наслаждения, нередко повторяя, что важнейшим из искусств для нас является любовь.
Были у Голованова и недобросовестные попытки отразить в своей прозе томную действительность чужой постели, но альковные страсти обозначались в тексте скупо и клешированно, и он оставил фрейдистские упражнения. В одном были единодушны как почитатели творчества писателя, так и его критики - он счастливо избежал встречи с пошлостью.
"Ну и что же я им буду рассказывать?",-вздохнул Николай Аркадьевич, входя во двор школы. Он шел мимо стаек акселератов, без особой брезгливости, прислушиваясь к виртуозной, беззлобной, бесцельной брани, нарочито громкой, а посему еще более отвратительной. Накрашенные девицы лицемерно-застенчиво прятали за спину дымящиеся сигареты. "Эстетическое также удалено от них, как и этическое",- совсем растерялся Голованов, - " да, впрочем, какая мне разница, не учитель же им я в конце концов. Здесь я не участник этой жизни, а наблюдатель, прохожий".
На крыльце его встретили завуч школы, женщина загадочного возраста с невероятно строгим взглядом и молоденькая учительница, - как впоследствии оказалось, - литературы.
-Рады вас видеть, уважаемый Николай, - завуч заглянула в бумажку, - Аркадьевич, - и крепко пожала ему руку.
"Где-то я ее видел"- Голованов нахмурил лоб.
-Вот, знакомьтесь, - завуч слегка подтолкнула вперед учительницу, - Татьяна Анатольевна, - если позволите, - коллега ваша- стихи пишет.
-Валентина Сергеевна...- алая краска смущения бросилась в лицо девушки, - ну кто сейчас стихи не пишет?
-Я не пишу, - Голованов дольше, чем диктовала ситуация, задержал взгляд на учительнице - "Как все- таки блондинкам идет голубой цвет".
Актовый зал гудел, как стадион до начала матча. Они втроем поднялись на сцену.
-Тихо! - возопила вдруг завуч.
Писатель вздрогнул от неожиданности и вспомнил, где он видел Валентину Сергеевну. Несколько лет назад группа литераторов выступала в колонии для несовершеннолетних, и одна из надзирательниц была поразительно похожа на завуча. "Неужели это она?" - Николай Аркадьевич внимательно разглядывал женщину.
-Внимание! - уже тише произнесла Валентина Сергеевна.
-Ребята, сегодня перед вами выступит известный писатель, Николай, - она развернула бумажку, - Аркадьевич Голованов. Многие из вас читали его книги "Черный шар", "Посторонним вход воспрещен", "Несорванный букет", "Стервятник" и другие, - завуч сунула шпаргалку в карман жакета. Раздались жидкие хлопки, свист. Кто-то заулюлюкал.
-Тихо! - снова рявкнула Валентина Сергеевна.
Голованов смотрел в лица уже почти взрослых людей и видел на них раздраженное ожидание очередных банальностей, которые они уже сотни раз слышали от родителей и учителей. Разглагольствуй о том, что надо старушек через дорогу переводить, маме не грубить, не курить - не пить. Ранний секс - это плохо, а главное - надо учиться. Да пошел ты... Николай Аркадьевич усмехнулся. Нет ничего глубже и мудрее банальности: не надо никаких подпорок и объяснений. Но поймут они это значительно позже. Когда переболеют Пелевиным и Ричардом Бахом и, может быть, станет ясно, что все философии мира ведут в тупик, стены которого, как это ни странно, выложены банальностями. О, юные человеки, если вам это не нравится - тем хуже для вас, потому что таково положение вещей. Голованов не заметил, как начал говорить самозабвенным тенорком, в экстазе какой-то житейской мудрости о том, что дети - нравственная перспектива, камертон будущей жизни. Детство должно быть справедливым, а если нет, то это откладывает отпечаток на всё бытие. Так в чем же наша заслуга перед вами, чему мы вас можем научить? Тем идеям и идеалам, в которые верим сами. Все доброхоты, - ими могут быть родители, учителя, политики, писатели, - хотят только одного: чтобы вы следовали по нашему пути. Не хочется ставить под сомнение свои добрые замыслы, но благие намерения, как известно, приводят к плачевным результатам. Мы познакомили вас со своим образом жизни, передали вам свои болезни, неудачи, мелкие желания, страсти.
В зале стало невероятно тихо. Они впервые слышали такое. Завуч нервно теребила бумажку-справочник.
-Люди приходят и уходят, - продолжал он, - но болезни общества остаются. И если вы решили выбраться из этого тупика, то станьте неповторимыми. Пусть ваша жизнь раскроется без чьей-либо помощи. У вас будут неудачи, но это будут ваши неудачи. Станьте самими собой, и с плеч свалится огромный груз. Груз наших неудач. - Николай Аркадьевич говорил о любви, о счастье, о грехе, о раскаянии и чувствовал, что они верят ему. Верят простым истинам, но сказанным прямо и честно. И, пожалуй, без банальностей. Голованов взглянул на часы.
-К вашему великому удовольствию прекращаю сотрясать космос.
Валентина Сергеевна ушла, не попрощавшись, буркнув что-то насчет дешевого популизма.
-А мужик-то не лох, - послышалось из задних рядов. Сначала неуверенно, затем все громче зал аплодировал ему. Учительница преподнесла ему цветы и спросила:
-Вы действительно так думаете? - и не дождавшись ответа, неуверенно добавила:
-Николай Аркадьевич, не могли бы вы почитать мои стихи?
Боясь подвергнуть себя опасности пропустить трансляцию футбольного матча, Голованов поспешно согласился.
Как-то вечером, Николай Аркадьевич полистал тетрадь со стихами и раздраженно бросил ее на стол. Скорее всего пишет вирши о сексуальном томлении, что-то путанное, туманно-пугливое, причем прежалостно о самой себе. Он почему-то представил учительницу в черном нижнем белье. Голованов открыл рукопись и перевернул несколько страниц.
Я знаю: любит ночь. Она - зарница,
Что он нашел тогда от ночи в ней?
Ее ресницы как ее страницы
Мое же сердце бьется все больней.
Ну что ж...Прилежно написанные романтические строчки, причем, не лишенные филологического обаяния. Николай Аркадьевич прочитал еще несколько стихотворений, и пренебрежительная ухмылка сменилась пониманием ее замысла. Ему захотелось позвонить Татьяне Анатольевне и за чашкой чая поговорить с ней о литературе, искусстве, о влиянии этого самого искусства на человека. Голованов знал, что не в стихах-то, собственно, дело_ роль мэтра в компании с молодой женщиной льстила ему и сулила многообещающее продолжение. Он представил, как будет ходить по комнате, добродушно - иронично вещая о смысле жизни и пафосно разводить руками.
-Совершенно не уверен, что галантно звонить девушке в вечернее время, но не смог отказать себе в удовольствии услышать ваш голос, - Голованов умел нравится женщинам. -Беспокоит вас имитатор бульварной литературы, некто...
-Узнала вас, Николай Аркадьевич, добрый вечер.
-Очень внимательно ознакомился с вашими стихами, Татьяна Анатольевна, и должен сказать..., - Голованов придал голосу непринужденность, - а что мы, впрочем, по телефону? Приезжайте в мою творческую юдоль. Тем более, что живем мы близко друг от друга.
-Не знаю, Николай Аркадьевич, - она задумалась, - а давайте лучше вы ко мне.
Заросли жасмина доверчиво прислонились к домику, затаившемуся в глубине двора, и полыхали приторным ароматом. Татьяна Анатольевна вышла на лай собаки и, придерживая ее за ошейник, представила:
-Это Глобус, мой лунный сторож.
-А почему Глобус и почему лунный?
-Ну, я же учитель. Правда, не географии, но все же. Днем я в школе, а ночью он меня охраняет.
-В какой-то степени логично, - хмыкнул Голованов.
Комната, в которую они вошли, отличалась простотой быта, чистотой и сугубо женским уютом, грозившим одиноким мужчинам задержаться здесь намного дольше, чем предполагалось. Голованов вдруг ощутил резкий запах жареной
картошки, которую он терпеть не мог. "Не могла в другое время приготовить..." - сморщился он.
На книжных полках теснились тома Толстого, Пушкина, Чехова, Достоевского. "М-да, классика..." - Николай Аркадьевич легонько провел ладонью по корешкам книг.
-Не хочется выглядеть осквернителем праха русской литературы, но я почему-то давно не возвращался, - он взглянул на полку, - к Достоевскому, например. И не особо тянет.
Учительница неуверенно пожала плечами и спросила: -Чаю, кофе?
Голованов достал из пакета бутылку коньяку и коробку конфет.
-Кофе, если не трудно, - он взял из шкафа рюмки и наполнил их. - Люди, к сожалению, не придают значения простым вещам, и моменты истинного общения уходят на второй план. Изнурительная повседневность поглотила нас целиком и не отпускает ни на шаг, - Николай Аркадьевич закусил конфеткой и покосился в сторону кухни.- Представляете, какого труда мне стоило выбраться к вам?
-Представляю, - учительница, пригубив, поставила рюмку на стол.
Он почувствовал в ее ответе едва уловимую иронию. Татьяна Анатольевна сидела перед ним в простеньком бирюзовом платье, степенно благоухая незнакомыми духами, такая загадочная, привлекательная, но почти чужая, и от этого строгая и недоступная. Она не хотела нравиться и не стремилась казаться лучше, чем есть. И именно поэтому нравилась и манила.
Голованов снова наполнил рюмки.
-За наше творчество. - Николай Аркадьевич подвинул стул ближе к хозяйке. - Признаться, у меня сегодня лучшая часть слов в бегах, а остальные хромают. Но все же попробую выразить свои мысли. - Он манерно подпер указательным пальцем щеку. - Каждое слово в поэзии, да и в литературе в целом, несет смысл и энергию, а главное, эмоциональную и интеллектуальную наполненность произведению. Но очень важно донести то, без чего стихотворение немыслимо, - Голованов поднял руку и почти закричал, - настроение!
Я знаю, что не так должна писать,
Чтоб Вы прочесть, быть может пожелали,
Но долго не решалась я сказать,
Не верила и думала: не знали...
-Как вы думаете, удалось автору передать душевное состояние, - он закрыл тетрадь и наклонился к учительнице.
-Когда писала эти строчки, думала, что да. А сейчас не знаю.
Николай Аркадьевич положил руку на спинку ее стула и доверительно сказал:
-Я полагаю, что стихи неплохие, и мы их куда-нибудь пристроим.
-Как это - пристроим? - она улыбнулась.
-Милая Татьяна Анатольевна, не придирайтесь к словам, - в Голованове шевельнулась гордость. - Я отдам их в редакцию газеты, где их с удовольствием напечатают, - почти членораздельно произнес он, но тут же успокоился: "Какая непроницаемая девушка, другая бы на ее месте... Полное торжество духа над плотью. Ну да ладно, еще не вечер". - А сейчас я хочу выпить за ваш талант, за ваше обаяние и красоту, хотя говорят, что последняя осложняет жизнь женщины.
-Спасибо, - она с удивлением и опаской взглянула на изрядно обмелевшую бутылку.
-Если вы читали мои книжки, то скорее всего, заметили, что содержание их отмечено скептическим отношением к человечеству, - писатель шарахнул ладонью по столу, - ну не вижу я в людях ничего хорошего: всюду ложь, лицемерие, пошлость. Отсюда, наверное, тема мистики, - похоже, он сам удивился своему открытию. - А хочется, знаете, - Николай Аркадьевич встал и широко раскинул руки, - написать что-то мощное, монументальное. - Он вздохнул. - Воистину, человек велик в своих замыслах, но немощен в их осуществлении.
Татьяне Анатольевне вдруг стало его жалко.
-Ну что вы! В ваших книгах есть чувство пространства, объема жизни. А сила воображения позволяет видеть то, чего не замечают другие.
Голованов подошел к ней, обнял за плечи и прикоснулся губами к щеке.
-Я давно для себя выяснил, что литература и жизнь - вещи совершенно несовместимые.
Нестерпимая волна желания нахлынула на него. Близость женщины, ее трепетный аромат, тихое волнующее дыхание заставили отступить все мысли. Она попыталась отстраниться, но он еще крепче сжал руки и стал целовать ее лицо, шею, плечи.
-Николай Аркадьевич! Ну пустите же, - девушка тщетно вырывалась из его объятий, но разгоряченный коньяком и ее
сопротивлением Голованов лишь усиливал свой натиск. В глубине души он осознавал, что действия его грубы и безобразны, но больше всего Николая Аркадьевича пугала нелепость ситуации, если он отпустит Татьяну Анатольевну и как глупо будет при этом выглядеть. Голованов вдруг вспомнил свой короткий роман на курорте, когда он одержал победу благодаря своему упорству и, можно сказать, силе. Отказ женщины не стоит понимать буквально - ее решительное
" нет " иногда уместнее воспринять, как усердное кокетство. Он сделал несколько шагов от стола и повалился на диван, увлекая за собой учительницу. На пол посыпались пуговицы от ее платья.
Голованов вскоре замер, и в комнату ворвалась тишина, ежесекундно прерываемая тиканьем настенных часов. Татьяна Анатольевна попыталась не заплакать, но не вышло.
-Танечка, милая...- он коснулся пальцами ее лица.
Она неистово замотала головой.
-Уходите... Умоляю вас! Боже мой. За что?
Голованов брел по ночной улице. Выбоины на тротуаре были наполнены дождевой водой и предостерегающе поблескивали. На душе было скверно, хотя он и не ощущал в своих действиях особой вины. Женщин надо любить, но не надо с ними церемониться. Ничего страшного: через неделю сама позвонит. Он еще будет называть учительницу "мое наглядное пособие" и запретит жарить картошку на ночь. Окончательно успокоившись, Николай Аркадьевич достал из кармана сигареты и зажигалку.
-Мужик, ты часом не заблудился? - перед ним перегородив дорогу, стояли три подростка. - Щас скажет, что некурящий.
Липкая тяжесть страха мгновенно наполнила тело. Голованов оглянулся. " Бежать? Да разве от них убежишь? Мерзавцы...Наверняка они из тех, кто аплодировал ему в школе. Не узнали, что ли? А может и узнали, толку-то...Им сейчас любой прохожий подойдет.
-Ты че репой крутишь? Скажи лучше, сколько время?
Николай Аркадьевич взглянул на часы. Они вдруг ярко вспыхнули и он упал на землю. " Бьют ", - тоскливо подумал Голованов и тут же получил удар ногой в лицо.
-За что? - вскрикнул он и вспомнил, что сегодня он уже слышал этот вопрос.