Такой уж я уродилась. Глаза навыкате, уши торчком, нос розовый. Они смотрят на меня презрительно и со страхом. Не с тем, что боятся меня в прямом смысле, а как будто боятся коснуться невзначай и при виде меня первым делом вздрагивают, а уж потом запустят чем-нибудь. И хотя я живу с ними всю жизнь, привыкнуть они ко мне они не могут. Ни к кому из нас. Мы для них - враги. Они умны и хитры, а мы глупы, и всегда были глупее них и будем впредь. Так уж угодно было тому, кто нас создал. Я не жалуюсь, мы привыкли. Я чувствую только, что так должно быть и в этом есть какой-то смысл, хотя и беспощадный к нам, но все же есть. Они говорят, что мы склонны абстрагировано мыслить. Дескать, в этом мы на них похожи. Но это никак не спасает нашу участь. Каждый из нас с детства готов к страданиям и вопросов лишних не задает, как это любят делать они, коснись их хотя бы сотая доля тех невзгод, что обрушиваются на нас постоянно. А сколько их было - не счесть. На моем веку, на моем семействе только - страшно вспомнить. Да я и не буду. Был лысый один, мелкий, всему он виной. Хотя нет, я сама виновата. Он ведь дурак, что с него взять, да и я умом не блистала никогда, не то, что родитель мой. Тот был хитрец, хотя и трусоват, но в нашей жизни, в нашем деле трусость - только на пользу. А тот лысый мало того, что труслив, так еще и глуп. И я глупа, что приютилась с ним. Но ведь выбор у нас небогатый - семейка маленькая, откуда взяться им, как тот черный бродяга. Я лысого никогда не прощу, хотя и жалко мне было глядеть на его искалеченный труп, страдал он, видать, перед смертью. Но сам виноват. Нам сострадание и жалость не ведомы. Сам виноват, коли под их немилость попал. Ума нет - твоя вина. А вот деток ему не прощу. Они ведь тоже глупы были, как и он, один такой же лысый, точь-в-точь, как папаша. Но только не видала я их больше, хотя искала. Труп лысого прямо перед домом бросили, а вот деток унесли. Недолго искала я их - знаю, что им тоже несладко пришлось. А всё он, нет бы - сидели тихо, меня дожидались. Так ведь понесло куда-то, дурака, сманили чем-то, видать, побежал за яркой игрушкой, сам как дитё. И я виновата: нельзя дуракам доверять, нельзя с ними ютиться, нельзя с ними деток наживать. Это грех мой, но я жалею не сильно, если мне сильно обо всем жалеть, то всей жизни не хватит, а век мой и так недолог. Это для них жалеть и горевать время есть, в этом мы сильнее их. В страданиях мы знаем толк. Может быть, и зачтется нам это когда-нибудь. Может быть, тот, кто нас создал, об этом позаботился, ну а пока я сама. Ночь наступила и я иду знакомой тропой, путь не близкий, я тороплюсь - хочу успеть до утра. Вот уже и поле виднеется. А иду я туда, куда водил меня мой сын. Этот сын моя гордость. Он лучший из моих деток. Отец его - красавец черный бродяга, крупный такой, всех в нашей деревне напугал, когда явился даже рыжего хулигана Ваську. Васька привык всех наших бить, также как и они все, а этот, мой, ему отпор дал такой, что Васька, как по носу получил, от неожиданности рожу скривил, глазенки трусливо наморщил и ретировался. У бродяги моего на груди шрам и пол-уха нет, он умен, опытен и решителен. Много чего повидал на своем веку видать, живет давно и долго, поди и сейчас живой, воюет с кем-то. Вот мой сынок от него. Тоже крупный, тоже умен и решителен, только не так простодушен. Не летит сломя голову, не бросается в омут, а прежде триста раз отмерит. Это ему от нашей породы, родителя моего, досталось. Смекалист, осторожен, изобретателен. То, что от родителя моего во мне и от бродяги черного воплотилось в сыночке моем и стало умом почти дьявольским. Такие среди нас редко рождаются. И сынок мой, как и отец его, черный бродяга, едва на ноги встал - удрал. Но я за него спокойна, этот не пропадёт. Хотя он и приходил ко мне, последний раз недавно показывал мне то место, куда я бегу теперь. А вот и оно, слышу наших, вот уже и вижу их. Приветствуют меня. Да тут целый шабаш. Прямо тайная встреча. Ближе к центру толкутся сильнее, подхожу и я. Они даже не расступаются. Ну ничего, вежливость нам несвойственна. Протискиваюсь и вижу то зачем пришла... Спустя час я дома. Шагов и голосов не слышно - стало быть уже спят, я тихонько пробираюсь на кухню, делаю свою дело и тоже отправляюсь спать.
Прошла всего неделя, а он уже совсем плох. Поначалу болел живот, жаловался на боль в мышцах. Вчера приехал, наконец, доктор, я внимательно подглядывала, ожидая, что он им скажет. Доктор хмурился и не решался говорить "правду". Похоже, дело безнадежное - у младшего, Ваньки, уже идет носом кровь и температура за сорок. А старший, Колька, крепкий малый, сегодня пожаловался на острую боль в животе. У отца лимфоузлы воспалились, я знаю, хотя он и скрывает, мать неделю ничего не ест, но вроде здорова пока. Во всей деревне такое. На нас ополчились, но нам не привыкать. Я слышу, что мать их ночью не спит, а все молится, прося бога о помощи. Я сквозь дремоту пытаюсь понять, что такое бог. Видимо, кто-то повыше доктора. Жаль, что у нас не бывает ни докторов, ни бога, а то может, было кому спасти ту семейку, что Ванька и Колька на прошлой неделе в сарае нашли, облили керосином и сожгли прямо с детками. А может и моих деток кто бы спас от сапога отца Ваньки и Кольки. Я лежу в тиши подполья, слушаю стенания наверху и меня окутывает дремота. Крохотное сердце стучит равномерно, все тише и тише, в моем маленьком тельце - от усиков до кончика хвоста разливается тепло. Они говорят, мы способны мыслить абстрактно. Я впадаю в дремоту совершенно и вижу крохотную мышку, я настолько мала, что родитель мой кажется мне огромным. Он склонил надо мной свою серую морду, помогая лапами, он пытается шустро затолкнуть меня обратно под ванну, из-под которой я выползла. Я пищу, глядя в его огромные глаза-бусинки, которые, несмотря на всю их черноту, кажется, смотрят на меня боязливо и ласково.