Лёгкий ветер из приоткрытой форточки проник в озарённую лучами яркого солнца комнатку и пролистнул страницу старой раскрытой книги с пожелтевшими от времени страницами и причудливыми текстами из безвестных пьес, что некогда ставились на сценах немецких театров. Занавески слегка порхнули и из белых ладоней выпала шариковая ручка, со звонким щелчком опустилась на поверхность стола с игравшими в лучах отражениями, на тёмном дереве также проскользнуло обеспокоенное лицо с чрезвычайно измотанным видом и погружённым в туман мысли взором. Фигура, склонившаяся над столом, усеянным пыльными книгами и отрывистыми записями, резко шевельнулась, опираясь на спинку стула с железными частями и слегка стёршейся обивкой в бледнеющих тонах. Почерневшие вмиг и утратившие дар речи тени в образах басившего радиовещателя в беседе с благородными ландскнехтами, юных дам, отправлявшихся на поезде в Берлин исчезли, словно скопление рыб при сильном колебании воды, скрылись за громоздким шкафом, комодом, выпорхнули в окно и там, за звонким детским смехом растворились в дрожащей картинке. Раскрытая перед глазами книга отпустила погружённое сознание, она оглядывала своды своей комнаты словно впервые. Миг, нарушивший густой туман покоя, отдёрнул девушку за руку и ввёл в минутное помешательство. Ручка, упавшая, казалось, под руку, не осталась на предполагаемом месте, исчезла бесследно. Тёплый ветер трепал полы чёрной юбки, что полотном свисала со стула в обширных складках в отголоске немецкого кроя. Девушка, чьё беспокойство со временем рассеивалось, искала пропавшую минуту назад ручку под книгами, скомканными бумагами, пока на глаза не попалась фотография в рамке с грозным обрамлением. Свинцово-серые глаза погрузились в тень с линиями торчавших белокурых волос, сухие губы искривились и выразили явное раздражение, ладонью она спешно хлопнула рамку вниз изображением с тихим скрежетом и не спешила отрываться от неё. С каждым порывом ветра комната попеременно погружалась в тень и хладность, пока за окном не разразился визгливый голос младшего брата на фоне скромно хрипевшего граммофона, словно девушку звали туда. Она встрепенулась после того, как её имя повторили в некоторый раз, совсем отвлеклась от содержимого на столе и с тихим шорохом поднялась со стула. Поникший цветок, потерявший пару лепестков, качнулся в прозрачной вазе. Марта находила раздражение в том, с какой назойливостью повторяли её имя и спешила к окну, чтобы взглянуть на происходившее, и в случае, окинуть беглым взглядом теневой сад, в кустах увядающих роз и кронах небольших деревьев вдоль терявшейся в глубине аллеи сокрылось непонятное волнение. Как черта из табакерки она опасалась встретить там лицо в сырых морщинах с безжизненным выражением и громовым голосом отнюдь не юного офицера, который намеревался прибыть на днях и огласить вновь своды этого дома известным именем. Девушка испытывала неподдельное отвращение и страх к гостям, что столь нечасто наведывались к отцу, их имена и образы раз за разом дублировались и не составляли труда запомнить манеру поведения и предсказуемость каждого в очевидных жестах и прочих телодвижениях, включая мимику. Марта наблюдала за каждым и, следуя изученной литературе мировых признанных психиатров и психологов, временами применяла на них свои методы, за что платила выговором от отца позже и злой ухмылкой от брата и сестёр Равель. За этой мыслью на фоне аллеи вновь заиграли знакомые виды и вернули прежнюю намеренность. Взглянув из-за приоткрытого окна, Марта замечает Мартина, упорно рассматривающего окна этажей всё в том же ожидании, и расположившегося на лавочке Бенджамина (он постоянно сопровождал отца, выполняя зачастую роль шофёра) с изучающим огоньком в глазах напротив вдохновенного граммофона. Из окна на них смотрела девушка невысокого роста в белой рубашке с приглаженным воротником и чёрным галстуком, что был ослаблен и по своей лёгкости колыхался от ветра. На глаза словно два неразличимых блика ложились линзы очков, она не предпочитала в них появляться при всех, пользуясь только при работе с письменами, где находились невзрачные, а порою и неразличимые шрифты, временами и появляясь в них в школе, в общем-то не находя в том особой важности. Лицо глядело так, как будто сошло с библейских иллюстраций: мертвенно спокойно и бело, не выносило солнечных лучей, боясь потерять краски, для которых не нашёлся бы реставратор, способный передать всю тонкость и странность образа. Снизу захихикали:
- Ты хотел мне что-то сказать? - с прыгающими нотками вопрошает Марта, немного высунувшись в окно.
- Спускайся к нам! - бодро проголосил Мартин и призывающее махнул рукой в воздухе с зажмуренным глазом от солнечных лучей, игравших на местами запачканном лице. - Бенджамин срочно хочет переговорить с тобой! - насмешливо добавляет он, не сдерживает сладкой улыбки при взгляде на дёрнувшегося в руках и плечах Бенджамина с широко раскрытыми глазами.
- Хорошо. - безразлично пробормотала девушка, не дав сомнениям прокрасться в ум. Ветками дерева сильным порывом потянулись к окну, склоняя крон дерева, на что Марта слабо улыбнулась и тронула рукой зелёную ветку, которая тут же скользнула прочь. Из окна пропали и заперли изнутри, пока Мартин с некоторой досадой бросил на Бенджамина опечаленный взгляд и тут же встретил ответное внимание, сокрытое в немом возмущении и укоре.
Марта легким движением руки стащила с лица очки и оставила их на закрытой книге с относительно целым переплётом, всё станицы дышали загнивающим чуланом. Показалось, что за эти мгновения совсем повечерело, комната утопала в бледновато-алом оттенке вечера, игравшего в овальных и квадратных рамках фотографий, некогда сделанных ей самой или подаренных некими в числах бесноватой Фрау Гранже. Мебель помешалась в необычайности узоров викторианской эпохи в оттенке германской готики, что сохранялась в обивке и некоторых элементах мебели, как и в рамках с недвижимым столом, примыкающем к стене с видом на фотографии и картины и призрачно вписавшуюся сбоку дверь. Обои с редкими узорами отдавали оседающей желтизной, их не меняли уже как несколько лет по просьбе Марты. Она не без лёгкой улыбки вечерами наблюдала как знакомые узоры, похожие на многочисленных птиц, запутавшихся в лозах, приходили в движение при свете настольной лампы. Тёмные занавески, наконец, застыли в лёгком блеске вечернего зарева, что меняло и лица на фотографиях: на одной изображена девушка в чудесном платье от французских модельеров, которая в нежности образа влюбчиво рассматривала картину на выставке, объектив сосредоточен на лице; далее, хмурый мужчина в облачении белокаменных нефов собора и широкополая чёрная шляпа, наползающая на глаза, что устремились в сторону горящей свечи; чуть ниже фото с подписью, где объектив запечатлел юного офицера с искрящейся улыбкой и выразительно чистыми глазами, волосы огненно рыжего оттенка, которые превратились лишь в большое скопление чёрного и серого цветов; также имелись фото великолепных мест под Нюрнбергом, где она бывала год назад, необычайной Мюнхенской архитектуры. Около той стены расположился небольшой диван в бледно-багровых цветах и стул с тонкими черными ножками. Девушка неспешно покинула помещение и направилась по коридору к лестнице, откуда открывался вид на широкую гостиную с выходом в заветный сад. Проходя по коридору, она рассеянно взглянула в глубь левого крыла погружённого во мрак за исключением самой дальней комнаты, откуда едва были слышен слабый гвалт женских голосов.. Лампа слабо освещала проход на широкую лестницу, куда Марта без внимания соскользнула и исчезла в дрожащей тени. Цепляясь за перила, она побрела по ступенькам и обеспокоенно всматривалась в приближавшееся окно-витраж, в пестроте мелькающего узора которого лишь невзрачно колыхались ветки деревьев. Миновав вскоре коридор, она распахнула входные двери, спустилась с пары ступеней и пошла вдоль стен дома, по тёмной тропке. В лице мешалось некоторое сомнение в надобности своих действий в отголоске мёртвого безразличия после того, как она ощутила всё это время таившуюся ломоту в теле. Мысли на свежем воздухе вились свободно и не учиняли столько безрассудства, выраженного при инъекции научной литературой, слова ускользали от неё, как и всякое объяснение происходящего. Она передвигалась почти бесшумно на чёрных туфлях с незаметным каблуком. Её смутила нехарактерная тишина вечернего часа с бушевавшей погодой, прокрался страх того, что всё это лишь театр с труппой прекрасных в своём деле актёров. Марте часто досаждала эта мысль, что временами переходила за грань, где её мог отыскать только близкий человек. Подходит к повороту, который открыл бы вид на тот самый уголок сада, видимый ею из окна. Дрожащие ладони коснулись кирпичной стены, она потянулась взглянуть и опровергнуть мысль. Сомнения рассеялись: впереди находились фигуры знакомых лиц на прежних своих местах. Её тут же заметили и выказали острую реакцию:
- Вечно тебя не дождаться. Ты снова застряла в коридоре в попытке вспомнить, в каком году был написан тот документ? Или загляделась на несравненную Лизу? - весело усмехнулся Мартин и сделал пару шагов навстречу.
- Ты разве не замёрз? - тихо, но безразлично спросила Марта, подойдя к ним ближе. - Несравненная Лиза давно в камине..
Мартин был одет и вправду легко: коричневая рубашка с короткими рукавами и с небрежно подвязанным коротким галстуком, чёрные брюки и летние ботинки, слегка стёрты в носах. Юноша был на пару лет младше сестры. Лицом он напоминал Марту, однако не заимствовал черты внешнего хронического спокойствия, в юных думах бурлила кровь, и громыхало сердце при любом трепете многокрылых птиц, прятавшихся в густой листве, в ярко зелёных глазах неугасаемо играл интерес и нескрываемое упорство, во многом фундаментальное в его темпераменте. Светлые волосы растрёпано ложились на лоб, из-за чего он их с раздражением часто смахивал. Позади него, на белой лавочке, располагался Бенджамин, так полюбившийся за свою неразговорчивость и скромность, что глава семейства отчего-то находил боязнью. Внешность шофёра выражала благородство и бравое намерение, и это никак не сходилось с серым и сокрытым характером, посему его принимали весьма абсурдно: Тёмные волосы зачёсаны набок, карие глаза изучающе перебегают от одной детали дорогого сердцу инструмента к другой, он был весьма худ и среднего роста, по плавности черт лица ударял чёрный костюм сс в туго затянутом ремне и лакированных сапогах, на которых играли редкие капли дождя. Лицо миловидно в изъявлении похожих друг на друга эмоций обычно, но сейчас он выглядел гораздо спокойнее и играл контрастом на фоне шустрого и подвижного Мартина. Они часто беседовали, вместе прогуливались, сходились за мелочами, отчего Мартина тянуло, как к старшему брату, чему Бенджамин совсем не противился и находил в том отдушину после напряжённых поездок и пребываний в местах, где он чувствовал себя тяжко и подмечал, как скоро затягивалась петля волнения.
- В общем.. можешь мне помочь? - отвлечённо спросил Мартин и сощурил правый глаз. - На трудах мы разбирали одну конструкцию и она очень мне напомнила граммофон. Я даже смог записать получившуюся мелодию на диктофон, который с трудом отпросил у учителя. Можно ли эту композицию переписать на пластинку?
- Зачем? Здесь нужна электрохимическая технология, известная только тем, кто занимается этим делом. - монотонно пробормотала Марта и несколько печально взглянула на Мартина.
- Крах! - крикнул мальчик и притопнул ногой с чрезвычайно озлобленным выражением лица.
- Добрый вечер, Марта, - негромко вмешался Бенджамин, - извините, это вполне возможно, но вот, что печально, у меня не имеется нужного механизма для записи. Запись вполне с этим возможна, но я не знаю ни одного мастера, что занимался бы этим.
- Доброго. - кивнула Марта, слегка скривив брови в мысли, - Это правда, что возможно. Я спрошу, пожалуй, у Фройляйн Краузе на этот счёт.
- Я буду этому бесконечно рад! - с замиранием сердца сказал Мартин и весьма поутих. - Придётся завтра вернуть диктофон, мне его доверили всего на день.
- Запомни название композиции, тогда он навряд ли тебе понадобится. - улыбнулся шофёр, сложив руки на коленях.
- Я же говорил! - чуть громче бросили в ответ в буре помешавшихся чувств. - Такого вы не найдёте во всём Мюнхене! Во всей Германии! Ну, по крайней мере, если не найдётся какой-нибудь любитель джазовых композиций, который не захочет делиться пластинкой... - после последних слов со стороны тихо, сдавленно захихикали, на что Мартин мгновенно собрал плечи и с видом судьи стал грозно оглядывать присутствующих с поджатыми губами.
На тихой улочке стали постепенно загораться фонари, окна домов, всё ярче озарявшие наползающий мрак летней ночи, обещавшей быть неспокойной и по обычаю короткой. Марта прошла к краю лавки и устроилась там, мечтательно взглянув на проявлявшееся, словно на фотоплёнке, звёздное небо с редкими рассеянными облаками. Бенджамин ещё несколько утешил расстроенного, которого в отчаянии метало по саду, говоря об иллюзии, навеянной им самим, ведь джазовые композиции были довольно-таки известны, хоть и не находились в записи на каждом углу немецких прилавков. Лёгкие фразы и смутившееся выражение лица в искреннем желании утешить Мартин сквозь слова замечает и вскоре отбрасывает нежелательную мысль, погасив фитиль своей бестии, обрушивается между ними на лавку, опирая лицо о ладони. С наступлением ночи всё оживало, необычайные образы резвились в тени листвы выстриженных кустов, отбрасываемые тусклым светом фонаря с соседней улицы. Игла граммофона чуть дрогнула и скользнула по пластинке с инициалами великого композитора. Брат и сестра, погружённые в свою мысль резко оглянулись направо от себя, где всё также находился Бенджамин, что в эту минуту мягко заулыбался вальсирующим аккордам, тихо вьющимися и словно явившимися неотъемлемой частью лунных композиций. Это, как и предполагалось, сделало их на том момент счастливее. Однако тревога всё это время не покидала Марту вместе с нависшим вопросом, который никак не находил себе места. Если они задержатся, то вскоре нагрянет одна из сестёр Равель или вечно беспокойная Ирма, всплеснёт белыми ладонями и возмущённо заворкует, укоряя их в такой неосторожности. Так со временем и произошло, знакомый голос, а после и фигура напомнили о наказании, на что Мартин как-то пусто взглянул в сторону тропинки, выложенной камнями и отчасти заросшей пробивающейся травой, глубоко вдохнул, поднимаясь с места. Бенджамин слегка потускнел во взгляде и в досаде заметил на себе пристальный, однако осторожный взгляд юной Фройляйн. Мартин же обернулся и как-то проникновенно вцепился взглядом в лицо Марты, что-то в его образе преломилось и взыграло высший аккорд наплывающего ужаса. Марта же впервые видела его в такой мысли, откровенной в её присутствии: "Быть может, он в темноте не отличил меня от Бенджамина?" Но было странно так предполагать, сумерки ещё не сомкнули сад за оградой в полный мрак, поэтому она застыла в ожидании.
- Ты знаешь? Отец дома? - как-то хрипло сорвалось с детских дрогнувших губ.
- Да. Он с самого приезда заперся в лаборатории. - тихо и понуро ответила Марта, покосившись в сторону окон, открывавших смутный вид на гостиную. После, она также поднялась с места. В глазах юного Мартина потускнело, нижняя губа, как бы насмешливо, оттопырилась, несмотря на это он с явной горечью кивнул ей и, не став ожидать, побрел и вскоре утонул в тени.
Бенджамин опустил голову на ладонь, опираясь о лавочку и с нисходящей печалью выдохнул, за наблюдением, как Марта стала отдаляться вслед. Граммофон давно прохрипел последний аккорд и оставался на табуретке подле в своём пыльном и слегка почерневшем виде. Так, как игла сошла с резаной поверхности, замолчали и они, опускаясь в чувство тревоги и храня свою печаль и мысль за тысячью прочных замков немецкого изготовления. Однако Марта напоследок резко обернулась и слегка задела нависшую ветку, что заставило оставшегося в тишине невольно дрогнуть:
- Бенджамин, могу ли я спросить тебя? - с нотками строгости прозвучал голос неподалёку.
-Да, несомненно. - Живо ответил он с некоторым удивлением.
- Насчёт Нюрнбергской кампании. Он действительно готов пойти на это? - что-то в голосе задрожало, но тут же преломилось.
- Мне малоизвестно о дате отъезда, но то произойдёт только по истечению некоторого срока, намеченного самим Герром. Нет сомнений в том, что это должно будет произойти. - осторожно стал отвечать Бенджамин, словно оказавшись подвешенным за пару ниток.
- Спасибо. - сухо бросила напоследок девушка и стремительно удалилась, оставив его наедине с гадким осадком недосказанности. Фигура Бенджамина казалась выкованной из бронзы, каждая клеточка тела оказалась замурованной в мысль о следующем дне и о том, что волновало Марту. Горечь, прибывавшая с ним повсеместно, вернулась роялем с неба и придавила желание ко сну. Руками он нервно тёр глаза и щёки, о чём-то шептал, вскакивал с лавочки и словно порывался догнать покинувших, но до поздней ночи оставался в саду, не желая являться туда, где покоится его тревога, что без конца терзает мысль. Бенджамин судорожно сжимает праву руку чуть ниже плеча и глухо хрипит, падая головой на свои колени.
Марта как можно быстрее доходит до распахнутых отчего-то входных дверей и немо преодолевает облитую светом гостиную, где витали отголоски родных фигур, потерявшихся где-то в глубине. Сырой и изнеможённый взгляд обнимает стены гостиной и оглядывает пустующие проходы с открытыми дубовыми дверями, тени в соседней комнате от дребезжащих канделябр и тёмные ступени. Тень чудесного вечера исчезла, остались только тяжёлые веки в сонной дымке. Погружённые в глубокий тысячелетний сон зияли почерневшие лампы, мягко отзывался дубовый пол в призраке мягкого грохота каменных туфлей и меркла блуждающая отчаянно мысль в узорах витража.