Я купил их год назад, но так ни разу и не сумел покататься.
Почти каждый вечер я брал коньки в руки, внимательно их рассматривал, гладил нежную кожу, проводил рукой по несколько затупленным лезвиям, грустно вздыхал и вешал обратно. Я не мог даже самому себе объяснить, почему я так и не обновил их. Быть может, это был благоговейный страх перед чем-то, чего я никогда не делал, а может, я просто ленился. Я не знал.
Моя мама постоянно ворчала по поводу того, что я не умею правильно тратить деньги, покупаю какую-нибудь вещь и не использую. Я никогда её не слушал. Она не понимала меня, но я и не требовал от мамы того, чего не мог сам.
Я ненавидел её, этот взгляд, эту старческую хромающую походку, вечные жалобы на плохое самочувствие. Конечно, ей уже много лет, и я относился к ней с уважением. Но я не мог не замечать в маме некоторого сумасшествия. На первый взгляд, оно выражалось просто в чрезмерной ворчливости. Но после переходило в истерики с пеной у рта, в отстаивание непонятных мне истин.
Я никогда не спорил с мамой. Я всегда и во всём соглашался.
Когда я первый раз хотел жениться и привёл домой свою избранницу, дабы познакомить с родителями, мама закатила невиданной мощи скандал, который закончился тем, что моя любимая убежала из дома в слезах, а я даже не пошёл за ней. Я успокаивал маму. У неё заболело сердце.
Мама считала, что эта девушка абсолютно мне не подходит, что мне рано жениться, и вообще невесту она мне подберёт сама. Я согласился.
Через месяц девушка умерла.
Когда я оставил её, я знал, что она ждёт ребёнка. Моего ребёнка. Маминого внука. Но девушка не смогла перенести стресса от того, что я бросил её, сделала нелегальный аборт, который вызвал серьёзные осложнения, и через несколько дней умерла в горячке.
Я раскаивался. Сердце моё частично окаменело, чтобы не разорваться от боли. Мама была довольна.
Через три года я снова решил жениться. История повторилась. Я не удивился. Я ожидал, и заранее знал, что соглашусь с мамой. Успокоило то, что эта девушка через год вышла замуж за другого. Она была жива.
Так было ещё четыре раза. Мама навечно приковала меня к себе и даже слышать не желала о свадьбе. Ей не нужны были внуки, ей нужен был я. И я смирился.
Когда мне стукнуло сорок, я перестал думать о свадьбе. Это было бесполезно. Зачем мне нужна жена, когда я прекрасно обхожусь без неё? В моем доме за всем следит мама, а для удовлетворения своих духовных и физических любовных желаний я познакомился с замужней женщиной, у которой двое детей. Она стала моей любовницей. Нам хорошо вместе, потому что она уже давно не любит своего мужа, но разводиться не хочет, привычка и дети не позволяют сделать ей этого. А мне не кого больше любить, поэтому я с ней. Нам так удобно. Видимо, именно этого хотела моя мама. А я не перечил ей.
Я никогда не возвращался домой позже одиннадцати вечера, иначе мама волновалась и закатывала невыносимый скандал. Тем более и речи не могло быть о том, чтобы не ночевать дома. Я так ни разу и не нарушил этот мамин запрет.
Я не знаю, зачем я продолжал жить вместе с мамой, а не переехал от неё. Я точно могу сказать, что никогда не любил её. Я её ненавидел. Но эта ненависть приобрела в сочетании с нашей родственной связью странную особенность: она была какой-то мазохистской... Мне нравилось подчиняться требованиям мамы во всём, но, в то же время, я ненавидел её за то, что она от меня требует.
Я часто хотел убить её. Как много ночей я потратил на то, что составлял планы убийства. Я представлял себе, как могу убить маму, каким оружием воспользуюсь, как сделать так, чтобы никто не узнал, что это сделал я, думал об алиби и так далее... Но я не сделал ни одной попытки, чтобы претворить эти мысли в действительность. Потому что я был трусом. Таким меня воспитала мама.
Я пришёл домой, как всегда, в девять.
На плите меня ждал обыкновенный будничный ужин, который мама готовила мне каждый день. Разумеется, я не мог не съесть его.
Я вымыл руки и приступил к трапезе. Картошка была пересоленной, а в котлетах было слишком много лука. С годами мама разучилась готовить. Но я ни разу не намекнул ей на это.
Я доел, сполоснул тарелку и поставил её в общую кучу. Затем вошёл в комнату.
Мама, как всегда, сидела перед телевизором, нелепо вытянув перед собой больные ноги. Она говорила сама с собой, комментируя телепередачу. Мама не обратила на меня никакого внимания, она никогда не здоровалась и не прощалась, как будто я всё время был дома и никуда не уходил. Быть может, она так и думала, я не мог знать этого.
Я подошёл к ней и накрыл её ноги тёплым пледом. Она даже не взглянула на меня, продолжая бормотать что-то себе под нос. Я прислушивался к её болтовне с собой только однажды, и меня ужаснуло то, что я услышал, поэтому я никогда больше её не слушал. Я не хотел в очередной раз убеждаться в том, что моя мать сумасшедшая. Я итак слишком хорошо видел это.
Правый глаз мамы нетерпеливо задёргался, губы задрожали. Я быстро отошёл в сторону, если она не будет меня видеть, то забудет, что я здесь и приступ волнения пройдёт сам собой.
Я ушёл в другую комнату и стал работать. Больше мне дома делать было нечего.
Через час я стал собираться спать. Я сходил в душ, почистил зубы, расстелил свою одноместную кровать и лег спать. Маме я никогда не желал доброй ночи, просто уходил в свою комнату и засыпал. Так сделал и сегодня.
Но мне не спалось. Я встал, походил по комнате, ни о чём не думая. Затем вышел в коридор. На правой стене висели коньки. Я взял их и начал молча крутить в руках. Мне пришла в голову очень заманчивая идея.
Я заглянул в комнату мамы. Она уже спала, укрывшись своим тёплым ватным одеялом. Я улыбнулся. Я почувствовал, что улыбка вышла искусственной и злой.
Я провёл рукой по несколько затупленным лезвиям коньков, погладил их нежную кожу. Я знал, что никогда не буду на них кататься. Теперь они нужны мне для другого дела.
В машину скорой помощи погружали носилки с человеком, накрытым простынёй, пропитавшейся кровью. Во дворе собралось много народу. Все охали и причитали по поводу того, что в их приличном доме произошло такое страшное убийство. Людям трудно поверить в то, чего они не ожидают.
Из подъезда вывели пожилую женщину. Её фактически несли под руки, потому что ноги её страшно дрожали, на губах выступила пена, а глаза неестественно выпучились. Женщина кричала во всё горло, ровно на столько, насколько позволял её голос:
- А я знала! Я всегда знала, что свинья, что убить хочет! Скотина! Спала...спала... Да не знал-то, что не спала! Всё видела! Всё! И коньки его эти уродские видела! А я знала! Дурак! Тупицу вырастила! Сама вырастила, сама и убить право имею! Отпустите!
Она яростно вырывалась, дрожь сотрясала всё её тело. Но двое мужчин крепко держали женщину под руки.
- Трус! И ничего-то сам сделать не смог! Ненавижу! НЕНАВИЖУ!!! Коньки достала и пришибла дебила! Сама! Руки в крови, лицо в крови... платье переодеть надо... - она задышала спокойнее и немного помолчала. - А он лежит и улыбается. Ничего, вот домой сегодня вечером придёт, и как миленький ужин скушает, слова не скажет. Он маму любит, я знаю, он не обидит. А вы кто? - она посмотрела изумлённым взглядом на санитаров, ведущих её, словно только что их увидела. - Я вас не знаю. Я сына сейчас позову, он вам покажет, как над старушкой издеваться! Вот только с работы придёт и покажет...
Женщина неожиданно умолкла. Дрожь её утихла, глаза приобрели обычный мутноватый оттенок. Её усадили в машину и увезли.
Через некоторое время состоялся суд. Женщину признали психически нездоровой и отвезли в соответствующее учреждение. Её сына похоронили на деньги, найденные в квартире. Женщина присутствовала на похоронах, но ничего не понимала и каждую минуту спрашивала, кого хоронят, а когда ей отвечали, что её сына, она нервничала и говорила, что он скоро придёт с работы, нужно приготовить ужин. Сыночек будет голодный. Он очень много трудится.
Никто её не переубеждал. Многие даже жалели.
А в квартиру, где было совершено убийство, въехали новые жильцы. Жизнь продолжалась.
Красивые кожаные коньки были отмыты и отданы в детский дом. 14-летний мальчик катался на них и не подозревал, что именно этими лезвиями была раздроблена грудная клетка 43-летнего человека...