Длился обычный день. Но нечаянно, само собой, ноги шаг за шагом привели к чуду. Чуду, неоцененному тогда, в 1946 году. Тем более не будет мне воздано за заслуги сейчас. Но внимания потомков, моих потомков, тихо дожидаюсь, (скромно уткнувшись в уголке исторической эпохи).
То время, июнь 46-гo вспоминается ублаготворенным. Успокоенном после принятия горестного - самоубийственного! - решения. Ради хлеба, ради хлеба насущного, ради рабочей карточки - рабочей продуктовой карточки - пойти по чуждому пути. В инженеры, в технический институт. А было страстное желание - и возможность! - поступить в Ин-Яз на английский факультет. Но там, увы! иждивенческая карточка. По ней продуктов - чуть-чуть. А жили мы впроголодь.
Но после того, как судьба решилась. устроилось и все остальное: и то и то. Пополам, вечерами для души, для радости познания - курсы английского языка при Мосгороно. Днем, в институте, на самой дальней скамейке актового зала под речь лектора (на русском языке, но все равно ничего не понятно: в технике я - ноль) чтение всего Достоевского. Взахлеб. Все наполовину. Наполовину институт и рабочая карточка, наполовину английский язык и радость от успехов. Это про меня было сказано поэтом: лишь берущий половину - все берет!
Однажды при возвращении из института в метро оказалось перекрытым движение поездов и нас, всех пассажиров единой волной вылило на улицу. (Внимание: чуть-чуть приближаемся к чуду).
Наверное, не случайно поезда в метро так остановились, что мы как-то само собой оказались вблизи Дома Союзов. В тот день хоронили Калинина Михаила Ивановича, а я к нему относилась с теплотой. Он приходил к нам на обще районное собрание старшеклассников и, выступая, говорил хорошо: тихо, мягко, доброжелательно. Ко входу в Дом Союзов змеилась длинная очередь - проститься. Могу и я пойти попрощаться, но - очередь! Я постояла, постояла в качестве зеваки, не зная куда деться, но тут у моего уха кто-то сказал с завистью, что-ли, или с осуждением или без всякого чувства, задумчиво.
- А с той стороны, со двора, куда выходят, с той стороны кого-то впускают. Без очереди.
Хм, без очереди! Дай, думаю, посмотрю. Зашла во двор и - верно! В открытые настежь двери неспеша по одному выходили люди уже отстоявшие свою очередь и обошедшие вокруг помоста с цветами. В эти двери человек с повязкой на рукаве вводил группки людей, тоже построенные очередью, человек по семь-восемь, свои, наверное, или по блату. Завидно мне, что-ли, стало, или из желания "пролезть без очереди, только и я подстроилась последней в одну из шеренг и вместе с ними обошла вокруг высокого помоста, заваленного цветами.
Ничего интересного. Впечатлениями не насытилась, только раздразнила ла аппетит. Я медленно пошла к выходу, сверкающему дневным солнцем, и остановилась: направо еще одна открытая дверь. За ней ступени. Куда ведут? Интересно...
Я думаю, у каждого в голове есть особый компас, - в нем стрелка твердо указывает заданный конкретной голове путь. Кому к прибыли, кому к погибели, кому, как мне, к авантюре, к таинственному, к той дороге, которая всем не по пути. Есть такой компас, а иначе, без ведущей, указующей стрелки скажут: без царя мол, в голове!
Ноги сами пошли. Не туда, куда все, а всторону. В неизвестное. Повели меня уверенно, подчиняясь указке, спрятанной в мозгу.
Вхожу. Перед глазами закрытая дверь, а налево ступеньки кверху, туда, где на лестничной площадке окно с широким подоконником. И снова ступеньки еще выше. Подняться? Но ясно же: здесь пусто и никого. Надо возвращаться. А вообще-то очень кстати, что на мне черное платье. Его перешили из довоенного маминого уже поношенного и слегка потертого. Но для меня материала на платье с коротким рукавом хватило. Черное, шелковое, я его, помню, заносила до новых, уже послевоенных дыр. Намного взрослит меня это платье.
И это хорошо, а то уж очень по-девчоночьи я выгляжу. Волосы гладкие на прямой пробор и две косички на затылке убраны в корзиночку.
Все бы ничего, но вот ... линейка. Некуда ее девать, не носить же в руках. В портфель она не помещается.
Портфельчик этот, маленький, как дамская сумочка; черный кожаный разыскался в домашних закромах и очень пригодился. Железная застежка, настоящая, как у больших портфелей, была одна, посередине. Удобная застежка: воткнешь железный язык и она защелкнется.
Пузатенький был черный портфельчик: много в нем помещалось, даже книжка Достоевского. Но вот логарифмическая линейка... Беда! Приходилось ее воткнуть наискосок, она отгибала клапан портфеля равнобедренным треугольником, да еще вылезала наружу сантиметров на двадцать пять, или даже тридцать.
Нас в институте начали учить считать на логарифмический линейке. Линейка такая у нас дома тоже отыскалась, с каких-то незапамятных пор сохранилась, Уж не с дореволюционных ли? Нет, с тех пор сохранились дедушкины счеты, костяные, из косточек вытачанные. Элегантные счеты , маленькие и влезали бы в мой элегантный дамский портфель.
Но не нужны они - техника ушла вперед. Нас учили считать на логарифмической линейке. Она тоже нашлась в домашнем архиве.
Длинная линейка в красивом кожаном футляре, разъемном. Нажмешь две кнопочки по бокам и футляр раскроется. Линейка из трех полосок, на них мелкие, мелкие циферки, средняя - двигается. Ставишь нужную цифру напротив другой нужной цифры, ответ ищешь на пластмассовой рамочке, перечеркнутой волосяной линией. (Или все наоборот - не помню.) Можно было на ней логарифмы отыскивать, (или результаты логарифмов - как правильно?) Потому она и называлась логарифмическая линейка. Красивая была линейка в черном кожухе, почти круглой - овальной формы. Но торчала из портфеля уж очень небрежно, как если бы за пояс наган заткнули - всем напоказ. Стеснялась я этого торчащего дула.
Но ничего не поделаешь. Зашла я втупик. Опять впереди пустые ступени - нет впечатлений. Я медленно поворачиваю обратно и спускаюсь вниз. Шаг за шагом - чинно, будто так и надо. Не бежать же мне сломя голову. Иду, важная такая, собой довольная. Пришла сюда, как в музей, посмотрела - ухожу.
И тут... Дверь на первом этане, что была закрыта, открывается и из нее выходит человек. Сверху вниз я гляжу на него и думаю: вот, наверное, гоголевский парубок - больше в, ширину, чем в длину и голова круглая. Хорошо, что в этой пустоте человек нашелся .Сейчас он скажет:
- Э, девонька, ты заплутала, выход вон там.
- Спасибо, дяинька, - отвечу я и приключение закончится ласково.
Но, нет! Произошла немая сцена, которую описать мог бы только классик. Я хоть и не смогу, но попробую. (Как тот большевик, никогда не трогавший рояля, сказал, раз нужно сыграть... чего? Бетховена? Значит, сыграю. Коли нужно.) , Значит, описываю .Раз нужно.
Ой, как он был поражен! Ошарашен. Сверху, из небытия медленно шествует некто ему, распорядителю с повязкой на руке, незнакомый. Он оглядел меня, безмолвный, испуганный, сверху вниз, довел взгляд до направленного в него дула в чехле и... Ей, богу, согнулся пополам. Поднял глаза будто покорно - влюбленные, они даже заплыли слезами умиления. Оставил дверь открытой, будто приглашал меня войти и быстро, быстро удалился.
И я вошла в еще одну открытую дверь. Его готовность - покорная и радостная - мне услужить меня как бы подтолкнула - войди. : И я вошла.
Вошла в еще одну открытую дверь. Бог мой! Кто они? Эти старики? Будто их только-только расколдовали и они уже шевелятся, и тихо-тихо переговариваются. Будто шелест в лесу. Bee одинаковые, наверное, так подобраны: худые, высокие в черных костюмах с одинаковыми седыми головами. Яркие белые головы как цветы контрастно с черными стеблями. В комнате стояли столы, как парты в классе и кто-то сидел на столе, кто-то стоял. Но никто - никто! - не заметил меня. Ни головы не повернул, ни взглядом ни повел. Я прошла сквозь них, как сквозь воздух и села на широкий подоконник. Села и - грустная - сижу. Ну когда же меня попросят выйти вон? Поставила рядом свой подозрительный портфель с длинным черным кожухом, направленным в их сторону. Жду. Что же дальше?
Долго жду. Окно открыто, за окном теплое солнце, на улице свободные люди свободно разгуливают. А я себя заточила. Никуда не денешься, надо ждать. Долго ждала, когда, наконец, у двери сгустились мои нелюбопытные до моего существования старики.
Встала и я. Они выстроились парами и каждая пара получила по венку. К последней паре, жалея сама себя - третья лишняя! - подстроилась и я и даже руку протянула, поддерживая - ненужное действие, но хоть какое-то! - колючий, в еловых ветках, венок. Венок перевивала лента и у самого носа я увидела крупные буквы: "...ОТ МК КПСС".
Ах, вот куда я попала - в Московский Комитет Коммунистической партии Советского Союза"!
А нас повели, опять оборот вокруг постамента, засыпанного цветами, где были возложены и наши (наши?) венки. И дальше в ту дверь, куда впускали обычную публику из длинной очереди. И - в пустошь асфальта. Там, где недавно толпился народ - пустыня, серая асфальтовая пустыня.
Нашу шеренгу к назначенному месту напротив входа в дом Союзов подвел тот же, все тот же, кто меня так умильно встретил, но... Как он на меня взглянул! То был не взгляд, а выстрел злости. Оказалось, что у него большие черные глаза. Круглые и злые и презлые. Наверное, выяснил, что я - никто. Но выгнать уже не может. Здесь, на пустой площади. У всех на виду. В шеренге представителей МК! Я встала позади одной из черных спин, чуть нагнулась, чтоб зажать ногами злополучный мой портфель с отогнутым клапаном и торчащей линейкой, которая смотрела прямо на двери Дома Советов. Ах, надо бы повернуть ее назад, но не наклоняться же еще раз. Я стою, не шелохнувшись. Что будет? А мои старики из МК все тем же еле слышным шепотом переговариваются.
- Там, справа, в том ряду Кожедуб. и Покрышкин там.
Я, конечно, не поворачиваю глаз, чтоб увидеть знаменитых трижды героев. Но краем глаза далеко, далеко за серой плоскостью асфальта замечаю сплошную ленту из серо-зеленого солдатского ограждения. А за этой полоской - черная масса, человеческая масса, вот где мне надлежало быть! Вон там мое место.
И вдруг произошло если не театральное, то уж точно - цирковое действие. Бесшумно появилась целая стая одинаковых машин, все черные, небольшие (какой марки - не знаю). В строгом порядке: вразброс. На одинаковом расстоянии друг от друга и бесформенно. Как если бы их бросили врассыпную. Они в момент остановились все разом, мгновенно (долго репетировали). Одна такая же, небольшая, точно такая, как все, остановилась очень близко от дверей Дома Союзов.
И тут - о чудо! Машина взорвалась телами танцоров из ансамбля Игоря Моисеева, - таких же гибких, узких красивых тел. Они рассыпались в едином прыжке - полете. Как бы хаотично, но четко: каждый танцор на своем месте. Лишь они застыли каждый на своем посту - а их было человек семь, восемь - из той же машины поползли быстро-быстро с тараканьей скоростью маленькие черные тела - все одинаково маленькие - и шмыг! В двери Дома Союзов.
- Сталин... Сталин - молитвенный шопот у меня над головой.
Удивительно, как при такой быстроте мелькания черных, ссутуленных тел можно было различить Сталина? Но другое еще более удивительное - как в одной, единственной, точно такой же, небольшой, как и все, стоящие поодаль - могло поместиться столько... хм, физических тел? Что они там, в сплющенном виде, под прессом находились? В сложенном виде, а потом, как в фокусе, развернулись в человеческий рост?
Тот июньский день 1945 года, начатый так обыкновенно, закончился редчайшим событием: моим лицезрением Сталина, медленно идущего в нескольких шагах от меня.
Я стояла на нижней трибуне у мавзолея, и будто я была единственной, - я никого не ощущала, никого не видела. Только следила за теми двумя, которые парой, рядом медленно шли близко от меня в сторону мавзолея.
Буденный - его легко было узнать: круглоногий и усатый, шел в паре слева от Сталина, наверное, защищая его от человеческой массы у ГУМа, оттесненной плотной шеренгой солдатских тел.
Справа от Буденного - ближе ко мне (и к логарифмической линейке!) тоже в тяжелую перевалку, как бы подражая Буденному, шел Сталин. Он шел, брезгливо глядя, - да, брезгливо глядя себе под ноги. Я его узнала, но вздрогнув от удивления. Как же не похож на свои портреты!
- Ассириец! - мысленно воскликнула я. Впервые увидела его
в профиль, серо-желтую кожу лица, изъеденную оспенными рытвинами, и ассироидный профиль.
Это ассирийцы, сказали мне про них. То было перед войной, потом они исчезли, исчезла и их профессия - уличного чистильщика сапог. ( Впрочем перед войной и сапог никто не носил, тоже исчезли) Размещались они в одинаковых кибиткаx-будках на тротуарах. Одна стена - та, что была стеной дома, -стеклянной будки была сплошь в завеси ботиночных шнурков: черных, коричневых, белых ! красных - очень живописно. Внутри будки уютно: стул-креслице, маленькая табуретка полукруглой формы - туда ста вил ногу тот из прохожих, кто желал почистить обувь. Напротив клиента было место хозяина малого предприятия. Его я всегда видела в профиль. Это были оплывшие старики с повисшими щеками и опущенным грушевидным носом. Тот же профиль, что и того, на кого я взирала с удивленным вниманием. Они прошли - одинаково, небольшого роста. Впрочем, вес были одного роста: выше Сталина я не заметила никого. Отзвучали невнятные и очень короткие выступления с трибуны мавзолея, запомнился только ласково кошачий голос Берия, Не то, что говорил, не слова, а музыка мяукающего высокого тона. И быстро-быстро все разошлись. Как-то мгновенно пустая площадь заполнилась хаотично идущими людьми. Я постояла, постояла, ожидая возмездия, но - увы, - ничего не произошло. Даже обидно.
Обидно еще было - подруга от меня отшатнулась. Я честно стала рассказывать о внешности нашего тогдашнего бога, мол, совсем не такой, как, на всех портретах вокруг нас - всюду, всюду. Наоборот, брюзгливый расползшийся старик с отвислым носом. Истину сказала (но ''тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман"), правду сказала! А она... у неё в глазах все нарастало и нарастало отвращение - ко мне! Ужас от моего цинизма - кощунства! Она отшатнулась, я и сейчас помню, именно отшатнулась. Быстро сделала несколько шагов в сторону и как бы отскочила от меня, стала обходить меня стороной. А ведь мы с детства " водились "В нашем детстве не было слова "дружили" - мы водились. С семи лет, нет, даже с шести, как въехали, в этот дом на Бакунинской, в бывшее комсомольским общежитие: длинный широкий коридор - на тракторе проедешь - и много дверей направо и налево, бывшие номера бывшего доходного дома. А в бывшей туалетной комнате поселилась - семья бывшего владельца дома. Я помню эту туалетную комнату пустой - в ней стояли два унитаза друг от друга поодаль,
В нашей комнате - тоже пустой - стояли рядами железные остовы коек бывших общежитских комсомольцев - они получили комнаты в других коммуналках. Т о был 1930 год. Тогда напротив нашего дома стояла мороженщица и за выклянченные 20 копеек можно было купить круглое мороженное с двумя вафлями, на которых были имена Коля, Нина, Оля...
Вот в те годы кое-где на тротуарах прилеплялись к стене дома-кибитки экзотических стариков. Они наклонялись над ботинком какого-нибудь дяденьки и с удовольствием красивой полоской из бархата гладили дяденькины ботинки. Я засматривалась.
Это ассирийцы - древний народ, давно, давно, еще до нашей эры они были великой державой. Завоевали много земель от Средиземного моря до Кавказа.
Почему они вспомнились? Наверное, потому, что потомок, того чистильщика в этом году поступил в самый престижный институт Москвы, тот институт, где требуется особая подготовка, и знание языков, и эрудиция и высокая грамотность.