 |
Согрешил я пред Господом и Спасителем моим. Простите меня, владыко. И помимо того, что рассказал я вам сейчас, душа моя требует поведать о том, что произошло со мной давно, когда я был злым и глупым юнцом, считающим, что весь мир должен ему за его жизнь.
С того времени прошли десятилетия, я много пережил, передумал и погрузился в воды Святого крещения, смывшие ту мою личность. Сейчас я в лоне Церкви, я диакон, готовлюсь принять постриг и стать иеромонахом. Но вы знаете, что, когда мне было шестнадцать лет, я не верил в Бога. При этом и атеистом я тоже уже не был. Так случилось, что бытие сатаны я осознал раньше, чем бытие Божие. Так случилось...
Итак, я веровал в диавола и вёл себя ужасающе - насколько это возможно было в конце семидесятых годов в провинциальном городе СССР. Не буду пересказывать мною уже давно исповеданное - что творил я со своей душой и юным телом. Уповаю на милосердие Божие, что Он простил меня. Скажу лишь, что будь это сегодня, когда везде и всюду доступны любые пороки, я бы уже окончательно погубил и то, и другое. Однако тогда для идущего по грешной стезе особо широких возможностей общество не предусматривало. Впрочем, и того было достаточно, чтобы иметь отвратительную репутацию у властей и приводить в ужас родных и близких. Что я и делал с тайным удовольствием. На самом деле меня просто не устраивал советский образ жизни, и я был уверен: ничего тут не изменится. Потому жить мне особенно не хотелось. Но, поскольку до суицида я ещё не дозрел, приходилось пробавляться тем, что называется "суицидальное поведение" - частое явление среди юных глупцов. Что касается семьи, то она тут не причём. Ну, или почти не причём. Мать-одиночка, учительница. Бабка - вдова офицера. Прабабка, на которую мать часто подбрасывала меня в детстве. Короче, сугубо женское воспитание, пся крев!.. Простите, святейший владыка, вырвалось.
Так вот, этих трёх женщин я всегда и воспринимал, как семью, а несколько появлявшихся на моей памяти рядом с ними мужчин в круг не вписывались, были посторонними. Ни покойного деда, ни отца, ушедшего от матери, когда мне было года три, я не помнил.
Вообще-то, я хотел рассказать о прабабушке. Прабабушке Зое. Она была дворянкой. Не помню, когда я это узнал, разумеется, сказала мама или бабушка - обе очень гордились этим обстоятельством. А мне было, как тогда говорили, параллельно. Долгое время понятие дворянства ассоциировалось у меня с восседающей в кресле величественной старухой в чёрном, непрерывно курящей из мундштука слоновой кости дешёвые папиросы. Все три дамы были коренными петербурженками (язык не поворачивается сказать "ленинградками"), а мать прабабки владела поместьями где-то в Белоруссии и особняком в имперской столице. Но после всех российских безобразий двадцатого века семью снесло в Сибирь. Не в самое худшее место, на мой вкус, но они всегда тосковали по невским берегам, и я этого не понимал. Понял только когда переехал в Петербург.
Баба Зоя была довольно далека от меня, и, кажется, не испытывала особого восторга от моего существования. Так что не ждите воспоминаний о её долгих рассказах про давние времена. Такого просто не было. Всё, что я знаю о прошлом моей семьи, мне или пыталась рассказать мама, или я сам с трудом раскопал. Потом, потом, а тогда эти чужие имена и названия просто пролетали в моей голове, как ветер. Я был занят осмыслением мира и своего места в нём, а поскольку, по причине недостатка информированности и возрастной глупости, пришёл к выводу, что никакого такого смысла нет, увлечённо погружался в мировую скорбь, разбавленную пряным дымком дурман-травы, дешёвым портвейном за гаражами и торопливой неловкой "любовью" в подъездах. Я попал на учёт в милицию и подцепил гонорею, запоем прогуливал школу и чуть не вылетел из девятого класса. Слава Богу, мелкие кражи из магазинов и машин сошли мне с рук, а ничем более серьёзным я не занялся - всё-таки сработали какие-то тормоза. Но бедная моя мама!..
Да, но я о прабабушке. Она всегда была истинной шляхтенкой той особой русско-польской породы, которая некогда называлась "смоленскими боярами". Кто любит пана Анджея и панну Оленьку из "Потопа", поймёт, о чём я. Гонор, горячность, ревность, храбрость, стервозность, благородство, упрямство - смесь убойная. Теперь я понимаю, что до самого конца она оставалась женщиной, сводящей мужчин с ума.
На моей памяти она передвигалась уже совсем плохо, а потом и вовсе засела безвылазно в своём кресле. Собственно говоря, её последние годы были непрерывным мучительным умиранием. Под конец к ней невозможно было подойти из-за густого смрада - пролежни на бёдрах и ягодицах представляли собой массивы сочащейся гноем болезненной плоти, в которой копошились белые личинки.
Хоронили её в самую Пасху, на кладбище было полно полупьяного народа, каким-то своим бессознательным ощутившего потребность почтить в этот день хоть кого-то. Поскольку Кого, они не знали, то приходили в гости к покойникам. Синее пасхальное небо сияло над песчаным лицом сухой опрятной могилки. Баба Зоя выглядела спокойно, как будто даже довольно, словно не было тяжёлой агонии. Иконка Матки Боски, всегда висевшая над её кроватью, мирно покоилась меж сложенных рук.
Кажется, я был с похмелья, и всё происходящее мне не нравилось. Мне не нравилось, что прабабушка умерла, хотя особого горя не испытывал. Не нравилось, что пришлось тащиться на далёкое кладбище, обонять горький дым горелой травы и переносить любопытные взгляды гуляющих. Мне не нравилось скорбное напряжение возле свежей раны могилы. Я хотел быть где- нибудь под ивами на берегу реки, с трёхлитровой банкой пива из соседней "точки" и потёртым томиком Бодлера. Из-за своего раздражения я не стал целовать бабу Зою в лоб, чем вызвал возмущение родственников. Мне до сих пор стыдно за это. Было стыдно и тогда, но я был зол. Надвинув на глаза дурацкую кожаную кепочку, какие тогда были в моде, я отошёл и стал шататься среди проржавевших оградок.
Вот тогда и случилось то, что изменило всё. У соседней могилы стоял человек. Я сперва отметил лишь, что на нём какая-то форма, а, будучи пацифистом, вояк от души презирал. Уже разворачивался с фырканьем, чтобы идти в другую сторону, как бросил мимолётный взгляд на лицо офицера. Да, это был офицер. И я его знал. И застыл столбом посреди жилищ мёртвых.
Единственная история из жизни бабы Зои, которую я слушал с некоторым интересом, была об её первой любви. Или не первой, я не знаю, но, наверное, самой сильной. А интерес вызывало в основном то, что история была иллюстрированной. Жоржу было лет двадцать, а бабе Зое - шестнадцать. По нашим понятиям, сопляк и пацанка, но в году 1912-м - взрослые молодые люди. Жорж был женихом Зои, и я так понимаю, её маме, мелкопоместной дворянке, сложно было отказать, когда дочь приехал сватать потомок блестящей аристократии и наследник весьма приличного состояния. Дедом Жоржа был легендарный храбрец и бретёр флигель-адъютант Его Императорского Величества князь Лев Радзивилл, а сам Жорж носил графский титул. Это был почти мезальянс, но каким-то образом помолвка состоялась.
Парень был, кажется, тихий и скромный, явно не в своего боевого деда-жуира. В мамином пересказе запомнилось, как проходили их свидания в гостиной питерского особняка. Целовал бедняга Жорж невестины руки, а строгая мама бдительно следила из-за рукоделья, чтобы поцелуи не зашли выше девичьего локотка. Иначе случится неприличие ужасное, Пан Бог покарает... Как-то катались они на пролётке, а лошадь вдруг подняла хвост и принялась пукать. Егозе-Зое, выросшей в поместье, было смешно, а бедняга граф не знал, куда деть глаза от стыда. В общем, продолжалась эта идиллия четыре года. А потом Жорж ушёл на войну, с которой не вернулся.
Думаю, граф Георгий Радзивилл, не свершивший громких дел, так и канул бы в бездны истории, не будь у него общего с последним Российским императором увлечения - он любил фотографировать. Мне нравилось перебирать пачку старых фото на толстой бумаге, чудом сохранившихся у бабы Зои после всех арестов, обысков и переездов. На фотографиях была война (бедные Жоржины денщики, таскавшие за ним по окопам громоздкую аппаратуру).
Вот он, среди других парнишек в новенькой форме прапорщиков со значком выпускника военного училища, перед отправкой на фронт летом 1916-го. Его лицо всегда беспокоило меня, и я не понимал почему, пока мне не указали на наше очевидное сходство. Оно действительно поразительно, особенно когда я к шестнадцати годам отпустил усики. При этом я точно знал, что ни в коем случае не могу быть его потомком. Впрочем, многие поляки похожи: где-то в незапамятных безднах веков носители генов этого народа потеряли почти всех мужчин, осталось два-три, и именно столько ныне у поляков мужских генотипов. Так что ничего удивительного, в общем-то, не было. Но тогда я знать не знал ни о каких генотипах, и сходство с давно умершим человеком со старых фото казалось мне... ну, прикольным, что ли.
Фото были удивительными. Этот скромник вознамерился показать нежной барышне-невесте истинное лицо войны. Никаких знамён и парадов (вернее, есть, но не очень много). Рядком лежащие трупы. Так же рядком - ещё живые - солдаты, отдыхающие в блиндаже. Солдаты в противогазах, похожие на постапокалиптических зомби, очищают окопы после газовой атаки. А вот отравленного солдатика санитары пользуют кислородной подушкой. Солдаты над кипящим котелком выпаривают платяных вшей. Осоловелые глаза офицеров, приканчивающих в палатке четверть самогона. Солдат с развороченным локтем сидит на операционном столе, и удивительно спокойно, даже как-то торжественно глядит в камеру. Задранный в небеса ствол зенитки. Жорж с перевязанной левой рукой. Жорж с перевязанной головой. Госпиталь, госпиталь... Опять трупы. Жорж с перевязанной правой рукой.
Я зря сказал, что он не совершил громких дел. Вот он уже подпоручик, а на френче - крест Святого Станислава третьей степени с мечами и бантом. За боевое отличие. А вот уже поручик (год 1917-й) и рука его лежит на эфесе шашки, украшенном знаком Святой Анны четвёртой степени и темляком из орденской ленты. За храбрость. В конце войны он был штабс-капитаном. Может быть, я узнаю когда-нибудь, что совершил на Западном фронте, в болотах Белоруссии, граф Георгий Радзивилл. Но невесте он про те дела не писал. А может, она уничтожила часть писем.
Да, были ещё и письма, я прочитал их после смерти бабы Зои и перечитывал потом множество раз, так, что они навечно отпечатались в моей памяти. Но тогда, в 1979-м, на отдалённом кладбище большого сибирского города Жорж был для меня лишь лицом с фотографий. И это лицо я видел перед собой.
Вы помните, владыко, что я признался в тогдашнем своём сатанизме? Я не очень серьёзно относился к нему, однако мистические явления для меня не были чем-то запредельным. Я понимал, что не сошёл с ума. Просто стою и смотрю на давно умершего человека, пришедшего на похороны своей невесты. Одна рука его опиралась на оградку, другая лежала на эфесе шашки - как на фотографии. На потёртом френче сверкал золотой крестик. Я чувствовал, что вижу его один - родные суетились, спуская гроб в могилу. А Жорж стоял и смотрел на это, и усы его были мокры от слёз.
Я не знаю, как он погиб. Баба Зоя знала, да никому не рассказывала. Конечно, у неё была многолетняя советская выучка не болтать лишнего. А лишнего там, судя по всему, доставало. Последнее письмо от Жоржа пришло не по почте - его принёс в январе восемнадцатого демобилизованный однополчанин. "Дорогая Зоечка! Получил твоё письмо, очень благодарен, что так заботишься обо мне и что советуешь мне податься в отставку, но Дорогая Моя, я решил теперь жить для других, для общего блага. Когда увижу, что мои услуги не нужны больше, тогда удалюсь со спокойной совестью. А ты, Дорогая, не беспокойся лишне обо мне, поверь: чему быть, того не миновать. Желаю хорошего в жизни, будь здорова, Моя крошка, целую, Жорж. P. S. Ожидаем событий, но не беспокойся..."
"Не беспокойся лишне обо мне". Эта фраза прожигает калёным железом. Сейчас так не умеют писать письма. Сейчас так вообще не умеют писать. Беспокойся, да - потому что беспокоиться стоит, только не беспокойся лишне... Вскоре Жорж погиб. Может быть, в Добровольческой армии, во время Ледяного похода? Или растерзан озверелыми пьяными дезертирами, как множество российских офицеров? Или пал во время короткого февральского наступления немцев, в полупустом окопе, отчаянно пытаясь защитить уже предавшее его государство? Всё может быть. Кроме одного: я не могу представить его в Красной армии.
Если бы он вернулся, узнал бы он свою Зою? Ведь и в её жизни это были переломные годы. Когда он посылал ей снимки госпиталей, раненых и убитых, всё это для неё не было новым: она была сестрой милосердия в одном из питерских госпиталей. А потом, после гибели Жоржа, когда умерла её мать, а она потеряла всё добро, конфискованное новыми хозяевами России, ради куска хлеба вышла за одного из них, какого-то большевичка. Я мало что знаю о своём прадеде по плоти, да и знать не хочу - он был алкаш и садист, избивал Зою, даже когда она была беременна. Она родила ему дочь и сбежала, беременная другой. С моей бабушкой во чреве махала киркой на строительстве железной дороги. Во время НЭПа вышла за отпрыска семейства богатых торговцев - он был гораздо младше её. Его сослали на Соловки и расстреляли в тридцатых, её арестовали в 38-м. Она валила деревья в тайге, её пожирали цинга и пеллагра, но Зоя выжила. И, принесённая на гребне исторического цунами, осела вместе с драгоценными письмами и фотографиями в сибирском городе, земля которого приняла её.
Смотри, баба Зоя, Жорж вернулся! Он совсем не изменился, все эти дьявольские годы не существуют для него. Стоит и смотрит, как вырастает холмик на твоей последней в этом мире квартире.
Он повернулся и посмотрел на меня. Господи, словно я сейчас заглянул в зеркало, которое существует десять лет спустя. Голубые белки - "как стеклянные", - говорили мне девчонки. Блестящие, потому что он плакал. Слегка подёргивается щека. Глядит без гнева и изумления, просто хочет что-то сказать. Я невольно подаюсь к нему, но он едва заметно качает головой. Я всё равно приближаюсь, я не в силах не идти к нему. Протягиваю руку и кладу её на оградку рядом с его рукой, успевая поразиться их сходству. Мир на мгновение темнеет, а когда вновь настаёт свет, я вижу только свою руку.
Тут только до меня доходит, что он возвращался не ради бабы Зои - не только ради неё. Он приходил ко мне. Зачем? Я не знал этого тогда, не знаю и теперь.
Он точно не был моим прадедом. Он вообще ничьим прадедом не был: "Ты, милая, можешь верить мне, как верила раньше, ещё ни одной неучтивости не тяготит на моей совести. Я ни разу не осмелился изменить тебе до сих пор, и если ты думаешь, что война меня испортила нравственно, то очень ошибаешься, я ещё не знаю, что такое женщина, я ещё чист и невинен, как шестнадцатилетний мальчишка, моё неведение вызывает среди моих коллег острыя шутки и насмешки". Вот так. Человек прошёл по грешной земле, не оставив следа, яко ангел.
Или оставил? Может быть, я этот след? Владыко, я долго спрашивал свою совесть, я собирал сведения о нём и о прабабушке, хотя не очень в этом преуспел. Но так и не смог понять, что за ответственность возложил на меня его взгляд, о чём он просил.
Я знаю, что верить в призраки Церковь не велит, но я видел не призрак. Это был живой человек, только живущий... где-то на иной стороне. Разве по воле Божией святые не являются людям? А я не дерзну утверждать, что Жорж ныне не во святых. Не дерзну утверждать и обратное. Я услаждаю себя мыслью, что там, где они сейчас, он подошёл к душе своей Зоеньки, растерянной и испуганной, и защитил её от врагов, не дал увлечь во тьму. А может, она совсем не испугалась, и юная невеста обняла юного жениха, и шепнула: "Не беспокойся лишне обо мне".
На обратном пути я оторвался от родных и робко зашёл под тёмные своды маленькой кладбищенской церковки - первый раз в жизни.
Я живу до сих пор, и миссия моя на мне. Может быть, поэтому и живу. И в том, что она ещё не исполнена, каюсь Отцу и Сыну, и Святому Духу, и вам, святейший владыко. Аминь.
![Юзеф [И.Козловский]](/img/w/winogradow_p_w/ispoved/juzef.jpg) ![Софья [П.В.]](/img/w/winogradow_p_w/ispoved/sofxja.jpg)
|  |
