Третий день кряду лил дождь, отчего улицы Болье-сюр-Мера - красивой жемчужины в короне Лазурного берега , казались непривычно пустыми. Курортный сезон давно закончился и те редкие гости Ривьеры, что приехали в промозглый февраль дышать студеным средиземноморским бризом, очевидно, были подвержены той же степени интровертности, что и я. Впрочем, социопатом я никогда не был, хотя излишние людские приливы в одно время и в одно место вызывали во мне глухое раздражение.
Я приехал сюда неделю назад в надежде дописать роман, и пока все шло по плану, учитывая то, что жизнь обеспеченного рантье не только уплотнила мое тело, а изрядно укрепила лень, отчего весь творческий процесс постепенно приобрел улиточные темпы. Ничто так не развращает человека как отсутствие необходимости работать, но весь парадокс в том, что присутствие такой необходимости свело бы меня с ума. Да и какой с меня работник, с моей-то рассеянностью и любви к гедонизму.
Мне нравилось то, что Болье-сюр-Мер пленил дождь. В такую погоду хорошо писалось, да и в моем наполовину лысом черепе, этом чертовом могильнике литературных идей и замыслов, все чаще отыскивались отличные обороты и метафоры. Дождь, то моросящий, то срывающийся на кратковременный ливень, свел мой псевдокурортный режим к единой константе. Просыпаясь ближе полудню, я отводил полчаса на утренний туалет, после чего вооружившись зонтом шел ланчеваться в ближайший рыбный ресторанчик под названием "Сorsaire", где роль грозного флибустьера исполнял почти двухметровый одноглазый истукан из папье-маше, стоявший прямо у входа. Завтракал я обильно, совмещая ланч с обедом, тешил любимый желудок густым ароматным "буйабесом", заедал кулинарное чудо Ривьеры свежеподжаренными крутонами и уже предвкушал, что за рыбным супом последует "bœuf en daube" -тушеная в красном вине с травами и чесноком говядина. Местный повар готовил ее божественно.
В то утро ресторан был почти пуст, я вошел в зал, злясь от того, что порыв ветра вывернул наизнанку зонт и на полпути до еды успел превратить меня в оставляющего мокрые следы водяного. Возясь на ходу с предательским зонтиком я, в конце концов, согласился на учтивое предложение гарсона починить его механизм и подсушить за время моей трапезы плащ. Заняв привычное место за столиком у окна, я приготовился заказать фирменный суп, но гарсон, мигом сладивший с зонтом и уже пристроивший мою верхнюю одежду у камина, сообщил извиняющимся тоном о гастрономической катастрофе.
-Месье- сказал он- сегодня из-за шторма рыбаки не вышли в море, а буйабес мы готовим только из свежей рыбы. Но уверяю вас, как только шторм...
-Понятно - ворчливо оборвал я гарсона - дайте меню, я что-нибудь выберу.
Решив провести утро и без тушеной говядины, я заказал фаршированную ногу ягненка, салат из листьев одуванчика и цикория, и бокал красного сухого Шато. Продиктовав все гарсону я вытянул из кармана пиджака сложенную вчетверо газету, но вычитав из первых столбцов, что "боши" таки надумали сожрать матушку-Францию, отложил ее в сторону и стал смотреть в окно. Вода лилась по стеклу , и даже сквозь стены ресторана доносился глухой протяжный рокот моря. Нависшее над горизонтом лиловое небо обещало, как минимум сутки продолжать парад разбушевавшейся стихии. В подтверждение этому лиловость неба пронзил восклицательный знак молнии. Отвлекшись от созерцания того, что творится снаружи, я украдкой стал рассматривать утренних посетителей. Кроме меня их было двое. Две женщины предбальзаковского возраста сидели через столик и неспешно поглощали выбранные наперекор цвету волос десерты, брюнетка - взбитые сливки, блондинка- шоколадное суфле. Поговорив о косметических средствах ( что поделать слух мой бритвенно остр) они перешли к обсуждению подлецов - мужчин и неблагодарных деток, причем каждая успела вкратце рассказать по истории (это я к тому, чтобы вы поняли, насколько скрупулезен в приготовлении ягненка шеф-повар). Излишнее количество грима на фаянсовых лицах женщин говорило сразу об общем и о частном - маскировке природного увядания и вполне понятном желании, пусть даже ценой лишних калорий, пересидеть ливень. Я уж было представил, что ждет их лица под хлесткими каплями воды, но опасность потери аппетита предупредил гарсон, поставивший на мой стол блюдо с роскошным завтраком.
2-й отрывок
Увлекшись поистине хирургическим кромсанием мяса с последующей доставкой сочной ягнятины в рот, я и не заметил пополнивших "Сorsaire" двух посетителей: мужчину лет пятидесяти и высокую красивую девушку примерно вдвое младше его. Я обратил внимание насколько элегантно (по сравнению с моей холостяцкой неряшливостью) одета эта пара. Освободившись от верхней одежды ( этот момент был упущен по вине вина и ягненка) мужчина, казалось, сошел с парижских журналов мод . В наряде наблюдался "небрежный аристократизм", выдавший в нем адепта того самого стиля "усталой элегантности", который по воле принца-отказника Эдуарда VIII царил в предвоенной Европе. На ладной атлетической фигуре безукоризненно сидел светло-серый приталенный пиджак с широкими плечами и такого же цвета брюки с отворотами. Картину дополнял темно синий галстук, отлично подчеркивающий ослепительную белизну рубашки. Не было никакого сомнения в том, что в случае какого-нибудь светского раута, незнакомец с легкостью поменяет функциональный костюм на ностальгический фрак.
Прическа посетителя без единой залысины напомнила о преждевременной капитуляции волос с моей головы, в подтверждение этих грустных мыслей нож срезал изрядный кусок мяса, обнажая белую кость ягненка. Тронутые сединой волосы мужчины были единой волной причесаны набок, но не прилизаны как у молодящихся франтов, тем не менее, при легких поворотах и наклонах его головы так же четко выделялся пробор.
Их столик весьма удобно расположился в моем поле зрения, но если лицо молодой особы я мог довольно хорошо рассмотреть, то ее спутника видел только в профиль. Редкие мелькания полу-анфаса не давали цельной картины. Боковой обрис его лица показался мне отталкивающе - хищным: массивный нос с горбинкой, несколько удлиненный и заостренный как клюв, придавали мужчине сходство с ястребом.
Рассматривая незнакомца в профиль, я словил себя на мысли, что испытываю острое дежа-вю. Чувство из ряда интуитивных находилось в той стадии, когда субъект узнавания лихорадочно ищет в сознании двойника из прошлого. Обычно такая внутренняя суета приводит к обрыву нити "mémoire"(-фр), так как двойники зачастую находятся в параллельных мирах, но в моем случае дежавю завершилось катарсисом. Я узнал этого господина.
3-й отрывок
Ошибка была невозможна, через столик от меня сидел русский эмигрант граф Сорокин -живой бандеролью выписанный в жизнь со страниц моей рукописи. Черт меня возьми, если не я, скользящим по бумаге остро заточенным грифелем , создавал трюизм орлиного профиля, с непременным наделением персонажа чертами птичьего хищника, в данном случае сороки (маленькая месть автора Alter ego, частицы которого так щедро рассеяны в характере рукописного графа).
Я знал, что передо мной никто иной как он, захотелось даже окликнуть Сорокина: Ау,персонаж!, но я вовремя спохватился. Тем не менее губы издали некое бульканье- граф бросил короткий взгляд на мой столик, так что пришлось изобразить кашель от нырнувшего в не то горло Шато. Прокашлявшись и показательно отдышавшись, я приступил к штурму очередной, срезанной с кости порции мяса, чувствуя, что еще один-два куска и желудок взмолится о пощаде.
Вкушая ягненка, я продолжал украдкой следить за персонажем, готовый с кем угодно побиться об заклад, что тот закажет "рататуй" , поэтому ничуть не удивился когда гарсон поставил перед мужчиной блюдо с ароматным овощным рагу. С этого момента все мое внимание было приковано к фигуре незнакомца, от которой я ловко, как мясо от кости, отсекал "не". Боясь поверить в удачу, что поможет мне завершить роман, я ,между делом, прожевал два куска ягнятины.
В моем романном саду "тропок" линия графа Сорокина оставалась самой туманной и зыбкой, казалось, когда судьба его определена, персонаж всякий раз ускользает, струится песком сквозь пальцы, обращается в дымчатый призрак , словно издеваясь над своим Демиургом. Но сейчас я уже ощущал охотничий азарт, уже чуял добычу, уже расставил капканы взгляда, стараясь, в процессе цепкого созерцания все же не выходить за рамки приличия. Впрочем, внимание графа было занято девушкой, с которой тот, на манер пинг-понга, перебрасывался краткими фразами. Девица кивала, отвечала, и вяло ковыряла ложечкой в поданном ей десерте. Я весь обратился в слух, но как ни пытался навострить уши, разобрать, о чем они говорили, не удавалось. На моем блюде лежала практически обглоданная ножом кость, и чтобы наблюдение не выглядело глупо, пришлось продлить завтрак третьим бокалом Шато.
В меня вселилась уверенность, что ключ к тайне этого персонажа вот- вот будет найден, и я не ошибся. Только граф приступил к рагу, я заметил странный жест его правой руки, что потянулась к солонке и, едва коснувшись ее пальцами резко, даже судорожно, отдернулась. Жест был не единичным, на протяжении всего завтрака, рука графа совершала подобный ритуал отдергивания от солонки или от вазочки с золотистыми крутонами, как будто те бились током. Смакуя на языке Шато, я, в течение примерно десяти минут насчитал тринадцать жестов, раздумывая над причинами такой невралгии. Благо со второй попытки рука все же схватывала предмет, иначе- думал я, князю грозила бы голодная смерть (особенно в случае если "жест" был и левшой). Внезапно мое лицо охватило жаром, оттого, что глаза наткнулись на внимательно изучавший меня взгляд девушки. Очевидно, жесты спутника не являлись для нее чем-то загадочным, но вот любопытство, проявляемое к ним посторонним, крайне ее насторожило. Она слегка наклонилась к мужчине, и в этот раз я расслышал все, что она сказала.
-ПапА- произнесла она отчетливым шепотом и с французским ударением- тип за столиком у окна пристально на нас смотрит...
Ее лицо, на котором в миг обращения к "papА" так отчетливо проявились сказочные черты нимфетки, с их чарующей свежестью рассвета, не тронутой еще пошлостью пубертатных угрей и хворью неминуемого взросления - заставило мое дряблое старческое сердце учащенно забиться, так, словно в нем отразилось эхо давно забытых волнений. Не дожидаясь, пока граф покажет мне свой анфас, я засуетился: единым глотком допил вино, дал знак гарсону принести мне пальто и зонт, поспешно расплатился и вышел из ресторана.
Дождь поутих, в редком просвете неба даже блеснуло солнце, которое за пару секунд испарило мое недавнее замешательство. Напротив, я ликовал! Версия , а потом догадка и уверенность в реальности моего персонажа подтверждались хотя бы тем, что беспокойство насчет "типа" было высказано на чистом русском языке.
4-й отрывок
"Нельзя упустить их из виду" - эта мысль отменила прогулку по набережной. Через дорогу от ресторана зеленел уютный скверик с китайской беседкой, откуда вход в "Corsaire" был виден как на ладони. Именно там я и занял пост наблюдателя. Через пятнадцать минут отец и дочь вышли из ресторана и, минуя невидимого соглядатая, прошли вдоль сквера. Прибегая ко всем мерам своей тучной и неуклюжей осторожности я покинул беседку и крадучись, от дерева к дереву, старался держаться за русских взглядом, но те, вопреки моим прогнозам насчет прибрежного променада, свернули в другую сторону; я участил шаги и проклиная удушливую сытость тела, понес свинцовый желудок к углу дома, за которым они скрылись. Рассудив по ходу , что игра в шпика грозит мне постыдным разоблачением я только выглянул из-за угла здания и убедившись, что подследные не свернули к вокзалу, решил оставить погоню. "Они- не иголки, а Ривьера -не стог сена",-подумал я.
Потеряться в лазурной обители толстосумов невозможно, к вечеру, как правило, все их маршруты сходятся в "Ротонде" -примерном симбиозе ресторана и казино, где набор калорий компенсируется выбросами адреналина, так как большая часть местных нуворишей состоит из отъявленных рулеточных лудоманов. Не сомневаясь, что узнать имена русских труда не составит, я поспешил обратно в "Corsaire", гадая, насколько фамилия моего персонажа близка к прототипу. Узнать нужную мне информацию я планировал у гарсона, тому наверняка было что-то известно о любителе "рататуя".
5-й отрывок
Щедрый зев кошелька, из которого пальцы извлекут сладко хрустящие чаевые, приклеил на лицо гарсона участливое внимание к моему вопросу насчет отзавтракавших здесь господ. Как я и ожидал, вопрос оказался легким, глаза гарсона осветила радость студента, вытянувшего счастливый билет на экзамене.
-Русский аристократ князь Соколов и его дочь, - доверительно проговорил он- каждое время года они приезжают на пару недель в Болье-сюр-Мер и как правило, останавливаются в Гранд-отеле. С ними только два человека прислуги и личный доктор семьи, хотя князь очень богат. Говорят у него большой замок на северо-западе Франции и недвижимость во всей Европе.
-Как зовут его дочь?- разговор о чужих богатствах всегда меня раздражал.
-Мария, но князь ласково называет ее "Masha". Ходят слухи, что у нее редкое заболевание, и она пережила с десяток клинических смертей.
-Вот как?- удивился я- с виду она абсолютна здорова. А вы уверены, что князь с дочерью живут именно в Гранд-отеле?
-Если хотите, месье, я уточню у жены, она работает там горничной - предложил гарсон и после паузы добавил: но я знаю, что в том году они останавливались только там.
Решив, что допрос исчерпан, я отблагодарил гарсона и поспешил к выходу. Если бы сейчас я пребывал в большом городе, где касты водителей и пешеходов давно разрыли топор войны, мои шансы угодить под колеса были бы отменными. В минуты задумчивости я также отрешен от звуков улицы, как буддийский монах от мира, во время медитации. Юркие, как саламандры, мысли одна за другой сновали в моем черепе, но к счастью чудесный Болье-сюр-Мер вряд ли предвещал мне смерть от удара бампера.
"Если русские действительно находятся в Гранд-отеле- перебирая шагами гладкие кругляши мощенной улицы, убеждал я себя,- мне не составит труда их увидеть".
То, что фамилии князя и моего персонажа оказались птичьими, лишь подчеркивало торжество авторской интуиции. Ступая вперед, полной грудью вбирая в себя пьянящий воздух, я испытывал упоение от мысли, что логическая цепь моего романа скоро замкнется. Все складывалось как нельзя лучше, в том числе и погода: ветер стал ветерком, дождливые тучи поиссякли, уступая место привычной для райского уголка небесной лазури, выступившее во всей красе солнце Ривьеры нагрело спину и заставило освободиться от пальто. За пару пройденных кварталов в теле поубавилось сытости, а вот ноги от пешей прогулки ныли и грезили об отдыхе, поэтому услышав за спиной цокот копыт, я остановил извозчика и примостившись на мягком сиденье двуколки приказал тому везти меня к Гранд-отелю. По неслучайному совпадению я, как и русский князь, снимал там апартаменты.
6-й отрывок
Под ритмичный аллюр лошади мои веки почти сразу смежились в сладкой полуденной дреме, мелькание улицы подернулось гуашью сна, из которой меня выдернул голос извозчика: "Гранд-отель, месье". Разлепив глаза, я с сонным кряхтением выбрался из двуколки и озираясь по сторонам ( не попадут ли в мой прищуренный от солнца взор князь с дочкой) поплелся ко входу в отель. Меня всегда пленяла вычурная красота его архитектурного стиля. Датчанин Текслинг будто бы объединил таланты зодчего и кондитера - отель, особенно со стороны "Ротонды", смахивал на гигантский, празднично украшенный торт и хотя лучшие времена остались для него далеко позади, призраки былого величия, великосветских интриг и порочных зачатий, все еще витали в просторных спальнях и светлых коридорах. Пожар, вспыхнувший здесь в 11-ом году, особы королевских кровей сочли недобрым знаком (как в воду глядели!) и даже тот факт, что здание было полностью отреставрировано, не избавил репутацию отеля от копоти. Впрочем, меня мало трогало то, что всякие там принцики и принцессики обходят Гранд-отель стороной, постояльцев с тугими кошельками хватало и без них.
Прежде чем вернуться в номер я отыскал в холле консьержа и с напускной небрежностью осведомился, в каком из номеров поселился мой старинный друг князь Соколов. Порывшись в своем талмуде, консьерж с любезной улыбкой, неприятно обнажившей мелкие крысиные зубки, сообщил, что князь и молодая княгиня заняли 150-й номер. При этом в его глазах мелькнуло выражение плотоядной зависти, отнесшей совместное проживание взрослого отца и взрослой дочери к чему-то явно скандальному и запретному. " Им, что-то передать от вас, месье?" - поинтересовался консьерж. "Нет, нет, не стоит"- с брезгливостью сноба я отрезал его готовность к оказанию услуги, подумав, что доверь такому "передасту" какой-нибудь секрет, неминуемо увязнешь в чем-то скользком. "Благодарю вас"- пробурчал я и пошел к лифту.
Мои скромные познания в нумерологии все же позволили увидеть в симметрии чисел некий знак судьбы. Русские проживали на четвертом, а я двумя этажами выше, мой номер находился в самом конце коридора, и на его входной двери значилось число "300".
7-й отрывок
Вернувшись к себе, я переоделся в домашний халат, распахнул настежь окно, извлек из секретера рукопись и сел за письменный стол. Сон улетучился вместе с двуколкой, так что роскошный полигон Морфея-кровать в соседней комнате, чья филейная часть в виде белоснежной перины просматривалась из кабинета, уже не магнитила тела. Вооружившись карандашом, я с минуту разглядывал каменный профиль кариатиды, моей безмолвной соседки, живущей по воле архитектора на широком карнизе отеля и в отличие от атлантов, подпирающих своды зданий руками, покорно опустившей руки по швам. В день своего прибытия в Болье-сюр-Мер, когда на февральском небе начинали сгущаться сумерки, я плавно и бережно перенес изваяние на страницы романа, впоследствии охваченный беспокойством- не станет ли статуя его надгробием? Вот уже третий год я корплю над рукописью, как скупой рыцарь над своим золотом, черкаю, меняю листы местами, стираю ластиком сорняки неудачных оборотов, пишу их заново, стараясь придать мысли остроту, но мысль, как ветреная любовница, все чаще изменяет мне с вдохновением. А что я без них? Пустой, одышливый старичок, оставшийся наедине со своими болячками. Кому расскажешь, что причудливый как сама жизнь роман мой окончен в уме, однако техническое истребление пустот и шлифовка деталей вызывают во мне почти физическую муку, словно я с места на место передвигаю каменный утес. Главный мой страх скрывался вовсе не в сомнениях насчет бесспорного литературного превосходства над надувающими профессорские щеки графоманами, по сути он был прост как амеба- я панически боялся умереть, так и не увидев свое детище изданным, прочитанным миллионами внимательных глаз. Хотите, считайте это болезнью тщеславия, но с каждым днем страшная мысль "не успею" все настойчивей сверлила мозг, погружая мое тело в бездны чревоугодия и лени - верные признаки скорой смерти. Охота за словами давалась мне с превеликим трудом, иной раз копье карандаша целилось не в добычу, а выводило на бумаге бессмысленные каракули, пока не ломалось под бессильным напором руки. Старость и мудрость всегда склонны к смирению - в дни, а потом и недели неудачной охоты я со вздохом отбрасывал карандаш, ложился в постель и погружался в сон - генеральную репетицию небытия. С неумолимым бегом часов я замечал, что мой, некогда превосходный английский становится сир и неуклюж, словно слепая старуха, что запамятовала, в какой из стаканов примостила на ночь вставную челюсть.
Вояж на юг Франции немного приободрил мой дух, а встреча с персонажем подарила долгожданную надежду. Отвлекшись от созерцания кариатиды, я вывел на бумаге "Sorokin-Sokolov" и поставил знак вопроса. После этого карандаш довольно уверенно заскользил по бумаге и через час неплохой охоты я удовлетворенно откинулся в кресле. В романе появились дождь Ривьеры и ресторан "Corsaire", но главное, что из пяти возможных вариантов его названий я выбрал, как мне показалось самое подходящее : "О Лярвах".
8-й отрывок
К старости лет непременной деталью моей одежды стали галстуки-бабочки, служившие неплохим прикрытием для острого кадыка на дряблой шее. Их коллекция, заключенная в семь бархатных футлярчиков была хоть и малой, но важной составляющей моего гардероба. Из всех видов ткани я предпочитал шелк, поглаживание подушечками пальцев ласковой текстили доставляло мне острое тактильное наслаждение, сравнимое (если закрыть глаза) с прикосновением к юной девичьей коже. Вязание галстучного узла у зеркала останавливало поток времени и превращалось в поистине магический процесс, что завершался вместе с триумфом глазомера, до миллиметра выверявшего, симметричность шелковых крылышек. В моем галстучном арсенале были бабочки самых разных цветов, от лазоревого до красного, одна же, с мелким крапчатым узором, надевалась исключительно под хорошее настроение. Именно она расположилась сейчас под туго накрахмаленным воротником сорочки. Была у меня и черная бабочка, запертая в черном футляре, в отличие от остальных она крепилась к воротнику с помощью специальных застежек. За столь утилитарный, для искусства завязывать галстук-бабочку, способ пристегивания, я счел "чернушку" грубой подделкой, допустимой к шее лишь в случае какого-нибудь траурного повода, в том числе и собственных похорон. Думаю, она серьезно сэкономит время моему гробовщику.
Поверх сорочки я надел белый пикейный жилет, перебрав пальцами, как по клавишам аккордеона, застегнул его на три пуговицы и, насвистывая Вагнера, приступил к фраку. Чем больше сдавала моя осанка, тем реже я его носил, но сегодня, критически оглядывая себя в зеркало, я даже отметил, что во фраке, моя фигура выглядит более подтянутой.
Появиться в "Ротонде" я планировал не раньше восьми. Обуваясь в лаковые туфли, я раздумывал, чем бы удивить желудок на ужин, благо ростки вечернего аппетита начали забывать об утреннем ягненке. Мысленно я выбирал что-то необременительное для живота, то, что сочеталось бы с легким воздушным десертом, во время которого я продолжу наблюдать за русскими. В том, что они будут ужинать в "Ротонде" сомнений не было - после удачного штурма рукописи я даже определил время их появления в ресторане: без четверти девять.
9-й отрывок
Круглый зал "Ротонды" был почти заполнен, не считая двух-трех свободных столиков, да и на тех стояли таблички с надписью "Reserve". Публика была чинной и нарядной- мужчины во фраках, дамы в ярких вечерних туалетах с мехами и в меховых горжетках, с башнями и башенками причесок, сверкающие бриллиантами и благополучием. Квартет из одетых в белые фраки музыкантов тихо играл незнакомую мне мелодию в темпе "à l'aise"( фр.-адажио), что очевидно способствовало как поглощению блюд, так и хорошему пищеварению.
В ожидании русских ( по романным расчетам те займут столик возле пальмы) я успел разделаться с фаршированной форелью и порцией карпаччо с салатом из трюфелей, и теперь смаковал ледяной парфе, отдавая дань искусству шеф-повара. Взгляд на золотой "брегет", выуженный из жилетного кармана, заставил меня нахмуриться. Князь с Марией опаздывали, в таком их непослушании швейцарским стрелкам, что подкрадывались к девяти, я узрел брошенный мне вызов, но к авторскому облегчению персонаж вскоре появился, как и утром, в сопровождении дочери. Они медленно миновали мой столик, и едва уловимый цветочный аромат духов Марии, нежно скользнул по крыльям носа. На князе был классический черный смокинг, на его спутнице темно-синее драпированное платье из бархата, выгодно подчеркивающее хищность осиной талии и стройные ноги. Голову Марии венчала замысловатая шляпка с вуалью. К погрешности во времени добавилась и погрешность в пространстве - они сели не там где я думал, и это не лучшим образом сказалось на моем обзоре. Я видел лишь спину князя, которая полностью скрывала от меня лицо Марии. Я подождал, пока им принесут блюда, на страх и риск для собственного горла, заказав еще один парфе. Когда князь приступил к еде, я по судорожному дерганию его плеч, удостоверился, что нервный тик никуда не делся. Судорожный жест руки привлек внимание и других посетителей, я уловил несколько вкрадчивых взглядов, обращенных в сторону Соколова. Рассудив, что ничего нового больше не увижу, я расплатился за ужин и вышел в зал казино. Большая часть игроков сгрудилась у трех столов с рулеткой, но было немало и тех, кто вращению ее безжалостного колеса предпочитал карты. В казино пахло коньяком, сигарами и азартом. Осмотрев зал, я нашел стол, где играли в покер, купил фишки и увеличил компанию игроков до семи человек. Стол находился в глубине зала, и с моего места было отлично видно кто в него заходит. Сбрасывая мелкие "руки" я был спокоен и сосредоточен в ожидании не столько хорошей карты, а сколько торжества невидимой нити, что обязательно приведет и посадит за игровой стол кукловода его марионетку.
10-й отрывок
Везло мне в тот вечер просто фантастически. Минут через двадцать сменился крупье, а спустя столько же князь Соколов стал девятым игроком стола. Я полагал, что невроз его правой руки проявляется только в процессе трапезы, но нет, рука князя отдергивалась и от фишек. Поначалу это вызвало у игроков замешательство, разговоры за столом смолкли и все, стараясь не замечать "жеста", сосредоточились на карточных раздачах. Вскоре князь сорвал свой первый банк, со второй попытки подтянув к себе горку фишек. Он сидел напротив меня и пару раз я ловил на себе короткий, пронзающий как стилет взгляд, когда же князь отводил его в сторону, мои глаза давали ему сдачи, фиксируя лицо Соколова в ловушках зрительной памяти. Анфас князя в значительной мере превосходил профиль. Как правило, такие лица способны учащать ритм женских сердец до стремительной тахикардии и в этом персонаж явно меня переплюнул, к примеру, мой подбородок ( в отличие от литого, с волевой лункой в центре, подбородка князя) был кругл и мягок, как созревший персик, в нем и намека не было на железную волю. За нос я вообще молчу. Княжеский был хоть и великоват, но лица не портил, напротив, служил идеальным довеском к, пепельного цвета глазам, излучавшим спокойствие и холод. Впрочем, в глубине их, как мне показалось, таилось нечто инфернальное и запредельно скорбное. Стоит отметить, что в унисон гальваническому "жесту" лицо князя на несколько секунд искажала гримаса неподдельного ужаса: он выпучивал глаза, распахивал рот так, что казалось, оттуда сейчас исторгнется вопль. Зрелище было отталкивающим, и Соколов счел нужным всех успокоить.
-Не пугайтесь, господа - окинув игроков взглядом, с усмешкой произнес князь,- кричать и на кого-то кидаться я не буду. Пока лучшие специалисты по нервным болезням описывают мой недуг в своих научных трудах, я успел привыкнуть к нему, как к родному. Приношу извинения если моя гримаса доставляет кому-то неудобства- на этих словах Соколов выразительно вперился в меня глазами.
Я пробормотал что-то учтиво-невыразительное, остальные вежливо заулыбались и крупье раздал новые карты.
11-й отрывок
Мой опыт игры в покер заканчивался на десятке дружеских вечерних посиделок в далеком прошлом, когда под беззлобные шутки проигрывались или выигрывались лишних три сотни франков, но, несмотря на изрядно вылинявшую покерную память я как "Отче наш", как таблицу умножения, помнил строгую иерархию его комбинаций, а также терминологию. Учитывая все беспощадное коварство этой игры, я решил играть честно. Стараясь сделать каменное и непроницаемое, как у игрока высокого класса лицо я полагал, что прилива крови к щекам, как в молодости, не будет даже при наличии карманных тузов, как впрочем, не будет и румянца блефа, потому что я не собирался лезть на рожон. Первая схватка с князем произошла, когда на пре-флопе ко мне пришли два черных короля. Предвкушая хороший куш, я утроил ставку. Из восьми игроков мне ответили только двое: бледноликий брюнет в пенсне и Соколов. Три карты флопа, одна за другой вскрытые рукой дилера, пошатнули мою уверенность в королях, и я сделал осторожный "чек". Брюнет ответил тем же, а вот Соколов, с помощью все того же ужасного жеста, двинул к центру стола все свои фишки. Флоп состоял из двух дам (пик и бубна) и бубновой семерки. Я посмотрел на князя, надеясь понять по его лицу с каким оружием он ринулся в бой, то ли с опасным ( как для него, так и для меня ) флеш-дро, то ли с гибельным для королей сетом из трех сестричек ( в дамское "каре" Соколова я не верил). Пасовать перед персонажем мне казалось унизительным, и я ответил на вызов, рассудив, что в случае фиаско докуплю фишки. Без промедления в игру вступил и брюнет, движение его руки, сделавшее горку из фишек весьма внушительной, было нетерпеливым и уверенным в победе. От видимого волнения брюнет даже снял пенсне и стал протирать платком его стеклышки. Его участие в битве за банк было для меня и моих, совсем уже крошечных королей, полной неожиданностью. В создавшейся ситуации если кто и блефовал, то только князь.
Перед появлением на зеленом сукне стола четвертой карты дилер предложил вскрыть "карманные руки". Что ж, у брюнета были все основания победно смотреть на банк. Открыв пару семерок, он имел в наличие готовый фул-хаус, у князя на руках были дама и король, но его сет выглядел теперь так же бледно, как и мои короли. Пиковая десятка на "терне" оставила в фаворитах брюнета и тот, готовый загрести руками все фишки, сидел, постукивая пальцами по дубовому краю стола. Вы, наверное, догадались, что перевернувшей все с ног на голову, пятой картой оказался бубновый король, подаривший мне королевский фул-хаус. Его триумфальное, если не сказать мистическое пришествие вызвало бурю оживления за столом, слева и справа раздавались возгласы "Big Fish!", в которых отчетливо слышались нотки зависти и восхищения. На брюнета было жалко смотреть, он сидел с меловым лицом и пустым взглядом, будто внутри него взорвалась и обрушилась вселенная, потом медленно поднялся со стула и, ни на кого не глядя, на нетвердых ногах побрел прочь из зала.
12-й отрывок.
После такой удачи моя игра стала более раскованной, и я даже решился на парочку мелких блефов. Князь играл спокойно и расчетливо, отчего количество фишек перед ним неуклонно росло. В тот вечер судьба еще трижды сводила нас в покерных дуэлях и каждый раз, я выходил из них победителем. За второй, уменьшившей на две три его банкролл (две дамы уничтожили туза с королем), сразу же последовала и третья - азарт и желание лишить князя всех фишек, заставили меня здорово рискнуть с двумя шестерками. У Соколова была старшая пара девяток, однако, выпорхнувшая как бабочка на "ривере" третья "шесть", напрочь отбила у него охоту продолжать игру.
-Ваша удача, месье, отправляет меня спать- с этими словами князь встал из-за стола и медленно прошел туда, где играли в рулетку.
Я подумал, что Соколов решил вступить в другую игру, но ошибся, увидев рядом с ним прелестную Марию, вместе с которой князь покинул казино. После их ухода у меня наступило пресыщение покером, ловить за столом стало нечего и некого, и я попросил у дилера лотки для фишек, на что тот с лучезарной улыбкой ответил : "Похоже, мосье нужен большой поднос". Его слова вызвали комплиментарный гул и смешки за столом, а у меня желание заплатить хорошие чаевые. Вскоре мне принесли серебряный поднос, я аккуратно сгреб на него фишки, зачерпнул в жменю с десяток и вручил дилеру.
-Вы очень добры, мосье,- учтиво поклонился тот и вызвался доставить к кассе отяжелевший поднос.
На исцелованного капризной и сиюминутной фортуной , как правило, обращают внимание даже те , кто не испытывает недостатка в деньгах и приходит в казино лишь для того, чтобы направо и налево швырять фишками. Следуя за спиной дилера, я ловил на себе перекрестные взгляды, слышал шелест вдохов-выдохов, и шепотков тех, чьи карманы в этот вечер только опустошались.
Учитывая сумму выигрыша, мне на встречу вышел управляющий казино мосье Годар, плотный мужчина средних лет с зеркальным блеском лысины и венчиками волос по бокам головы. Также у мосье Годара был цепкий взгляд и тонкие, тщательно подстриженные усики. Он энергично потряс мне руку, выразил восхищение моей игрой и осведомился, как мне угодно получить выигрыш, наличными или банковским чеком на имя предъявителя. Я спросил про номинал купюр, и про банк, а услышав ответ, выбрал второе: репутация банка позволяла не набивать оставленное в гардеробе пальто пачками банкнот.
В вестибюле "Ротонды" я взглянул на часы и удивленно присвистнул: время перевалило далеко за полночь. Вернувшись к себе и подозревая , что бессонница вряд ли отпустит мой разум до утра, я сел писать, но спустя какое-то время обнаружил, что карандаш тычется в один и тот же абзац, что веки мои слипаются, и закрыл рукопись. Сменив халат на ночную пижаму, я с полусонным кряхтением лег в постель, натянул одеяло, и почти сразу уснул на левом боку. В эту ночь в гости ко мне заглянул древний как мир кошмар, уже вечность меня не посещавший, в котором, спасая жизнь другому, погибал мой отец.
13-й отрывок
В момент выстрела я проснулся и тяжело дыша, бросил взгляд на окно, сквозь которое в комнату проникал тонкий луч света, ровно напополам разрезавший тяжелые, темные шторы. Проворочавшись с получас в постели и тщетно пытаясь уснуть заново, я, наконец, откинул одеяло и с черепашьим темпом поднялся .После обязательных процедур фырканья, полоскания , промывания и спуска унитазной воды, я принял решение не плестись сегодня в "Corsaire", а завтракать в "Ротонде", сократив, таким образом, обратный путь к рукописи, ибо главным моим желанием было быстрее приступить к работе. Я раздвинул шторы и тут же зажмурился, от хлынувшего в комнату яркого света. На небе не было ни единого признака тучной хвори, поэтому утреннее солнце Ривьеры сияло во всей своей красе. Это изменило мой план насчет завтрака в "Ротонде" и дабы не терять драгоценного времени я заказал завтрак в номер: кофе, тосты с ветчиной и яйца всмятку.
До двенадцати я писал роман, когда же закончил довольно затяжную главу, отложил в сторону карандаш, удовлетворенно потянулся в кресле и освободил стоявшую возле секретера тарелку от последнего тоста. День за окном расцветал поистине весенними красками и не попасть в его теплые, средиземноморские объятия было бы проявлением ханжества и лени. Надев песочного цвета плотный костюм и такого же цвета жилетку, завязав под воротником свежей сорочки красную бабочку, я накинул легкий плащ, окунул лысину в светлую фетровую шляпу и, вооружившись тростью, вышел из Гранд-отеля. Неподалеку от него был расположен великолепный дубовый парк с деревянными скамейками и усыпанными горным гравием тропинками. В прошлый раз прогуляться по нему так и не довелось из-за рассвирепевшего ливня, загнавшего меня, как улитку в панцирь, обратно в отель.
Сегодня в парке, к моему неудовольствию, было многолюдно. Уставшая от промозглой погоды публика, состоявшая преимущественно из степенных буржуа и аристократов средней руки, высыпала одиночками, парами, а то и целыми компаниями, погреться на солнышке. То и дело останавливаясь, и опираясь на трость, я высматривал удобную для паркового обзора скамейку и, заметив, что с одной из них вспорхнула влюбленная парочка, с суетливой старческой поспешностью, примостил на скамейке свой зад.
Сидя на скамье, я подумал, что являю собой полный антипод конфуцианскому человеку, ожидающему когда по реке проплывет труп его врага. В моем случае рекой была покрытая гравием дорожка, и ждал я вовсе не вражеский труп, а идущих из глубины парка неспешным прогулочным шагом живых персонажей.
14-й отрывок
Две маленькие, темно-белые фигурки, по мере приближения, выросли до различимых моей старческой дальнозоркостью, князя с дочерью. Князь шагал, спрятав за спиной руки и чуть поддавшись вперед корпусом, что-то говорил Марии. Он был блестяще старомоден в своем скроенном по фигуре черном сюртуке и цилиндре. На Марии было цветное шелковое платье и наброшенный поверх него короткий, едва достигающий колен плащик из белого пике. Вместо той, вечерней с вуалью, на голове ее красовалась белая ассиметричная шляпка, подчеркивающая ангельскую утонченность лица. В страхе упустить подходящий для знакомства момент я, наблюдая за их медленной прогулкой, решал дилемму- то ли выйти персонажам навстречу, то ли продолжать сидеть. В любом случае, не заметить меня они не могли. В итоге, оставшись сиднем и делая вид, что увлеченно слежу за полетом взметнувшейся с веток ясеня стаи ворон, я, рискуя вывихнуть зрение, поместил на самый край взгляда два силуэта, при этом ощутив легкую зависть к стрекозам, с их-то фасеточным кругозором. Воронье устремилось вправо, как раз то, что нужно для глаз, чей взор как бы случайно сместился на князя с Марией, бывших уже в шагах пяти от скамейки. Как ни странно, но узрев меня, Соколов отреагировал так, будто встретил давешнего знакомого.
-... Дюмон,- представился я, подумав, что почтенный возраст позволяет мне знакомиться сидя.
-Князь Соколов,- чуть приподняв цилиндр, кивнул князь - а это моя дочь Мария.
Состроив почтительную гримасу, она тоже кивнула, просквозив меня безразличием чудесных глаз. Так смотрят на обветшалую мебель, решая, что делать с рассохшейся и скрипящей рухлядью, выбросить прямо с балкона или сжечь. Ну и пусть! Можно ли обижаться на то, что отражает подлинную суть вещей и веществ? Стоит ли ожидать старой перечнице от неуловимого взгляда нимфы хотя бы тени интереса к своей персоне? Порох в моих пороховницах давно стал банальным отложением солей, но сейчас я собрал все силы для того, чтобы одним молодцеватым рывком встать со скамейки. Слава творцу, служившая опорой, безмолвная спутница- трость не допустила позора, позволив галантной развалине приложиться к руке Марии. О, увидев, как я встаю, она даже усмехнулась, сверкнув совершенными, без малейшего изъяна зубками, что были настолько белы, насколько была красна ее помада. Впрочем, надежда коснуться губами ее кожи умерла вместе с протянутой для поцелуя рукой Марии, облаченной в тонкую кожаную перчатку телесного цвета, наклоняясь к которой я мысленно взмолился о том, чтобы с меня не слетела шляпа и Мария, увидев беззащитную, в старческих крапушках лысину, не скорчила гримасу отвращения. Занятый своими страхами я допустил досадную оплошность, сжав ее руку сильнее, чем следовало бы. Я поцеловал холодную неживую кожу перчатки и, выпрямившись повторно, пробормотал свою фамилию, прибавив "к вашим услугам, мадемуазель". Мой взгляд, очевидно, выражал жалость и недоумение, как взгляд силача, нечаянно причинившего боль ребенку. Я ощутил, что все еще сжимаю руку Марии, как птицелов птичку, и когда ее глаза прожгли меня злостью, словно очнулся от морока, разжал пальцы и птичка выпорхнула. Вряд ли до Марии доходил смысл расточаемых ее отцом комплиментов в мой адрес, судя по ее лицу, она их не слышала. "Не знаю как сегодня, мосье Дюмон- балагурил князь- но вчера вы были сущим демоном. Представляешь, Машенька, когда на пятой карте к мосье Дюмону пришла третья шестерка, я подумал, что играю против самого дьявола, ха-ха...
Отсмеявшись, князь в шутливом тоне потребовал у меня покерной сатисфакции, глубоко вздохнул и предложил присесть на скамейку, подавая пример первым. Я согласился , Мария нет.
-Я хочу еще погулять по парку, встретимся в "Ротонде"- сказала Мария отцу- до свиданья, мосье Дюмон- сказала она мне .
-Милая, только не отходи далеко, так, чтобы я тебя видел, - попросил князь.
-Хорошо, папа.
Взгляд ее, безучастно скользнувший по моему лицу, все же, как мне показалось, на мгновение удлинился. Я смотрел на медленно удалявшуюся по парковой дорожке фигурку в белом плаще и стараясь отвлечься от тревожных мыслей ( "показалось, не может быть, мне показалось",- убеждал себя), думал про изумительную длину ресниц Марии, такую, что когда она на тебя смотрит, кажется, будто на лице ее оживает полет бабочки.
15-й отрывок
"Так, чтобы я тебя видел"- такое обычно говорят маленьким детям беспокойные родители и подобная просьба отца к взрослой дочери меня озадачила. Наверное, это было написано на моем лице, потому что, прикурив спичкой, извлеченную из портсигара папиросу, князь все объяснил. Мария страдала эпилепсией, приступы которой случались внезапно, и оставлять ее на длительное время одну, было опасно. Обычно за ней присматривал семейный доктор мосье Сегюр, но из-за смерти отца он на два дня отбыл в Ниццу. Самого князя беспокоили ноющие суставы, поэтому его пешие прогулки часто прерывались скамейками.
-На юге возле моря и мне и Марии гораздо легче - сказал Соколов - я уже задумывался, не купить ли здесь дом, но в Европе пахнет большой войной и боюсь, что ее трупный душок, совсем скоро накроет всю Францию.
-Тогда один выход, через океан в Америку, - заметил я.
-Наверное, это и впрямь единственный выход, - согласился князь и с печалью в голосе добавил: вот так всю жизнь как перелетные птицы, сначала из России, теперь из Франции...
Он ловко, не вставая с места, метнул в урну остаток папиросы и спросил, как долго я намерен пребывать в Больё. Взгляд его, обращенный поверх моей головы, очевидно, держался за белый плащ дочери.
-Еще не знаю, может неделю может две - я неопределенно пожал плечами.
-Работаете над книгой? - вопрос князя застал меня врасплох, он был сродни ходу опытного гроссмейстера, задумавшего хитроумную шахматную ловушку.
-Почему вы так решили?- в безразличный тон встречного вопроса я, как елочную игрушку в вату, постарался упаковать волнение, а свою настороженность спрятать под мимикрией праздного любопытства.
-Это не более, чем предположение, -вздохнул князь и предложил: не против прогуляться, мосье Дюмон? Мне все-таки по спокойней, когда Мария поблизости.
Мы встали со скамейки и медленно пошли по тропинке. С минуту соблюдалось молчание, нарушаемое лишь легким постукиванием трости по гравию, потом я спросил у князя о природе его предположения.
-Еще вчера в ресторане ваше лицо показалось мне смутно знакомым,- пояснил Соколов- а сегодня, узнав фамилию, я сразу догадался, что вы тот самый мосье Дюмон, писатель и хозяин одного из литературных салонов в Париже.
-Вы частый гость литературных салонов, мосье Соколов?- я чувствовал себя устрицей, раковину которой подцепили лезвием ножа и вскрыли.
-О, мосье Дюмон,- оживился князь- литература -моя страсть, более того, я всегда мечтал, чтобы она стала и моим призванием, но увы, пришлось реально оценить свои способности.
-Вот как?- остановившись, я извлек из кармана плаща жестяной складень с леденцами и, положив в рот мятную подушечку, возобновил шествие. Князь от угощения отказался.
-Меня преследовала навязчивая идея написать роман, и знаете, я едва его не закончил - прямо на ходу князь закурил вторую папиросу.
-И что же вам помешало?- я был весьма заинтригован, так как не каждый день мне доводилось выслушивать исповедь графомана.
-Роковой ошибкой стало посещение одного книжного магазина, где я, на свою беду, купил книгу некоего господина С .После ее прочтения я осознал, что далее заниматься литературой бессмысленно. Я был одновременно восхищен и повержен, этот чертов С. одним метким выстрелом убил во мне литератора. По инерции я продолжал посещать литературные салоны и когда, в один из вечеров, увидел воочию поджарого, с глубокими залысинами субъекта, который монотонно читал превосходный рассказ, лишь утвердился в своем мнении.
-Полноте, дорогой князь, - бодро хохотнул я - подобные рефлексии, бесспорно, выдают в вас порядочного человека, но ей-богу, на всякую литературу найдется пара читательских глаз, так что отбросьте сомнения и дописывайте свой роман.
-Я хотел познакомиться с ним лично, чтобы выразить признательность за талант,- не обращая внимания на мою реплику, продолжал Соколов - но что-то в тот вечер меня отвлекло или С. исчез слишком рано, не помню, однако другого случая увидеть его так и не представилось. Я слышал, что в литературных кругах С. у многих вызывал нелицеприятные отклики, настолько несправедливые и желчные, что по ним можно от и до, изучить природу зависти. Перед тем, как в моей жизни случились некоторые события, я дышал каждым новым шедевром господина С., ощущал его на вкус и цвет, томясь светлой завистью к умению моего литературного гробовщика столь искусно владеть слогом. Вам наверняка знакомо наслаждение волшебством мастера, я же, наряду с ним, испытывал бесконечную муку, потому что мои пробы пера были неуклюжи и блеклы, а заниматься подражательством было для меня все равно, что доить пустое вымя. Такое пристрастие к творчеству С. стоило мне разрыва с парой русских друзей Дмитрием и его супругой Зиной. То, с каким пылом и ненавистью в глазах они пресекали мои попытки заговорить об очевидном гении С., вызывало во мне почти физическое отвращение... Ох, это одна из моих черт -внезапно спохватился князь- могу говорить без устали. Я, видимо, утомил вас своим рассказом, мосье Дюмон.
-Не беспокойтесь - заверил я Соколова - мне крайне редко встречаются интересные собеседники, и я с удовольствием признаю, что вы один из них.
Князь вежливо поклонился. Так, неторопливо беседуя, мы шли вперед, при этом, не теряя Марию из вида. Та была в шагах десяти от нас, и я отчетливо различал в ее руке букет гербария.
-Ну, так что, я угадал с книгой ?- спросил меня князь
Отпираться смысла не было, тем более я знал, что главная тайна персонажа пока не раскрыта и князь мне еще пригодится.
16-й отрывок
-Угадали - улыбнулся я - надеюсь здесь ее и завершить, осталось совсем немного.
-Интересно было бы прочесть только что завершенное, -приподнимая цилиндр в знак приветствия , очевидно, знакомой ему четы пожилых супругов, проговорил князь и добавил, что читал мои романы "Пустоши" и "Ложная смерть Татьяны Зингер".
В итоге избежать из уст персонажа похвалы не удалось.
-Прочитал на одном дыхании, особенно "Пустоши"- признался князь - помню, еще мелькнула мысль, что вы с С. одного поля ягоды. Ваш английский так же великолепен, как и его русский.
-Спасибо- сдержанно кивнул я.
-А знаете...-князя похоже осенила какая-то идея, он остановился, о чем-то подумал и наконец щелкнул пальцами: я бы мог вам доверить одну историю, возможна она послужит основой для вашего нового романа...
"Ну уж нет, голубчик- изобразив на лице живой интерес, подумал я- то о чем ты мне расскажешь, поможет сейчас, какой там новый роман, дай бог этот закончить...".
-Уверяю, что с ни с чем похожим, мосье Дюмон, вы никогда не сталкивались- интригующе усмехнулся князь- вы же не будете отрицать, что и в ресторане и за игровым столом обратили внимание на мои судороги?
-Вы правы, князь, ничего подобного я прежде не видел- боясь спугнуть удачу согласился я.
-Черт возьми!- вдохновенно вскричал князь - я даже придумал название для книги , "История одного жеста", как вам?- и Соколов воодушевленно посмотрел на меня.
-Несколько барочно, но сойдет, смотря, что за история,- пробормотал я.
-А вы хитрец, мосье Дюмон! Сразу почуяли наживку! - князь издал легкий смешок, тут же погасший на его лице как спичка от ветра, и внезапно помрачнел. Столь резкий перепад в настроении заставил меня усомниться в психическом здоровье Соколова, но я молчал, ожидая, что будет дальше. Князь тоже замолчал, внимательно елозя по мне глазами.
-Сдается мне- после долгой паузы, чеканя каждое слово, проговорил Соколов- этой истории еще предстоит сыграть роковую роль в моей судьбе. Но перед тем как поделиться ею с вами я должен взвесить все "pro et contra"...
После этих слов лицо князя исказила судорожная гримаса, правда, на этот раз не подкрепленная жестом руки.
-Вы взволнованы, князь- я выбрал успокаивающе равнодушный тон- если вы считаете историю сугубо личной, я готов оставаться в неведении...
-Нет, нет! - нервно пролепетал князь- после обеда давайте сходим к морю, оно избавит меня от волнения и я расскажу...-Соколов закрыл глаза и словно обращаясь к самому себе зашептал: в конце концов, то, что послужит мне орудием рока вряд ли явится в облике старика...
-О чем вы, князь?- я беспокойно оглядывался по сторонам, ожидая, что малохольный, как и мой Сорокин, Соколов ни с того ни с сего вцепится мне в шею.
-А вы ничего не знаете?- князь открыл глаза и недоверчиво уставился на меня.
-Помилуйте, о чем я должен знать?
-Странно, об этом уже весь Гранд-отель гудит- глаза Соколова безумно заметались.
-О чем?- я совершенно не понимал, куда он клонит.
-О дьявольском королевском фул-хаусе мосье Дюмона- быстро заговорил князь- о том, что господина в пенсне, которому выпали две семерки, утром нашли мертвым в своей квартире. По всей видимости, самоубийство, проиграл вам, вернулся домой и пустил пулю в висок. В том же доме, двумя этажами ниже обнаружен труп хозяйки дома , у которой господин в пенсне снимал жилье. Полиция подозревает, что вначале он укокошил ее, а потом себя...
Озвученная князем новость так меня ошарашила, что в парке заметно похолодало, и я зябко поежился.
17-й отрывок
Не знаю как у кого, а у меня всякого рода волнения вызывают зверский аппетит. Откланявшись князю с Марией, я поспешил в "Ротонду" где заказал огромный бифштекс с кровью, порцию отварного картофеля и хищно уплел все это за считанные минуты, залив сытную снедь тремя бокалами сухого бургундского.
Не считая нескольких липких и темных пороков, связанных с былыми томлениями плоти, когда самые укромные участки моего эпителия еще штурмовали приливы крови - я всегда находился в ладах с собственной совестью, не говоря уже о нормах криминального кодекса, ибо разум мой никогда не воспалялся вопросами о дрожащих внутри него тварях, и если, какая-нибудь из них и казала иногда свой вострый носик, я, с помощью воображения, в два счета распинал ее гвоздями букв на бумажном листе.
Две смерти от двух пуль для такого райского уголка как Больё - событие, из ряда вон выходящее и от мысли, что именно я, евнух в преступности, стал косвенной их причиной, делалось не по себе. Мне казалось, что на меня искоса смотрят, перешептываются, исподтишка тычут пальцами, что змейки пересудов за моей спиной превращаются в гигантскую анаконду, готовую вот-вот заключить мое тело в кольцо и раздавить.
Впрочем, от бургундского в голове постепенно легчало и прояснялось, из-за вина взгляд мой стал вызывающим и, в конце концов, я убедил себя в том, что носить личину демона, не так уж и плохо, и черт с ним, с этим брюнетом в пенсне, я ведь в него не стрелял! Если до обеда главным моим желанием было узнать как можно больше подробностей скандального происшествия, то после него рот, до хруста в челюсти, то и дело округляла зевота - родная сестра пресыщения, поэтому, покидая "Ротонду" я взял твердый курс на перину. Удивительно, но подходя к своей двери, я уже знал не только главные детали драмы, но и имена погибших. В холле Гранд-отеля меня окликнул консьерж, тот самый с крысиными зубами.
-Мосье Дюмон - голос его упал до подобострастного полушепота- вы наверное слышали о ночном происшествии?
-В общих чертах - ответил я- но если у вас что-то новое, я слушаю.
-Вы только не волнуйтесь, мосье Дюмон, все уже позади, но считаю своим долгом рассказать...
-Не тяните резину, Жак -я взглянул на его нагрудную табличку- выкладывайте все по порядку.
-Когда вас не было, в отель ворвался безумный старик с вот такой бородой- консьерж сложил руки чуть пониже груди- седой, косматый, в купальном трико и босоногий. То есть явно не в своем уме. Спросил вас и не услышав ответа стал на меня кидаться, а потом и на каждого встречного, с воплями "где убийца моего сына"? Никто не мог утихомирить безумца, пока в дело не вмешалась охрана. Насилу с ним сладили. Уверяю, мосье Дюмон, старик больше здесь не появится, его увезли в клинику для душевнобольных доктора Гарнье...
-Это все?- зевнул я
-А что вас интересует? Мой шурин служит в полиции, знаю, как говорится из достоверных источников,-Жак заговорил тише и доверительней, как говорят сообщники. Мерзкое существо.
От него я узнал, что счеты с жизнью свел русский граф по фамилии Тарелкин, чьи финансовые дела были настолько плохи, что бедняга полностью доверил свою жизнь двум семеркам. Второй жертвой ночной драмы стала известная в Больё модистка и ростовщица Луиза Симон-Деманш 49 лет, которая являлась главным кредитором Тарелкина. Именно ей он посвятил первый выстрел своего отчаяния, а потом застрелился сам из того же пистолета.
-Но я думаю, банкрот банкротом, но граф был явно не в себе, как и его отец - уверенно заключил Жак.
-С чего вы взяли?- поинтересовался я.
- Мой шурин присутствовал на квартире графа во время обыска - округлил глаза консьерж и наклоняясь ко мне поближе добавил: ну посудите сами, мосье Дюмон, какой нормальный человек будет держать в своей комнате огромную, в человеческий рост куклу из ваты?
18-й отрывок
Переодевшись в пижаму я, минуя рабочий стол, грузно рухнул в объятия пуховой перины. Та часть совести, что жалея бедного графа, все еще грызла мое нутро, постепенно ужималась в размерах, перекладывала вину на судьбоносного короля, отводя мне лишь скромную роль посредника в непредсказуемых для смертных извивах рока. Будь в моих силах предотвратить гибель несчастного Тарелкина, я бы не задумываясь, сделал это, так как всегда различал зерна отчаянья, за которым нет уже ничего кроме смерти, от плевел уродливой и пошлой экзальтации. Отчаянье того, кто подлинно благороден почти всегда герметично, чуждо слезам на публике и мольбам о помощи, что скатываются, подчас, к банальному попрошайничеству. Неразделенное ни с кем отчаянье держится на жилах гордости и тот кто, как камень за пазухой, носит его на протяжении всей своей жизни, волен сам выбирать время для прогулки к Стиксу, правда, от конечного выбора зависит, в каком настроении встретит его лодочник. Размышляя об этом, я невольно вспомнил судьбу одного известного японца, в отличие от Тарелкина, предпочевшего не пулю, а веронал.
В смерти графа было что-то напыщенно театральное, если хотите, бутафорское и то обстоятельство, что он потянул за собой мадам де Манш, мешало увидеть в ней хотя бы оттенок благородства. Бесспорно, это был апофеоз отчаянья, а я грешным делом всегда преклонялся перед силой воли самоубийц, никогда не считая (в отличие от трусоватых и розовощеких оптимистов) подобный шаг трусостью, а тем более проявлением вопиющей, достойной насмешек, слабости. Для самоубийства, как ни крути, требуется недюжинная сила воли, мгновенный всплеск отчаянья, преодолевающий все мыслимые и немыслимые человеческие страхи, возводящий в абсолют самый укромный, самый таинственный инстинкт- инстинкт саморазрушения. Другое дело, что перспективы выйти из какого-нибудь жизненного тупика посредством самоустранения казались мне туманными, к тому же я столько раз в своих книгах объяснялся жизни в любви, что добровольное решение отправить себя под могильный камень, было бы для меня предательством по отношению к любимой. Как по мне, финансовый крах - слишком мелкий повод для сведения счетов с жизнью, и дело вовсе не в том, что над моей головой до сих пор не кружили вороны банкротства, а в трепетном восприятии вашим покорным слугой богатств и красок бытия, позволяющим с уверенностью утверждать, что окажись он в рубище нищего, вряд ли предпочел бы черную, гнетущую неизвестность, полетам бабочек и радости ежедневных рассветов, не отрицая при этом сладость постепенного и естественного угасания организма. В конце концов, я начал думать об этой двух актовой драме, как о смерти чужих персонажей из чужой пьесы, которая вызывает ровно столько эмоций, сколько длится спектакль, а по выходу из театра, напрочь забывается неискушенным зрителем. Я решал, стоит ли переносить эти смерти на страницы рукописи и решил, что если это и делать то несколькими росчерками грифеля, не более - расположив труп Тарелкина рядом с ватной куклой, а для тела французской модистки сколотив гроб из одного предложения, во избежание слишком явных аллюзий на литературную смерть старухи-процентщицы. Мысли мои, как нити шелкопряда укутавшие Тарелкина и Луизу Симон Де Манш в плотный кокон авторского воображения, внезапно распутались, вернувшись к моменту, который я тщательно пытался скрыть в душе, но сейчас он, как чертик, выскочил из табакерки забвения - момент, когда пальцы сжали протянутую мне Марией руку в кожаной перчатке и я почувствовал во всем теле озноб от прикосновения к чужой тайне. Это воспоминание сопровождалось легким скрипом входной двери и вспыхнувшим во мне страхом, что по собственной рассеянности, я забыл ее запереть. Так и было, кто-то неизвестный проник в мой номер и сейчас я различал его легкие, почти воздушные шаги по паркету. Сквозь приоткрытую дверь спальни я увидел скользнувшую к письменному столу тень и, затаив дыхание, попытался подняться с постели. К моему удивлению сделал я это почти бесшумно, секунд пять подождал, пока рассеется прихлынувшая к глазам темень с юркими, серебристыми звездочками, и крадучись на мягких старческих цыпочках, стал подбираться к дверной щели, за которой явно кто-то копошился. Прильнув к просвету, я с замершим сердцем обнаружил, что неизвестный, очевидно, стоит у стола над распластавшей крылья страниц рукописью (черт не дернул меня запереть рукопись в секретере!), а расширив осторожными пальцами дверной проем, узнал давешний парковый наряд стоявшей ко мне спиной Марии. Боясь обнаружить себя нечаянным шумом, я молча наблюдал за тем, как с бумажным хрустом она, неспешно, видимо, то и дело, вчитываясь в каракули рукописного текста, переворачивает страницу за страницей. Уверовав в то , что кроме нее в моих апартаментах никого нет, Мария освободила правую руку от перчатки и тут уж наступил мой черед давить в себе вздох ужаса от, подтвердившего все мои догадки, увиденного. Мало того, что рука Марии была трехпалой, так еще и кожа ее, как у больной проказой, сверкала неестественной, почти снежной белизной. Я все-таки скрипнул дверью, из-за чего Мария резко обернулась, тем самым приумножая охвативший меня ужас, превратившийся в астматические хватания ртом воздуха, в вылезшие из орбит глаза, в ватность всего тела, как будто я смотрел в лицо собственной смерти и смерть представляла собой не старуху с косой или прекрасную деву, а нелепую ватную куклу, с грубо намалеванными черной гуашью глазами и носом, с начерченным в виде красной линии полукругом рта, который кривился в зловещей безжизненной усмешке. Я отступал от куклы назад, до тех пор, пока не споткнулся и не повалился обратно в постель - именно это и стало моим спасением от морока сна, покинувшего меня вместе с коротким хриплым вскриком. Я очнулся и часто дыша сел в постели, окидывая мутным взором спальню. Прислушался. Кто-то деликатными костяшками, дробно стучался ко мне в номер.
19...-й отрывок
Иногда нет противней последствий дневного сна на сытый желудок, во всяком случае, для автора этих строк. Тысячу и один раз правы испанцы, чью витиеватую поговорку "Сон разума рождает чудовищ" в своем офорте воплотил Гойя. Что касается меня, то сон породил во мне сразу двух чудовищ, помимо ожившего в нем манекена из ваты в голове пульсировала и распухала мигрень, обещавшая мучительный вечер и ночную бессонницу. Тягучая глубинная боль обволакивала виски и затылок, и даже учтивый стук в дверь отдавался в голове тяжелым набатом. Морщась, я потянулся к ночному столику, к предусмотрительно оставленной на нем шкатулке с лекарствами - с момента приезда в Больё это был первый приступ мигрени и я обманчиво вознадеялся на то, что здешний климат надежно припрятал "иную голову" в северных широтах. Запив две таблетки аспирина стаканом сельтерской, я вновь умостил голову на подушке и прикрыл глаза. Терпение у стука в дверь оборвалось и, к моему облегчению, он больше не тревожил тишины. Я вспомнил, что князь предложил прогуляться после обеда к морю , а потому был уверен, что именно он стучался в мой номер, но при всем желании составить Соколову компанию я не мог, мигрень начисто истребила во мне попутчика, снабдив просто таки тюленьей неповоротливостью. Несмотря на риск увидеть новый кошмар я хотел заснуть снова, но куда там, ноющая боль цепко держала сознание на привязи.
Когда грифель бодро выводил на бумаге эти строки, в распахнутое окно струилась щедрость майского дня с звенящим трепетом листьев платана, словно бы аплодирующих нежным касаниям ветерка, с пестрым птичьим многоголосьем, в которое органично вплетался прочий уличный шумок, сотканный из редких покрякиваний автомобильных клаксонов, девичьего смеха и выкриков мальчишек, продающих свинцовые от тяжести заголовков газеты, где лязгающие челюсти "блицкрига", "военной угрозы", "оккупации", "ультиматума" и прочих, выброшенных за борт моей лексики слов-уродцев, с крокодиловым упоеньем пережевывали культуру, светские хроники и спорт, но я лишь пожимал плечами и с легкостью выдергивал из слуха лингвистические занозы, оставляя самое ценное, самое дорогое, все то, что позволяло из осколков прошлого ваять волшебное зеркало, чье отражаемое значительно выходило за пределы всего отражающего, а зримое, осязаемое и слышимое - шорох прибоя, суетливые и величественные полеты птиц и птичек, первый поцелуй, деревья, ветер, запах скошенного сена, голая девичья коленка, алость зорь, альпийские луга, магия шахмат, совершенство мимикрии в природе, трогательная, как, наконец, удачная попытка хромой овечки спрятаться в волчьей шкуре - все это наполняло собой тишину и невидимость зазеркалья и таким образом ничто становилось миром отраженного, а зеркало сказочным образом выдувалось в шар новой Вселенной, в которой, постигая единую суть веществ и энергий, ребенок-Демиург открывал принцип их дистилляции до абсолютного "ничто" , "нигде", "никак" и в этом триединстве пустот не было уже ни малейшей примеси проявленного, так, в алхимическом тигле разума родились заветные формулы творения, очевидные надгробия для любого математика, пусть даже лауреата Нобелевской премии, но вместе с тем выраженные простыми фразами "Что вверху то и внизу" и " Создатель творит через не проявленное" , он, набивая первые божественные шишки, начинает лепить из песка времени куличи новых форм, помня о том, что чем сильнее их плотность, тем больше они подвержены энтропии и смерти, поэтому оживив сосуды содержимым и покинув пубертатный возраст подросток -Демиург доводит до совершенства принцип невмешательства, запасается терпением вечности ( покинувшего куколку мудрости мотылька) и наблюдает какая из форм станет тем самым яйцом, что вылупит из своей скорлупы цыпленка разума, и этот божественный эмбрион начнет свой изнурительный путь к обретению не ограниченной материей, пространством и временем свободы сознания, превращающей "разум" и в "дваум" , и в "триум" и так далее, галопом по бесконечности чисел, пока не забрезжат границы Демиургии, или если хотите Боговии, - в лабиринтах которых брожу и я, в надежде , что найденные мною тропинки смыслов рано или поздно приведут путника к образу той единственной, ради которой он и пишет эти строки.
19-й отрывок ( дополненный поясняющими ante- и post- скриптумами)
А.S. Стоило мне лишь на секунду отвлечься , как порыв майского ветра пригладил древесную утиль моих оксфордских карточек , куда я вносил все выше написанное, и, как опытный шулер, разметал их мягкую колоду по столу. Мои отрывки хоть и были с номерами, но я мог свободно их тасовать, поэтому шалость ветра скорее меня позабавила, нежели разозлила. В его дуновении я увидел любопытство доброго призрака, решившего одним невидимым, а потому всеобъемлющим взглядом, охватить все написанное, а возможно внести в него необходимые поправки, к каковым, учитывая бесплотность редактора, трудно отнестись неуважительно. Не заботясь о последовательности, я двумя руками сгреб карточки обратно в колоду и присев на диван стал медленно перекладывать их на журнальном столике. До 18-ой все шло в привычной хронологии, как будто ветер полностью соглашался с автором. Первая его поправка коснулась 19...-ой карточки, той самой, за номером которой был выставлен караул троеточия. Ее содержание можно охарактеризовать фразеологическим перевертышем "начал за упокой кончил за здравие", ведь отвлекшись от мигрени, я галопом проскакал через тоннель потустороннего и когда, наконец, остановился, то счел за необходимое приделать к "19" хвостик из ... и задуматься о переносе этой карточки куда-нибудь вглубь колоды. Сейчас ветер поменял ее местами с числовым двойником, карточкой 19, тронутой слабым нажимом грифеля еще во время мигрени. На ней, чей номер был лишенной графических родинок, не было ничего кроме выстроенных в ряд под ним знаков препинания. Мне пришлось согласиться с произведенной призраком рокировкой, ибо содержание отрывка "19" (без необходимых пояснений) заставило бы самого терпеливого читателя усомниться в здравом уме автора. Вот оно:
P.S. Застигнутый мигренью врасплох я обрывками мыслей попытался доверить свое состояние бумаге и не придумал ничего, кроме как сделать это без слов, при помощи графических символов, так как выводить при такой боли буквы- сущее наказание. Самое мерзкое в мигрени то, что любой звук, вплоть до шороха, любое проявление яркого света и даже любая мысль, являются неумолимыми проводниками боли. Погрузившись в тишину, задвинув наглухо шторы, я , в ожидании спасительного воздействия аспирина , накрыл лоб смоченным в холодной воде полотенцем и лег в постель. В голове была только одна мысль-мольба о прекращении боли, выраженная нижним _ , следующие за ним лакуны белого означали временное облегчение от холода полотенца, но такая незатейливая анестезия лишь слегка сместила физиологический вектор мысли к чему-то отвлеченному , изображенному в виде среднего - , однако по мере нагревания о лоб полотенца, мигрень с легкостью возвращала себе территорию боли, заодно уже не боясь повторных смачиваний полотенца в холодной воде, чьи невыносимо булькающие всплески раздавались всякий раз, когда махровый белый язык лакал из поставленного у постели ведерка. Итак, несколько отвлеченных мыслей (-) вызвали новые приливы боли, оживающие в моей голове пульсирующими толчками ......., избавивших мою схему от всех тире. Чтобы показать последовавшую за толчками непрерывность боли я расставил между точками запятые. Теперь, зная это, вам не составит труда проследить как потоптавшийся в моей голове колючий и безобразный зверь мигрени, в конце концов, покинул ее через дверцу нуля. К тому времени за окном, когтистыми поскребами по стеклу веток платана, ворочался поздний вечер.
...Дописав необходимое и определив "19" сразу же за "19..." , я продолжил перебирать карточки.