Когда боль стихла, я полежал еще с пять минут, опасаясь, что та, притаившись змеей в глубинах черепа, лишь ждет удобного момента, чтобы наброситься на меня вновь. Тем не менее, заем тела у перины прошел безболезненно и я решил закрепить очевидный уход мигрени глотком свежего воздуха. Распахнув окно, я едва успел заметить внизу две черных, вытянутых фонарным светом, фигурки - тени тех, чьи звуки шагов, явно разделенных моим слухом на мужские и женские, удалялись за поворот в черное, в сторону скрытого за густой листвой следующего фонаря. Воздух был свежим, но не холодным и я с наслаждением наполнял им легкие, приняв решение прогулять вокруг Гранд-отеля не только бессонницу, но и собственную тень, что как собака на поводке электрического света, обязательно поплетется вслед за хозяином.
Для полуночного променада я выбрал плотный дорожный костюм из клетчатого темно-зеленого твида, а также дневные плащ, шляпу и трость, оставив бабочек спать в своих футлярчиках. При выходе из номера мой взгляд, по старой привычке обращенный с вопросом "точно ли завязаны?", к шнуркам туфель, обнаружил лежавший у двери треугольник записки, оставленной, по всей видимости, стучавшим в номер инкогнито. Как я и предполагал им оказался князь Соколов, сообщавший мелким убористым почерком сожаление по поводу моего отсутствия и не состоявшейся прогулки к морю, в ходе которой князь обещал поделиться со мной своей историей. " Не смею злоупотреблять Вашим временем, уважаемый мосье Дюмон -писал Соколов- но после завтрака в "Corsaire" (он обычно заканчивается к десяти часам) я планирую, если конечно позволит погода, пройтись по набережной. К счастью, мосье Сюгар уже вернулся из Ниццы и за Марией есть, кому присмотреть. Так что если Ваш завтрашний маршрут каким-то образом пересечется с моим, буду Рад встрече. С уважением князь Соколов"
"О каком еще признании своего мастерства может мечтать автор, если сам персонаж назначает ему встречу, конечно, я приду, дорогой гра...князь Соро...Соколов, и внимательно выслушаю все, что вы мне расскажете",- с этими мыслями, я , прижимая ладонью карман плаща, где покоилась записка, дал проглотить себя лифту.
В холле Гранд-отеля было пусто, не считая пожилого портье дежурившего за стойкой, при виде меня вежливо кивнувшего и вновь обратившего глаза к своим записям. Стрелки хронометра давно перевалили за первый час ночи, но я знал, что спать до утра не придется - бессонница моя громоздка как слон и ,брать ее приступом, все одно, что в одиночку штурмовать Бастилию. Покинув отель, я вышел на подсвеченную фонарями улицу и неспешно, царапая тростью мощенный булыжником тротуар, зашагал вдоль гостиницы. Во мне никогда не зудело любопытство насчет заглядываний в чужие окна, но сейчас, за неимением другого занятия , нежели ходьба вокруг да около, я отмечал, какие из них тронуты светом бессониц. Судя по всему, большинство обитателей Гранд-отеля спокойно спало - обогнув почти половину здания я насчитал лишь три светящихся квадрата, да и то, один из них сразу погас, словно потушившись о мой, заслезившийся от февральского ветра взор. Впрочем, все познается в сравнении, так что, пожалуй, назову его ветерком - так будет правильней. О, нет, к зиме в Больё, у меня ровным счетом никаких претензий, просто память то и дело раскладывает передо мной пасьянс из картинок реликтового детства и в них, как в зеркалах, отражается тот подлинный, скрипящий снегом февраль, когда ,упаси Боже, в силу детского баловства, лизнуть что-то металлическое- останешься без языка- февраль, с лютыми, воистину космическими морозами, всю прелесть которых, обречен испытывать всякий супостат, в разные времена, утопавший по пояс в сугробах моей суровой, оставленной в далеком прошлом Гипербореи, чьи ветра и пространства, сродни заговоренному от самых матерых "книферов" швейцарскому сейфу, хранит в моей душе верная Мнемозина и вот поэтому, всякий, ползущий на север поезд, уже не вызывает острого желания вскочить на подножку, поверьте, подвластные мне реверсии пространства и времени, куда ярче и надежней унылого путешествия в левую сторону, где все безнадежно отравлено Марксом и Потье.
Сознание мое дискретно и мысли об утренней прогулке с князем Соколовым, как юркому пауку-водомерке, несмотря на обилие нахлынувших воспоминаний, не составило труда скользить по его поверхности. Я был уверен, что рассказанная князем история не только разрешит дилемму графа Сорокина, но и поставит жирную точку на последней странице моей рукописи.
21-й отрывок
Смятение и ужас - чувства, с которыми я, под заячью дробь сердца, возвращался в отель. Будь на моей голове волосы, они, наверное бы встали от увиденного дыбом, сместив шляпу с плотно насиженного места. Но обо всем по порядку.
На перекрестье аккуратных и чистых улочек Больё, том самом, что отлично просматривалось из моего окна днем, я остановился, отыскал глазами свою соседку-кариатиду и через мгновение, взбодренный новой идеей, зашагал дальше. Не знаю, чего я хотел добиться вычислением окна, за которым, должно быть, уже спала Мария, но в ту ночь, будто сам дьявол толкал меня в спину. Как я отмечал, апартаменты Соколовых располагались на четвертом этаже и, считая про себя черные квадраты, я, в конце концов, добрел до искомых. Вероятность ошибки в расчетах составляла два- три окна, впрочем, все они, бесспорно относились к 150-му номеру и теперь, мое гадание на ночной гуще сводилось к визуальному выбору - за каким из них дышит моя прекрасная Мария. Дабы не задирать голову до непременного хруста в шейных позвонках, я сошел с аллеи и, протиснувшись между двумя кипарисами, ступил на травяной газон, отмеряя шагами расстояние для комфортного созерцания заветных окон. Мысль, что за одним из них, не оскверненным жадными глотками родником, свежестью и ароматом самых прекрасных цветов на Земле, плещется, расцветает сновидение той, чей образ, казалось, навеки скрытый в зыбких песках времен, восстал из тьмы и, стряхнув с себя ее назойливую шелуху, освежил дряблость старческих грез, с первобытным упорством добыл из потухших, тронутых предсмертной пеленой глаз, сначала тень огня, а потом и сам огонь - мысль эта, став ночной птицей, с радужным опереньем из моих грез, c крыльями из моего воображения, уже сидела на каменном карнизе и, крутя любопытной головкой, заглядывала в спальню Марии.